В ближайшее воскресенье мы с тестем отправились в Синеглазку и приобрели дом. Своей заслугой в этом деле я считаю то, что сделка была оформлена нотариально. В то время это считалось дикостью - обращаться к юристу. Но я настоял на своём, и в понедельник мы были у нотариуса, который заверил сделку. Эта бумага сыграла свою роль через много лет, когда внук или сын портового рабочего Зарипова обвинил Ивановича в рейдерстве - в захвате дома. Тут мы ему показали нотариально заверенную бумагу, и он заткнулся.
1 сентября мы с Юлей расписались, а 9 сентября она родила. В то время в России ещё слыхом не слыхивали об ультразвуке. Мы находились в привилегированном положении: ещё в мае японские врачи определили, что Юля родит девочку. Валентина Даниловна, соблюдая приметы, ничего не покупала для новорождённой, но договорилась "с девочками" в местном ГУМе, что они ей соберут всё необходимое. В то время пинетки, колготки, коляска, пелёнки, присыпки, чепчики были в страшном дефиците.
Юля родила сыновей-двойняшек. Я тут же назвал их так, как обычно называют сыновей в Петропавловске: Петром и Павлом. Но разрешаю читателям самим представить панику, которая поднялась в нашем доме: для двух карапузов не было заготовлено абсолютно ничего. Петя рвал абсолютно новые простыни, а я сидел за швейной машинкой и подшивал лоскуты с трёх сторон. Мы заготовили десятки пелёнок.
Радость от рождения Петра и Павла была захлёстывающей. Теперь, задним числом, я вижу, что мои личные переживания не только шли вразрез или наперекор тогдашним событиям в общественной жизни, но и попросту никак не совпадали с ними. Я жил своей жизнью, а жизнь вокруг шла своим чередом. Во мне произошёл эмоциональный взрыв, который растянулся на долгие годы. Я вдруг почувствовал себя самцом. Много лет я просто спускал, получая от этого наслаждение. То в руку, то в простыню, то в женщин.
С Петром всё было иначе и было прекрасно. Но когда передо мной в коляске оказались два сына, я понял, в чём истинное наслаждение так называемой "половой жизни". Я увидел высочайшую цену мужской спермы. До меня дошло, как много драгоценнейшего материала ушло в никуда, на радость мне одному. Только на Петра мне не было жаль ни капли спермы - ему бы я отдал всю, что была во мне. Меня охватила жажда половых актов - скажу так, чтобы не выразиться сильнее. Во мне бушевали могучие силы мужчины. Я вспомнил, как светятся молодые отцы, и я засветился изнутри так же. Полное северное сияние наступало ночью: я наваливался на женщину, лежащую рядом со мной, и показывал ей свою власть над ней.
С Юлей тоже произошли изменения: она вдруг стала всё знать. Видя перед собой двух настоящих, живых пацанов, двух маленьких людей, лежащих в коляске и находящихся в полной её власти, она выпустила наружу томящиеся в ней женские силы. Помню, как она учила меня правильно писать. Нужно не стряхивать мочу с члена, а промокать туалетной бумагой. Драгоценную японскую туалетную бумагу в рулонах она привезло из Токио, и мы были, наверное, единственной семьей в России, у кого в доме была туалетная бумага. Собственного производства этого товара у нас ещё не было. Юля даже показывала мне, как нужно использовать рулон. Сама она пользовалась рулоном свободно, со знанием дела: отрывала ленту и промокала ею свою мохнатенькую пиписку.
- Ты видишь, - говорила она мне, сидя на унитазе, - у нас, женщин, положение даже хуже, чем у вас. У нас очень много волос. Но я же хожу в чистеньких трусиках, а ты один раз пописаешь - и целый день ходишь в нечистых трусах. Чему ты научишь наших сыновей, если так будет продолжаться и дальше, Лёша?!
Женщина, которой я сломал целку, учила меня её трахать!
