Халдей

"Осторожно, двери закрываются, следующая станция - Улица Тысяча Девятьсот Пятого Года!"

Ах, я опять проспал свою, "Краснопресненскую"! Придётся снова пройтись обратно. Пешком обратно на "Краснопресненскую", к стадиону. Я уже три года сюда хожу, с октября девяносто третьего года! Может быть, сегодня что-нибудь узнаю о своём Андрюшке и подружке его Оленьке, они где-то там должны быть. Не может быть, чтобы такие молодые и умные, оба красивые, сильные, и чтобы исчезли без следа! Сегодня я уж обязательно узнаю, где они, как они - мои дорогие!..

Товарищ, гражданин! Я хочу рассказать вам о себе, об Андрюшке, об Оленьке - это мои жильцы, они комнату у меня много лет снимали, может быть, вы что-нибудь слышали, знаете о них, может быть, видели их здесь тогда, в октябре? Они ушли тогда и не вернулись! О них ничего мне неизвестно уже больше трёх лет! Гражданин, чтобы вам было понятно, кого я ищу, я сначала расскажу вам о себе, а потом уж и о них обоих - выслушайте меня! Я так одинок, так несчастен, что мне порой даже жить не хочется. Ну ладно, ладно, вы простите меня, расчувствовался я - сейчас так трудно найти кого-то, чтоб выслушал, помог...

Я сейчас, сейчас! Я начну с самого начала. Простите меня, я вам не представился - зовут меня Михаил Яковлевич. Я человек совершенно мирный и выдержанный при моём физическом развитии, шестьдесят два года мне тогда, в девяносто третьем, стукнуло, и можно сказать, что в самом своём расцвете сил я был. Тогда у меня с моим соседом по лестничной площадке скандал вышел, и после его слов я места себе не находил. Если бы он мне один на один сказал, а то ведь кричал на весь подъезд! Если бы один на один, то ладно уж с ним, дураком, - я бы скоро и позабыл бы об этом. Что с него возьмёшь, с сатрапа; подумаешь, в охране работает! А ведь он тогда на весь подъезд орал, да ещё и при Андрюшке...

- Не имеешь ты права свою кошку в наш подъезд выпускать. На это есть песок и твой туалет - вот пусть туда и ходит, тварь лохматая. Обоссала весь подъезд - не зайдёшь, как нашатырём воняет! Привык, старая ты жопа, в своём ресторане всякую блевотину и тухлятину нюхать, да ещё и обсчитываешь там всех поголовно!

Разве тут удержишься! Схватились мы с ним тогда не на шутку. Да ещё его жена, стерва, выскочила, как чёрт из-под печки, да давай орать ему вслед:

- Милиция! Милиция! На помощь, убивают!

Это кто кого из нас-то убивал! Ему под сорок, а мне уже на седьмой десяток пошёл. Но я ещё о какой крепкий, любому сдачи дам! Вот она эта, его жена, как начала орать, так он и сам остыл и говорит ей:

- Ну, хватит, хватит!

А она ни в какую, орёт и всё:

- Ты хотел его убить! - и всё тут, что ей скажешь?

Это всё из-за неё, стервы, весь сыр-бор разгорелся! Она, Лариска, своего мужлана постоянно на нас натравливала.

А раньше, как вспомнишь, как мы все вместе дружили-то, не поверите, не разлей вода были, вот как. А закончилась наша дружба на самой-то мелочи, на копеечном, можно сказать, деле - на их мне долге. Полгода не отдавали пятьдесят рублей, а брали всего на месяц! Правду говорят: хочешь заиметь врага, дай в долг другу, вся дружба на этом и кончится. В лучшем случае, больше никогда своего должника-то и не увидишь.

Вот и хорошо бы не видеть, да куда денешься? Соседи мы ведь и уже давно-о-о-о!

И всё ведь из-за кошки! Приволок её с улицы сам Андрюшка, ещё совсем котёнком - грязным, больным, голодным, и сказал он нам тогда с Ольгой, что, мол, этот самый котёнок будет нам залогом любви и процветания! Так и получилось, с пяток лет мы все вчетвером прожили, так сказать, душа в душу, и я в них так просто растворился, как рафинад в чае. Тогда, да и сейчас, всё для них готов сделать.

