В апреле 19ХХ года мои родители переехали в новую, пятикомнатную квартиру на окраине города. Сразу возник вопрос, что делать со мной - мои сёстры учились в вузе и были вполне способны путешествовать на двух троллейбусах, с пересадкой в центре города. Меня же, ещё школьника, да вдобавок супердомашнего, не умевшего драться, рассеянного и задумчивого, никто на такой подвиг не звал. Поначалу думали, что средняя сестра будет за мной присматривать, но её вертихвостная натура была всем известна.
Скрепя сердце, мама отправилась в ближайшую школу - буквально в двух кварталах, но и с весьма подмоченной репутацией. Ходили слухи, что в школе был бардак, учителя и администрация не задерживались, школьники были все из рабочих семей, у многих родители были на заработках на Севере и Дальнем Востоке. Моя мама, едва ли не в слезах, жаловалась отцу, что в классе, в который придётся меня отдать, семеро второгодников и даже один парень, который был дважды второгодником, которого буквально дотягивают до выпуска, чтобы сразу отправить в армию.
Не скрою, неведомое меня пугало, но был и другой фактор, который ещё много лет я буду скрывать... Пока моя судьба решалась, я лентяйничал и осваивал территорию, и веяло от неё таким желанным, таким непривычным ветерком. На этой окраине жили нацмены, чернявые и коренастые, рано созревавшие, щеголявшие усиками уже в начальной школе и, самое главное, источавшие такой аромат запретного, такую незамаскированную ебливость, что я боялся сойти с ума.
О, да - я был ранним фруктом, но очень позднего развития. У меня не наблюдалось - а был я официально совершеннолетним 18-летним парнем - даже намёка на растительность на лобке, только светлый пушок. Северная кровь моя явно кипеть не собиралась, хотя в мозгу уже поселились самые интересные идеи. Я знал, что ради собственного выживания мне надо было скрывать мою - для меня самого ещё таинственную и необъяснимую - сущность; таиться, ходить по лезвию бритвы уверенной походкой враскачку и просчитывать каждый шаг, каждый жест... Но вот они - нацики, такие другие, такие сексуальные, что мой рано развившийся дух захватывало и тягучая истома зарождалась где-то в животе.
Здесь, на национальной, нищей и по-южному ленивой, пассивно-агрессивной окраине правил акцент - немного гортанный, довольно певучий. С ним говорило и большинство учителей, и большинство школьников в этой двуязычной школе, странном продукте форсированного интернационализма советских времён. Так что мне завидовали - особенно нравился однокашникам мой чистый русский, с ещё сохранившимся лёгким, но неподдельным московским аканьем - словом, как по телевизору.
С первого же дня я начал приглядываться. Дважды второгоднику было двадцать. Он брился. Он ходил вразвалку. Он шёпотом рассказывал на переменах о том, как вчера засадил одной тёлке, при этом показывал на солидный бугор в ширинке и цокал языком. Я буквально горел заживо. Мне надо было увидеть Это, мне надо было потрогать Это, мне надо было придумать, как заморочить, как овладеть Этим.
Я не имел ни малейшего представления о сексе. Мне хотелось увидеть, потрогать, понюхать... ощутить, как под моими пальцами твердеет его хуй, как яйца колыхаются в их кожаных мешках, как растут кругом чёрные, как смоль, волосы. Тому, кто не родился и не жил в СССР, поверить в это трудно, но это правда. В сексуальном плане я был не продвинутее новорождённого. О том, что может произойти, если я посмотрю да потрогаю, я и не подозревал, даже не задумывался.
Его звали Игорь, не местное это было имя, но в журнале он был записан именно так. Был он из неблагополучной семьи. Отец, по его словам, работал где-то на Севере и редко бывал дома, мать была христианкой, но сектанткой, помешанной на религии и, как закономерное следствие, отличалась полной бесполезностью для своих четырёх сыновей, из которых Игорь был старшим и, по местным обычаям, хозяином дома.
