Однажды Восилей почувствовал непонятный зуд. Это был не просто связанный с дерматитом или другими сопутствующими ему заболеваниями зуд, а глухое, отдалённое, накатывающее из ниоткуда желание писать. Писать срочно и по возможности стихами. Когда Восилей впервые это желание почувствовал, от растерянности его даже бросило в жар. "Ничё се!" - промелькнуло у него в голове. Достав из кухонного шкафа бутылку самогонки, он зубами выдернул пластмассовую пробку, налил себе целый стакан и тут же залпом выпил его. Ему было неподдельно страшно. Следом за самогонкой он отправил в рот половинку кислого огурца, толстый с нежной розовой мясной прожилкой кусок сала и, тщательно всё прожевав, настороженно замер. Стало спокойнее. Пугающие его внутренние порывы хоть и не исчезли окончательно, но несколько притупились. Чтобы закрепить результат, Восилей быстро налил себе ещё полстакана и осушил его в одну секунду. Стало вообще хорошо. Через какое-то время на смену пугающей и несформировавшейся до конца первой мысли пришла другая - выйти на улицу и "полирнуть пивом" выпитое. Бегло осмотрев себя и найдя, что надетые на него спортивные с выпуклыми коленками брюки были хоть и изрядно помятые, но тем не менее ещё вполне пригодные для "выхода в свет", Восилей подтянул резинку и, накинув на плечи куртку, вышел на улицу.
Там во всей своей палитре и многообразии красок буйствовала залитая золотым солнцем осень. Было свежо. Одиноко пролетающие паутинки блестели серебряными нитями на фоне глубокого голубого неба.
Взяв в ларьке литровую бутылку пива, Восилей пошёл к находившемуся рядом с домом парку. Найдя свободную стоявшую у небольшого паркового озера лавочку, он сел под навесом, прижавшись спиной к металлической трубе. Наслаждаясь тишиной, Восилей медленно открыл пиво и сделал из горлышка пластмассовой бутылки большой глоток. Почувствовав, как пиво пьянящей прохладой прокатилось куда-то вниз, он отхлебнул ещё раз и, блаженно зажмурив глаза, выдохнул. Его голову наконец-то заволокло таким знакомым и желанным отрешением, при котором весь окружающий мир в своём очевидном несовершенстве и противоречии стал терять всякий смысл.
"И солнца яркий след, и утки на пруду. Вся жизнь - чреда сует, всё катится в пизду..."
Это настолько неожиданно выплыло у Восилея из тёплой пелены алкогольного тумана, что он испуганно открыл глаза, быстро отвинтил крышку на горлышке бутылки и одним махом выпил больше половины. Обтерев рукой губы и отдышавшись, он достал сигарету, закурил и замер.
"И звонкий чистый смех, и юности года, Их больше в жизни нет, им навсегда пизда!"
Восилий находился на грани помешательства. Ему захотелось закричать и убежать куда-то. "Я сошёл с ума! Я сошёл с ума!" - пульсировало у него голове. Восилей, видимо, настолько проникся своим безумием, что гулявшая одиноко у озера средних лет дамочка, заметив, как тот беспокойно заёрзал на деревянных досках лавочки, подозвала выгуливаемую таксу, и та, возникнув из ниоткуда, нелепо подбежав на своих кривых лапах, остановилась прямо перед хозяйкой, преданно глядя ей в глаза. Достав поводок, дамочка защёлкнула карабин где-то на шее у собаки и, нервно оглядываясь на Восилея, спешно пошла в противоположную от него сторону.
"Давай же, уходи! И про меня забудь! Мне больше не нужны твои пизда и грудь!"
Восилей обхватил голову руками и, крепко сжав её, уже готов был разрыдаться от отчаяния, но затем взял себя в руки, тряхнул головой, допил остатки пива, кинул пустую бутылку в мусорный бак и грустно побрёл домой, шурша лежащей под ногами опавшей листвой.
В воздухе пахло прелым листом, дымом и осенним безумием.