Уж больно они хороши все - что Андрей, что его подружка Ольга, что наша Мурка, и всё лучше и лучше с каждым годом делались. Андрей, так он с самого начала был красавцем - чистый розан. Ольга, конечно, была поскромней, но тоже похожа на цветок; если Андрей - розан, то она - цветочек шиповника при нём. Но краше всех показалась бы вам наша Мурка: маленькая, чёрненькая, с белой грудкой и кончиками лапок, с голубыми глазами, а уж умница, ласковая такая.

Вот, значит, тогда сосед-то мой и пошёл, и пошел скандалить! И странно даже, что он в тот день и пьяным-то не был вовсе. А тут жена его, стерва Лариска, ему накурочила, что, мол, ей и гостей нельзя позвать, вонища стоит в подъезде. А что в подъезде грязь у мусоропровода и полы не моют уже как месяц, это всё не в счёт значит, - это всё, значит, наша кошка виновата. Я тогда подумал, что это они из-за долга может быть? Да бог с ними, с этими деньгами! Я бы и больше им простил! И про нашу кошку тоже сказал, что, мол, не одна она в нашем подъезде живёт, да и с улицы много котов к нам ходят погреться и там разные ещё дела у них. Но всё это было бесполезно - как об стену горох! Ну тогда я не выдержал, взял, значит, да и сказал им о их долге.

Ну, тут ещё больше разгорелось да началось, лучше бы не говорил - как масла в огонь добавил. Лариска как это услышала, так взвизгнула и бросилась к себе в комнату, принесла полтинник, плюнула на него и бросила мне прямо в лицо! Даже её благоверный и тот сразу же охладел и уже на неё разозлился и стал силой заталкивать её в дверь, а она ещё пуще ведьмой сделалась.

И как раз в это время с учёбы мои Андрюшка и Ольга возвращались, а Андрей парень сильный, высокий, темпераментный и справедливый до ужаса. Да и Ольга тоже, как страстная революционерка, от него не отстанет; это они оба, наверное, от своей студенческой бедности были такие. Ну, думаю, если они сейчас сюда встрянут, то ночевать нам всем в ближайшем "аквариуме" милиции. Я скорей к ним, что вот, мол, соседи жалуются на нашу кошку, надо бы ей в туалете новый песочек поставить да почаще его менять. И так вроде бы и ничего, и разошлись бы по-мирному. Но нет, в это время Лариска вырывается из рук мужа и кидается уже к нам троим:

- Ага! И эти твои оглоеды, студентики, тоже сюда? Так я вам, всем троим, вот что ещё скажу: педики вы все! Эти двое, старый и молодой, в жопу трахаются, а ты им, милочка, их жопы вазелином мажешь, а? - кричала Лариска им обоим, от неожиданности ошарашенным.

Ольга даже к стенке спиной прижалась и портфельчик свой к груди прижала. Но когда наш Андрюшка пришёл в себя, то он тоже ей в ответ высказался: о её любовнике, что к ней каждый день ходит под видом электрика, когда её муж на своих дежурствах сохнет. Да ещё бы если просто сказал, а то ведь с прибамбасами да по-блатному что-то!

И опять у нас началось, да такое, что, в конце концов, все мы впятером оказались в милиции и в одном "аквариуме" с подбитыми глазами и в рваной одежде. Сержант, что вёл протокол, очень смеялся, когда посчитывал наши синяки и осматривал, сколько и у кого и что порвано. Нас всех оштрафовали и под утро выпустили. А мне ведь утром на работу к 10 часам в ресторан и ещё весь день до ночи бегать там с подносом...

Пришли, значит, мы все домой, сержант, что протокол наш вёл, пообещал нам на работу не сообщать - хоть какая-то радость. Я, конечно, сразу в ванную комнату - наводить марафет и шею, окарябанную Лариской, платком завязывать. Ну, вроде бы и ничего - поехал. Я ведь официант большого ресторана и уже много лет этим промыслом занимаюсь. Я ещё начинал помощником повара и много-много лет там служу, и в армию из него уходил, и туда же через три года вернулся...

Ох, как я рад с кем-нибудь поговорить! А вы, товарищ, кто будете по профессии? Да вы психолог! Ну, значит, вас мне сам бог послал!.. Так вот. Андрюшка, мой жилец, значит, студент Бауманского института, а Оленька, его подружка, значит, будущая пианистка, в Гнесинском училище учится и скоро сама будет учительницей музыки. Сначала у меня комнату снял Андрей, а потом только, через два года, появилась вот у нас и Оленька. Да они мне даже уже и не жильцы, а больше, как родные оба. Но с Андреем у меня были более близкие отношения, чем должны были бы быть между хозяином квартиры и его жильцом.

