Я буду ждать тебя каждое завтра. Встречай меня. Вновь приезжаю на ветром хранимый вокзал, Долго брожу меж разбитых и скомканных чаяний. Грезится в каждом осколке жестокий оскал. Город оставлен тобой, и живое всё замертво Пало на землю, лишь призраки в серых пальто Мечутся в улицах, ищут ушедшее зарево. Я между ними иду, обращаясь в Ничто. Мне забывается имя твоё с каждым выдохом, Вот бы навек не дышать, время вспять повернуть! Знаю, сюда входа нет и отсюда нет выходов. Сердце, как дым, не заполнит биением грудь. Я буду ждать тебя каждое завтра в стремлении Следом уйти или стать тем, кто гасит рассвет. Город оставлен тобою и пал от безвременья. Нет человека окрест, и меня тоже нет.
Я демон. Он мой маленький Господин. Она его жена. Он и я? У нас контракт. Сделка. Душа за желание. Всё просто. Она и я? Ну... Мы не очень-то ладим. Видите ли, она знает. Не всё. Но многое. Она знает, чем мы с ним занимаемся по ночам. Мы грешим. Ну а я? Мне, в общем-то, наплевать.
Я не знаю, как мы выдержим, мой друг, В нашей жизни был один момент для счастья, Всё иное - бесконечное ненастье, Череда хрустальных слёз и горьких мук... А однажды был холодный летний дождь, Опрокинутое небо поливало Целый день. Мы завернулись в покрывала, Унимали чёрным чаем в теле дрожь. И, казалось, где-то рядом край Земли, Так спокойно наше время проходило, Мысли вязли, исчезая в топком иле; Те часы в сердцах мы не уберегли. Да, далёкий день растаял и погас В неприветливых ветрах и непогоде. (Если даже наше время на исходе, У меня есть свет твоих зелёных глаз) И однажды будет самый долгий день, День для памяти о чувствах невозвратных, День о сердце, поцелуями объятом, И о будущем, стремглав летящем в тень. Я не знаю, как мы справимся, мой друг, И не знаю, как мы выживем на грани, Только ты в своей сжимаешь хладной длани Весь покой моей души и слабых рук.
Я Есть Смерть. Я изогну, искривлю, закручу весь твой мир вокруг моей тени. Я найду все твои слабости, все изъяны и выдавлю их беспощадно. Я проскользну незаметно сквозь трещины в этой мраморно-белой броне, расширяя их, раздвигая их. Я уничтожу твоё спокойствие, твой успех, твои мечты, твои иллюзии. Я расскажу тебе самую страшную правду и улыбнусь своей самой сладкой улыбкой и покорю. Это То, что я Есть.
За нами не вернутся вопреки. Оставленные, будем жить не долго, И песни журавлиной косяки Застынут в сердце тысячей осколков. И каждый новый день молитвой свят, И кажутся несчётными минуты. К просторам обращён тоскливый взгляд Души, уставшей плакать по кому-то. За нами не придут, а новый дом Всё больше превращается в тот, прежний, Икона над скосившимся столом Вселить не может толику надежды... Но самый горький час - полночный мрак. Никак не удержать на веждах слёзы. Ведь всё вокруг чужое, всё не так, Но в небе, в тёмном небе - те же звёзды.
Я чувствую на себе его взгляд и с большим трудом сдерживаю улыбку.
Никто не заметил, как я проскользнул внутрь на последнее сидение в последнем ряду хотя бы по той простой причине, что я так решил.
Бессмысленно. Всё это абсолютно бессмысленно. Пустые слова, проносящиеся эхом по залу, поднимающиеся к потолку, наверх. А дальше? Сомневаюсь, что Бог Иисус Христос соизволит обратить свой взор на эту свадьбу без любви, и уж точно Он не услышит их клятв. Скорее всего, Он просто их целенаправленно проигнорирует.
Я знаю Его. Я ведь тоже не всегда был Тем, что я Есть.
Чувствую на себе её взгляд, но, что ещё занимательней, чувствую его взгляд. И, сказать по правде, это единственное, что меня сейчас волнует. Леди Элизабет - в девичестве Хартфорд, отмечаю я про себя, краем уха вслушиваясь в эхом проносящееся по залу "аминь" - может смотреть на меня своими зелёными глазами столько, сколько ей заблагорассудится. Мне всё равно.
Потому что на меня смотрит он. И даже со своего места - в самом дальнем ряду, поближе к идущему от двери чистому, свежему, тленному воздуху и подальше от священника с его крестами и святой водой - я чувствую в его взгляде желание. И даже не пытаюсь сдержать выползающую на губы усмешку.
Женат менее двух минут и уже сбился с пути. Впрочем, тут нечему удивляться. Это, в конце концов, целиком и полностью моя вина.
Мой маленький Господин отрывает от меня взгляд, но я вижу, с какой неохотой он это делает, с какой неохотой он поворачивается к своей невесте. И я читаю по лицу Леди Элизабет, что она это тоже видит.
Ах, подозрение. Приятный гость. И любопытная примесь к игре.
Я кривлюсь, глядя, как он поднимает её вуаль и прижимает свои губы к её губам в холодном, отстранённом поцелуе. Этот поцелуй настолько отличается от тех, к которым я привык, что ещё немного - и я бы расхохотался вслух. Издевательски. Но я этого, естественно, не делаю.
Толпа кричит, ликует, рукоплещет, пока он, взяв Леди Элизабет за руку, ведёт её по проходу между рядами наружу, к уже готовому экипажу. Это значит, что мне пора уже возвращаться к работе дворецкого и встать за поводья. Но, прежде чем выскользнуть из зала, я кидаю на него последний взгляд. Его красивое личико застыло в маске благородного достоинства, а задумчивые синие глаза опущены к полу.
Я знаю точно, что будет дальше.
Он постарается покончить с супружеским долгом как можно быстрее, как только наступит ночь. Он будет с ней ласков, он будет с ней нежен, он заставит её сомневаться в самой себе. Он с успехом скроет от неё своё отвращение и равнодушие, и, возможно, все её подозрения улетучатся.
А когда она заснёт, он придёт ко мне. И мы с ним займёмся тем, что к нежности не имеет никакого отношения. Это будет горячо, и грубо, и жадно, и неприлично, и я буду смаковать великолепный привкус Греха на его юных губах.
Я встаю, опуская голову, чтобы скрыть улыбку.
Склоняются сны под холодными волнами взгляда, Так ветер и грозы к земле прижимают траву. Не ведая вовсе о том, что со мною ты рядом, Сквозь тернии мрачных кошмаров я имя зову. И тихих касаний руки не почуять сквозь дрёму, Нет силы очнуться, вернуть позабытый покой. Я вижу, как ты наклонилась над веной ярёмной, Крадёшь угасающей жизни запас вековой. И губы твои мне покажутся злобным изгибом Улыбки, способной сковать крепче лучших цепей. Я, веришь ли, милый, в этом кошмаре погиб бы, Вдали не заслышав знакомые ритмы дождей.
Мой Господин явно решил не утруждать себя проблемой с пуговицами на халате. Тяжёлая ткань свободно свисает с его тонких плеч, нисколько не скрывая стройного голого тела. Когда я открываю дверь, он высоко держит свечу в одной руке, другой небрежно прижимая полу распахнутого халата к груди. Он нисколько не удивлён тем, что я его жду.
- Значит, ты уже закончил, - говорю я, глядя, как он проскальзывает мимо меня внутрь и аккуратно ставит свечу на мой прикроватный столик.
Пламя шипит и плюётся искрами. Ему, пламени, всегда беспокойно в моём присутствии.
- Да, - отвечает Серж.
Я слышу, как он устраивается на моей кровати, шуршит простынями, отбрасывая в сторону халат одним рваным движением, словно тяжёлая ткань раздражает его нежную кожу. Его белое тело практически мерцает под неровным светом свечи. Я поворачиваюсь к нему и с неприятным удивлением понимаю, что чувствую ревность; его волосы уже растрёпаны, его лицо уже покрыто румянцем, потому что он уже был с ней.
Так дело не пойдёт.
Он видит всё это на моём лице и улыбается. Подзывает меня ближе жестом пальцев цвета слоновой кости. Приглашая меня подойти. Подойти и взять его.