- Начни с груди - распали меня, это моя эрогенная зона, Лёша. А ты обычно сразу идёшь ко мне между ног... Пойми, я пока не готова!
Но все эти чудачества проявлялись в нас абсолютно независимо от общего хода дел, который выражался в том, что нам физически негде было разместиться. Из роддома мы приехали на Советскую и увидели, что всю комнату, где мы сидели за столом при знакомстве, заняли две кроватки. Это было единственное, что тёща достала в ГУМе по жесточайшему блату. Нам с Юлей спать было негде. Мы спали... под столом, который был приткнут к стене. И вот там, под столом, бушевали во мне все мои мужские силы, которые я в двух словах уже описал.
В соседней крохотной комнатке на кровати спали Петр Сергеевич с Валентиной Даниловной. Четверым взрослым людям было невозможно существовать в такой крохотной квартире. Проблема была даже в том, чтобы сходить в туалет. Меня захлестывала половая энергия такой силы, что я в своих мечтах уносился далеко: как было бы хорошо, если бы мы все спали вчетвером! Я представлял себе, как Петя трахает Валентину Даниловну, а я - Юлю, а потом мы все друг друга. Подсознание говорило мне, что это бред, и это было бредом, хотя допускаю, что многие люди вступают в такого рода отношения без всякого ущерба для своего морального здоровья, и уж точно - для пользы здоровья физического. Но сами мы до этого всё-таки не дошли.
Не скрою, что мои редкие встречи с Петей в уборной или возле двери в уборную и в ванную грозили вырвать из меня самую святую тайну, которую я носил в себе. Она заключалась в том, что всю мою любовь к этому человеку я выплескивал на его дочь и готов был выплеснуть и на его жену. Любовь к Пете была бесконечной, неохватной, могучей. Кажется, в то время Юля мне как-то сказала:
- У меня такое впечатление, что ты видишь во мне кого-то другого.
Я сделал вид, что ничего не понял, но навсегда зарубил себе на носу, что от женщин ничего скрыть нельзя, у них знание мужчин заложено где-то в мозжечке.
***
Помаявшись совсем недолгое время на Советской (долго было просто невозможно), мы перебрались в моё "помещение" на консервный завод. И все вроде бы облегчённо вздохнули: тесть и тёща остались в квартирке одни, а мы с Юлей могли спать в одной кровати, и было место для двух люлек. Но грохот грузового лифта превратил нашу жизнь в чистый ад. Несчастные малютки терпели этот грохот весь день. Затишье наступало только под вечер, и то ненадолго: под Новый год начались, как всегда, авральные отгрузки продукции, и лифт работал почти круглосуточно. Мы с Юлей, лежа в одной кровати, впритык к люлькам, не слышали, если кто-то из младенцев начинал плакать. Но трахать Юлю в таких условиях было одно удовольствие. Я не просто трахал её - я её немилосердно драл. Она стонала, чуть ли не рыдала подо мной, но я был неумолим - я не мог иначе. Из меня рвались сексуальные силы молодого самца. Но Юля в этом смысле тоже разошлась: чего она только не делала в постели! Минет стал для нас обычным делом: она сосала мне - я ей. Особенно ей нравилось, когда я, лёжа с ней в позе 69, пальцами ног теребил ей соски. Тогда она заглатывала мой член вместе с яйцами, урчала от счастья, а я в это время пил, захлёбываясь, соки, вытекавшие из её мохнатенькой пиписки. Половой разнузданности очень способствовал неумолчный грохот грузового лифта. Но так жить долго было, повторяю, невозможно.
Тогда среди зимы мы перебрались в Синеглазку. Дом был наполовину оштукатуренный, наполовину деревянный, дощатый. В нём были три комнаты и кухня, в которой стояла двухконфорочная плитка, требующая газового баллона. Это был дворец, который нужно было отапливать дровами. Посреди дома, обогревая все комнаты, кроме кухни, находящейся на отлёте, стояла русская печь. Развалюха. Вода была в колодце метрах в семидесяти от дома, вдоль по деревенской улице, уборная - во дворе. Но лютой камчатской зимой мы всё-таки перебрались в этот дом. Жить в нём было невозможно, но здесь была тишина! И здесь было пространство!
