Посвящаю Рут — желаю тебя развлечь да повеселить! В чужих краях, гнетомый трудами и одиночеством, думаю лишь о тебе.
I.
Идеи уничтожили старый мир. Печатное слово, радио, масс-медиа, затем интернет, затем нейронет — распространяли эти идеи, подобно кровотоку, разносящему раковые метастазы. «Капитал» Карла Маркса, «Общая теория потустороннего» монаха Ремидия, «Моя Борьба» Адольфа Гитлера, «Драться или Ебаться?» Джорджа Крейцмара, «Цифровое Бессмертие» доктора Морица, «Есть, чтобы жить» Абобы Мпонго — эти труды могли бы дать народам образ лучшего будущего, но привели мир к вражде, к войнам, религиозному безумию. Многие из этих трудов дали начало новым научным методам, ищущим пути к разрушительным для сознания и плоти удовольствиям. Идеи послужили причиной тому, что к 2350 году от рождества Христова старый мир перестал существовать.
Голод, чума, война, смерть — четыре зловещих всадника начали свое шествие с несчастной Африки. Европа и Соединенные Государства Америки веками насиловали целый континент, теперь же их армии блокировали пятую чуть суши, с воздуха и воды, не давая народам покинуть некогда плодородные земли. Иссохли поля, воды рек смешалась с гноем и калом, стада обезумевших людей кочевали по бесплодным землям, убивая и пожирая самих себя. В конце старого мира единственной пищей черного континента стала человеческая плоть.
Европа безумствовала — римский папа Реформированной Церкви Всех Богов, Исмаил II, призвал верующих спастись от ужасов мира на цифровых небесах, в искусственной, лживой реальности Нового Иерусалима. Тысячи, а затем миллионы прельстились мнимым блаженством, вверили свой разум кремниевым кубам, а их измельченная плоть пошла на корм свиньям. В 2190 году в Ватикане взлетела ракета, унося на темную сторону луны итог европейской цивилизации — пять миллиардов душ в искусственном мире, созданном из трехсот килограммов кремния и полупроводников.
От Босфора до Днепра горели обезлюдившие города, пять лет черная ядовитая копоть заслоняла солнечный свет. В 2197 году остановились древние машины, упали в средиземное море дирижабли, поливавшие напалмом берега Африки и арабские пустоши — и хлынули в Европу остатки несчастных африканских народов, найдя там только отчаяние и пепел.
В Южной Америке ненужными стали огромные заводы, иссяк чад стальных труб. Бедные, но привыкшие к невзгодам народы Бразилии и мезоамерики покинули города. Пахали землю, сажали маис и фруктовые деревья на окраинах заплетенных джунглями мегаполисов. Но пришло новое бедствие — Парад Культов. Колдуны, шаманы, заклинатели — пленили и насиловали людские умы и души, пожирали младенцев, соперничали друг с другом, насылали на врагов невиданные болезни и проклятья, воскрешали мертвецов, вызывали грозы и засухи. В ту пору объявился ученый муж Гильермо Пачулья, который сейчас известен как первый Южно-Американский апостол, Гильермо Богодел. Собрал он десять тысяч мужчин и женщин, и создал из плоти их Реатомизированного Христа, который и по сей день парит над континентом. Узрели народы свет древних истин, избавились от бесовского наваждения, проклинали наследие старого мира, жгли колдунов на площадях.
В 2250 годах конфликт Ханьской Паназиатской Империи и Соединенных Государств Америки унес более 99% населения северной Америки и Азии. Ханьцы, со свойственной азиатам жестокостью и изворотливостью, не нарушая конвенции об использовании тактических ядерных боеприпасов, применили экспериментальное оружие «Нефритовый Персик Сунь Укуна». Удар был направлен на гаусс-станции, развернутые на Японских островах. Представления о силе точечного сейсмического удара оказались ошибочным — образовалась Японская Впадина. Великий Прилив 2253 года уничтожил население всех островов тихоокеанского региона, в том числе океанические белковые фермы, служившие основным источником пищи для Азии и Северной Америки.
Казалось — бессмысленная азиатско-американская война достигла своего предела, неисчислимые жертвы и разрушения не оставили возможности продолжать конфликт ни одной из сторон. Ханьский император, Бяо Второй, призвал к заключению десятилетнего мира, отправив в Вашингтон отрубленную голову своего клона в качестве знака раскаяния и примирения. Народы Азии и Америки получили призрачную надежду, нации были близки к мирным переговорам. Но ящик Пандоры еще не был открыт.
В 2257 году проявились страшные последствия применения сейсмического оружия. Изменилось напряжение на стыке тихоокеанских литосферных плит. В течение последующих лет, сама земля словно восстала, чтобы стряхнуть с себя обезумевшие народы. Проснулся древний Йеллоустонский вулкан, разверзлась земля, человечество объял ужас в преддверии неминуемой гибели. Но планету не сотрясли взрывы, небо не заполнили облака черного вулканического пепла. Месяцами, медленно, но неотвратимо, словно горячая патока, из Йеллоустонской кальдеры поднималась лава, выдавливаемая колоссальным давлением из чрева планеты. Раскаленная магма сметала города и иссушала реки, северная Америка превратилась в безжизненную базальтовую пустыню. Стекая в Тихий океан, лава испарила миллионы тонн соленой воды. Среднегодовая температура поднялась на четыре градуса, на мир обрушились нескончаемые дожди и циклоны, невиданной силы ураганы прокатились по планете.