- О, Вэл, - протягивает он, невозмутимый, спокойный, чуть ли не со снисхождением в голосе (и о, как этот тон меня ранит в самое сердце, пробуждает адреналин в моей крови, заставляет меня желать), - не волнуйся ты так. Ты ведь знаешь, что я твой. Навечно.
- А я - твой, - говорю я следом.
Он от меня этого ждёт.
Серж улыбается; откидывает голову назад. Оголяет передо мной свою шею, своё адамово яблоко, опускает плечи. Открывает себя. Предлагает себя.
А я возьму всё, что он может мне предложить. Я буду брать долго и грубо, вдавливая его в матрас, вырывая крики из его горла - ловя их своими губами и жадно глотая. Я сделаю его своим, а он сделает своим меня. И мне будет глубоко наплевать на обруч на его пальце.
Я посмеюсь над самой идеей брачных колец. И да-а-а, как мы будем Грешить!
Я запираю дверь на замок. <����Когда мои колени прогибают матрас рядом с его бёдрами, он усмехается, вплетает свои пальцы в мои волосы и тянет их назад. Внимательно всматривается в моё лицо. Шепчет, пока я, сняв перчатки, провожу пальцами по его шее и вниз:
- Ты же знаешь, всё, что с ней было, - просто игра. Это то, чего я действительно хочу.
На данный момент мне всё равно. Я не хочу его слушать. Я чувствую её запах на его коже, и меня от этого тошнит.
Я пожираю его слова. Безжалостно атакую его губы своими - и он понимает и подчиняется.
Я ему покажу, кому он должен быть в первую очередь предан.
быстро теряем контроль и приличия, как это часто с нами бывает: стукаемся зубами и подбородками, сцепляемся за власть над поцелуями, в то время как наши руки судорожно ласкают его плечи и мою шею, и его маленькие тёплые пальчики скользят мне под рубашку, и его бёдра двигаются в унисон с моими, изгибая спину, дразня и возбуждая...
Я откидываюсь назад, на колени, и притягиваю его к себе, разворачиваю рывком спиной, и он подчиняется - потому что знает точно, чего я хочу. Серж позволяет мне взять над ним полный контроль, в то время как сам он нетерпеливо ласкает своё тонкое бледное тело, дотрагиваясь до себя так, как это сделал бы я. Потому что он знает, как меня восхищает этот его бесподобный невинно-порочный вид, когда он ласкает себя между ног, когда его маленькие руки неожиданно заменяются моими, когда он стонет глубокими гортанными стонами, и уголки его души горят ещё чуть-чуть темнее, и да, и да-а-а!
Я заставлю его развратить самого себя - а потом улыбнусь и сделаю ещё хуже.
Его шрамы белые и длинные, и блестят в темноте от пота; он накрывает мою руку своей и стонет, шипит "давай, Вэл" мне прямо в ухо; и что ещё остаётся делать верному слуге своего господина, кроме как подчиниться?
Он падает вниз, на кровать, подставляя локти, и в перерыве между секундами, мгновениями, осколками времени я оказываюсь внутри него, он и я соединяемся в "мы" - он откидывает голову назад, шумно вдыхая воздух, и мы Есть.
Мне неожиданно приходит в голову - пока его пальцы впиваются в простыню с такой силой, что та с тихим треском начинает разъезжаться на нитки, и его голова безвольно мотается из стороны в сторону, - что он меня любит.
Я ничего не могу поделать с раздвигающей мне губы улыбкой. Наклоняюсь и жёстко целую Метку Дьявола на его плече, упиваясь вкусом его разгорячённой кожи на своём языке.
Он меня любит.
И факт этот забавляет меня несказанно.
Потому что так и должно было случиться. Неминуемо, неизбежно. В конце концов, я дал ему всё, о чём он мог только мечтать. Я ни в чём - даже в себе - ему не отказал.
Он насаживается на меня, алчущий, жаждущий, и я чувствую запах его желания в воздухе, я пробую на вкус его похоть, и спинка кровати ритмично стучит о стену. Он выдыхает моё имя, со свистом шипит его сквозь стиснутые зубы, с выгнутой спиной, дрожащими ногами. Ритм, тело, жар, тьма, пот...
Он едва успевает заглотить свой крик, а потом обессиленно падает вниз - на его фоне мои бледно-голубые простыни кажутся в полумраке ещё белее. Неровное дыхание вырывается из его охрипшего горла.
И мы сворачиваемся друг в друге, два белых силуэта. Он откидывает голову назад, неуклюже меня целуя куда-то в подбородок, усталый и мокрый, и измождённый. Я улыбаюсь и уступаю его немому требованию, напоследок слегка прикусывая его припухшую губу.
О, да. Я заставил его любить меня, и любовь эта - какая восхитительная ирония! - доведёт его до гроба.
Это То, что я Есть.
И я заставлю его добровольно вложить своё сердце в мои ладони. И я буду беречь это сердце, а, быть может, сожму на нём свои пальцы безжалостно и раздавлю его...
Пламя свечи в последний раз шипит и затухает.
Не вини меня в долгих кошмарах при полной луне, Я и рад бы летать к тебе каждый четверг, но морозы Приковали озябшие крылья к сутулой спине, И не греют, прости, ни абсент, ни горячие слёзы. Не смущай моих мыслей гудками, когда разговор Переходит границу понятий "что дурно, что гоже". Я и рад бы взглянуть в твоё небо, но там лишь укор, Ты и речи свои, словно снег, мне на голову крошишь. Слишком холодно стало, и пламя не греет в ночи. В суете общей лжи мне найти, мне распутать конец бы. Я и рад бы признаться в любви, только сердце молчит, И не выдворить страх ни отваром, ни лучшим плацебо. Слишком холодно стало, и палец застыл на курке. Рукотворное зло расплескалось за грани стакана. Повели белу душу в мясницкую на поводке... Попроси, чтобы к ужину сахар подали с обманом. Чаевые за каждый с улыбкой рассказанный бред. Выпей слёз моих терпких редчайшее в мире плацебо. Каждый пятый твердит, что не курит своих сигарет, Каждый третий вдыхает табачное, дымное небо. Слишком брошено стало, и ветер ворует слова, За воротами уст ни единая тайна не скрыта. Средство массовых сплетен; о каждом дурная глава. Разорённые чувства смакуют внутри паразиты.
Моя Леди беременна.
Он приходит ко мне той же ночью, полный глубинного отчаяния, но не желающий это показывать.
- Мы занимались любовью два, может быть, три раза, - говорит он, нервным жестом поправляя рукава, туда-сюда измеряя шагами расстояние в моей комнате от одной стены до другой. - Я не хочу отпрыска. Чёрт возьми, я ещё слишком молод!
Он задумчиво проводит пальцем по своим губам, покорно откидываясь на меня, когда я подхожу к нему сзади, кладя свои руки ему на плечи.
- Я бы не стал об этом беспокоиться, Мой Лорд, - говорю ему, играя пальцем с короткими волосками на задней стороне его шеи; он вздрагивает. - Я бы не хотел лишний раз об этом напоминать - но вы, скорее всего, не проживёте достаточно долго, чтобы всерьёз привязаться к малышу...
- Да. Я знаю, - он закрывает глаза, накрывая мою руку своей и сжимая пальцы откровенно собственническим жестом, а потом поднимает взгляд. - Я не о младенце больше всего волнуюсь, а об Элизабет. Она нас подозревает. Я в этом уверен.
- Ну и что с того? - отвечаю я, с неудовольствием отмечая желчные нотки в собственном голосе.
Мне не нравится, когда он заводит разговор об этой девчонке. Максимум, что она из себя представляет, - это, в лучшем случае, досадную неприятность, вроде мухи. Или таракана.
- Она не сможет ничего предпринять. Да и не станет даже пытаться. Леди Элизабет слишком сильно тебя любит, - я презрительно хмыкаю. - Глупая девочка.
- Возможно, ты и прав, - отвечает он не слишком искренне, и я знаю, что он не до конца со мной согласен.
Я хмурюсь, но Мой Господин этого не замечает. Он целует мои пальцы, один за другим, и, закончив ставший привычным для меня за последние несколько недель ритуал, уходит, что-то кинув напоследок о завале в документах.