Дом был по самую крышу засыпан снегом. Мы с Петей его немного раскопали, освободили вход и два окошка. Потом раскопали задний выход, чтобы можно было пройти к уборной во дворе, хотя ходить туда мы не собирались: это было нереально. Туалет устроили в одной из комнат. Перед тем, как переехать, мы закупили два грузовика дров, наняли бичей (местная разновидность бомжей), которые нам эти дрова распилили. Единственное, что мне нравилось в этом строении, - это пол. Перед тем, как дом продать, Зарипов пол перестелил. Доски были ровные, отлично обструганные, толстые, хорошо пригнаны друг к другу и к стенам.
Впряглись все: Петя с работы приезжал в Синеглазку, забирал пелёнки, вез на Советскую. Валентина Даниловна стирала их, отглаживала, и утром Петя привозил всё обратно. Машины не было, он привозил свёртки в руках. Часто с ним приезжала и Валентина Даниловна - привозила еду. Сил на всё это хватало у каждого, потому что рождение Петра и Павла возродило нас из какого-то хронического уныния. При этом работали все: тёща, тесть, я, а с февраля уже вызвали на работу в Японию и Юлю.
Компьютерные технологии не ждали, пока кто-то влюбится, забеременеет, родит, накормит младенцев... Век компьютеров напоминает мне теорию Маркса о коммунизме. В своем "Капитале" он предлагает представить себе общество, в котором люди создают один общий продукт и делят его между собой поровну. И всё. Вот вам и коммунизм Карла Маркса. Строй без пороков, присущих времени, в котором жил этот замечательный мыслитель, без разного рода несправедливостей: без богатства, бедности и так далее. Но во все времена в обществе будут люди, которые не работают и "общего продукта" не создают: младенцы, больные, инвалиды, старики. Они не участвуют в создании "общественного продукта". Значит, им часть его не положена? Теория Карла Маркса вызывает, скажем так, вопросы. Но эра компьютерных технологий, мне кажется, воплотила мечты главного коммуниста: эре безразлично, что у кого происходит: кто болен, стар, молод и т.п. - всё это мелочи жизни. Эра движется вперёд неостановимо! Пропустишь шаг - и ты отстал безнадёжно!
Юлю позвала эра! И Юля, чтобы не отстать от компьютерных технологий, которые шагали вперёд в Японии особенно широко, бросила Петю и Павла и рванула в Японию догонять прогресс. Мы все её в этом поддерживали. Мы понимали, что Юля не рождена для семейной затхлой жизни прошедших эпох в Синеглазке, где нет водопровода, отопления, туалета... Она - существо, устремлённое в будущее. Я проводил её в Елизово, и она улетела. Вернувшись с аэродрома, я увидел первую улыбку моих сыновей: они оба, увидев меня, впервые улыбнулись. Юля этот миг пропустила. Как, впрочем, и первое сиденье, и первый шаг, и прорезывание зубов, и болезни... Благодаря Юле, мы были первой семьёй, у которой в доме были не только рулоны японской туалетной бумаги, но и мобильные телефоны. Мы созванивались несколько раз в день. С ней и друг с другом.
остался в Синеглазке один с детьми, но я тоже работал - мне отпуск никто не предоставлял. Для мужчин в то время отпусков по уходу за детьми не существовало. Напротив, действовал агрессивный приказ Минздрава СССР о том, что выдавать больничные листы мужчинам трудоспособного возраста нельзя ни под каким предлогом, так как все они пьяницы. Мужчины никогда не болеют, они только пьют и, чтобы утром не идти на работу, симулируют заболевание, а на самом деле им нужен опохмел.