Мы сблизились - я сразу понял, как смекалист и даже умён он был. Конечно, все - кроме меня - давно вынесли ему приговор: не глуп, но приземлённость, зашифрованная в национальных генах, помноженная на необходимость вести домашнее хозяйство, пока мамаша обивала пороги молельного дома, обрекала его на бесперспективную жизнь. Он, впрочем, по поводу вердикта школьной администрации не грустил: приводов в милицию у него не было, а на советский строй он, по его собственным словам, "клал мой чёрный хуй без смазки".
Я был окрылён нашей внезапно вспыхнувшей дружбой и его щедрым покровительством старшего брата - в первый же день он надавал тяжёлых тумаков какому-то придурку, попытавшемуся отобрать у меня, высокого, но худенького, карманные деньги, заявив:
- Уруса не трогать!
Мы потратили их на булочки в буфете и ели их, заглядывая друг другу в глаза и блаженно, бессмысленно улыбаясь.
Мне было всё тяжелее и тяжелее - я хотел завладеть его секретом, его гордым бугром в штанах, и я боялся потерять его дружбу, то неописуемое, что связывало нас, что было, несомненно любовью, но чему мы никак не могли найти имя. Да и слово любовь, которое Игорь гортанно тянул, так что получалось "лубов", ничем в плане презрения не отличалось от слов "ебля" и "пизда", которые вошли в мой обиход благодаря ему - отец мой, доктор наук, направленный в эту национальную республику на укрепление местной Академии наук, таких слов даже в бреду не употреблял. Надо было слышать, как произносил парень другое бранное слово, всегда с нескрываемой гордостью и чуть-чуть гортанно:
- Это у вас писька. А у нас - хуй!
При этом нациком он не был. Просто очень хорошо понимал и принимал различия между своим племенем и моим народом. Во всём, что не касалось хуя, русские выигрывали, и Игорь это принимал как должное - великий народ. Но - "беда к вам пришла из Монголии!" - совсем малохуйный. Я не спорил. В моих штанах жил настоящий зверь - десять сантиметров и залупа полностью не показывалась. Дрочился я уже давно, но только в последний год мои яйца начали производить белёсую жидкость, капли две-три. Разумеется, все мои дрочки сосредотачивались на бугре в штанах Игоря. Я знал, что я гомосексуал (нашёл слово в энциклопедии), знал, что мне надо это скрывать, но - в силу неописуемой наивности - думал, что народ о гомосексуализме и слыхом не слыхивал, что это знание приходит из энциклопедических словарей и трудов Зигмунда Фрейда, полузапретных фолиантов, которые стояли на полке в гостиной.
Прошёл неожиданно прохладный май, наступило лето: жара, мухи, праздность и... шорты. Мои были джинсовыми, с заклёпками и карманами, из московского "Детского Мира". Игорь мне не завидовал, хотя его сатиновые, синие, застиранные шальвары сильно напоминали подрезанные штаны от строительного комбинезона. Бугор, который он всегда выпячивал с нескрываемой гордостью, теперь был обтянут с трёх сторон - и мне было невозможно оторвать от него глаза. Я не догадывался о том, что Игорь не мог не замечать, как мой взгляд приклеивается к его мужскому естеству. Я был наивен, смешон и абсолютно неподготовлен к тому, что меня ожидало.
***
Едва вернувшись с работы, мама вызвала меня со двора, где мы с Игорем и толпой куда более молодых парнишек играли в "наших и фашистов". Я никогда не задумывался о том, почему довольно взрослый Игорь начал приходить в наш двор и почему он всегда соглашался играть в дурацкие военные игры, но был этому безумно рад. Во дворе у нас я был старшим, все остальные парнишки были как минимум на два года младше меня, но, как все нацмены, были крепкими и бойкими, так что фигура Игоря за моей спиной служила мне ещё и страховкой.
Игорь был "товарищем Жюковым", меня он назначил своим замполитом; а партайгеноссе Борманом был Ромка - долговязый паренёк, говоривший на неповторимой смеси русского с национальным...
Оказалось, что три дня приезжала бабушка. По поджатым губам я понял, что речь шла о бабушке Тане, матери отца, богатой и щедрой вдове академика.