Не отличить моих цветов расцветших - от сорняков, В саду оборванная ветошь всех стихов, Мной недописанных, мной слов не сказанных. Стою безжизненно, вьюнами связанный. И те цветы мои - не сжечь их - рукописные Под небо чистое меня утянут смыслами, Обвяжут накрепко запутанными числами - Сухими листьями... И прорасту меж них корнями, тьмой сплетёнными, Хмельными волнами. Войду руками в землю, И станут травы повеленью молча внемлить, От порицания поэтов неспасённые... Я прикажу им возвратиться в плоть родителей, Дозреть в обители. Среди могильной сырости Дозреть и вырасти - в стихи, те, что не видели И прародители. Но вырастают из земли, кривясь, уродливы, Как иероглифы, повсюду сломаны, Слова и образы. Они дарованы, С небес оборваны. Не отличишь моих стихов от веток, от сорняков, Сижу в них связанный, в клетке мрачных снов, В безглазье сомкнутых. Прочти их - может быть, Услышишь шёпоты под бледной кожею...
Это То, что я Есть.
Я сделаю это быстро и сладко. Я не дам ему времени на раздумья. Он мой - разумом, телом, душой, - и я не позволю ему об этом забыть.
Я стану живым воплощением Соблазна. И, пока он будет тонуть в наслаждении, я останусь холоден и расчётлив, планируя, как; как я его возьму (как я его убью) скоро, совсем, совсем скоро, и тогда он станет моим навечно...
Ты поймёшь. Ты поймёшь. Ты должен.
Это То, что я Есть.
Северные Вёсны... слёзы-кружева в платках Шифоновых на шее строгим бантом Обвиваются. Качают на руках Меня метели - седовласые гиганты. Уснувший вереск стелет ложе под щекой, Сентябрьских печалей дожидаясь. Одна из Вёсен тёмных стала мне сестрой, Другая вовсе мне в ответ не улыбалась. Таёжный шёпот гулом алчущей души Уводит в сумраки еловых колких судеб, И этот мрак съедает Мир; в такой глуши, Боюсь, однажды и меня уже не будет. И только северные Вёсны руки в кровь Скололи, нить прядя, заноза на занозе - Станок устал скрипеть, ночная песня вновь Меж древних крон узором стынет на морозе. Крадутся нити из чащоб и волчьих нор Запорошённых, по сугробам узким следом, Туда, где слышен приглушённый разговор Двух душ, таящихся под предвесенним снегом.
Лондонском особняке Сержа, далеко за полночь, я слышу её шаги в коридоре.
Я не сплю. Я лежу рядом со своим маленьким Господином, лениво поглаживая его взмокшие от пота волосы. Аккуратно заправляю пальцем за ухо его длинную чёлку, окидывая жадным взглядом отчётливо различаемые под тонкой простынёй контуры его обнажённого тела. Я знаю точно, он будет приятно удивлён, проснувшись от манипуляций моих ловких пальцев между его ног - но лёгкий скрип половиц за дверью меня останавливает.
Соскальзываю с кровати. Мне даже не приходит в голову одёрнуть рубашку или поправить волосы. Она знает. Она не будет удивлена, встретив меня в таком виде, а я не собираюсь отказывать себе в невинном удовольствии лицезреть смесь ужаса и отвращения на её личике - её симпатичном фарфоровом личике. Которое так и хочется раскроить цветами отчаяния.
В коридор; да. Она стоит неподвижно, как призрак, в конце длинного холла с голубыми обоями. Белая ночная рубашка льнёт к её хрупкому тельцу, нисколько не скрывая очевидную беременность. Светлые волосы неровными кольцами спадают на её лицо. Её яркие зелёные глаза враждебно прищурены.
Опускаю голову в издевательском подобии поклона.
- Добрый вечер, Моя Леди. Или - прошу меня извинить - уже утро?
Она поджимает губы.
- Какая наглость, - говорит Леди, наверняка пытаясь звучать строго, может быть, даже жёстко.
Но всё, что у неё выходит, - это слабый, звонкий шёпот.
А что ещё она от меня хочет? В конце концов - Это То, что я Есть.
Делаю шаг вперёд. И о, как всё-таки занимательно с ней иногда играть - какая наивность, какое яростное желание оградить, защитить того, кого она по глупости считает своим. Я ей даже могу, в некотором роде, посочувствовать.
- Если вы позволите, - говорю я, приближаясь к ней, и она в панике отступает, бессознательным жестом прикрывая живот, словно пытаясь защитить от меня своего нерождённого отпрыска; ну что за глупость, как будто ей это удастся. - В такой поздний час Моей Леди уже давно пора быть в кровати. Иначе она рискует подхватить простуду. Или ещё что-нибудь не менее неприятное.
Её взгляд прожигает во мне дыры. Я упиваюсь её ядом.
- Неужели вы не знаете, что все самые страшные монстры скрываются под покровом тьмы?.. - продолжаю я, склоняя голову.
- Даже не думай, будто я вас ни разу не слышала, - шипит она. - Тебя и Сержа. Я знаю, чем вы занимаетесь. Знаю, чем вы оба...
- И чем же мы, - приподнимаю бровь, - занимаемся?
- Грехом, - отвечает она - эти слова нехотя слетают с её бледных губ. - Вы грешите. И если вы думаете, что никто об этом никогда не догадается...
- Да что вы! - выдыхаю я мягко.
- Ты же знаешь, что одно моё слово, и всё между вами закончится, - продолжает она угрожающим, как наверняка думает Леди, тоном.
В моём горле зарождается смешок.
- Это преступление. Вас накажут...
- Как вам будет угодно, Моя Леди. Поступайте, как сочтёте нужным, - говорю я - и спустя мгновение атакую, не в силах более сдерживать своё желание раздразнить её до слёз, разъярить её до крови и по швам её раскроить.
Прижимаю её к стене, но аккуратно, чтобы не повредить нерождённое сокровище моего молодого Господина - мне глубоко наплевать, что случится с девчонкой, но его отпрыска я не трону. Она потрясённо вздыхает, закусывая губу, но не пытается вырваться из моей хватки, ибо знает, что я сильнее, знает, что, появись во мне такое желание, я переломлю её птичью шейку с восхитительной лёгкостью.
- Давай, беги в суд. Обличи своего мужа и его дворецкого в грехе. Восторжествуй - ибо ты победишь, - я наклоняюсь ближе, и она дёргается в сторону; моя усмешка расползается шире. - Но я знаю, что ты так не сделаешь. Ты просто не сможешь - не так ли?
- Смогу, - шепчет она голосом, пропитанным потусторонним ужасом; я вжимаюсь в неё сильнее, жадно впитывая сладкий, сладкий аромат её страха. - Я сделаю...
- Нет. Не сделаешь. Потому что ты его любишь, - это слово оставляет неприятное послевкусие грязи и пепла на моём языке.
Я презираю это чувство всеми фибрами своей несуществующей души и даю ей это понять. - Ты хочешь ему счастья, и со мной он счастлив. О, да, его падение тебя уничтожит. Ради него ты расцветёшь и угаснешь, но он всё равно никогда, никогда тебя не полюбит в ответ.
Её нижняя губа начинает дрожать.
- Правда, - шепчу я, улыбаясь так широко, что мои щёки начинают болеть, - колет, не так ли?
А потом я её отпускаю. И она обхватывает себя руками, пытаясь свернуться в комок, и возвращается молча в свою комнату, опустив плечи и голову, глотая солёные слёзы.
Я мог бы засмеяться. Я мог бы расхохотаться вслух, издевательски, потому что мне хватило какой-то минуты и пары нашёптанных слов, чтобы её сломать. Но я молчу.
Я возвращаюсь к своему сладко спящему и ни о чём не подозревающему молодому Господину в кровать.
А потом, удостоверившись предварительно, что она тихо лежит у себя в комнате, удостоверившись, что она нас услышит, я бужу его шёпотом и пальцами и делаю предложение, от которого он не может отказаться, и упиваюсь бесподобным зловонием её горя, пока он меня обнимает. Целует. Стонет...
В пустоте ничего не родится, не взойдёт в непригодной земле, Ни одна, даже павшая птица не споёт на прощание мне В пустоте. Даже мысли безмолвны; ни дыхания жизни, ни снов... Расплескались за выкрики волны, расплескалась за сердце любовь. Ни единой сроки с глубиною, ни единого слова тому, Кто бы мог без терзаний со мною разделить пребыванье в плену Пустоты неизменной. Бесслёзно я ослепну от горечи дней. Лишь теперь, когда "слишком" и "поздно" причитать над судьбою своей. Пустота ничего не наполнит, будет царствовать пылью стихов. Гром небес и огонь белых молний не пробудят от смерти альков Этой раньше потерянной, рваной, отсыревшей от снега души. Пустота нарывающей раной продолжает во мне свою жизнь...