Я никогда не был женат и к женщинам относился всегда опасливо, особенно тогда, когда вышел в зал уже официантом. Уж там я так насмотрелся на них, миленьких, не приведи господи. Что могут эти бабы вытворять, когда от мужиков своих сбегут или напьются до визга. Это, я вам скажу, у любого охоту на них отобьёт. Но я надежды никогда не терял и всё присматривался к ним. Своих из общепита мне что-то брать не хотелось, мне всё казалось, что от них всех кухней, консервами пахнет. Вот вы смеётесь, а мне было не до смеху. Хоть об этом и не принято говорить, но этот проклятый онанизм меня чуть в могилу не свёл. Ослабел я сильно, захирел и вообще; ещё тогда мать моя была жива, так она меня по врачам затаскала. Врачи разводили руками - ваш сын абсолютно здоров! И надумала она меня женить, вот как! До этого она меня по врачам да по бабкам таскала, а теперь к нам они в дом стали таскаться, и незнамо кто. Ещё хуже стало. Но это вам должно быть известно, потому что об этом многие наши классики писали.

это время к нам в ресторан на должность старшего метрдотеля пожаловал француз по имени Жан - это как наш Иван, значит. Для организации, так сказать, ещё большего и лучшего сервиса, как в Европе. Этому Жану, иностранцу, очень к тому же молодому и красивому, было не больше 30 лет. Высокий стройный брюнет с совершенно правильными чертами лица, шикарной причёской и ни слова не знающий по-русски. Но он брал всех и наше начальство своей солнечной, голливудской улыбкой, знанием дела, и никогда не был серьёзным - в смысле того что грустным или озабоченным и прочее. Так вот, этот самый Жан был настоящим голубым, или, как сейчас говорят - геем. Нас, официантов, в смену по залу работало 20 человек и столько же было на кухне, и все мы были молодыми сильными мужчинами, нас всех специально даже - представьте себе, поваров! - подбирали и по внешнему виду тоже. Мало того, что ты специалист с красным дипломом, у тебя должен был быть рост 180 см, вес 80 кг, очень приличная внешность, да что там говорить, походка, даже состояние ногтей на руках и то имело значение для поступления в наш ресторан. Вот и представьте себе, доктор, какое раздолье раскинулось перед этим самым Жаном - у него оказалось в подчинении полсотни отборных молодых самцов, из которых он, кстати, любого мог уволить без объяснения причин. Нас, конечно, не увольняли, а переводили в филиалы пониже рангом, и в некоторых из этих филиалов официантских чаевых было даже больше, чем у нас. Но всё это было уже не то!

В общем, я оказался в его гареме двенадцатым. И он, этот самый Жан, задержался на мне и в прямом, и в переносном смысле дольше всех, аж на целых шесть месяцев. Больше ни у него, ни у меня сил и интереса не хватило. Меня там скоро заменили. Но эти полгода были для меня сущим раем, это чувство можно было сравнить с полётом в космос. У меня были самые лучшие гости, самые большие чаевые, лучшие места партера в разных театрах и залах и, конечно, роскошная кровать в люксовом номере Жана, на которой мы и "летали", да по нескольку раз в день, конечно, не в космос, но по всему центру Москвы - это точно. Благодаря Жану я вошёл в круг очень состоятельных людей, богемы, не говоря уже о разной там мелочёвке вроде директоров магазинов и модных врачей. Я после этого и квартиру свою купил в центре, и обстановку, и всё прочее, а это было в то время сделать очень непросто. Всё это надо было "доставать"!

Я, конечно, в ресторане остался, и даже с повышением разряда, и всё было бы хорошо, но эти мои новые познания "жизни" совсем отбили у меня интерес к женщинам, и я стал таким, каким стал - чистым геем, голубым, педерастом. Потом умерла мать, потом были более или менее постоянные связи с мужчинами. И так я тащился по жизни, пока вот уже на шестом десятке не встретил Андрея. Как у нас там всё получилось, что сейчас вспоминать - как-то всё само собой сложилось. Но Андрей не стал, как я, чистым геем, он в свои двадцать с лишком годков был очень темпераментный и про женщин тоже не забывал. Я, конечно же, его ревновал к ним, даже брезговал, но он, как человек умный, тактичный и очень чистоплотный во всех пониманиях, никогда их в наш дом не приводил, даже когда я был на работе. Он сидел дома и просто занимался своей наукой. Если бы он стал таскать их к нам в дом, то мы сразу бы расстались - и он это прекрасно понимал. Любил ли он меня? Я думаю, что любил! А вот уважал ли? Вот тут я вам точно сказать не смогу; скорее, больше жалел, как многие из нас, русских, жалеют совсем даже незнакомых людей. Но мы всё-таки прожили с ним больше пяти лет вместе.

