Эта маленькая новелла посвящается реальному кабардинскому юноше по имени Залим
Когда мы молчим, еще очевидней буря, терзающая наше нутро. И в то октябрьское утро, согретое полупрозрачным осенним солнцем, заштрихованным ветками облетевших гранатов, там, возле недостроенной хлебной печи, ты протянул мне холодную руку, провожая в путь. Твой отец, накинув на плечи разлезшийся кожаный плащ, одиночными гортанными криками выгонял со двора овец, а мать, красивая женщина с глазами оленя, развела под навесом огонь, и высоко поднимался дымок над хребтом забора, и в прохладном воздухе запахло чаем.
Еще мгновенье... Не отнимай руки! У тебя глаза матери. Однажды я похоронил в них свою душу. Продолговатые речные камни, стерегущие кромку воды, больно давили обнаженную поясницу, но я лишь развел плечи шире, раскрываясь навстречу твоим ищущим губам. Вчера или сегодня нам исполнилось восемнадцать лет? Скованные латами юности, мы не терпели грязи и свято берегли барьеры.
Первый поцелуй был самым большим падением, но лихорадочная череда следующих вознесла нас на самое острие горы, в ногах которой зелено и разлаписто проросло семя большого кабардинского селенья.
Бог смастерил те волшебные утра, наполненные звоном самоваров, хриплыми возгласами пастухов и немелодичными трелями горных птах. Ты лежал напротив, сомкнув нежные губы, и тень твоих влажных черных ресниц делала скулы почти невидимыми. Узкая ленточка паласа, алеющая между нашими матрацами, казалась мне колдовской рекой, которую нельзя перейти, не выпачкав сердца, и потому я только глядел на тебя, и червонный блик, скользнувший по чуть удлиненному изгибу твоего смуглого живота, не вспугнул моего тумана. И позже, окончательно проснувшись, ты поворачивал ко мне голову, и точно в этот момент наступал новый день.
Говорили ли мы о чем-нибудь? Где-то возле реки, казалось, еще не отзвучали ноты твоего струнного соло. Ты играл на зурне, а в промежутках ронял слова. Я подбирал их, нанизывал на струны памяти, а ты улыбался, улыбалась и вечность. Ты сказал, что отец подарил тебе инструмент за хорошую учебу. Ты всегда все успевал. Я думал, что же разделяет нас, где та грань совершенства, через которую ты переступил играючи, не насилуя себя и свою природу?
Помню, на чердаке угольного сарая ты, расстегнув ворот школьной рубашки, подошел ко мне так близко, что мятежно забились птицы в висках, а язык прилип к нёбу. Оголенная мякоть груди мерцала влажным ванильным блеском, и столбящаяся сенная пыль скрадывала моё пылающее лицо, когда ты хриплым шепотом попросил меня целовать тебя там. Я целовал и считал шаги твоего сердца. Запах жженого сахара и мятной карамели доносился из твоих разверстых губ, взмокшие темные волосы распространяли аромат травы, а пряный флер подмышечной складки дополнял эту гамму сумасшедшим аккордом, бросая нас друг к другу с новой, полнокровной силой. Я пил сладковатую влагу из твоего рта, припав к тебе с такой отчаянностью, что спутались ресницы, и ангел где-то в углу за сосновой перекладиной, в пределах кольца ведерной дужки, повел отсчет дням нашего счастья.
Помню и твою тишину. Помню твою строгость и холод. Помню твое имя. Залим...
Пусть промолчат ветви, когда я произношу его. Ведь произнося его, я сдуваю пепел с тлеющих угольев.
Я уехал тогда, заперев в чемодан свою боль и неистраченную нежность. Тем холодным октябрьским утром, разбитым, как стеклянный купол, я, смотря в землю, вернул тебе рукопожатие. И сделал шаг в сторону...
И река, что спустя месяц унесла тебя, на восходе передаст горам твоё имя, выпишет его мхом на древних валунах, чтобы однажды какой-нибудь страждущий юноша, отринутый миром, пришел к берегу, и узнал об этой маленькой сказке с печальным концом.
Жили-были два юных кавказских рыцаря... Дал им бог колодец любви. Испили они всю водицу до дна, но не замутили кристалла, не подняли ил...