Это девочка, мягкая и белая, и в ней нет почти ничего от Моей Леди, и в ней практически всё от Моего Лорда.
Ей два дня, она тихая и послушная, она мирно спит в руках моей Леди Элизабет. Молодой Господин стоит позади, аккуратно её приобнимая одной рукой, и что-то ей говорит.
- Розамунд, - я слышу, как он выдыхает.
Имя для этого маленького шевелящегося комочка плоти. Имя, в котором есть аромат цветов, и дождь, и белизна.
Оно идеально. Даже я вынужден это признать.
Стою на пороге; я не стану вторгаться. Но и глаз не отведу.
Они тихо что-то между собой обсуждают, и Леди Элизабет изо всех сил избегает взгляда моего Господина, концентрируясь на маленькой Розамунд, которая восторженно машет своими крохотными лапками, едва завидев лицо отца. Они оба так молоды, и, тем не менее, на их плечах чувствуется тяжесть прожитых лет.
Тонкие линии морщин в уголках её губ. Тёмные линии синяков под его глазами, что говорят о бессонных ночах и старых кошмарах.
Она вздрагивает, напрягается, а потом поднимает голову и встречается со мной взглядом. В её глазах лёд и молчаливое осуждение. "Ты тварь, - читаю я. - Ты монстр".
Я отвожу взгляд, словно бы отвечая ей. Я польщён, что вы так обо мне думаете, Моя Леди. Это То, что я Есть.
Мой молодой Господин поднимает голову. Он приоткрывает свои губы, увидев меня в дверях - высокого, бледного, молчаливого наблюдателя, и его щёки покрываются румянцем. Сегодня ночью я покрою румянцем всё его тело. Он будет гореть.
Я улыбаюсь, и разворачиваюсь, и растворяюсь в тенях коридора. До вечера нужно ещё многое успеть.
Не собрали ещё осеннюю листву В своей душе, припорошённой декабрями. Кружусь, объятый чужими именами, И только самое далёкое - зову. И вырываются метели из груди, Всё на пути своём живое разметая, Но эта белая рыдающая стая Не возвратится по весне домой. Прости. Они оставили меня, крыла мои, С дырою большей, чем душа моя и сердце, А пустотою невозможно отогреться, Сникая медленно в объятия земли...
Я начинаю наблюдать за Леди Элизабет. Меня многое в ней забавляет. Особенно эта маленькая печальная улыбка, что появляется на её лице, когда она сидит на веранде и смотрит, как Мой Господин играет со своей маленькой дочкой в саду, целуя её в щёчки и всячески провоцируя приступы звонкого нежного смеха. Меня забавляет её потемневший со временем взгляд глаз цвета гнилого болота. Её тонкие хрупкие пальчики, что тянутся вперёд, будто желая словить, украсть для себя хоть каплю того тепла, что Мой Господин так щедро дарует своей дочери. Словить, украсть, прижать к груди, сделать его своим. Ей это никогда не удастся.
Под вуалью леса пели гулко И, в бессоннице кроной шурша, Вверх тянули озябшие руки, И с молитвой замёрзла душа. Их обнять бы, тоскливые хвои Так приветливы к тем, кто ушёл Под клеймом сумасшедших, изгоев; Их обнять бы, укутать бы в шёлк, Заплести в косы ветви. Рябины Обрядились, как сотни невест, Но взвалили на хрупкие спины Тяжесть снежную серых небес. Я иду к вам, застывшие тени! И приветствуют, шепчут вдали Легионы моих сновидений, Наклонившиеся до земли...
сам, в конце концов, нажимает на курок, в то время как человеческая падаль извивается у его ног, царапает ногтями пол, умоляя "нет, пожалуйста, я не знал"; и как это справедливо, что падаль должна молить о снисхождении, и как это правильно, что падаль должна унижаться перед Моим Господином, высоким, жестоким и гордым; и да, давай же, моли его...
А! Слишком поздно. Я усмехаюсь, жадно вдыхая острый запах смерти...
Серж замирает на несколько долгих минут, стискивая револьвер мокрыми, слегка подрагивающими пальцами. А потом медленно, медленно его опускает, тяжело дыша. Под его лакированными ботинками дерево пропитано чёрной краской, резкие, ломаные линии и старые, давно забытые символы колдовства - зов для меня и Моего Великого Князя.
Знакомая территория. Древнее, тёмное время. Я думаю о чуме.
Падаль всё так же лежит на полу неаппетитной кучей мяса, крови и кишок. Очень, очень мёртвой кучей. Попытки его найти и доказать причастность к делам той секты ублюдочных крыс, что вырезала семью Моего Господина и привела его ко мне, заняли непозволительно много времени. Но да-а-а - оно того стоило!
Мой Господин бросает на мёртвое тело полный отвращения взгляд.
- Гниль, - выплёвывает он. - Делай с ним всё, что хочешь, Вэл.
- Вы слишком добры, Мой Лорд, - отвечаю. - К сожалению, я вынужден отказаться от подарка - подобная гниль не отвечает моим вкусовым предпочтениям.
Револьвер выскальзывает из его пальцев и с громким, звонким стуком падает на пол.
Долгое, долгое молчание. Его лицо медленно, но верно бледнеет.
- Он был последним, - шепчет он.
- Верно, - отвечаю я мягко.
- Вэл...
Серж разворачивается на каблуках, упираясь мне в грудь. Поднимает глаза.
- Что же тогда твоим вкусовым предпочтениям отвечает?
Я улыбаюсь.
И я буду его целовать, смакуя бесподобный привкус Страха на его юных губах.
- Вы, Мой Господин.
Время настало.
Боже, как холодно стало по осени ночью, Воздух студёный морозит любви лепесток - Каплю запёкшейся крови. Но это ли точка, Это ли пуля, которую примет висок? Рифмы застыли, бездушны тетради и книги, Белый простор, пустота сотен тысяч листов. Нет меня в неисчерпаемом выкрике-миге, Нет ни в одном из звучавших единожды слов. Битые стёкла зрачков отражают зарницу, Мой силуэт в них теряется, словно пятно. Боже, я жизни своей пролистаю страницы, Лишь на последней написано: "Не суждено"...
Эти последние месяцы тихие и беспокойные.
Он не ест, не спит, не занимается делами, только меряет шагами расстояние от стола до окна кругами по своему кабинету, от лестницы до двери по холлу, от стены до стены по коридорам. Тропинки в саду истёрлись в грязь под его каблуками.
Я жду его терпеливо в своей комнате каждую ночь. Он не приходит.
Я жду терпеливо, что он, свернувшись клубком на кровати, намотав на себя одеяло, как кокон, попросит меня остаться. Он не просит.
Вздрагивает от моих прикосновений во время вечернего омовения. Отталкивает мои руки рассеянно, сдержанно, когда я касаюсь его лица. Разрывает мои поцелуи слишком быстро, отрицая возможность какого-либо продолжения.
Он пытается подготовиться к неизбежному. Ему страшно.
Я упиваюсь Страхом. И, тем не менее... ему это так не к лицу.
Я начинаю волноваться.
Мой возлюбленный раб, не вставай предо мной на колени, Не целуй моих ног, лучше выпей из чаши вина. Расстели для двоих ложе свежей и терпкой сирени, Помоги позабыть пустоту, от которой больны... Я позволю тебе прикасаться губами к ресницам Серых выцветших глаз, полных слёз безо всяких причин. Стань же вольным со мной, распахни свои крылья, как птица. Словно Гор, властвуй мной, как один из немногих мужчин. Мой истерзанный друг, о, позволь залечить твои раны. Я нежен в эту ночь, словно шёлк затяжного дождя, И покорный сам, пред тобою склоняясь; так странно, Ведь в оковах я видел будто иного тебя... Распускайся цветком в поцелуях, не сдерживай гнева, Отомсти мне за всё, плеть возьми и ударь по спине! Я отныне такой, как ты, позабудь королеву, Королева сгорела в сиреневом страстном огне...
Наступил ноябрь, и их дочь уже ходит. Она цепляется за его рукав и перебирает следом за ним своими неуклюжими маленькими ножками. Её, по крайней мере, никак не задевает тот факт, что Серж вообще перестал обращать на них с матерью какое-либо внимание. Он его теперь ни на кого не обращает. Даже на меня. Особенно на меня.