Я вернулся с детьми обратно на завод, в своё "помещение". Кухни там не было, но зато была тёплая уборная, а на заводе - столовая. Там я мог питаться, как и прежде. Петя и Валентина Даниловна стали мотаться ко мне на завод, привозили детские смеси и меняли детские вещи на чистые. По телефону мы каждый день говорили Юле, что "у нас всё хорошо, о нас не думай - работай!".
Рано утром из "помещения" я спускался в своё представительство, а с детьми до обеда сидела Вера Дмитриевна Кособокова. Её самой тяжелой обязанностью было одеть мальчиков и вывезти их во двор завода погулять. Она для этого пользовалась нашим наказанием - грузовым лифтом. Лифтёры спускали её во двор и часа через два вздымали обратно. После обеда с детьми был снова я, а Вера Дмитриевна шла в представительство, но, если что, прибегала ко мне и сообщала экстраординарные новости. Так, однажды она прибежала ко мне и сообщила, что директора нашего Волгоградского завода убили. В России начался передел собственности, который сменил время перехода на самофинансирование.
***
Теперь расскажу о том, что в это время творилось вокруг нас. Это тем более уместно, что я с детьми попал на производство в самый пик тех событий.
Как-то вскоре после известия о гибели нашего директора Анатолия Игнатьевича ко мне в "помещение" примчалась Вера Дмитриевна с новым известием, что она уволена. Выяснилось, что в представительстве за моим столом уже сидит новый представитель Волгоградского рыбоконсервного завода - какая-то женщина.
- Входит она и говорит: "Вы Кособокова? Вы мне тут больше не нужны, вы уволены". Я бегом к вам.
Это сообщение выбило меня из седла. Я опешил. Раз уволена Вера Дмитриевна, то, значит, уволен и я. Тем не менее я набрался мужества и спустился в представительство. Там за моим столом действительно сидела молодая женщина и разговаривала по моему телефону. Она сделала мне повелительный знак садиться на стул, стоящий перед столом, и подождать. Она говорила о поставках продукции, как заправский товаровед. Я не присел - стоял перед своим столом. Женщина снова сделала жест "садитесь!" и продолжила разговор. Я осмотрел её: некрасивая, но очень энергичная. Под шеей жабо белой газовой кофточки. Чёрный пиджак с прямыми и острыми плечами. Стиль деловой женщины. Я испугался и, не произнеся ни слова, вышел из комнаты и поднялся к себе. Всё, решил я, мне пришёл капут. Тут Вера Дмитриевна, которая опомнилась после первого шока, напала на меня с вопросами, откуда эта женщина взялась и кто её пропустил на территорию завода?
- Я тут всех знаю, а её никогда не видела. Где у неё мандат-то?!
А мне послышалось "Где у неё манда-то?", и я стал выговаривать Кособоковой, что тут дети, что при детях не ругаются матом. Петя и Паша всегда начинали плакать, если я хоть чуть-чуть нервничал, а тут они заревели хором. Наконец, до меня дошло - про мандат. Я снова спустился в представительство. Отворил дверь - молодая женщина всё ещё сидела за моим столом, но по телефону уже не разговаривала. И я её спросил, проигнорировав жест садиться на стул перед столом:
- Где у вас манда-то?
Прямо так и спросил - преодолевал страх. Но молодая женщина нисколько не растерялась. Думаю, она прекрасно расслышала все звуки. Она спросила:
- Вы и есть Алексей Иванович? А я Татьяна Ефимовна Никитина. Вы, Алексей Иванович, уволены. Но садитесь, поговорим обо всём по порядку.
- Кем?
- Что кем?
- Кем я уволен?
- Новыми владельцами предприятия. Не мной же.
- Откуда вы знаете?
- Я уполномочена вам об этом сообщить.
- И всё-таки, где ваш мандат?
Молодая женщина помолчала, улыбнулась и, наконец, ответила:
- Я предъявила его тому, кому сочла нужным это сделать. Но не вам. До свидания. Может, вам нужно забрать свои туфли? Берите! Я села за ваш стол, потому что работы невпроворот.