Группы уцелевших граждан Соединенных Государств Америки спаслись на орбитальных станциях, наблюдая, как гибнет их мир. Часть отправились на лунные базы и прииски, принадлежащие старым как мир корпорациям. Перед тем как застрелится, адмирал Джордж Вайсман, в безумном акте отчаянной мести активировал протокол «Ифрит». Орбитальная пушка «Гровер Кливленд» на краткий миг преобразовала миллионы мегаватт энергии электрического поля Земли в высокочастотное ионизированное излучение, пронзившее территорию от берегов Тихого океана до гор Тибета. Оружие судного дня стерилизовало участок земной коры на глубину свыше 200 метров, уничтожив любую форму жизни, людей, животных, споры растений, бактерии, даже реликтовые вирусы. По сей день ни одно живое существо не нарушает тишины над землями бывшей Ханьской Империи.
Шестая часть суши, Русский Конгломерат, благоденствовала с 2000 до 2275 года, почти триста лет управляемый вечно-живым Председателем. Поколения ученых поддерживали его жизнь, поколения лучших граждан Конгломерата служили проводниками благой воли и мудрости Председателя. В 2240 был достроен Русский Купол, ограждающий Конгломерат от внешнего мира. Но ничто не вечно.
Тело Председателя умерло в далеком 2215 году. Начиная с 2275 года начал угасать разум Председателя. В течение долгих десяти лет, под плач народов и племен Русского Конгломерата, разрушались нейронные связи совершенного ума, угасал свет могучего сознания. В 2285 году, во время очередной попытки стимулировать скрепленный биополимерами и нанозаменителями мозг Председателя, его разум умер в тринадцатый раз. И этот раз стал последним. Стон прокатился по земле Русской, исчезла сама суть, сама материя власти, связывающая народы, племена, сословия, конфессии. Не прошло и года, как началась Война за Московское Наследие.
Русский Христианский Союз намерился избрать из своих рядов царя, устраивая марши с хоругвями, призывая народ идти на Москву и кричать Ваську Рюриковича на царство. В то время пошел слух, дескать, Васька Рюрикович — реатомизированный клон, подлого рода самозванец, цепной пес Разумграда. В 2286 году, с хрустального шпиля мавзолея, бывший министр Яков Старопуп объявил о создании Народного Правительства. Проклял РХС, назвав их мракобесами и предателями Руси. В конце обличительной речи, Старопуп швырнул с мавзолея в толпу отсеченную голову похищенного Васьки Рюриковича, с зашитым ртом, набитым свинячим дерьмом.
Через пять дней Русский Христианский Союз ответил залпом из ионных пушек линейного крейсера орбитального флота «Юнона» по Башне Советов. Стычки в городах переросли в уличные бои. Полилась кровь по земле Русской. Дроны Народного Правительства выжигали монастыри, церкви и анклавы РХС. Бойцы РХС, укрепленные верой, глотали тактические нано-заряды размером с пуговицу, и взрывали себя вместе с солдатами роботизированной пехоты Народного Правительства. Долгих три года длилась Война за Московское Наследие, а затем переросла в войну за энергокредиты. Энергокредитами в те времена звали сверхёмкие аккумуляторы из нанитов, по виду и размеру напоминающие монеты прошлого тысячелетия.
Десять лет то тлела, то пылала бессмысленная война, город воевал с городом, сектор с сектором, улица с улицей. Ценность энергокредитов росла каждый день, ибо они и были тем топливом, которым питалась война.
Но во время страшных бед, потрясений, всегда появляется на Руси ясный ум, дающий надежду на конец смутного времени. В 2335 году, игумен Акакий Босоног вышел из пределов Ершинского монастыря сибирской индустриальной зоны, и пешком пошел в Москву, вооруженный лишь мудрой проповедью и верой. Призвал людей сбросить бесовские оковы электричества, жить миром, пахать землю, создать библейский рай на Русской земле, оградить умы от бесчеловечных идей и лишних знаний, огородить души от зловонного гноя масс-медиа и нейровиденья.
Дошел Акакий Босоног до Разумгарда, и встретил его у врат города Иван Кислицкий, славный ученый муж, крепкий умом и верою, отговорил от похода на Москву, призвал остаться и искать спасения для земли русской. Затворились они на долгие шесть месяцев в хрустальных чертогах Разумградских, и через полгода наступил долгожданный первый день Нового Мира!
Взлетела над Разумградом славная Катушка Кислицкого, весело заплясали молнии над кровоточащими землями Русского Конгломерата! В тот же миг погасли всполохи плазмы, упали боевые дроны, замерли зловещие машины, солдаты согнулись под тяжестью механизированных доспехов. Энергокредиты превратились в бесполезный прах, ибо навеки исчезло в пределах планеты проклятое электричество. Война закончилась. Люди забыли об оружии и взялись за плуги, залечили раны, сбились в общины, а позже основали Свободные Города.