Так вот, стал я потихоньку на своей работе уставать - да-да, просто физически уставать. Если раньше я брал с утра шесть шестиместных и шесть четырёхместных столов для обслуживания, то постепенно скатился до двух и двух. Конечно, другие бы сделали карьеру метрдотеля, но для этого надо было учиться и учиться, и учиться - хотя бы иностранным языкам, а я как был со средним специальным, так и остался с ним до конца жизни; впереди светила пенсия и в лучшем случае работа в нашем гардеробе. Да и уставать я стал не только на работе, но и на дела в доме у меня тоже уже сил не хватало. И вот в это самое время и появилась в нашей квартире, появилась, как Дюймовочка из семечка, наша Оленька...

Как-то прихожу я с работы (а приходил я всегда очень поздно), свет в доме горит, и стол наш раздвинут, накрыт белой скатертью, и на нём разложены закуски, стоит вино и всё прочее, что должно стоять на столе, если хозяева дома кого-то к себе ждут. В квартире полный порядок: вымыто, вытерто, начищено всё, и даже цветочки в вазочке торчат. Так всегда было у матери. Значит, думаю, в нашей квартире появилась женщина? Так и есть! - подводит Андрей ко мне этакую фарфоровую куколку и говорит мне, смущаясь, что вот, мол, это Оленька и что она нам всем очень поможет. Эге, думаю, это она тебе больше "поможет", ха-ха-ха! Ладно уж, пусть остаётся.

И вот Ольга осталась жить в нашем доме. Хорошей девочкой она оказалось, незаметной, как белая мышка, и правда - по дому очень нужной. А уж как она любила Андрея! Чего уж говорить, если она, узнав о нашей с ним связи, пропустила это всё через своё сердечко и никогда и виду ни мне, ни кому ещё не подала, что пережила при этом, и ни о чём не рассказывала. Описывать я её вам не буду, а только скажу, что с неё как раз надо писать фарфоровые статуэтки. У неё и свой характер, конечно, был, но всё, что ей говорили Андрей или я, выполнялось ею беспрекословно. Они как-то ещё умудрились оба так тактично себя повести, что меня эта их почти семейная жизнь совсем не раздражала. Я никогда не видел, чтобы они спали вместе. Андрей всегда спал или со мной, или на моём диване в моей комнате, а она в его комнате на его одноместной деревянной кровати. Был ли у них секс? Конечно, был! Оба люди молодые, здоровые, любители покушать, и как это и без него-то! Но я мог, к счастью, об этом только догадываться.

Бывали у нас и конфликты, конечно! Вот хотя бы после этого скандала. Андрей уже учился в аспирантуре и готовился защищать свою первую диссертацию, а тут и "халдей", и "трахаются", и "обсчитывает", и... Что тут скажешь? Будущему профессору и при гражданской его жене услышать всё это - такое вряд ли кому понравится. Он мне как-то об этом и высказался, что я, мол, ему не парой делаюсь, вроде бы как позорю их перед людьми. Тут я задумался, и не на шутку.

Мы, конечно, с соседями помирились тогда. Сначала ко мне во дворе наш сосед подошёл, попросил закурить, молча покурил и так же молча ушёл к себе. Зная его паршивый характер, я тогда подумал, что это их первый шаг к примирению. А потом как-то вхожу я в свой подъезд, и тут мне навстречу выходит из своей квартиры сама Лариска, и она, стерва, как ни в чём не бывало так ласково спрашивает меня, какая, мол, погода на дворе, Михаил Яковлевич, может, мне обратно вернуться да зонтик взять? Вот и всё!

С этим-то всё, да вот с другой стороны... Слова Андрея ко мне в душу крепко засели. Мы даже некоторое время не разговаривали и спали отдельно друг от друга. Но надо же было как-то выходить из этого положения, а как? Меня к тому же стали мучить сильные сомнения, и даже появился страх, как бы он совсем от меня не ушёл - вот хоть к Ольге в комнату спать.