- Татьяна Михайловна будет у нас проездом, наверное, возьмёт тебя на море, в Симеиз, там она всегда проводит лето. Так что веди себя хорошо, - а между строк читалось "чтобы мы тут тебя до сентября не видели".
Я был вне себя от радости... но она никак не передалась моему другу. Он никогда не был на море, заявил, что море - это говно, явно расстроился, потом рассердился и ушёл домой, стирать да стряпать.
следующий день я с утра вышел во двор, нервно дождался Ромки-Бормана и уговорил его сходить и позвать Игоря - Великая Отечественная война не могла ждать. Был я коварен, как замполит, взращённый самим великим товарищем Мехлисом, ибо уговорил я Ромку на партизанскую войну - советские будут прятаться, а фашисты будут их искать. И был у меня, разумеется, секретный план.
Ждать я больше не мог, тайна Игорева тела звала меня, кипели во мне страсть и желание, распалённые вчерашней сценой; ведь мы ни разу с ним не ссорились, как познакомились, так и словно слились.
Он пришёл через полчаса, хмуро выслушал план - я предложил спрятаться в кустах в овраге, в полукилометре от моего двора. Через минуту мы нырнули в бурьян. Я шёл впереди, поскольку ещё вчера высмотрел подходящее место, Игорь, всё так же молча, всё так же отстранённо, пробирался на пару шагов от меня сзади. Моё сердце перехватывало от страха и вожделения, я буквально упал в узкую щель между двумя кустами дикой оливы. Игорь протиснулся вперёд, прилёг на ветку. Я заёрзал, примостился, словно случайно, так, что моё лицо оказалось в сантиметрах от его паха, от синего бугра в его сатиновых шортах. Я пожирал глазами этот бугор, я был не в силах дышать.
Игорь сложил руки на груди и молчал. Медленно, мучительно я приближался к нему, хватая воздух, втягивая в себя его запах, круживший мне голову аромат мужского тела. Ещё мгновение, и бугор упёрся в мой нос, я втянул воздух и, словно ныряя в воду, прижался к нему вплотную. Игорь вдруг рассмеялся - хрипло, коротко. Я елозил по его шортам, чувствуя, как твердеет, как наливается кровью его секрет, как сливаются наши желания. Бугор пульсировал, в нём билась неведомая мне сила, словно кто-то бил в металлический прут. Страх и страсть парализовали меня, но всесильная тяга не отступала.
Игорь обхватил мою голову, оторвал меня от своего хуя и проскрипел, а голос перехватывала та же страсть:
- Показать?
Я задрожал, а он пропихнул хуй в отверстие штанины. Тот вздыбился, а я, не в силах думать, дрожа всем телом, прижался к нему. Глаза мои слезились, но я всматривался в красную блестящую залупу, в складки кожи, собравшиеся за резко очерченной кромкой, в эту почти смуглую тонкую кожу, покрытую мелкими волосками, в набрякшую чёрную вену, бежавшую по диагонали. На залупе, на ярко-красных губках, словно усмехавшихся над этой сценой, показалась блестящая капелька, хуй вибрировал с каждым ударом сердца - и я вдруг понял, что наши сердца бились в одном, бешеном ритме.
- Хороший, да? - хрипло спросил Игорь, и я кивнул, не отрывая взор от этого взрослого, огромного, безрассудно воспрянувшего хуя.
- Это нэправильно, - его акцент стал ещё тяжелее, но я уловил истинный смысл его слов.
Я протянул руку и схватился за основание его хуя, потянул на себя кожу, удивительно свободную, мягкую, но натянутую на каменный, неописуемо твёрдый стержень. Пальцы скользнули по залупе, я натянул на неё кожу и снова съехал к основанию. Игорь втянул воздух, а я ощутил, как край его залупы, острый и твёрдый, прошёл под кожей, растягивая её, с усилием высвобождаясь на свет. Я снова всматривался в его залупу - она сияла, по низу тянулась белая уздечка. Я провёл по ней пальцем, размазывая жемчужную смазку - и Игорь мелко задрожал.