Он словно ослеп; смотрит куда-то в стену отсутствующим взглядом, почти не разговаривает, прощупывая свой путь по дому руками, стараясь хотя бы раз пальцами мазнуть по всему, до чего только можно дотянуться. Словно знает, что времени прочувствовать ладонями тепло камина и мягкую шероховатость кресел в гостиной, прочувствовать, запомнить, оценить осталось совсем немного. Он рассеянно выводит круги пальцами на подоконнике, пока на дереве не остаётся гладкая полоса. Прижимает к лицу хрустящее от свежести постельное бельё - думая, что я этого не вижу, - и жадно вдыхает запах мыла.
Он понимает - с ужасающей ясностью, - что скоро умрёт. Это только дело времени.
И смотрит Мой Господин на меня теперь по-другому - со смесью страха и чего-то ещё. Я могу этому подобрать только одно название: бескрайняя, мучительная, ужасающая любовь. Ко мне. Он знает, что тем, кто убьёт его, стану я. И любит меня за это.
Какая-то часть меня ноет тупой, безостановочной болью...
Мой друг, ответь же, отчего неблагосклонно Седое небо к тем, кто принял океан Чужой души и захлебнулся в тёмных волнах Кровоточащих бесконечно мыслей-ран? Я каменею... Ветер, песнь моих печалей Неси лишь в даль такую, где покоен слух И сей мелодии вовек не повстречает Ни тварь живая, ни заблудший в мире дух. Пускай никто и никогда, мой друг, вовеки Не отопрёт стальных дверей к сторонним снам! И предназначено сквозь сомкнутые веки Глядеть на мрак и свет сгорающий - не нам. Ты счастлив видеть только то, что зримо глазу: Закат горит над антрацитовым холмом, Но это сжалился над нами высший разум, Ведь красок истинных нельзя постичь умом. Я изнутри познал нутро кромешной тайны, Великой Свадьбы восхвалённый Андрогин Мне протянул ладонь, в глазах его хрустальных Застыл Вселенской тишины прекрасный сплин... Мой друг! О, то, что я узрел, нельзя поведать На издыхании, когда под сердцем лёд. Закончусь вскоре, мне Туманность Андромеды Заплату прочную на памяти нашьёт. Мой друг, поверь, я не желал сего исхода И поклянусь, что видел всё не в мираже; От снов полночных до бесцветного восхода Я был в твоей, мой друг, в твоей больной душе!
И я эту часть задавлю. Найду идеальное время, найду идеальный день, час, минуту, и пока она не наступит, я буду давить все свои мысли о нём. А когда время придёт, я закрою глаза - и убью его. Отниму его жизнь. Дыхание. Поглощу его.
И мне будет всё равно. Никак иначе.
Ты должен понять... Это То, что я Есть.
Здравствуй, мой мёртвый, мой маленький дом. Как нерушимое звуком молчанье, Бьют ли по полночи гулкое "бом" Наши часы, в темь поют заклинанья? Пыльное царство торжественных тайн, Как ты не сгинуло в бездне без вздохов; Липкой метели паучая ткань Окна прикрыла - и царство оглохло... Здравствуй, под сердцем священный оплот, Многие зимы хранящий усталость. В этом году ясных дней недород, Мыслями часто к тебе возвращаюсь. Всё вспоминаю горчащий удел Жизни, как дымкой покрытой, далёкой. Ты тот, что скрипом осиновым пел, В душу твои мне направлены окна.
Я называю ему дату - четырнадцатое. Ему она подходит. День, когда началась его жизнь, станет днём, когда она же и закончится.
Он шепчет мне в ответ, что я жесток.
Твой поход в неземные края затянулся навеки, Мой обет ожиданья позволить не может мне спать. Каждый день уже тысячу лет поднимаются реки, Расстилают ковёр, приглашают в пучину-кровать Самых ласковых снов, самых нежных подводных видений, Там касаются бледные руки до нервов седых, И мерещатся в иле твои серокрылые тени, Их я тысячу лет разыскать не мог средь живых... Каждый день на рассветной звезде я даю обещанье: Я дождусь, я к тебе дотянусь через время и боль. Только каждую ночь отнимают и душат дыханье Реки тысячи слёз, зазывая в бездонную смоль. Я не видел снов о тебе с той поры, как под сердцем Оборвалась держащая разум некрепкая нить. В этом омуте звёзд нет земли и нельзя опереться На утраченный смысл всему вопреки дальше жить.
И я сделаю это...
Сегодня ночью я проснусь и не узнаю Себя, на зеркало взглянув, - что за глаза! Холодным пламенем безжизненно взирают, Из-под опухших век крадётся вниз слеза. В каком дремучем сне с тобою повстречались, Ты, что личину мне в подарок отдаёшь? Твой тёмный образ в зазеркалии печален, А взор сжигает сердце робкое дотла. Ты не ответишь мне ни словом и ни жестом, Но лишь слеза коснётся белых одеял И растворится в них, вернётся всё на место, Так, словно бред меня на время обуял. Невозмутимая, лучи ко мне протянет, Чтоб успокоить косновением, луна... Но мне всё грезится чужое очертанье, И этой ночью мне до слёз и не до сна.
Мой Господин, наконец, ко мне приходит, за окнами вечер и снег. Осталось совсем мало времени - и у него, и у меня. Он бесшумно проскальзывает в кухню, беспокойно одёргивая рукава своей рубашки тонкими белыми пальцами. За последний год Серж ощутимо подрос - высокий, и гибкий, и хрупкий. Красивый. И всего одна короткая (сладкая) неделя осталась до дня рождения.
- Вэл, - выдыхает он мягко.
Я поворачиваюсь, аккуратно откладывая в сторону нож и вытирая руки полотенцем.
- Молодой Господин, - отвечаю.
Мы одни.
Он молчит. Прикусывает нижнюю губу, отводя глаза. Пытается подобрать нужные слова.
- Ты... Ты смог бы...
Терпеливо жду продолжения. Честно говоря, меня вся эта ситуация немного беспокоит. Мне не нравится его неуверенный тон, неуверенные слова. Ему это не подходит.
- Я...
Он прокашливается.
- Я хотел бы тебя кое о чём спросить.
- Всё, что угодно, - отвечаю, делая шаг вперёд.
Серж, на мой взгляд, слишком уж бледен, и этот кашель тоже - явно не простая попытка скрыть неловкость. Он выглядит так, словно готов свалиться в обморок в любой момент.
Он поднимает на меня взгляд.
- Почему? - спрашивает Мой Господин и кашляет снова, дольше, громче.
Касаюсь его руки, и в кои-то веки он не отстраняется от меня, принимая поддержку. Но всё равно продолжает упрямо проталкивать сквозь сипящее горло:
- Почему так? Почему сейчас? Вэл... Ведь мы могли бы...
И он сгибается в кашле, хрипящем и резком, оседая на пол. Я едва успеваю его поймать, прижимая к себе - брызги крови расплываются на моей рубашке, и Серж зажимает себе ладонью рот, а потом закатывает глаза и соскальзывает в обморок.
Приподнимаю его голову и кладу руку ему на грудь, чувствуя под своей ладонью судорожные спазмы в его лёгких.
- О, Мой маленький Мастер, - шепчу я, поднимая его на руки; он лёгкий, как пёрышко, и такой же хрупкий. - Вам нельзя так волноваться. Посмотрите только, до чего вы себя довели.
Замёрзли руки, расплескались за хрусталь Слова твои, слова мои... Нет, не сказали, Расстались так же, как всегда, в безлюдном зале, Солгав, подумав про себя: "Нет, мне не жаль". А у снежинок был горчащий лунный вкус, Совсем не тот, что года два назад. Декабрь Несёт тебя на парусах, а мой корабль Меня покинул средь морей, как лишний груз. Ложатся - слой на слой, - детали растеряв, Все дни, которые я к вечеру не вспомню, И лишь сегодня сохраню в своих ладонях Секунду тёплую печального огня... Замёрзло прошлое (туман скрывает даль) В руках твоих, в руках моих не сохранилась Ни лета гарь и ни сентябрьская сырость, Лишь тонких сумерек несказанное: "...жаль".