Вот такой разговор.
Напомню читателям, что в то время из меня фонтаном бил сексуальный заряд. Вместо того, чтобы повернуться и выйти из представительства, я, напротив, сделал шаг к столу и сказал Татьяне Ефимовне Никитиной:
- Это мой рабочий стол. Это мой телефон. И стул, на котором вы сидите, тоже мой. Я... Я не получал приказ о своём увольнении.
Она, улыбаясь, опустила глаза. У неё было такое выражение на лице, словно ей стало стыдно за мужчину, который не может быть мужчиной, а у неё на глазах превращается в бабу. Она предпочитала не видеть моего позора. Мы молчали. Она решительно протянула руку к телефону, подняла трубку, а я решительно ударил рукой по рычагу и повторил:
- Это мой телефонный аппарат. Пользоваться им я вам ещё не разрешил.
Татьяна Никитина сказала, улыбаясь мне в лицо:
- Алексей Иванович, я вас понимаю, вы расстроены, но... Но вы уволены. Это больше не ваш стол. Я представитель ВРКЗ. Поймите, какие бы шаги вы сейчас не предпринимали, вам уже ничто не поможет. Вы уволены.
- Мандат, - прервал я её.
Это прозвучало очень веско. Я дал понять женщине, что перед ней мужчина. В самом соку. Но я тогда ещё не знал, что Татьяна Ефимовна Никитина была настолько яркой особой, что ей были не страшны никакие мужчины. Она была феноменальной специалисткой по выведению людей из себя, особенно мужчин. Она на этом специализировалась. Её вечные блузки с жабо, чёрные пиджачки с острыми плечами, её некрасивое лицо деловой напористой и стареющей молодой женщины, её отвратительная улыбка, которая появлялась на её лице в минуты, когда мужчина находился в состоянии смертоубийства, - всё это в конце концов привело дело к трагической развязке. Но первым, кто поднял на неё руку на Камчатке, оказался я.
Это не было актом геройства с моей стороны - это было актом нервного срыва, следствием воздействия её улыбки на мою крепкую нервную систему. Не отдавая себе отчёта в своих действиях, я вдруг инстинктивно протянул руку и ухватился железной хваткой за жабо Татьяны Никитиной. Я потянул руку вверх. Мой кулак уткнулся в упрямый подбородок молодой женщины. Я рванул вверх и потянул на себя. Приём "за грудки" не сработал: женщина, улыбаясь, продолжала сидеть на моём стуле. Видимо, обвила ногами ножки стула. Не выпуская жабо из стиснутого кулака, я обошёл стол, приблизился к стулу, на котором сидела Татьяна Никитина, и коленкой, очень грубо, столкнул её на пол. Она упала. Я выдернул из-под неё стул и поставил его на стол. Татьяна Никитина вскочила с пола спортивным прыжком, отряхнулась, вышла из-за стола и, не переставая мило улыбаться, направилась к двери.
- Мандат, - сказал я тихо ей вслед.
Она вышла не оглядываясь. Меня трясло.
***
А теперь забегу на много лет вперёд и расскажу, чем кончила эта замечательная женщина. Мне кажется, что это была именно она. Весть о её гибели стала на некоторое время новостью номер один во всех средствах массовой информации. Приведу только одно свидетельство - телеканала НТВ:
"31 октября 2008 года. Из Петропавловска-Камчатского - репортаж корреспондента Юлии Юдиной специально для НТВ. С половины десятого утра здание Регистрационной службы оцеплено милицией. Ещё чуть ранее 63-летний сотрудник предприятия, как сейчас называют его должность, специалист по уборке территорий зашёл с обрезом ружья в кабинет бухгалтера предприятия. Как говорят сотрудники, он выстрелил четыре раза. Начальник отдела финансово-технического обеспечения Марина Хацкевич скончалась на месте. За жизнь начальника управления Татьяны Никитиной врачи боролись больше часа, но спасти её не удалось. Как стало известно позже, Владимир Смирнов из собственного, официально зарегистрированного ружья ещё накануне сделал обрез. Дома оставил записку, в которой говорилось о том, что он будет разбираться с ситуацией, которая возникла на у него на работе. Скандал возник из-за того, что бухгалтер лишила дворника части премии с формулировкой "За недобросовестное выполнение работ".