И вот однажды в мой выходной день - а мы, официанты, всегда работали день через день, а этот день как раз выпал на воскресенье, и все были дома - у нас после обеда с Андреем случился довольно серьёзный разговор. Он начал первым:

- Видишь, Миша, как ты со своим "халдейством" позоришься! Всякая там... может тебя оскорбить и унизить; а вспомни ещё, как ты лебезил в милиции перед тем сержантиком, что протокол на нас составлял, - противно было смотреть.

Сам мне это говорит и сам же глаза свои от меня отводит к окну. Ольга, как всегда, молчит. Значит, на его стороне! "Ну, милые мои, не на того нарвались!" - подумал я и даже встал с дивана.

- Ах, ты, - закричал я ему, - мерзавец и дармоед! На чьи ты деньги выучился?! На чьи деньги мы с тобой по курортам все эти годы шлялись? Да я только за одну Турцию и за ваш заплыв на байдарках по каким-то там горам, почитай, целую машину отдал! И на что вы накупили себе все эти одежды - отпрыски министров хуже ходят! Откуда это всё у вас? На ваши, скажете, стипендии? Да на них вы себе только слабительного купите, и то даже на это не хватит её у вас! Гады вы оба, змеи подколодные! Отдавайте мне все цацки, что я вам дарил, отдавайте все тряпки импортные и свои шубы тоже отдавайте! - хлопнул я дверью и ушёл на кухню.

Там, на кухне, у нас диванчик стоял небольшой, что-то наподобие кушетки. Вот лёг я на него, вздохнул, задумался и как-то незаметно заснул.

Просыпаюсь. Вхожу к себе в комнату и вижу, что стоят посередине её два больших наших чемодана, да какой-то небольшой узелок лежит на столе. Сам же Андрей одетым спит на моём диване, книжка валяется на полу, и рука его свесилась с дивана. Рука его красивая, большая, молодая, чистая - сколько раз я целовал её, тёрся об неё щекой, сколько раз... и так жалко мне их всех стало, да и себя тоже, что прямо до слёз...

Посмотрел я на книжку: ничего себе, думаю, он читает - Ф. Достоевского "Преступление и наказание"! Это что же, выходит? Это, значит, сам Раскольников сейчас валяется у меня на диване, а я тогда кто? Старуха процентщица, что ли? Нет, так дело у нас не пойдёт! Надо мне с ними мириться - вот что. Ничего, думаю, пойдут оба работать, хватанут лишку - зарплатки у них буду чуть, может, побольше их "степух", тогда, может, что-нибудь и поймут себе и оценят.

Пошёл я в комнату Ольги. Она сидит, бедная, у окна и плачет.

- Ну что ты, успокойся, - говорю я ей и целую её в макушку, - в семьях и не такое бывает, а мы ведь, милая, семья! А в ней всё-ё-ё бывает!

- Вы нас, Михаил Яковлевич, не выгоняйте уж! Я вам всё буду делать по дому и, если надо...

- Я и не думал вас выгонять! - перебил я её и ещё раз погладил по головке. - Ты вот что, ты вроде бы с утра пирог какой-то там затевала? Иди тогда, ставь чайник, накрывай на кухне стол, порежь ветчинки, рыбки, маслица к ней и... подожди ты - поставь ты нам бутылочку коньячку. А я пойду будить нашего "Раскольникова". "Надо же, читает его "Преступление и наказание"", - бормочу я уже про себя. Вот и всё! Чемоданы были распакованы, золото, что в узелке лежало на столе, было опять надето, и наша жизнь пошла снова, и очень даже хорошо пошла!

всё-таки неприятный осадок где-то всё же остался у меня в душе. Всё мысли у меня разные стали появляться: правильно ли я жизнь прожил, всё так ли, как надо, сделал. А как надо? Ну и что, что я официант - халдей по-ихнему? Такая у меня, значит, судьба-планида, и я ей благодарен должен быть за то, что я не шоферюга какой и не слесарь-сантехник, и не охранник склада с мылом, как мой сосед обалдуй. Я всю жизнь провёл в чистоте, тепле и сытости: сначала учеником повара, потом поваром, затем учеником официанта, потом официантом, и в буфете стоял, и в баре помогал, и, если бы захотел, стал бы метрдотелем. Чем это плоха моя-то служба? Да ничем! Каждый день к тебе всё новые и новые гости приходят, а ты им делаешь праздник, стараешься угодить, ну и получаешь за это - ну, может быть, чуть побольше, чем они хотели бы мне дать на чай, но чуть и не больше. А те хапуги из молодых, которые к нам приходят из школы и сразу, не разобравшись в характерах клиентов, начинают с них три шкуры драть, у нас долго не задерживаются, а некоторых из них и за "казённый счёт" отправили, посадили то есть.