В 2455 году, дабы огородить общины от дурных мыслей и идей, старейшины Свободных Городов избрали мудрых и достойных мужей, крепких верою и телом. Призвали их оценивать всякое печатное слово, дабы оно не дало ростков скверны в людских умах, не развратило мир, не подвигло слабых духом на подлые деяния.
И назвали этих мужей Читателями.
II.
Ёб твою мать, сучья снедь, антихристово семя! Колесо попадает на валун, скамья больно бьёт по заднице, подскакиваю, чуть не вылетаю из проклятой телеги, солома летит в лицо и в бороду, очки мои куда-то слетают, а телега чуть не заваливается на бок! Спаси Господь, приехали! Ерошка выдергивает поводья, криком останавливает лошадок.
— Ерофей, ирод худоумный, пёсий сын! Куда правишь, куда правишь, олух Господень!?
В сердцах впечатываю сапог в спину сидящего спереди возницы, он слетает с дрожек, падает на конский круп, обхватывает, кобылка весело ржет, бъет хвостом по его морде. Ерошка болтает ногами, теряет лапоть, кряхтит, отплевывается, сползает на пыльную дорогу. Бежит к колесу, заползает под телегу, затем выглядывает и жалобно затягивает:
— А колесо то… ты не гневайся только, колесо то тю-тю… мужичков надо бы, выдернуть да новое воткнуть!
Поднимаю с соломы и водружаю на нос очки, спрыгиваю на землю, отыскиваю в придорожной пыли свой вылетевший завтрак — узелок с хлебом, луком пореем и куском сыра. Отряхиваю сюртук, бъю возницу в ухо, выбираю из бороды солому. Ничего не поделать, запылюсь, но и сам дойду, не велика честь. Насвистывая, направляюсь пешком к белеющим на горизонте башням Болдырьска, славного Свободного Города.
Весело стучит трость по пыльной дороге, весело шагать в знойный летний день, пропитанный запахами полевого разнотравья! Через версты четыре, различаю купол Эротикона, возвышающийся над городом, словно громадная золоченая ялда.
III.
О, славный, древний Эротикон! Сколько крови и слез видели каменные своды твои! Коварного Феофана Огнеплюя, парящего над Свободными Городами, мечущего огонь в твои окна! Заговор Яйцехватов, разоблаченный доблестным Ремидием! Слышали твои стены слова мудрого Ивана Кислицкого, избавившего мир от Электрической Ереси! Грозный старец Епильдон семь дней и ночей избивал и пожирал Неприсоединившихся Греховодников под стенами твоими! Больше сотни лет бьется в стенах твоих Добродетель и Злоебомудь! Каждый год вонзаются крючья в теплую плоть, тащат окровавленные тела на стены твои! Каждый год ликующая толпа выносит из врат твоих творцов, чьи благие мысли и раздумья навечно останутся в мире Божьем! Кровью, кровью, кровью омою каменные плиты твои!
IV.
В трех вёрстах от города можно различить блеск солнца на Болдырьских золотых вратах. Город окружен садами, тонкий запах цветущих фруктовых деревьев сменяет резкий запах степных трав. Останавливаюсь под раскидистой грушей, ем свой скромный обед, отряхиваю дорожную пыль с сюртука. Через несколько минут, слышу неторопливое бряцанье лошадиных копыт. Из облака дорожной пыли появляются телеги, груженые тюками со снедью. То ли крестьяне едут на Болдырьский рынок, то ли купчина везет товар. Телеги поравниваются со мною, первой правит цыган, черный как смоль. Озорно мне подмигивает, я же плюю в пыль и грожу ему кулаком. На второй телеге — седой мощный старик, словно кряжистый дуб, с красивой окладистой бородой, а рядом — молодая румяная девка, скорей всего его внучка. Старик кивает мне, затем замечает мои золоченые очки, мою трость с ручкой в виде черепа с открытым ртом и длинным высунутым серебряным языком. Рывком поводьев останавливает лошадок, бодро спрыгивает, поднимая клубы пыли, бежит ко мне, щурясь и улыбаясь.
— Батюшки мои! Господь привел! Милый человек, ты никак Читатель? Ох ты ж Господи! Ох и помог Господь! Милый, любезный, не откажи, почитай! Внучка моя, дуреха, надрала бересты, вздумала писать, дал Бог ума! Воет, хочет в Эротикон нести! Спаси Господь, дурная башка, так и до греха недалеко! Святые угодники! Почитай, не откажи, вразуми девку! Понесет — вдруг прибъют, дуру!
Старик, не дожидаясь ответа, бежит к телеге, роется в мешках. Возвращается с кругом кровяной колбасы, шарит за пазухой, достает разрубленный пополам медный тверской червонец, и протягивает мне обе половинки, вместе с колбасой.
— Милый мой! Не побрезгуй, почитай! Я ж на рынок, девку оставлю, меня Дед Пахом звать, все знают! До Златых ворот доведи, там сама дойдет! Нанял цыгана за конями смотреть — так и зыркает, поблядун, на внучку, сучий пес, греховодник! Уж уважь старика, почитай, помоги тебе Господь в праведных трудах!