Виталий Ткачёв, руководитель следственного управления Следственного комитета при Прокуратуре РФ по Камчатскому краю сообщил, что версии у следствия есть. Убийство было совершено из личных неприязненных отношений. После того, как преступник совершил убийство, он скрылся, выпрыгнув через окно. За ним следовали сотрудники милиции. Он приехал домой, закрыл дверь и застрелился. Следователи сейчас работают на даче, которая принадлежит сотруднику Регистрационной службы, и в квартире, где произошло самоубийство. Уже известно, что перед смертью преступник позвонил жене и сыну и сообщил им, что всё имущество переписал на них (есть завещание), и написал предсмертную записку. Конфликтная ситуация, по словам коллег, возникла давно. Накануне преступления Владимир Смирнов резко высказывался в адрес администрации предприятия. Коллеги и соседи характеризуют его как исполнительного, уравновешенного человека. Возбуждено уголовное дело по статье 105 "Убийство".
Насколько я могу судить, речь в этой новости шла именно о той самой Татьяне Ефимовне Никитиной, которая побудила и меня применить к ней силу. Я, человек не менее уравновешенный, чем неизвестный мне дворник Смирнов, сохранил о ней воспоминание как, наверное, о самой большой твари в моей жизни.
нас же на консервном заводе, когда она только-только прибыла на Камчатку, дело кончилось тоже не в её пользу. Оказалось, что мандата у неё всё-таки не было. В разговоре со мной она блефовала. Это было время, когда женщины только начинали брать власть в свои руки, выживать отовсюду мужчин, и они считали делом чести одерживать над ними верх, ставить нас в идиотское положение и представлять нас вообще какими-то недоумками.
Сейчас, больше десяти лет спустя после той ситуации, женщины работают всюду. Они руководители, директора, президенты, заместители руководителей. Мужчины же находят себе работу разве что в охране. Татьяна Ефимовна Никитина принадлежала к той когорте первых женщин, которые захватывали в России руководящие посты. На мне Никитина обломалась, но своё поражение терпела недолго. Она всё же достигла руководящего поста, будучи на Камчатке никем.
Но в те дни, когда Никитина села за мой стол и уволила меня, я, конечно, не знал, что мне суждено было остаться на своём месте. Я думал, что моя победа минутная. Однако главный экономист Камчатского завода Зоя Антоновна Леднищева успокоила меня, сказав, что в банке действительна только моя подпись. Она предупредила меня, что время сейчас смутное, могут появиться и другие "представители", потому что мы тут на Камчатке отрезаны от мира, но если мы не хотим все дружно сесть в тюрьму, то для нас незыблемым остаётся главное правило: под документами о материальных ценностях должны стоять подписи уполномоченных лиц. Уполномоченных, а не самозванцев.
- Если же, - сказала она, - из Волгограда действительно пришлют на ваше место другого человека, то я возьму вас к себе заместителем. У нас вы будете получать в три раза больше, чем в своём представительстве. У вас же двое детей - чем вы их собираетесь кормить? Япония всех не вместит.