Дома, чтобы окончательно не впасть в депрессию по случаю явно накрывающего его психического расстройства, он допил остатки самогонки и, как был одетым, уснул беспокойным сном в кресле перед монотонно бубнящим о взрывоопасной международной обстановке телевизором.
Наутро, даже не бреясь, Восилей, глядя на себя в зеркало, рукой потёр отросшую на лице двухдневную щетину и, в сердцах плюнув в раковину, позавтракав наспех пожаренной яичницей, отправился на работу. Туда он явился угрюмый и помятый.
Первым на происшедшие за выходные перемены в коллеге обратил внимание его напарник Генка.
- Ты чё такой убитый? - спросил он, переодеваясь в грязный брезентовый комбинезон.
- Да так, - отмахнулся Восилей, - депрессии осенние.
Он открыл было рот, чтобы сказать ещё что-то, но в этот самый момент поймал себя на мысли, что пытается рифмовать "комбинезон" и "колокольный звон", испугался, замолчал и, отвернувшись к стене, стал переодеваться. Генка, посмотрев на спину своего внезапно умолкшего товарища, пожал плечами и, взяв чемоданчик с инструментами, кинул длинный металлический трос для пробивания стоков себе на плечо, после чего вышел из бытовки. Через некоторое время Восилей пошёл следом за ним.
Вечером всё с тем же отсутствующим взглядом Восилей отказался от предложения товарищей посидеть после работы за честно заработанной "поляной". Переодевшись, он угрюмо поплёлся домой, где, помыв руки, сел за стол, достал несколько листов бумаги и тупо уставился на них. Понимая, что появившаяся у него странная потребность на порядок сильнее его, Восилей решил этим его внутренним порывам уступить и посмотреть, чем всё в итоге закончится. К тому же чистота бумажного листа так странно манила к себе и притягивала, что начисто лишала последних сдерживавших его сил. Восилей был готов даже просто сидеть и смотреть на листок бумаги, ожидая, когда на него снова накатит неконтролируемый вал вдохновения.
Однако ждать долго не пришлось. Неуверенным жестом Восилей взял ручку и, покрутив её пальцами, аккуратно вывел на первой странице слово: "Поэма". Подумав немного, он снизу добавил: "О любви и осени", после чего стал писать. Писал Восилей вдохновенно и практически без остановки. Работа полностью поглотила его. Складывающиеся одно за другим в столбики слова дарили ни с чем не сравнимое ощущение свободы и возбуждения. Восилей писал и не мог остановиться, а когда поставил финальную точку, то посмотрел в окно и обомлел. На улице уже рассвело, и где-то за горизонтом брызнули первые лучи бордового, восходящего осеннего солнца. Он забеспокоился, засуетился, спешно поставил ещё одну точку и сложил исписанные листки в ящик стола.
Поднявшись, Восилей размял затёкшие от сидения ноги, пошёл на кухню, поставил чайник и почувствовал нереальную усталость. Он сел на табуретку и понял, что идти на работу не готов. Взяв телефон, Восилей перезвонил главному инженеру и, сославшись на плохое самочувствие, попросил разрешения побыть сегодня дома.
- Знаем мы твоё самочувствие, - проворчал тот на другом конце трубки, - у вас у всех тут такое самочувствие. Ладно, выздоравливай, но две субботы потом отдежуришь.
Восилей не стал спорить с начальством, просто поблагодарил и, безропотно согласившись на все поставленные ему условия, положил трубку, после чего, лениво попив чаю с бутербродами, пошёл и завалился на диван.
Проснулся Восилей под вечер, с чугунной головой. В себя он приходил тяжело, пытаясь осознать это новое для него чувство. Оно хоть и было сродни привычному похмелью, но при этом не сопровождалось ни бешеной аритмией, ни запахом подвала во рту, ни красными, налитыми кровью глазами. Чувствовалась только тяжесть в голове, но при этом всём была и странно возбуждающая внутренняя удовлетворённость от чувства проделанной грандиозной работы.