Молча киваю, беру деньги и прячу в карман, откусываю изрядный кусок колбасы и возвращаю остальное старику, ибо негоже судить с набитым животом. Подзываю девку, дед помогает ей сойти с телеги, берет вожжи, оглядываясь и маша мне рукой отъезжает. Девка молода и хороша, лицо её свежо и румяно, волосы собраны в косы, титьки натягивают ткань платья на груди. Одета просто — льняное платье в пол да фартук. Отводит от меня взгляд, не знает, куда деть руки, то поправит фартук, то сцепит пальцы в замок, то закинет косу за спину.
— Что же, девка, как звать тебя?
— Марфушею..
— Марфа, денег взял, буду читать да судить. Что там, показывай, не робей!
Марфа краснеет, словно вареная свекла, и отводит лицо. Поворачивается ко мне спиной, запускает руку себе сверху в платье промеж титек, достает оттуда сверток бересты, протягивает. Облизываю пахнущие колбасой пальцы, поправляю очки, троекратно крещусь, разворачиваю бересту, подношу к носу, читаю аккуратно выведенные угольком буквы.
V.
Как по лесу я пошла клюкву собирати!
Чобы деда накормить и оставить тяте!
Зашуршал медведь в кустах — я ж не испугалася!
Первый раз тогда в лесу с медведём ябалася!
Титьки оголила, скинула одежды я!
Ох и сладка и вкусна ялда медвежая!
До утра в кустах яблась что было сил!
За пязду мою Потапыч деду мёда приносил!
VI.
Запах цветущего сада, жаркий летний полдень, чудесные стихи юной прелестницы — приводят меня в благодушное настроение. Как славен Божий мир! Она молода, чиста, набожна, неопытна, не видела иной жизни, кроме крестьянских забот. Росла на ферме, опекаемая любящими родителями. Плела кружева, пряла, ходила за коровами. Но её сердце, её душа тянется к Поэзии, её наивные, неуклюжие стихи прекрасны, полны страсти! Вот они, те славные, редкие моменты, когда тяжкий труд Читателя перестает быть бременем, приносит золотые крупицы чистого удовольствия! Скручиваю бересту, протягиваю Марфуше. Она подносит ладонь за скруткой, я же беру её за запястье.
Девка заливается краской, пытается выдернуть руку. Отворачивается, прячет глаза. От её смущенного лица, от её молодости и свежести, от её славного поэтического дара — уд мой восстает! Прижимаю девку к себе, стискиваю её руку, делаю восторженное лицо, шепчу с придыханием:
— Чуден и прекрасен, Марфа, твой труд! Сотни лет опекали Читатели свободные города, из года в год принимали в сердце свое копия злодеев и безумцев, что хотят выплеснуть свой яд в Мир Божий! Терзаемые поносным словом и злыми мыслями, восставали на защиту общин, служили щитом для душ людских и умов! Ты же, прелестница, спасение наше, принесла миру славные цветы своего дара! Господь, Господь воздал за мою праведность! Господь привел тебя ко мне, в этот чудесный сад! Промысел Господень дал мне испить нектар твоих чудесных стихов! Вот награда за мое служение! Разве могу испросить большего у Господа?
Девка развесила уши, улыбается, хихикает, глаза её искрятся, грудь часто вздымается под простецкой одеждой. Рука её не вырывается из моей, тонкие пальчики переплетаются с моими огрубевшими, мозолистыми и изрезанными пальцами. Ищет ласки и похвалы, внимает словам моим, губы её блестят как спелые вишни. Рукой глажу упругий зад её, сжимаю налитые ягодицы. Прижимаю её к себе, щекочу бородой нежную белую шею, касаясь губами щеки шепчу, понизив голос:
— Ах, что за попка! Прелестница! Ну и попка! Ах, что за попка, чудная! Марфуша, что за попка! Создал же Господь такую красоту! Ох, и хороша же попка! Ох и попка хороша! Марфа, ты поди ялды и в руках не держала? Ах, попка! В девках еще, прелестница?
Девка закрыла глаза, слушает, млеет, пульсирует в моих руках. Опускаю руку, задираю вверх её фартук, скромное деревенское платье, хватаю ладонью за пязду. Вскрикивает девка, пытается отстраниться, вцепляется в мою бороду. Воет, стонет, кричит, треплет бороду мою что есть силы, окаянная! Я же жму мягкое, нежное мясо, прижимаю ладонь плотно, текут бабьи соки на мои толстые пальцы, медленно, но настойчиво ласкаю её, вжимаю палец то в пязду то в задницу, чествую тяжелый и сладкий бабий запах. Попалась, прелестница! Полно тебе ходить в девках, не уйдешь от хуя читательского!
Хватаю девку за бедро, другой рукой за талию, поднимаю её, делаю несколько шагов, упираю её спиной в березку. Спускаю портки, уд мой налитой смотрит вверх, блестит ялда, словно огромная багровая слива. Вжимаю Марфу в деревцо, хватаю за бедра белыя, развожу их изо всех сил, поднимаю девку повыше, с уханьем сую уд свой в пязду медовую. Да не тут-то было, не врала Марфа! И верно в девках! Визжит, плачет, рвется из рук моих, стонет, причитает! Впивается ногтями в щеки мои, царапает, словно кошка! Ах, славно! Ах, чудно!