Вот так-то, доктор дорогой, в нашем деле бывает. Здесь нужен опыт, знание психологии, внешний вид, и чтобы так изогнуться перед одной, чтобы ей это сексуально показалось, другому - чтобы честно, третьему - побыстрей, вот тут и попробуй без навыка-то? А я ведь, шутка сказать, полвека на одном месте прослужил и думаю, что и ещё поработаю. Ведь наш директор, которого боятся все (даже Жан его боялся) и который здесь уже лет так сорок пять всем заправляет, и тот только меня зовёт, когда обедать в наш зал приходит. Я его помню ещё юнцом на посылках у центральных швейцаров, и тоже, дай бог, хватанул он там себе горя у них. Его тоже и соблазняли, и спать ему приходилось незнамо с кем, но он не стал таким, как я, а скоро женился на дочери нашего шеф-повара китайца и стал со временем нашим директором. Он старел и становился всё жёстче, а жена его, а потом дочки, потом уже и внучки становились все всё толще и толще.

Посетитель у нас сейчас стал ходить к нам отборный: дамы, все в мехах да в колье, с кольцами на пальцах, от которых ослепнуть можно; какие там бриллианты! А мелочь там да всякая "салака" из спекулянтов и фарцовщиков, валютчиков и аферистов всяких мастей теперь нас стороной обходит, стороной, потому что это сейчас уже не в моде и никому не нужно. Сейчас к нам такие бизнесмены стали ходить! Да что там - приятно стало работать. Твою работу и заботу так могут отблагодарить за один раз, что раньше за это надо было бегать с подносом не меньше месяца! Сейчас даже на цены не смотрят, а надо им, чтобы было красиво, вкусно, изящно и быстро.

Сейчас и поросёнка целиком, и дичь в пере заказывают, и не просто там "перепёлку в горшочке", а фазана, и если рыбу, то стерлядь или осетра - и тоже целиком. Сейчас всё это стало как бы должным, и нас, кто может это всё подать, разделать и "обнести и облить", очень немного из старых официантов осталось, которые раньше работали по высшему разряду на специальных обслуживаниях иностранных послов и других элитных персон.

Да, это тебе не портвейн "три семёрки" в гранёные стаканы разливать, и не жареных цыплят, похожих на ношеные лапти, подавать под видом цыплёнка-табака - здесь требуется искусство, смелость и навык, и всё равно ошибки бывают; даже много лет проработаешь, и то всего не учтёшь, не предскажешь.

Как-то недавно попросил мой гость подать им с его дамой устриц, и чтобы живых, да с шампанским, да с самым дорогим у нас. Устрицы к нам стали завозить из самой Франции совсем недавно, и я их в своей жизни ещё ни разу не подавал. У нас до этого их никогда не было - они даже для французов очень дороги, как, впрочем, и их знаменитые грибы. Их подают к столу дюжинами, и вот, получив устрицы в количестве двенадцати штук на кухне, я решил их сам подготовить к подаче. Я мог бы позвать нашего метрдотеля для большей, так сказать, смелости, но не стал этого делать. Я положил эти похожие на плоские блюдца существа на лёд в мельхиоровое ведро и спросил для них в сервизной специальный ножичек для их разделки. Нож для открывания раковин устриц похож на мелкую ложку, и им надо просто резко провести между краев раковины, и всё - получится "сезам, откройся", потом этим же ножичком надо зачерпнуть самого моллюска и к себе в ротик запустить, запить шампанским, и вот и всё тебе... блаженство вкуса. Впрочем, вкус тут на любителя - сырое яйцо напоминает, но только как бы этот вкус более насыщенным выходит, и всё же экзотика к тому же, да... Что тут долго говорить, всё это не для новичка.