- Мой, мой хочешь посмотреть? - я уже расстёгивал джинсовые шорты.
Он кивнул. На свет появился мой хуёк, белёсый, тонкий и безволосый.
Игорь отодвинул меня от себя, я привстал, и мой хуй оказался в полуметре от его лица. Он усмехнулся:
- Вот такой, да?
Я ощутил его превосходство, но он, мой Игорь, был великодушен и щедр даже в минуту этого преступного опьянения. Его пальцы скользнули в глубину шортиков и схватились за мои яйца. Он помял их, вытащил наружу. Было больно, но его крепкие пальцы не отпускали мой мешочек. Он сдавил их снова, я вскрикнул от боли, но он-то, оказывается, знал, что делал. Боль от сдавленных яиц перекрыла другую, сильную и неожиданную, так как одновременно парень резко, грубо сдвинул мою крайнюю плоть, так что моя залупа выскочила полностью, чего раньше не бывало.
- Вот так, так надо, - выдохнул он. - А то у тебя, небось, и не залупляется, - и, быстро сжав залупу двумя пальцами, надвинул кожу обратно, снова смял мои яйца, сильно и больно.
Я только смотрел на его - слёзы и любовь блестели в моих глазах.
Он отпустил меня и, помедлив с минуту, медленно начал стягивать свои шорты, высвобождая чёрные кучеряшки на лобке. Я замер - а он аккуратно пригнул меня к своему лобку, так, что моё лицо отделяла от него ширина ладони. Я всматривался в его волосню, а он завладел моей рукой и положил её на свой вздыбленный хуй, явно намекая на то, что я должен снять с него шорты, что он здесь хозяин, что я должен работать, а он - придумывать новые задания.
Замешкавшись, я вцепился в сатиновую ткань и потянул её вниз. В лицо мне ударил хуй, оказавшийся ещё больше, чем виделось ранее, налившийся кровью, освободившийся из плена тугих шорт. Под хуем, подтянувшиеся, в складках кожи, свободно свисавшей среди иссиня-чёрных волос, были яйца Игоря, небольшие, на моё удивление, наверное, всего раза в два больше моих.
- Потрогай, да? - приказал Игорь и, не дожидаясь моих действий, схватил мою руку, приложил её к своим яйцам.
Меня приглашать было в общем-то и не надо. Я схватился за его яйца обеими руками, попробовал их потянуть. Они поддались, скользнули в складки кожи; они были довольно мягкими, тогда как мои - я помнил это хорошо - были как камушки. Игорь вздохнул, протянул руку, взялся за мои яйца и сдавил их. Я растерялся, отпустил его "сокровища" и испуганно посмотрел в его глаза, совершенно чёрные, словно состоявшие из одного зрачка. Он усмехнулся, словно нехотя, и снова сжал мои яйца, посылая боль, но и что-то сладкое, тягучее вместе с болью.
- Давай, жми!
Его нетрудно было понять, и всё же я не двигался. Он снова сжал мои яйца и другой рукой резко сдвинул кожу с моей залупы. Снова боль, и снова тягучее желание пробудилось во мне. Я схватил его яйца, они плохо помещались в одной ладони, и я взялся за них двумя руками и, боясь даже подумать о том, что может произойти далее, сжал их изо всех сил. Игорь крякнул и сжал мои. Я потянул вниз, поигрывая его яйцами, и он усмехнулся:
- Отпусти!
Я повиновался.
Он взял мою руку, сложил её в полуоткрытый кулак и надел на свой хуй. Я вновь ощутил несказанную тягу. Его дрожавший от напряжения хуй скользнул внутри своей кожи, и край залупы проехался по моей ладони; и вот она опять показалась, как зрелая слива, мокрая и блестящая. Я повторил движение, Игорь вздохнул утробно-глубоко, я начал водить кожей по залупе, и он, явно с удовольствием, замычал, но быстро высвободил свой хуй и снова взялся за мои уже изрядно болевшие яйца.