Подойдя к столу, он достал исписанные, исчёрканные ночью листки и только начал было их читать, как с первых же строчек всё написанное показалось ему каким-то глупым и примитивным. На Восилея нахлынуло разочарование. Нравилось ему только одно. Всё на бумаге как бы складывалось в рифму. И даже было некое подобие стихотворного размера с соответствующим чувством ритма. Но обилие мата!? Это смущало. Однако, учитывая то, что это бела первая в жизни Восилея поэма, поразмыслив, он в целом всё-таки остался доволен результатом.
Положив листки обратно на стол, Восилей осмотрелся в комнате и, подумав, что в месте, где живут его высокие мысли, не подобает быть такому количеству пыли и грязи, решил заняться уборкой. В этот самый момент в двери позвонили. Восилей подошёл к входной, обитой старым, в ромбиках, дерматином двери и, не спросив кто, просто провернул защёлку замка и широко распахнул её. На пороге стоял Генка и Стёпа, второй коллега Восилея по работе.
- А нам Валерьяныч говорит, что ты забухал и типа заболел, - смеясь, Генка без приглашения ввалился в коридор Восилея.
Тот особо, правда, и не протестовал, впуская следом за ним и Стёпу, закрывая за ними дверь.
- Так вот, - продолжал Генка, поднимая в воздух находившийся в руках пакет, - раз мы узнали, что ты заболел, то и решили принести тебе лекарства. Я сегодня на одной халтуре был, там вообще отвал башки. Тип какой-то смешной, я ему всего лишь унитаз поменял, так он меня и обедом накормил, и сто грамм налил, да ещё и деньгами завалил. Завтра пойду ему систему продувать да раковину ставить. Договорились уже.
С этими словами он протянул Восилею пакет и стал снимать свои старые стоптанные кроссовки.
товарищей почему-то расстроил Восилея. Раньше он конечно бы обрадовался такой внезапной возможности посидеть в компании, побухать, да ещё и за чужой счёт, но прошедшая ночь изменила его. Что-то надломилось в Восилее, и те маленькие радости, которым он был подвержен до того, как сел за письменный стол, больше его не грели. Однако делать было нечего, не выгонять же приятелей из квартиры, поэтому Восилей пошёл на кухню и стал выгружать содержимое пакета на стол.
Когда все расселись за столом вокруг ещё тёплой, подрумяненной и сочащейся стекающими прозрачными слезами жира курицы, к которой Восилей подложил найденный в холодильнике зелёный лук и несколько помидоров, в предвкушении куртуазного вечера, потирая руки, они принялись разливать в чайные кружки водку. Произнеся какой-то нелепый тост, который прозвучал больше по традиции, нежели для смысла, все опрокинули в себя содержимое кружек и, тяжело втягивая ноздрями воздух, стали закусывать. Водка была хоть и дорогой, но им абсолютно не понравилась.
- Не то пальто, - констатировал Генка.
- Ага, - поддакнул ему Степан (Степан был на порядок глупее Генки, о чём свидетельствовала, например, его искренняя вера в то, что орденом Бани награждают исключительно банщиков), - нет в ней какого-то характера. Как вода. Вот сэмыча бахнешь, и вкус и тепло сразу по телу, и дух бывает аж шибанёт. А тут вода водой.
Генка одобрительно покачал головой.
- Правду говоришь, но ведь дорогая такая! Я бы в жизни её не купил. Это меня тот чудик нагрел, ещё и денег дал на закусь... Восилей, а ты реально какой-то загруженный. Может, случилось чего?
Генка, изобразив участие на лице, посмотрел в сторону задумчиво сидевшего Восилея и стал снова разливать водку по чашкам. Восилей, не зная, что и ответить, просто пожал плечами.
- Та ты не жмись, - фамильярно приказал Генка, - рассказывай давай товарищам по работе, что у тебя случилось, мы ж этот, как его, коллектив! Мы не можем бросать наших членов в беде и жизненных неурядицах.