И вот пришлось мне - как бы это сказать - кормить этими устрицами моего гостя прямо с ложечки, то есть с ножичка. И ничего - и первую проглотил, и вторую, и ещё мне тыкает пальцем в ведро, дескать, давай открывай ещё. А дама его, вся сверкающая от бриллиантов, смотрит на нас, и, видимо, её зависть стала брать. Вот она один раз шампанское своё всухомятку пригубила, второй, а на третий так брезгливо и говорит:

- Она ведь живая и пищит, фи! - встала и пошла к выходу.

Мы оба бросились за ней. Мужик её - ну, этот, что с удовольствием глотал моих устриц, - уговаривает её остаться и обещает больше их не есть никогда в жизни, я же в спину ему бормочу насчёт икры свеженькой, вологодского масла на горячем лаваше, балычка, сёмги малосолёной... это только насчёт закуски под шампанское. Как я дошёл до заливной стерляди с хреном, так она резко остановилась и прямо на свою грудь приняла нос своего ухажёра, а ему прямо с разбега ещё и я в спину сунулся. Чуть не повалились все втроём... Потом у нас разговор был и про самые дорогие наши блюда: "ласточкино гнездо" и "бульон из трёх ароматов", и ещё о чём-то, и вроде бы и ничего, хорошо тогда они мне на чай дали, и всё обошлось. Даже наш метрдотель не проснулся. Я тогда на те чаевые Андрюшке перстенёк золотой подарил, а Оленьке серебряную цепочку с кулоном.

Что тут ещё скажешь - работа моя хорошая, денежная, сытая, а что иногда мне приходилось обманывать гостей, так это им только во благо. И то это только случайных гостей, постоянных же никогда! Я давно работал и уже работал с кухней, а когда у тебя с кухней всё тип-топ, то и обсчитывать не надо...

Стал к нам похаживать некий Пётр Иванович - это уже после моей отставки у Жана. Я тогда скучал, ревновал его и мог натворить всяких там дел непотребных, и тут появился этот очень богатый гость. Жан его, видимо, специально ко мне подсадил, чтобы я поскорей его забыл и не смотрел на него обиженной овцой. Пётр Иванович был директором очень большого магазина, и денег у него было без счёту, да и сам он был очень даже ничего мужчина. Над нами, то есть над рестораном, находилась семиэтажная гостиница, и в ней у Петра Ивановича был свой отдельный номер. Из ресторана, имевшего свой отдельный парадный вход, наверх, прямо к служебному лифту, вела винтовая лестница для официантов, что обслуживали номера.

Вот тогда и закрутилась у меня моя молодая жизнь, стал я тогда каждую смену не меньше сотни домой носить, и всегда был в самой модной одежде, и всегда домой приезжал с цветами. Так и пролетели мои годочки"...

Рассказчик задумался и, вздохнув, посмотрел на меня. В глазах его стояли слёзы. О чём он думал и о чём горевал? О своей ли одинокой старости или жизни, как думалось ему, прожитой не зря? Или, может быть, о своём пропавшем в те лихие времена любовнике и его подруге - кто его знает? Молчал и я. Через некоторое время старик вздохнул, платком вытер слёзы и, уже снова улыбаясь, посмотрел на меня.

- Не утомил я вас?

- Нет-нет! Только у меня к вам вопрос. Как же это так получилось, что ваш... друг вдруг стал революционером?

- Да-да! Прозевал я!.. Понимаете, что получилось: стала к нам ходить одна девица с его кафедры, и по моему опыту я думаю, что лесбиянка она была. Всегда была одета как мужчина: в брюки и пиджак или кожаную куртку, на голове шляпа наподобие кепки, и вообще она была похожа на Гавроша. Говорила низким голосом, и звали её Валя. Имя такое - и туда, и сюда можно. Андрей подцепил её хмельным где-то на своём капустнике. Притащил её пьяную к нам в дом и познакомил с ней Ольгу и меня. Мне она сразу не понравилась, а Ольга, как всегда, была на стороне Андрея... И стала эта Валя ходить к нам каждый день, а потом уже и ночевать у нас.

Вот эта самая девица и увела потом моего Андрюшу в свою, как она называла, "партию", и за ними пошла и Оленька. Они где-то там бастовали, чего-то себе требовали и чаще всего приходили с разбитыми носами и синяками под глазами. Вот и тогда они все ушли и... больше не вернулись...

Вот и всё, что я хотел вам рассказать, товарищ. Не видали ли вы их где?

Старик, сидя на лавке и не услышав от меня ответа, как-то осунулся, сгорбился и, отвернувшись, всхлипнул...