Рву прелестницу бедрами на себя, подаюсь удом навстречу, изгибается, вопит девица, ерзает задницей, прижатой к березке. Подаюсь навстречу, загоняю в лохань её, чувствую, как могучий уд мой пробивает девственность аки стальной таран соломенные ворота. С кряхтеньем и уханьем подбрасываю девку на своем уде, придерживая за бедра. Кровь смешивается с бабьими соками, течет по моим мудям. Насаживаю девку аки свинью на вертел, шлепается муде мое о разгоряченную пязду, хлюпает, стонет, извивается девка, трещит березка за её задницей! Не проходит и десяти минут, как мощный поток малафьи заполняет бабье нутро. Ябу растянутую и разгоряченную манду, покуда уд мой не опадает. Отпускаю девку, она без чувств сползает вниз по березке. На бедрах её багровые следы от моих пальцев, между бедрами видно как на траву стекает малафья.
Шлепаю Марфу по щекам, она тихо стонет, но глаз не открывает. Вздыхаю, опускаю платье на её обнаженные ноги, взваливаю девку себе на плечо. Поддерживая её рукой за задницу, бодро шагаю по пыльной дороге к Золотым Воротам древнего города Болдырьска.
Через версту оказываюсь перед воротами. У ворот, по обыкновению, приходской дьяк-писарь да стражник. Дьяк нагло хихикает в бороду, показывает на меня кривым пальцем и шепчет стражнику — дескать, смотри, опять Читатели девку украли. Грожу дьячку тростью, матерно ругаюсь, прохожусь по всей его епархии. Желчный дьяк хохочет и показывает мне шиш. Опускаю девку на землю, даю дъяку четверть тверского червонца, наказываю доставить её на Болдырьский рынок, деду Пахому.
Время веселья и время дела. Быстро бегут секунды наслаждений, но грядут часы и дни праведных трудов. Собирай лавровые венки, готовь цепи, точи крюки, иду к тебе, славный Эротикон!
VII.
Эротикон! Эти прохладные каменные залы, где прах и пепел малых мыслей и вредных идей уходят в небытие, увлекая за собой их авторов. Эти мраморные своды, под которыми Читатели годами процеживают через себя гной и кал чужих мыслей. Эти древние стены, сотрясаемые криками радости, когда Читатель выводит к толпе автора, чей труд прекрасен и добродетелен.
Шагаю меж дубовых столов, смотрю в лица авторов, ждущих моего суда. За мной следует сотник в парадном кафтане, с золоченым бредшем на плече и стягом Болдырьска в руке. На стяге древний герб славного города — семеро бобров бьют и ябут оскалившегося злого волка. С сотником три стрельца и писарь.
За одним из столов примечаю красивую и статную бабу. Лет тридцати, в расшитом переднике, в украшенном жемчугом кокошнике. Руки её сжимают богатые серебряные браслеты с бирюзой. Грудь её массивна, кожа бела, лицо её приятно, влечет чувственными пухлыми губами. Волосы убраны за спину и скреплены золотым гребнем. Одежда и стать говорят о богатстве и достатке. Возможно — супруга богатого купчины, или дочь одного из местных князьков. Её голубые глаза её встречаются с моими, она отводит взгляд, отшагивает от своего стала в тень зала. Вот и ты, мой милый автор, ждешь меня, трепеща и надеясь на свой триумф.
Подхожу к её столу. На столе книги с богатым тисненым окладом. Беру одну из книг, нюхаю, раскрываю, наслаждаюсь от прикосновений к вощеному переплету и дорогому бело-желтому пергаменту. Наслаждаюсь вязью заглавных букв, ровными строками оттисков. Немало отвалили Болдырьским печатникам за сии труды! Протираю очки, крещусь троекратно, подбрасываю книгу вверх, ловлю, открываю не глядя, и начинаю читать:
VIII.
Тристан касается моих губ своим прекрасным… блестящим… возбужденным… мощным фаллосом… и шепчет «Любимая, ты готова? Давай это сделаем… я так хочу этого моя маленькая любимая девочка… «Я начинаю течь чуствую как соки текут из моей нежной киски… шепчу любимому в ответ «Даа… я чуствую что уже готова… вот уже… почти, я с трудом сдерживаюсь… «Тристан нежно целует меня в губы, берет свечку, зажигает её… Затем… гладит мои волосы, я становлюсь на четвереньки… стягиваю по бедрам вниз кружевные трусики и задираю плаьте… Тристан нежно гладит мою нежную попочку… лаково целует меня… затем опускает горящую свечку, сзади…
Я замираю… наслаждаюсь ласковой близостью Тристана, его ласковой рукой ласково гладящей мои волосы… жаркий огонек свечки пляшет около влажных блестящих нежных губок моей намокшей киски, чувствую попкой горячий сладкий жар… пламя чуть ли не опаливает волосики на моей влажной киске… закрываю свои глаза и оборачиваюсь, страстно целую Тристана, чувствую жаркое страстное дыхание любимого… Он целует и шепчет — «Любимая, я так люблю тебя… Скажи… Ты выйдешь за меня замуж!? Я так люблю тебя, любимая, отказ разобьёт мне сердце!!»