За это они и выпили. После чего, молча зажёвывая водку луком, Восилей, почувствовав знакомую только выпивающим людям мягко разливающуюся по внутренностям любовь ко всему окружающему, решил признаться друзьям во всём. Встав из-за стола и выйдя в комнату, он взял со стола свою поэму и, вернувшись, положил её на стол.
- Что это? - кивнул на исписанные неровным почерком листы бумаги Генка.
- Стихи, - гордо ответил Восилей.
- Чьи? - Генка удивлённо поднял на Восилея глаза и, понимая абсурдность своего вопроса, осёкся.
- Да мои, - выдохнул тяжело Восилей и покраснел.
- Обалдеть! - Генка посмотрел на Степана, а затем снова поинтересовался у Восилея: - И давно тебя кроет?
Восилей снова пожал плечами.
- А почитать-то можно? - Генка потянул руки к лежащим на столе листкам бумаги, но Восилей как-то нервно забрал листки со стола и мрачно пробурчал:
- Я сам почитаю. Там ведь мысль надо понимать. Интонации, ударения в словах.
Степан хотел было прыснуть со смеха, но, заметив, как серьёзен Генка, сдержался и, взяв лук, просто провёл им у себя под носом, перебивая запахом последнего трудно сдерживаемое желание взорваться гомерическим хохотом.
Восилей кашлянул, прочищая горло от застрявшей в нём курицы, и, чувствуя, как у него горят от смущения щёки, начал декламировать свои стихи. Закончил он минут через пятнадцать в полной тишине, под хаотические удары своего сердца. Отложив свою рукопись в сторону, он плеснул себе томатного сока и с жадностью его выпил.
- Мощно, - вымолвил Генка, после того как Восилей поставил стакан на стол обратно. - Слушай, а ведь ты реально гений. Такое печать надо.
- Да не, не напечатают, - скептически покачал головой Стёпа, - тут же маты вон одни. И потом, там у этих поэтов всё схвачено. Там или бабки плати, или голубым надо быть.
- Да ну, скажешь тоже! - Генка махнул рукой; было видно, что стихи Восилея действительно произвели на него сильное впечатление. - Если человек талант, то это же видно. И потом, мат - это тоже часть культуры. Вон Есенин с матами писал, и чо? Он чо, тоже, по-твоему, голубой был? Бухал вон, как мы.
С этими словами Генка стал разливать оставшуюся водку по чашкам, и Восилей, не дожидаясь тоста, пунцово рдея от похвалы друзей, влил в себя одним махом горькую жидкость. Ему очень льстило, что его сравнили с Есениным.
Остаток вечера провели как-то скомканно, а когда прощались, Генка, обуваясь и держась рукой за стену, сказал:
- Завтра опять иду к этому типу потешному, может, он тебе поможет. Так-то он прикольный дядька. Дома, правда, срач, книги, какие-то бумаги исписанные даже в ванной валяются. Но, может, я попрошу, чтобы он почитал эти твои стихи.
Восилею было неудобно от такого внимания приятеля, но, боясь обидеть Генку, он промолчал и только еле заметно кивнул головой, соглашаясь на предложение последнего.
На следующий день, как Генка и обещал, он договорился о встрече, после чего перезвонил Восилею и назвал время и адрес. Положив трубку телефона, Восилей испытал нарастающее в его груди возбуждение. Стены старенькой, запущенной квартиры в одну секунду показались ему ужасно тесными и душными, сковывающими его творческую свободу. Он нервно зашагал из угла в угол и через какое-то время, так и не найдя себе места, пошёл на улицу, где и проваландался почти до вечера. Вернувшись домой, Восилей сгрёб листки рукописи в карман и, крепко сжав в руках бумажку с заветным адресом, отправился навстречу судьбе.