Она сидит у его постели - часами, днями, упорно, а я не вижу смысла в том, чтобы соревноваться с ней в праве ежедневно обтирать ему полотенцем пот с лица. В конце концов, это всего лишь очередной приступ астмы, более тяжёлый, чем обычно, из-за нервного срыва от встречи лицом к лицу с собственной смертностью.
Выздоровеет Серж или нет - особого значения уже не имеет. Так или иначе, скоро он будет мёртв, и я... Я получу то, чего так долго, так терпеливо ждал...
Неожиданно понимаю: во мне нет радости.
В самой тёмной из зимних ночей торжествует луна - Ты пронзаешь мою несогбенную спину иголкой. Выцветающий город под бархатом крепкого сна Не очнётся от воплей, подобных лишь пению волка. Я растерзан на белом холсте заметённой земли, Я распят, словно те мотыльки, что ловил ты прежде И, клянясь поражённым, увядшим в безмерной любви, Жёстко обрывал им крылья, лишая надежды. Ты склоняешься хрупкой фигурой, фарфоровым сном Надо мной, для коллекции душ экспонатом последним. Океан твоих глаз расплескался за грани вином Самой горькой рябины и выдержки тысячелетней. В самой тёмной из зимних ночей расцветут на снегу Небывалой красы и печали кровавые маки... Ты прошепчешь: "Не бойся, я душу твою сберегу, Ну а тело... А тело разделят по-братски собаки".
Он всё-таки выздоравливает. И поместье возвращается к беспокойной тишине под напором тёмной, колючей зимы.
Леди Элизабет довольна. Она знает благодаря своему женскому чутью, что что-то между мной и молодым Господином поменялось, и принимает это за благо. За дар божий.
Она так беспечно наивна, даже не подозревая, к чему всё идёт.
Она сидит на веранде, аккуратными стежками скрепляя разошедшийся шов на любимой кукле Розамунд, пока та мирно спит в люльке рядом с камином. Серж расположился в своём любимом кресле в самом углу, отвлечённо листая страницы какого-то романа, равнодушно скользя по ним взглядом. Он не видит текста. Он вообще больше ничего не видит, кроме собственной смерти - высокой и тёмной, глаз с него не сводящей. Фарфоровая чашка дрожит в его тонких пальцах.
Пустынная осень. Ночная Сахара объяла Своими руками бетон неприступных сердец. Кленовый курган листопада накрыл одеялом Холодным все чувства, оставив горчащий скорбец. И дождь, как песок. Больно, в глаз залетела песчинка, И ветер озлоблен, кусает подол, рукава. Мне грезится фата-моргана и снег-невидимка, И инеем тонким покрыта сухая трава... Пустынная осень. От жажды погибнуть не сложно, От жажды по тёплому слову, спокойным ночам. И разум слабеет - понять бы, что истинно/ложно, Понять бы, что в теле ослабшем огонь не зачах.
Это То, что я Есть.
Я изогну, искривлю, закручу весь его мир вокруг своей тени. И я буду тянуть и тянуть его струны, пока они не лопнут со звоном стекла и воспоминаний, воспоминаний о том, какими мы были, какие Грехи мы вершили, всю тьму и огонь, и отчаяние, крики, желание...
И я соберу все осколки в ладони и прикоснусь к ним губами.
И я буду хотеть до боли, чтобы эти осколки вновь стали целым, я знаю, я знаю, что буду хотеть, хотеть, хотеть, чтобы в этом разбитом зеркале снова был он, снова мой, снова красивый и юный, чтобы был и яркий блеск голубых глаз, и кривая ухмылка на тонких губах, и...
Это - То - что - я...
Ржавое небо, утопшее в листьях багряных, Плачет которую ночь, прижимая ладонь К сердцу - огромной трепещущей в сумерках ране, Плачет и молний холодных разводит огонь. Росчерк знакомый на окнах оставила нежно В каплях дождя Та, которой забыть не сумел. Ждёт ли Она у моста в тёмно-медных одеждах И, как тогда, раздаёт ребятне белый мел?.. Я бы Её приобнял, но боюсь странной грусти, В запахе лёгких духов чую дней пустоту. Я бы Её целовал, но Она не подпустит, - Тоже боится, - ведь я уподоблюсь листу Старого клёна и стану лететь над рекою. Всё, что коснётся Её, облачается в пыль. Осень оставит автограф усталой рукою: Город и лес превратятся в огромный пустырь. Ржавое небо от ревности бьётся о крыши, Страшно, беспомощно молит, кричит во дворы. Только Она (Смерть) успокоила: "Что же ты, тише, Я ведь с тобой. Нынче время, потушим костры!" В новый рассвет улетает последняя стая, Иней сковал все узоры на мутном стекле, И твой автограф, который до чёрточки знаю, Снова исчезнет однажды в нескором тепле...
Они друг на друга кричат. Ругаются. Закрываю глаза, не пытаясь прислушаться. Я не знаю, что именно он решил ей рассказать. Жду его в спальне, не зажигая света. Луна сегодня ночью холодная и слепая. Время почти настало.
Отомкни! Через дверь разговоры не ладятся. Впрочем, Можешь сколько угодно терзаться навязчивой мглой, Не желая прислушаться, сделать усилие, точки Все расставить над "i" и над "ё" раскалённой иглой, Залатать повреждённые штормом душевные силы. Этот кокон уютный согреет ли в зимнюю ночь? Отопри и вернись, как из грота, из тёмной могилы, Этот страшный порог я тебе помогу превозмочь. Сквозняком я стелюсь к тебе, в щели дверные взываю: Просто ключ поверни, протяни свою руку из тьмы. Шаг один - ты навек отойдёшь от опасного края, И горячее сердце очнётся от зимней тюрьмы...
Тихо приоткрывается дверь. Он заходит внутрь бесшумно, как призрак, как тень самого себя. Поднимает на меня глаза.
- Я ей рассказал, - говорит.
Вздыхаю.
- Я так и думал.
Поднимаюсь из его кресла, стягивая перчатки с пальцев.
- Я наполнил ванну, - говорю я тихо.
Серж молча смотрит на меня одно долгое, неприятное мгновение - взгляд его полон желчным скепсисом и усталостью.
Его руки всё ещё слегка подрагивают - шторм прошёл, и внутри он уже спокоен, почти безмятежен, но тело всё ещё отказывается принять неизбежное.
Постепенно сжатые мускулы расслабляются, и он закрывает глаза, опускает плечи.
- Идеальный слуга, - шепчет Мой Господин.
Так странно без тебя и одиноко, Как будто душу заперли навек В бетонном помещении без окон, Где не был и в помине человек... Я тенью по стене скольжу тоскливо, Вдыхаю пыль и пепел прошлых дней, Закрывших дверь, сбежавших торопливо. Оставь мне боль, о прошлом не жалей. Так пусто здесь, лишь тёмные потоки Текут по паутине, по рукам. Мне помнится, ходили прежде толки, Что место это - чей-то древний храм... И слышится порою, будто песня, Во имя заточённой за стеной. Но нет, душа, ты даже не надейся, То просто ветра еле слышный вой... Так страшно без тебя... Считать минуты; Зарубками настенный календарь Пугает сроком дней забытых, смутных, Возложенных на каменный алтарь. Мне кажется, что в мыслях есть молитва, Зовущая тебя прийти скорей, Но ты не слышишь шёпота гранита, Но ты не внемлешь горечи моей. Я сотни лет живу в заветном храме, Молюсь тебе, молящемуся мне. Быть может, если в Лету скоро канем, Услышим сердца стук на самом дне...
я...
Не снись мне больше, я устал кричать во тьму, Влачиться, жалобно моля о снисхожденье. Не приходи ко мне в полуночном виденье, Я одиночество с достоинством приму... И чёрной птицей, притаившись меж ветвей, Не наблюдай за мной с вершины пьедестала. Меня давно в твоей душе пустой не стало, Хочу, чтоб так же пусто было и в моей!
Мы молчим.
Мои движения медленны и осторожны; он с ленивым наслаждением впитывает касания моих рук. Его белая кожа влажно блестит, тёмные волосы вьются у основания шеи, и разноцветные глаза расслабленно прикрыты.
Бессмысленно. Всё это бессмысленно.
Но я не хочу останавливаться.
- Ты знаешь, - прерываю я наше молчание, - Фауст в конце молил сохранить ему жизнь.