Я со стоном напрягаюсь, и медленно, не сразу, контролируя напор, стараясь не задуть свечку, сладко расслабляю анус и испускаю из попки газы… Ооохх Господиии как же сладкооо-о-о… Медленно, но мощно, с тихим шепотом газы покидают меня, заставляя киску сжиматься от удовольствия… ммм какой сладкий и мощный выход… газа очень много… и через секунду мой нежный бздёх взрывается, едва коснувшись пламени свечки, яркая вспышка озаряет комнату, пламя на секунду обжигает мои ягодицы и киску… я с громкими стонами начинаю кончать, моя киска пульсирует, соки из моей киски брызгают на сильную и красивую руку Тристана, держащего свечку… Мои ножки дрожат от мощного оргазма… Я оборачиваюсь к Любимому, его брови как обычно опалены, и волосы тоже… от его красивых прекрасных волос всегда после этого начинает пахнуть жженой курицей… мой Любимый улыбается глядя на меня с любовью… Я сладко целую его в губы и шепчу «Да Любимый… Я выйду за тебя замуж, МОЯ ЛЮБВОЬ!!! 11»
IX.
Захлопываю книгу. Баба смотрит на меня, зрачки её расширены, рот приоткрыт, побелевшие от напряжения пальцы прижимают к груди одну из книг. Ждет моего суда. Но суд над сим трудом не прост. На всякий случай даю ей пощечину, не сильно, чтобы не выбить зубов. Баба плюет кровью на стол, завывает, закрывает лицо руками.
Снимаю очки, пальцами разминаю виски. Ох, и сложно судить сей труд! Не несут блага эти книги, но как винить автора? Проклятый архизлодей, лжепророк Феофан Огнеплюй научил народы поджигать газы. Ересь была в нем столь сильна, что долгих два года летал он над Свободными Городами на бздячем пару, поджигал храмы, уничтожал посевы, смущал народ силой своих дьявольских идей. Ученее его дало всходы в слабых людских умах. Дошло до того, что в Новом Пскове, сочетаясь браком, смешивали и поджигали газы жениха и невесты. Через горящие бздехи горели города. Новый Псков так весь и выгорел дотла. Но как судить автора? К добру ли, к худу ли — идея уже выпущена в этот мир, дает всходы, собирает жатву.
Беру со стола одну из книг, протягиваю стрельцу.
— Неси к народу!
Баба взрывается рыданиями, падает на колени, хватает мою руку, целует, слюнявит мои пальцы, трется щеками о тыльную сторону моей ладони. Все же наказать автора надо — для страха и порядка. Наклоняюсь к ней, произношу древнюю формулу первого Читателя, мудрого и яростного старца Ядриги:
— Тростью в лоб или Большой Прихлёб?
Баба замирает, трясущимися пальцами достает золотого шитья кошель, раскрывает мою руку, и вытряхивает мне на ладонь две золотых дробинки, размером с ноготь, и нараспев голосит:
— Малый, батюшка, Малый Прихлёб, благодетель! Спаси тебя Господь! Страсть как люблю Малый Прихлёб! Не откажи вдовице! Большой Прихлёб — под девку подкоп, Малый Прихлёб — добрый потоп! Ах, батюшка, солнышко мое ясное! Малый Прихлёб!
Взвешиваю в руке дробинки, делаю грозное лицо, хмурю брови, восклицаю:
— Ты как Читателя подмазываешь, блядво бессовестное!?
На секунду замечаю, как вспыхивает хитринка в голубых глазах, понимает, сучья дочь, что быть по её. Третья золотая дробинка падает мне в ладонь, прячу их в карман сюртука. Баба встает с колен, качает пышным задом, семенит вперед меня в Палаты Прихлёба. Вхожу в палату, расстегивая сюртук, а баба нетерпеливо снимает с чела кокошник, вынимает гребень, разбрасывает по плечам волосы, подходит ко мне, улыбается, кланяется в пол.
— Ах, благодетель! Ох и статный ты, батюшка! Звать меня Мария, третий год вдовствую! Муж мой добрый, купец Онуфрий Ватрушкин, упокой Господь его душу, с самого венчания хлебать давал! Через доброту его и ласку страсть как полюбила я Малый Прихлёб!
Мария становиться предо мною на колени, расстегивает одежды, вываливает свои белые, мощные, тяжелые титьки, гладит их пальцами, мнет. Сосцы её алые напряжены, груди тяжело качаются в такт её дыханию. Расстегиваю портки, достаю уд свой, держу его пальцами, направляю в бабе в лицо. Мария запрокидывает голову, открывает рот, закрывает глаза, тянется лицом к уду моему. Пытаюсь мочиться, но от вида сочных титек и красивого холеного лица, уд мой твердеет.
— Мария, ах ты развратная сучья дочь! Титьки вывалила, бесстыдница, не пресытилась еще их мять!? Какой прихлёб из стоячего уда, блядво похотливое!? Эх ты, дуреха великовозрастная!
Баба хитро улыбается, прижимается щекой к моим мудям, уд оказывается лежащем на её лице, берет его пальцами и постукивает наливающийся ялдой по лицу своему.
— Батюшка Читатель, архангел ты мой, уж я пособлю, пособлю, ты не гневайся!