Подойдя к панельной девятиэтажке, одной из многих, которыми был застроен их район, он разжал кулак и, перечитав записку ещё раз, дабы удостовериться, что пришёл по правильному адресу, зашёл в подъезд. Поднявшись на седьмой этаж, Восилей подошёл к массивной, обитой металлом двери и позвонил в звонок. Он волновался. Дверь открыли практически сразу. На пороге квартиры Восилея встретили серый пушистый кот и небольшого роста пухлый лысый мужчина в очках, одетый в халат с шёлковым аляповатым платком, который обвязывал его горло. Кот поднял голову на Восилея и, без интереса осмотрев его, развернулся, вальяжной походкой ушёл обратно в комнату. "Пухлик" же, наоборот, с интересом изучал Восилея, сканируя того взглядом от макушки до пяток.
- Здрасти, - первым нарушил тишину Восилей, - мне тут Генка... То есть, это... - он попытался вспомнить, как будет звучать полное Генкино имя, однако не смог и замолк. На помощь ему пришёл "пухлик".
- Ах, Геннадий! - расплылся он в мягкой улыбке. - Да-да, он мне говорил о Вас. Просил о встрече. Вы Восилей, не так ли?
Восилей утвердительно кивнул.
- Ну что же мы в дверях стоим? Проходите, пожалуйста.
"Пухлик" немного отодвинулся, пропуская Восилея в коридор, после чего закрыл двери и представился:
- Меня зовут Леонардо.
"Дикаприо, что ли?" - промелькнуло в голову у Восилея.
- Такой литературный псевдоним, - уточнил тот и протянул Восилею руку, - будем знакомы?
Восилей машинально пожал мягкую, ватную руку Леонардо и даже пробурчал что-то насчёт того, что ему очень приятно.
- Пройдёмте в комнату, - пригласил между тем Леонардо и, заметив, как Восилей завозился с обувью, отчаянно замахал руками: - Ой, что вы делаете?! Не стоит. Не разувайтесь. У меня такой бардак! Вернее, творческий беспорядок, если так можно выразиться. Проходите обутый. Тем более на улице сухо. Осень в этом году такая тёплая, знаете ли. Золотая и вся воздушная. Не правда ли? Есть в такой осени что-то болдинское. Толкающее на творчество. Вы ведь понимаете, о чём я?
Восилей разогнулся, кивнул и пошёл в комнату, куда рукой его приглашал хозяин дома. Сказать, что там был беспорядок, который привёл хозяина квартиры в такое замешательство, Восилей не мог. Он видал беспорядок и похлеще, особенно у себя дома, когда лень накатывала с такой силой, что посуда, например, могла неделю киснуть в раковине. Как Генка и рассказывал, у Леонардо повсюду были книги - на полках, на полу, на кресле, и даже небольшая стопка их находилась рядом, у изголовья дивана. У Леонардо была привычка читать всё подряд и под настроение. Поэтому книги просто нагромождались одна на другую, так и оставаясь непрочитанными до конца. Но с настроением не поспоришь. Поэтому они просто лежали стопкой, покрываясь пылью, ожидая своей очереди в череде размытых, неустоявшихся предпочтений хозяина.
в комнату, Восилей остановился и осмотрелся, ища место, куда можно присесть.
- Присаживайтесь на диван! - словно угадывая его мысли, предложил Леонардо. - Там удобнее беседовать. Я сейчас приберу немного.
Он спешно собрал газеты и какие-то исписанные листки бумаги в руку и переложил их на стеклянный столик, стоявший неподалёку. Восилей присел, а Леонардо, сев рядом, внимательно посмотрел на него и спросил:
- Итак, мне ваш друг сказал, что вы пишете?
Вослией помялся и ответил:
- Ну так. Вот недавно только. Не могу ничего поделать с собой. Само как-то вот в голове стучит молотком. Прям уже оглох. А оно всё кроет и кроет.
- Это же великолепно! - воскликнул Леонардо и весь буквально засветился. - Это называется вдохновение, и ему нельзя сопротивляться. Это в Вас, Восилей, Божья искра теплится. Ведь люди, Восилей, они появляются на этой планете не только для того, чтобы есть, пить и размножаться, а ещё и для того, чтобы любить, чувствовать, творить! Это высшее предназначение. Можно посмотреть Ваши наработки?