***
Потерпев поражение у меня в кабинете, Татьяна Никитина с завода не исчезла и из нашего представительства тоже. Она было заняла стол Веры Дмитриевны, но я ей это воспретил. Хотя не могу ручаться, что в моё отсутствие она не сидела и за моим столом. Её положение на заводе было в высшей степени странным: от других я узнал, что она приехала в Петропавловск из Хабаровска, где кто-то нанял её представителем Волгоградского рыбоконсервного завода. Но примерно через две недели после её приезда до нас дошли известия, что новые владельцы Волгоградского рыбоконсервного завода перепродали его, избавились от тяжкого груза и бежали за границу. Так Татьяна Никитина оказалась на заводе, что называется, пришей кобыле хвост. А новые владельцы, узнав, что на Камчатке у них есть свой представитель - я, нарадоваться не могли. Я получил от некоего господина Камынина А.А. телефонограмму, где мои полномочия подтверждались. Тем не менее Татьяна Ефимовна приходила на завод с утра и пребывала тут до вечера - будто бы работала. Она сновала по заводу и подружилась со всеми: и с главным экономистом Зоей Антоновной, и даже с Кособоковой, которую она безжалостно уволила. Им стало Татьяну жалко.
- Алексей Иванович, подумайте: женщина! Одна! На Камчатке! Куда ей тут деваться? Будь мужчина, так хоть с бичами бы покрутился, а ей куда деваться?
Мы сообщили на Волгоградский завод, что от прежней администрации здесь остался работник - Т. Е. Никитина, но ответа не получили. Подкатывалась эта женщина и ко мне: что нам старое вспоминать, поймите, поставьте себя на моё место и т.п. Но я остался как-то невосприимчив к такого рода разговорчикам и подкатываниям. Я узнал, какой может быть эта женщина - "одна", "на Камчатке", "вдали от родных". Я помнил, как я её сбросил со стула на пол и как она, смеясь, вскочила на ноги и побежала к двери. Такая не пропадёт. И она не пропала-таки. Женщины, к которым она втёрлась в доверие, порекомендовали её своим знакомым, и вскоре Татьяна Ефимовна со своим райисполкомовским жабо и острыми плечами пиджаков оказалась в только что появившихся налоговых органах, а потом в Росрегистрации. Время от времени я ещё слышал о ней, но вскоре она перестала меня интересовать.
Петя же, узнав, что вместо меня прислали какую-то женщину, которую я сбросил со стула, немедленно договорился в порту, что я перейду на работу к ним. Я даже ездил в порт и разговаривал с начальницей экономического отдела, который у них был совмещён с бухгалтерией. Но что-то меня удерживало от перехода в порт. Затрудняюсь сформулировать, почему я не ушёл туда, где мог бы быть рядом с Петром с утра до вечера. Может быть, то, что мы были с ним родственниками. Всё-таки закон и тогда, и сейчас запрещает такое сотрудничество. Исключение делается только для частных предприятий, но порт - предприятие государственное. Кроме того, моя трудовая книжка лежала в Волгограде, в Петропавловске я находился на правах командированного, не имел прописки. Порт же не обещал мне никакого жилья. Мне предложили начать жизнь сначала: поселиться в гостинице. Но у меня же двое грудничков! Портовая экономистка сходу решила мою проблему: отдать детей Петру Сергеевичу, сказав:
- У них же прекрасная отдельная квартира на Советской!
Вообще женщины очень находчивы и всегда решают любую проблему. Особенно за других. Поэтому я остался в своём "помещении".
***
А теперь я расскажу вам о самом главном для меня: о моих отношениях с Петром Сергеевичем Ивановичем, с человеком, который совершенно неожиданно для меня стал моим родственником. Благодаря этому я получил легальную возможность общаться с ним всегда, по первому моему желанию. Это само по себе было таким счастьем для меня, какого я ещё совсем недавно не мог бы себе и представить. О моём житье у него на Советской в первое время после появления Пети и Паши я уже рассказал. Удивительно, но за всё это время мы ни разу с ним не были вместе. Ни разу! Я почитал за величайшее счастье дотронуться до руки Петра, пожать её при всех или украдкой. Мы всё время находились на виду, и я постоянно путал его отчество: то назову его Васильевичем, то Николаевичем. Только когда мы осваивали Синеглазку, мы несколько раз оставались с ним по-настоящему одни. И то всякую минуту вздрагивали, боясь, не войдёт ли Валентина Даниловна или не приедет ли нам помогать Юля.