Мария трется лицом о мой хер, кожа её упруга и приятна, целует с чмоканьем мое муде. Посасывает яйца, забирает их в рот, хлюпает губами, пускает слюни, чавкает, обсасывает, мнет языком. Выпускает моё муде из плена своих губ, начинает усердно мять да целовать ствол губами. Кладу ладонь бабе на затылок, приподнимаю вверх лицо её, шлепаю звонко елдой по губам. Мария ловит отяжелевшую балду ртом, с хлюпаньем да причмокиванием забирает за щеку. Хватает жадно губами, качая головой забирает весь мой могучий уд ртом, нос же её тыкается мне в лобок! Ядрена мать! Добрый купец Онуфрий Ватрушкин, ох и счастливым песьим сыном был ты при жизни! Искусница вдовица твоя!
Качает баба головой, словно дятел бьёт носом мне в лобок, уд принимает глоткой своей ненасытной! То глубоко забирает, так, что душа моя уходит в пятки, то вынимает, плюет на хер, затем обсасывает. Насаживается глоткой на раскаленную ялду мою, мелко трясет головой. Хватаю голову её, с уханьем и кряхтеньем начинаю ебать в рот аки в пязду, трясет баба головой, хрипит, слюни пускает, слезы из глаз её брызжут! Руками сиськи свои мнет, сосцы щиплет, головой на мой хер могучий сама подается, навстречу ялде глоткой подмахивает! Вскрикиваю, бъеться елда во рту её, выстреливая фонтаны малафьи! Баба прижимается лицом и титьками, обхватывает мои бедра руками, словно боится соскочить ртом с фонтанирующего уда, мычит, дергается, глотает, стонет. Ноги мои дрожат, вдовица поднимает лицо, не выпуская изо рта, счастливо смотрит на меня, из её носа текут сопли вперемешку с малафьей. Шлепаю по щеке ладонью, пытаюсь достать измочаленную ялду изо рта, но мычит баба недовольно, обхватывает крепче руками задницу мою, не хочет выпускать!
— Мария, экая ты… Экая ты право искусница! Уж я поставлю свечу за твоего покойного супруга, Онуфрия Ватрушкина, земля ему пухом, удальцу! Уд мой послаб, будет тебе Малый Прихлёб!
Мария выпускает уд из своего рта, двумя пальцами нежно берет под головкой, другую руку опускает себе под юбки и начинает там шуршать. Смотрит на меня, широко открыв рот, грудь её ритмично качается, в такт движениям руки между бедер. Начинаю мочиться, струя весело разбивается о её губы, журчит моча и булькает в открытом рту, глотает баба, да всё проглотить не может, течет моча по подбородку, падает струйкой на грудь её. Тяжело дышит вдовица, задыхается, лицо её краснеет, грудь качается быстрее, постанывает, терзает лохань свою под юбками! Держит уд мой пальцами, то на лицо себе направит, то на груди свои тяжелые, обдается с ног до головы! Подставляет лицо свое под желтые струи, ловит ртом, забирает в губы, обсасывает благодарно. Вдруг, вскрикивает, начинает биться, и заваливается на пол, на спину, юбки её задираются, вижу как дает с хлюпаньем и чавканьем три пальца в манду свою! Последние струи мочи падают на лицо и грудь бьющейся в экстазе вдовице, ласкающей и терзающей себя посреди Палаты Прихлёба.
Поднимаю портки, отряхиваю уд свой, пячусь задницей к выходу, вдовица, увидев это, ползет по залитому мочой полу за мной и голосит:
— Куда, благодетель, ангел мой, стой же, батюшка! Дай еще прихлебнуть, солнышко моё, пожалей вдовицу! Ах ты, куда! Стой же, окаянный!
Мария хватает меня за ногу, я вырываюсь, выскакиваю из Палаты Прихлеба, закрываю за собой дверь, слышу как вопит и зовет меня вдовица. Подзываю стрельца, наказываю ему не выпускать бабу из Палаты Прихлеба до заката, дабы она не прервала мой труд.
X.
Идут часы, читаю и сужу. Иные авторы отправляются на крюки, иные идут в мир, несут людям прекрасные творенья свои. Иных колочу, иных ебу, иных прославляю. Руки мои дрожат от усталости, кулаки мои сбиты в кровь, ялда моя истерзана, муде опустошены. Ум мой измотан чужими идеями и мыслями.
Вот и последний автор на сегодня. Славлю тебя, Господи! Скоро, скоро закончится этот славный, но тяжкий день! Предо мною юнец, лет двадцати, а может и двадцать пяти. Бороды не носит, из голого подбородка торчит несколько волосин. Пострижен под горшок. Лицо его уныло и немыто, покрыто нарывами. Простая домотканая одежда испачкана чернилами и углем. На его столе кипы листов со смятыми углами. Листы исписаны чернилами. Подчерк неровен и прерывист. Троекратно крещусь, беру кипу листов, подбрасываю вверх, они разлетаются по залу. Не глядя подхватываю в воздухе лист и начинаю читать.
XI.