Восилей, густо рдея, достал из-за пазухи смятую и местами перепачканную жирными пятнами рукопись и протянул её Леонардо. В свете слов последнего про высшее предназначение ему стало ужасно стыдно за такое состояние хранительницы его гениальных мыслей, которые он долгой ночью выплёскивал на белый, чистый, девственный лист бумаги. Леонардо, напротив же, ни на секунду не смутившись, взял протянутые Восилием листки бумаги и, надев очки, стал вчитываться в прыгающий почерк новоявленного носителя божьей искры.
Какое-то время в комнате стояла тишина, в которой даже было слышно ход висящих на стене часов. Восилей, замерев от страха, сидел, боясь пошевелиться, и тайком рассматривал комнату Леонардо, пытаясь унять нервный стук сердца. "Вот как живут люди, - думал он, - книги вон, картины. А Генка-мудень - "голубые, голубые"; а этот тихий вроде. Я вон и половины в руках не держал и не читал того, что у него тут находится".
- Ну что, Восилей... - сказал, обрывая его размышления, Леонардо, закончив читать и глядя на того с какой-то едва уловимой томностью. - Кстати, а почему Восилей? - внезапно спросил он. - В Вас чувствуется некое благородство, и эта скульптурная античность опять же. Эти мускулы. Этот пресс. Эта непохожая ни на что первозданность вашего поэтического слога.
Леонардо дотронулся до живота Восилея, и тот отозвался на его прикосновение лёгким желейным потряхиванием.
- Вам надо взять литературный псевдоним. Что-то хищное. Это читается в ваших глазах. Такое неудержимое. Первобытное! Тигр. Нет. Это не то. Банально. Рысь. Нет... Барс! Восилей, Вы должны быть Барсом. Давайте выпьем за это. Вы не откажете в любезности? Стакан вина?
- У меня изжога от вина, - глухо пробубнил Восилей и покраснел ещё больше, боясь обидеть хозяина.
- Это хорошее вино! Французское. Не беспокойтесь. От него не бывает изжоги.
Леонардо засуетился, и через какое-то время на столике рядом с диваном появилась открытая бутылка вина, фужеры, яблоки, сыр и орехи в глубокой пиале.
- Восилей, у меня есть тост, - сказал Леонардо, присаживаясь и разливая вино по фужерам, - я хочу выпить за начало. За это новое, неизвестное Вам перерождение, которое поведёт Вас по неизвестным до сих пор лабиринтам творчества, даря ни с чем не сравнимое ощущение экстаза творца. Вы когда-нибудь испытывали экстаз, Восилей?
Леонардо начал потеть. Он расслабил платок на своём горле, повращал шеей и как-то по особенному выдохнул.
- Ну как, - помялся Восилей, - даже не знаю.
- Это всё не то, Восилей. Забудьте про тот опыт. Тот опыт для всех. Для этой серой посредственности. Вы должны испытывать ни с чем не сравнимый творческий экстаз. Вы должны Барсом впрыгнуть в творчество. Всей своей грациозностью слога! Вы просто обязаны растерзать всё и всех на своём пути. Всех этих жалких страдающих бездарностей с их заунывным завыванием! Вы Барс, Восилей. Ваша творческая энергия неукротимая и необузданная. Её природная первозданность великолепна. Она многообещающа. Правда, есть некоторые шероховатости, но мы будем над ними работать с Вами, Восилей. Ведь правда?
Раздавленный таким потоком комплиментов, Востилей буквально поплыл по дивану и, соглашаясь с Леонардо, лишь слегка кивнул головой.
Выпив вино, Леонардо тут же наполнил фужеры снова.