Я не произнёс ни одного слова упрёка, ни разу не спросил его, почему он бросил меня. Но я ему сказал, что если у него есть кто-то, кроме меня, то я его не держу. Он сказал, что у него, кроме меня, никого не может быть. На этом, наверное, наше так называемое объяснение закончилось.
Мы были друг с другом так, словно никогда не расставались. Целовались - и я не мог напиться вкусом этого человека. Он сосал мой язык, с наслаждением глотал мою слюну. Наши поцелуи длились по двадцать минут. Руки вспоминали все части наших тел. Мы лежали в густой тьме абсолютно голые, сплетя ноги, прижимались друг к другу, притискивая друг к другу наши члены, яички. Мы сливались в одно целое. Мне мечталось, что хорошо вот так бы умереть - прямо сейчас. Мои страдания в эти моменты казались мне давним сном.
Но в то же время я знал, что я уже другой человек. Иванович был для меня тем человеком, без которого моя жизнь невозможна. За всё время нашего знакомства я его не предавал, а он меня - да. Но в сердце у меня была не горечь или обида на него, а безмерное счастье оттого только, что я снова вдвоём с ним и что мои ладони ощущают кожу этого человека, что мои губы целуют его, моя рука скользит по волосам между его ног, что я могу уткнуться носом к нему в подмышку и сделать вид, что так было всегда. Теперь я знал цену своему счастью: было время, когда я убедил себя в том, что повторения счастья не будет никогда. И вот оно снова у меня. Я не только вижу его - я держу его в своих объятиях, голого, всего моего, и сам я - весь его.
Мы с наслаждением сосали друг другу. Закончив, мы не могли уснуть и начинали всё сначала - не для того, чтобы снова прийти к завершению, а просто потому, что мы вдвоём. Мы почти не говорили друг с другом, как будто оставляли все разговоры на потом. Но мы могли сказать друг другу только то, что знали друг про друга: про страдания, про случай, который нас свёл, тогда как жизнь развела, казалось, окончательно. За время нахождения в Синеглазке мы стали друг другу роднее родного. И это было так мучительно! Теперь нужно было скрывать то, что скрыть бывало просто невозможно. Недаром Валентина Даниловна однажды сказала мне:
- Редкий случай, когда зять в таких хороших отношениях с тестем. А вы в Петре Сергеевиче души не чаете. Вам же он очень нравится, правда? Вы его любите?
На это я ответил:
- Мне нравится наша семья. Жалко, что я не могу познакомить вас с мамой и сестрой Галей.
Мы ремонтировали дом в Синеглазке совсем недолго, и переехали туда с детьми. Но летом вместо отпуска, который жители Камчатки обычно тратят на полёты на материк, мы продолжали ремонтировать дом. Оказалось, что рабочий Зарипов починил пол, который мне так нравился своими хорошо подогнанными досками, но подвал дома представлял собой полный кошмар. Весь отпуск мы с Петей ставили кирпичные столбики-подпорки, сами устлали земляной пол подвала арматурой и залили её бетоном. После этого дом наконец приобрёл некоторую устойчивость.
И каждую ночь у нас была любовь. Мы не надоедали друг другу. Стоило нам только оказаться вместе, как у меня вставал. Этот человек оказывал на меня магическое действие. Его лицо, голос, движения, глаза, его тело, походка, его ноги - он был человеком, для которого я был создан. Не могу представить, что бы я делал без него. Но ещё меньше я понимал, как я жил раньше, не зная этого человека.
На этом наши приключения не закончились. Я продолжу рассказ о своей любви, если меня попросят об этом читатели. А пока от всей души хочу поблагодарить Algay, Victlari, Lerik, Nw.niko и многих, многих других читателей, которые отозвались добрыми словами на третью часть повести "Четыре ночи и вся жизнь". Большое спасибо! Счастья вам и любви!
Ваш Al Vern.