Раздаётся лёгкий всплеск, и я чувствую нежное прикосновение его пальцев к обратной стороне своей левой ладони, там, где выжжена пентаграмма нашего контракта.
- Я не буду, - отвечает он. - Зачем мне молить о чём-то, чего у меня всё равно никогда бы не было?
И в его сломанном голосе столько усталой, обречённой печали, что мне против воли становится тошно.
Холодное небо в глазах твоих любит немногих И солнечным светом не греет немые сердца. Я падал от слабости прямо на пыльной дороге, Ведущей сквозь пепельный ветер к уюту крыльца. О, Фатум великий, один из нас, верно, безумен, Раз брошен я здесь на расправу безликим богам, И Мир, календарно отмеченный жарким июлем, Застлал холодящий до дрожи туман-фимиам. И, может, я слеп от сокрытого в тучах светила, Душа моя бьётся о рёбра, как будто в бреду, Но, Фатум великий, ещё не утрачена сила И вера: ещё до рассвета к порогу приду!..
сделаю это...
Осколки льда не оплавляются на коже. И отчего твои слова во рту горчат, Занозой впившиеся, чувства растревожат; Не оттого ли, что в осколках горький яд? Не оттого ли ты очей поднять не можешь, Что тяжесть холода покрыла ткани век? Я возложу тебя на трепетное ложе Последних фраз, и ты укутаешься в снег, Ты возведёшь вокруг себя метели стену. Хрустальный гроб надежд, увы, не отворить И не разбить. Ты наслаждаешься богемой, Не замечая - истончилась жизни нить. Ты не услышишь - пусть воскликну, обезумев От равнодушия к истерзанной судьбе; Спокоен стан в непроницаемом костюме И весь подобен белопламенной звезде. Осколки льда не оплавляются на коже, Ты весь - мороз, мираж лишь прожитого дня. И, если хлад твоей руки не уничтожит, Погубишь словом, градом по сердцу звеня...
Я подвожу его к кровати. Он ложится - соскальзывает на прохладные простыни, бесцветный и голый - и откидывается на подушки. Поджигаю свечи. Три, как и всегда. Света от них хватает, чтобы прогнать кошмары о всепоглощающем пламени, и достаточно, чтобы их не призвать. Он скользит взглядом по моему лицу, пока я его укрываю, ровными, успокаивающими движениями расправляя одеяло. Словно всего лишь готовлю его ко сну.
Сажусь рядом. Долгое, долгое время мы просто молчим.
Я перебираю пальцами его волосы. Он, спокойный, безмятежный, раз за разом прокручивает своё фамильное кольцо главы рода Дитрих вокруг пальца. Всё поместье тоже молчит вместе с нами. Ночь пришла.
- Ты готов? - спрашиваю.
- Нет, - отвечает он.
Опускает глаза, и тень от ресниц ложится на его высокие гладкие скулы.
Я киваю.
Сажусь на него сверху, мои колени - у его бёдер. Беру в свои ладони его красивое личико. Чувствую, как моё настоящее "я" просыпается где-то в глубинах этой фальшивой человеческой оболочки - удлиняются и заостряются зубы, сужается зрачок и наливается красным радужка, растут когти, рвётся кожа.
Да. Это То, что я Есть.
Приподнимаю его подбородок, нежно, нежно; провожу пальцем по его губам, и он понимает, и открывает рот, запрокидывая голову. Открывает себя. Предлагает себя...
Наклоняюсь вперёд. Но, прежде чем мои губы могли бы коснуться его, прежде чем мой раздвоенный язык мог бы нырнуть внутрь за своей добычей, прежде чем его серая, изломанная душа могла бы утолить мой голод - его пальцы на моём лице меня останавливают.
Я к нему так близко, что вижу красный отблеск в отражении его глаз. Всемогущий. Жестокий. Вечно голодный.
- Ответь мне только на один вопрос, Вэл, - шепчет он.
В его глазу пульсирует аметистовым светом пентаграмма контракта, чувствуя близость ко мне, чувствуя, что это - конец.
- Всё, что угодно, - отвечаю.
Его нижняя губа слегка подрагивает.
- Это действительно то, чего ты хочешь? - спрашивает он.
И я сделаю это...
Смотрю на него.
Тревожно шепчутся дороги за спиной О гололёде и ветрах, пронзивших город. Мы уходили, ты поднял повыше ворот, Я завернулся в гать, пропахшую весной. За горизонтом вспышки света чередой Кусали небо, звёзды стряхивая наземь. Война за Тьму идёт на предпоследней фазе, Пускай идёт, но лишь не следом за тобой...
И я... Сделаю.
...сделаю?
Доверяясь безропотно душным июльским ветрам, От дверей до дверей держит путь сердце каждую полночь На пожарище светлой надежды, в разрушенный храм, Где разносится колокол-звон всё печальней и звонче. С замиранием, молча внимаю мелодии той, Не понять, то ли сон, то ли явь полнозвучно открыла Недра спрятанных тайн за колючей чащобой лесной. Окропило лучами вокруг всё ночное светило. И танцуют сверчки свои песни в высокой траве, И скрежещет когтями тоска, пробираясь по горлу. Этой музыке мало пространства в душе, на земле. Ты сыграй, светлячок, мне ещё пару тихих аккордов!..
- Нет, - шепчу в ответ.
Его глаза расширяются. Совсем чуть-чуть. А потом... Он улыбается. Слабой, усталой улыбкой. С облегчением. С пониманием.
- Ну, что ж.
Он опускает руку. Закрывает глаза. Делает вдох.
- Тогда ладно.
Грозовые ветра и бураны внезапно угаснут Там, где ты созидаешь в ладонях мой нищий покой, И на выжженных чёрных полях зацветут маков красных Поцелуи. Как в рану глубокую падает соль, Так касания к коже твоей обжигают до боли, Остуди ты меня беспощадностью, слов пустотой, Чтоб дотла не сожгла твою гордость незрячей любовью, Отстрани от души безупречною белой рукой... Белый саван метели растрёпанной биться устанет Об оконные стёкла, когда ты вернёшься в мой сон, Я увижу тебя в узкой прорези плачущих ставень, К тонкой шее твоей мой приникнет ни шёпот, ни стон, Но почти что душа с губ сорвётся, готовая ближе Стать тебе, пусть на долю мгновения, выдох-другой!.. Я во сне так отчётливо образ твой ласковый вижу, Что вовек не вернусь из грезы за границей земной...
Нет!
Приснись мне, любимый, яркой далёкой звездой, Ещё не исчезнувшей в дымке рассветных туманов. Я жду этот сон по ночам, чтоб идти за тобой За тысячи вёрст по лесам и по дну океанов Туда, где в руках горизонта смешалась земля И небо высокое в цельную тайну мгновений... Ты с купола ночи сойдёшь, как моряк с корабля, И воздух вдохнёшь, отказавшись от всяких сомнений. Приснись мне, любимый. Скоро ли двинемся в путь, Когда же к тебе прикоснуться позволит фортуна? Как парус, надеждой согрета и полнится грудь, В дорогу готова отправиться белая шхуна...
Я его целую.
Привычна к холоду, заляпана дождём, Потоком грязным - здесь он в норме, вместо снега, И есть молчанье, есть слова и есть ещё - Неподходящее для жизни человека, - В тебе засевшее, в тебе, как никотин, На слабых лёгких поселившееся вздохом. И высыпаешь ты из меркнущих глубин Горстями слёзы крупным бисером-горохом. Привычна к дрожи тонких пальцев целый день, К тому, как быстро до кости сгорает спичка, Тонка, черна, как за тобой влачится тень - Глагол "живу" сковали вечные кавычки. Так много прошлого, так много в дневниках, Сожжённых, порванных! Летишь к огню былого, Как мотылёк. Качаешь смерть в своих руках, Пытаясь именем ей дать другое слово... Но есть слова, а есть иное... Ты немой Мне показалась, только зубы сжали войлок. Привычна к мраку, ты идёшь к нему, домой, Вернулась лошадь в загоревшееся стойло...
Его тело выгибается под немыслимым углом, сведённые спазмом пальцы сжимают простыню, царапают спинку кровати, моё лицо, мою шею, оставляя за собой набухающие вязкой чёрной кровью полосы. Его бесподобные глаза закатываются назад, и да-а-а, я чувствую вкус серебра, и печаль, и месть, сладкую, сладкую - его тело бьётся в агонии - и похоть, и ненависть, и да-а-а, любовь, любовь, любовь, любовь...