- Не хочу кончать, слышишь, надо тебе что-то другое сделать...
Я не понял, испугался, что он хочет что-то сделать с моими яйцами, и отстранился.
В голове Игоря явно происходило что-то типа урагана. Он с размаху щёлкнул по собственной залупе, словно стараясь сбросить, убить желание и собственную страсть. Я отодвинулся от него так, как позволяли кусты, и быстро заправил собственные причиндалы в шорты.
Игорь не двигался, закрыл глаза, но бить по хую перестал - а тот торчал, как кол, и из него буквально сочилась бриллиантовая смазка, как будто слёзы. Впервые я не знал, что делать, и вдруг понял, что после сегодняшнего чёрт его знает, что будет...
Но и страх, и сомнения оказались слабее зова плоти. И вот, набравшись смелости, ведомый генетическим инстинктом, я нагнулся над его багровой залупой и лизнул её.
Густая смазка оказалась солоноватой, запах плоти, хоть и чистой, но разгорячённой, был силён, но приятен. Это был запах мужика, запах мечты, запах моего Игоря - я только вдыхал его и легонько лизал залупу, самый её кончик, собирая с него солоноватый нектар. Потом я посмотрел на Игоря. Он открыл глаза и кивнул:
- Хочешь, да?
Я только кивнул в ответ. Мой новый хозяин сдвинулся, растянулся на ветке, его залупа снова скользнула по моим губам.
- Открой рот, - прошептал он.
Я повиновался.
- Возьми мой хуй, возьми, пожалуйста, - прошептал он ещё тише.
И я взял.
Залупа вошла в мой рот словно сама, скользнула по нёбу, прокладывая дорогу, словно вспахивая необозримые поля, овеществлённое наслаждение. Я задохнулся и выпихнул её назад языком, одновременно, сам того не понимая, поелозив по его губкам и уздечке так, что он вскрикнул. Я всё понял, я втянул эту сладкую вишню обратно, захватив губами корень его хуя, ощущая его толщину, я завибрировал всем телом и, задержав дыхание, подавляя рефлекс, всосал в себя весь его хуй - и замер, впервые ощутив себя целым, дополненным и завершённым... И ещё я понял, что он сейчас в моей власти не меньше, чем я - в его.
Его рука легла на мой затылок, Игорь прижал меня к себе так, что мой нос сплющился. Парень дёрнулся и зарычал, как тигр в зоопарке. Я задыхался, но он не отпускал меня, его ноги сошлись в спазме, и я ощутил, как в меня ударила волна - она поднялась по губчатой трубке его хуя, и вот что-то горячее ударило меня в нёбо - я всё-таки умудрился сдвинуться, чтобы вздохнуть... Это был момент слияния. Его хуй продолжал сокращаться, а я продолжал глотать вязкую, солёную и сладкую одновременно жидкость, лившуюся прямо в моё горло.
Игорь перестал рычать, расслабился. Я попытался снова насадиться на его хуй, но он вскрикнул от боли и отдёрнул мою голову, так что его хуй с мокрым шлепком ударился о его поджарый живот. Я только успел заметить, что его хуй и вправду - точно, как он хвастался - достаёт кожу намного выше пупка, но тут вдруг стыд охватил меня, слёзы полились из моих глаз ручьём, и я, на бегу застёгиваясь, выскочил из куста, бросился в бурьян. Игорь замешкался, натягивая шорты, так что когда я услышал яростный шорох позади меня, нас разделял уже целый овраг.
Я ворвался в квартиру, заперся на все замки и бросился на кровать, рыдая. Мне было страшно - я понимал, что всё в моей жизни поменялось. И больше всего я боялся того, что мой Игорь, мой единственный, мой друг и защитник, мой маршал Жуков, проклянёт меня и всем всё расскажет.
К вечеру, когда с ворохом покупок пришли родители, у меня уже был жар. Мама, искренне верившая в ударные дозы антибиотиков, накачала меня тетрациклином (как мои почки пережили такое "воспитание" - особая загадка современной медицины), поверх того - таблеткой супрастина, и я отключился.