- Правда, Восилей, хочу сразу предупредить Вас, что работать придётся много, но я уверен, что у нас всё получится. Нам придётся с Вами часто встречаться. Это нужно для того, чтобы отточить Ваш слог. У Вас очень хорошие предпосылки. Экспрессия. Пластичность. Мягкость и чувство рифмы. Но вот местами... Например, вы пишете: "И взяв руками твёрдый хуй". Восилей, Вы должны привнести в это некую метафоричность. Чтобы это звучало как музыка. Напишите, например, "нефритовый жезл" - это и эстетично, и в то же время нереально возбуждающе. Правда?
Леонардо подсел к Восилею почти вплотную.
- Или вот, к примеру, Вы пишете: "И долго мял тебя за жопу". Это место Вам особенно удалось, Восилей, так как передало волну накрывающего Вас порыва страсти, но если бы там было написано "персиковые, бархатистые половинки", согласитесь, это было бы куда более волнующе. Такая слегка прикрытая нагота.
Леонардо осушил свой фужер и, поставив его на стол, сорвал с себя платок, который уже явно ему мешал, отбросив его в сторону.
- Восилей, мы будем с Вами работать. Много работать, - критик положил аккуратно руку тому на бедро и посмотрел парню в глаза.
Восилей сидел, как каменный, боясь шелохнуться.
- Вы такой напряжённый, Восилей. Вам надо расслабиться. Для Вас это всё непривычно конечно. Но там, за этими стенами, в той будничной серости, где не витают монады творчества, Вы одиноки, Восилей. Здесь же Вам будут раскрыты границы мира, и мы с Вами будем переживать наши совместные творческие оргазмы, как учитель и его ученик. Вы позволите мне быть Вашим учителем, Восилей?
Леонард пристально посмотрел томным взглядом в глаза Восилея, и тот кивнул головой.
- Спасибо, Восилей! Вы знаете, в Древней Греции был такой обычай: для установления более устойчивой духовной связи и единения творческой энергии между учеником и учителем происходило.... Ой, Восилей, что же это вы так себя запустили?!
Восилей даже не успел ничего сообразить, как Леонардо стянул с него штаны и уставился на путающийся в густых, слипшихся волосах сморщенный член. Взяв из кармана влажные ароматные салфетки, Леонардо стал тщательно вытирать Восилия, рассказывая о течении времени, о творческом хаосе и безграничности поэтической вселенной, как в итоге, почувствовав, что его член обхватило что-то тёплое, мягкое, влажное, которое стало очень приятно посасывать и теребить его уздечку языком, Восилей тяжело выдохнул и стал проваливаться в бездну грехопадения. "А Катьку хуй можно было допроситься до этого!" - была последняя мысль Восилея перед взрывом сексуального удовольствия...
Домой Восилей возвращался уже под утро. Он шёл медленно, широко расставляя ноги из-за неприятных болевых ощущений в заднице, которая горела, будто её всю ночь натирали наждаком. Всматриваясь в мрачные квадраты оконных рам окружавших его серых однообразных домов, Восилей думал о своём особом, высоком предназначении. Сейчас ему казалось, что жившие в этих домах невзрачные, суетливые люди были какими-то скучными и слишком похожими друг на друга. Вся эта однообразная серая жизнь, которую он вёл до вчерашнего вечера, казалось, осталась в прошлом. Впереди была только таинственная и возбуждающая чувства неизвестность.
Придя домой, он положил подушку на скрипучий стул, и, присев на задницу, поёрзал какое-то время, чтобы приобрести наименее болезненное и более комфортное положение, достал из стола белый лист бумаги и задумался. Через какое-то время он провёл по нему рукой и, пытаясь вновь пережить уже знакомое, будоражащее чувства волнение, взял ручку и стал выводить первые буквы своего имени. На букве "И" он запнулся и, вспомнив, чему учил его Леонардо, зачеркнул написанное и вывел рядом "БАРС", затем, подумав ещё несколько секунд, дописал рядом "Вольный" и чуть ниже добавил "Поэма" после чего перевёл свой взгляд в грязное, давно немытое окно.
Там зарождался новый день. Новый день в новой жизни Восилея, которая никогда уже не будет прежней.
А ещё через день Восилей уволился из ЖЭКа...