сладко лижу мамочке сладкую киску мамину сладко чуствую как мамочка сладко стонет и покачивает сладкой писечкой навстречу моему сладкому ловкому язычку ммм лизь лизь лизь сладко лижу пахучую сладкую писечку подлизывая сладкие соки а в это время сзади сестричка сладко массирует сладкими пальчиками мою сладкую попку и запускает мне сладкий пальчик прям туда в сладкую попочку сестричка сладко постанывает а в это время так сладко лизать мамочке сладкую писечку ммм лизь лизь лизь пальчик сладкой сестрички сладко пульсирует у меня в попке я сладко постанываю ммм лизь лизь лизь сладко лижу писечка истекает сладкими соками мамочка постанывает давай дима да так дааа ммм ммм я покачиваю попкой сладко навстречу сладкому пальчику сестры ммм она быстрее и быстрее сладко трахает пальчиком мою попку пока я лижу сладкую писечку мамочки ммм лизь лизь лизь а в это время сестричка берет свечку сладко облизывает ее и нежно сладко вводит мне в сладкую попочку сладкий ммм пальчик а я лижу ммм лизь лизь лизь сладкую писечку ммм так приятно и сладко лизать мамочке со сладкой свечкой в сладкой попке ммм да вожу сладким язычком сладко между сладких губок сладкой писечки сладко ммм лизь лизь лизь и нежно ммм лизь лизь лизь а сладкая мамочка при этом сладко мнет свои сладкие сисечки затем я беру и сладкими пальчиками вхожу сладко в мамоч
XII.
Комкаю лист и отбрасываю в сторону.
Замахиваюсь, и со свистом обрушаю свою трость на автора, целясь ему в лоб. Юнец отшатывается влево, удар попадает ему в ключицу, автор вскрикивает, одна рука его обвисает, другой с воем хватается за плечо. Размахиваюсь и бью тростью еще раз, что есть силы, сверху вниз, под углом, словно кавалерист, пытающийся рассечь врага от плеча до паха. На сей раз попадаю то ли в шею, то ли под ухо. Вот оно! Вот он восторг, вот оно, приятное покалывание в кончиках пальцев, вот он, славный, мягкий, теплый хруст! Вот она, приятная отдача в ладонях, когда удар тростью достаточно силен, чтобы разорвать плоть или раздробить кость!
Автор, задыхаясь от собственного крика, падает на колени, пытаясь закрыть голову не отшибленной рукой. Примериваюсь, не спеша размахиваюсь, и третий удар кладу точно на макушку, с такой силой, что трость с треском ломается пополам, разбрызгивая месиво из кровавой кашицы и белесых осколков черепа.
Каждый раз наблюдаю чудные дела твои, Господи, живуч же человек! Несмотря на увечья, дух автора не торопиться покидать темницу плоти — дергаются худые ноги, сжимаются и разжимаются пальцы, скребут ногти по каменному полу. Один глаз его закатился, заплыл, другой зыркает, бегает взгляд по моим сапогам. Что видит человек на пороге? Терзают ли его муки разрушенной плоти, либо душа его, отделившись, пытается найти путь к небесным угодьям? Слышит ли он зов ангелов? Тянет ли его душу в пекло груз грехов? Пытается ли плоть задержать, закрепить в себе дух, украсть его у мира горнего?
Опускаюсь на колено, поднимаю за волосы окровавленную голову, кладу ладонь на затылок автора. Другой приставляю острый обломок трости к его глазу, плавно нажимаю. С негромким хлюпаньем дерево выдавливает глаз, входит через глазницу в черепную коробку, не встречая большого сопротивления со стороны мозгов. Берусь за торчащую ручку изломанной трости, и несколько раз с усилием двигаю ею, словно мелю перец в ступе. Подергивания конечностей затихают, душа автора отходит к Господу.
Отдышавшись, подзываю сотника.
— На крюки и на стену. Одежду сжечь. Стол сжечь, всю бумагу сжечь. Перья тоже сожгите. По залу, что из бумаги вдруг разлетелось — найти и сжечь. Осторожно смотри, чтобы твои стрельцы не прочли мельком чего.
Сотник снимает шапку и крестится. Затем с кряхтеньем пытается поднять на плечо труп, но кровь из размозженного черепа пачкает его вышитый парчовый кафтан. Сотник плюется, ругается матерно, берет тело автора за ногу, и волочит по каменному полу на задворки, оставляя за собой темную и жирную полосу крови.
Устало протираю очки, платком отираю лицо от капель красной жижи. Льняные мои манжеты в темно-красных пятнах, сюртук измят, сапоги и портки в кровавой кашице. И не придешь ведь в старых портках и кожаном фартуке, куда там! Как нагрянут в Болдырьский Эротикон авторы со всех Свободных Городов — так событие, изволь рядиться как павлин! Семь лет назад призвали меня быть Читателем — с тех пор плачу прачке аж три цены, за кровь, мозги да дерьмо.
Оглядываю вереницы столов, заваленные кипами листов, свитками, отрезами бересты, книгами. Скольких еще предстоит судить! За столами авторы, у каждого в руке факел или свеча, кричат, гомонят, зазывают читателей к столам своим, жаждут выпустить в мир плоды своих раздумий. Какие мысли покинут эти стены, в чьих умах дадут они свои всходы? Нелегок труд читателя, неблагодарен, но почетно бремя его — опекать людские умы от зломудры книг, беречь Свободные Города от поганых идей и мыслей.