от боли помрачневшую главу,
А под ногами из-под снега белых лилий - Капкан удушливой сопревшей в кашу гнили, С которой много лет, копя её, живу. А под ногами сотни лестниц, этажи, Не выводящие к дверям и лицам милым. Всё в этом много лет назад погибшем Мире Покрыто настом вековой горчащей лжи. И под ногами от падений - высота, Последний крик уносит пеплом серый ветер, Так исчезает на израненном рассвете В глазах заплаканных последняя мечта. Не ухватиться ни за что, не задержать Минут, сбежавших из капкана рук далёких. Я выдыхаю время из чадящих лёгких. Горбата некогда изысканная стать. Не сон всё это - стаи крыльев наяву Застлали небо трепыхающимся шёлком, Глаза у птиц разбиты плачем самым звонким, И я средь них, разбившись вдребезги, умру.
Нет!
(Росток пробился через рёбра из нутра, Расцвёл багровыми листами под закатом, И не узрел никто в том тайны и добра И побоялся насладиться ароматом.) Меня хоронят каждый раз живьём среди На берег выброшенной рыбы и ракушек, Цветок не вянет, взявший корни из груди И страх принесший из далёких недр наружу. Но, пролежав среди гнилья и душных тин, Прилив ликорис возродит во мне однажды, И вновь цветёт, объяв огнём, на сердце сплин, Блестя под звёздами своим бутоном влажным. Быть может, сердце, не замёрзшее во льдах, Ко мне подступит, прикоснётся, не отпрянув, И рухнут стены... Души многих - во цветах, За что боятся их, как страшного изъяна? (Я погибаю каждый раз, когда бутон По лепестку мои года бросает наземь. Меня хоронят под протяжный перезвон, Очистить Мир пытаясь от моей заразы.)
...он умирает!
Из моей головы утекают все прошлые сны. С кем вчера я видался, кто звал моё имя, не помню Ничего из рассказов случайных. Во мне пустоты Слишком много, не вычерпать этого моря ладонью. Я не помню, простишь ли, твоё неземное лицо, Закрываю глаза - не представить никак ни улыбки, Ни глаз... Всё уходит стремительно быстро, с концом, Не прощаясь до завтра, скрипя, убегая, калиткой. Только сотни альбомов для фото, где я сохранил Все забытые чашечки чая, дороги до дома, Блики в синих глазах, пыль и ржавчину чёрных перил, Даже хриплую медь из кувшинки-цветка граммофона. Я не помню, поверишь, как прошлый закончился день, Как уснул я и как вновь очнулся от злых сновидений. Ничего со мной рядом. Которые сутки мигрень. Я листаю страницы забытых часов и мгновений...
Он умирает. Его тело обмякает в моих руках. Голова безвольно откидывается на подушки. Глаза распахнуты. Губы приоткрыты. Холодный. Пустой. Бездушный.
И я...
То, что я Есть, во мне кричит, ревёт и воет, вцепившись в изысканный деликатес его хрупкой души, такой сочной, такой сладкой, желанной, жизненно необходимой - и я чувствую, как сминается моя человеческая оболочка под этим напором, по центру, тонкой бумагой, с глазами живого огня, чёрного пламени, пальцы, лицо, губы, кости.
Но нет. Я этого не хочу. Я этого не хочу!
Я снимаю с губ твоих рубины, Словно чешую с холодных жабр. Тает, каплет на пол в теле льдина, Сердце, твоё сердце - дирижабль. Душно в облаках летать сопрелых, Тихие дожди клюют асфальты. Я беру из рук твоих несмелых Радугу разбитой кем-то смальты. Шелест кораблей на горизонте; Опийные маки с белой кожей; Все утонут в ночь в водовороте И разделят с нами это ложе Мшистых туч, наполненных росою Жемчуга, изъятого из чрева. Я со скул твоих спущусь слезою, Словно с высоты холма - под небо. Станут видеть сны в морях дельфины, Как целую шёлк плетений пульса И снимаю - пусть не грузят спину - Все тобой испытанные чувства.
И он понимает.
Как белая рыба, актёр немого кино, Из пальцев сложу оригами всесветной печали. Закутано туго бинтами, моё кимоно Сдавило сонливую тяготу дней за плечами. Тебе я доверю последнюю правду слезы, Жемчужину чёрную молча схоронишь в ладони И выучишь вскоре забывшийся людям язык Немых упоений тоскою, беззвучных агоний. Неспешны движения, в них иероглиф меня, Прочтёшь по улыбкам своё сокровенное имя. Я в иле утоп по горло, и день ото дня Всё больше безмолвия в самом покорном рабе. И словно гирлянды бумажные - взмахи руки, Тебе посвящаю историю жизни в узорах. Танцую, как белая рыба, в плену у реки, И жизнь провожаю на землю туманную взором...
Я так его и оставляю - на кровати, под покрывалом, безжизненной куклой - и, спотыкаясь, делаю шаг к зеркалу на стене. Собираю себя по кускам на поверхность из озера тьмы, что я Есть. Надеваю своё лицо, свои тонкие губы, свои высокие скулы. Свои холодные глаза. И неожиданно наступает тонкая, звенящая тишина. Наклоняюсь к зеркалу ближе, боясь ошибиться... Да, на самом краю моей радужки вижу отблеск глубокой, знакомой голубизны. Лазурь. Цвет океанов и закатного неба. Это он.
Доски разбитые плещутся в кружеве пены, Скорбно шипит, набегая на скалы, волна. Жизни тепло захлестало потоком из вены, Вместо гремящего шторма вокруг - тишина. Вереск окутал холмы, всё до неба лилово, Слышится тихая песня холодных ветров. Мы не успели сказать ни единого слова, Прежде чем бросили зыби на твердь валунов Хрупкий корабль, в ночи маяка не узревший. Мир через край расплескался, и - солью в глаза, Словно в пробитые трюмы. Наполнила бреши В наших сердцах этих горьких морей пустота. Кости мои упокоились в чёрных глубинах, Выбелят их до жемчужного блеска лучи Полной луны, проскользнув на чешуйчатых спинах, Впившись в обрывки когда-то багровой парчи.
- О, Вэл, - протягивает он.
Новыми нотками из глубины моего горла, изгибом губ, холодком по моей пояснице, блеском на самом краю моей радужки.
- Не волнуйся ты так, - говорит он.
Шепчет.
- Ты же знаешь - я твой. Навечно.
Разрастается боль, заполняет тяжёлые своды, И над городом грёз начинается ливневый дождь. Не стерпела она в эту ночь, захотела свободы, Улетела с ветрами туда, где волнуется рожь. Из-под рёбер, из белой груди, из алеющей раны Прорвалась, растолкала уснувшую душу мою. О, так пусто во мне никогда не бывало! Я рано Просыпаюсь и из дому прочь навсегда ухожу. И пою, призывая вернуться в обитель томленья, В это сердце пустое, холодное лезвие гроз. Разрастается боль, заслоняя небес украшенья. Меркнут реки без круга луны и мерцания звёзд. Я брожу в темноте, повторяя запретное имя, В сотне тысяч слогов заключившее суть бытия, И склоняюсь пред тёмною болью, могучей святыней, Умываюсь слезами её, как под ливнем дождя...
Что Есть Я?
Явись! Передо мною сбрось личину, Я с камнем научился жить с тех пор, Как первый раз глаза, больные сплином, Пронзили душу, вперившись в упор. Ты слишком молчалив и неприступен. И сонмом поцелуев не согреть Любовь твою, растаявшую в трупе Любви моей. Явись! Мы примем смерть И бросимся с горы в поток небесный. Я знаю: захлебнувшись - утону, Тебя прижав к груди своей болезной, Ведь камень вечно тянется ко дну...
- Я - Смерть.
Кофейные кровоподтёки на белом столе Ещё сохранили на память твои отпечатки, И профиль змеиный, рисованный мною в угле, Навеки застыл на изрезанной снегом сетчатке. Солёные губы оставили след на краю Последнего в мире бокала цейлонского яда. Мне кажется, имя твоё все капели поют В глубинах покрытого льдом предвесеннего ада. Тебя не увидеть, укрытого тьмой вечеров. Исчез в поворотах дороги, ведущей на запад. Оставил ты мне приглушённое эхо шагов И, смешанный с кофе, миндально-цианистый запах.