Красный шар солнца висел у самого горизонта в пыльном мареве заката июльского дня. Желудок уже начинал напоминать о себе. Бутылка кваса, давно валялась пустая, не забыть бы ее.
Уже час как мы лежали на песке молча. Клёва не было, да и не могло быть в такой жаркий день. Наши рассказы друг другу о приключениях за тот месяц, который мы не виделись, тоже иссякли. Тень от ивы, закрывавшая нас днем от палящего солнца убежала на восток и нас сморило теплым, но уже нежгучим светом, клонящегося к закату светила.
Так мы и лежали, растянувшись на песке в давно полюбившемся нами уголке речки недалеко от нашей станицы. Я смотрел, как солнце, совсем уже потеряв яркость, вот-вот коснется тополей в дальней лесополосе, и краем глаза видел, как налетевший прохладный ветерок треплет густую шапку светлых пашкиных волос. Пашка смотрел куда-то вверх, то ли на иву, то ли скозь нее и задумчиво грыз соломинку.
Какое счастье, - подумал я, - лежать вот так на теплом, пахнущем рекой и илом песке, рядом с другом, по которому, как-то странно, смутно и не вполне осознанно, но так серьезно ощутимо соскучился всего за месяц. Нет, конечно и других ребят из школы тоже хотелось увидеть, пошуметь, поболтать, сыграть в баскетбол на пиво или хотя бы на арбуз, и встретиться с Надькой Качаловой из девятого класса тоже хотелось, но как-то не так.
В этом году мы закончили школу. Нашу дружную и шумную среднюю школу №2. И, поскольку надо было как-то устраивать свою жизнь дальше и получать образование - разъехались кто куда мог и хотел, с целью поступить в институты, техникумы или устроиться на работу. Я уехал в Волгоград к двоюродной тетке, у которой были связи в машиностроительном техникуме. Пашка, как человек более одаренный и уверенный в жизни поехал поступать в Ростовский университет (чему всегда слегка завидовала моя мать, тыкая меня утром в затылок перед завтраком - смотри какой Пашка толковый - в академики выбьется, а ты так и будешь в мазуте гайки закручивать).
С Пашкой мы познакомились не так давно, как с остальными ребятами, которых знаю, наверное с тех пор как мы - карапузы - начали месить грязь и ковыряться в песке на улице. Его родители переехали к нам в станицу всего года два назад. Мы подружились, правда, не сразу, был между нами небольшой инцидент, о котором теперь уже и не стоит вспоминать. И хотя я не был заядлым рыбаком, но тоже завел удочку, снасти, над которыми, правда, Пашка всегда смеялся, и часто составлял ему компанию в его обычно безрезультатных сидениях на берегу с удочкой и разговорами о строении мира, смысле жизни и прочими риторическими беседами. Впрочем разговоры бывало касались и вполне обычных вещей. Пашка был начитанным парнем и умел хорошо рассказывать, а я любил его слушать и еще я любил сомневаться, так что часто у нас возникали споры и диспуты с возней, правда обычно мы защекачивали друг друга до полусмерти и с больными от смеха животами, все в репьях возвращались без рыбы домой. Пашка часто ворчал, что типа у него на его любимом пруду, где он жил раньше, рыбы в сто раз больше, и подлещики вот такие - показывал он как все рыбаки, а в вашем вонючем Чиру нет ни хрена. Однако с регулярной настойчивостью, даже в плохую погоду, когда моросил дождик он ходил ловить рыбу. Я этого никогда в глубине души не понимал, и считал, что побазарить с друзьями можно, например, на теплом и полупустом сеновале, можно и в картишки партию пропустить, а не сидеть в мокром заштопанном бушлате на ветру и дожде и радоваться тощей рыбешке, которую удается поймать. Я даже как-то сильно простыл, когда удил рыбу вместе с Пашкой в такой дождь. Он говорил, что я размазня, а настоящие мужчины должны преодолевать трудности.
Пашка действительно симпатичный парень, немного ниже меня ростом, он был несколько крепче меня сложен, но полным или качком его все равно никто назвать бы не смог. У него были густые курчавые волосы цвета песка, на котором мы сейчас лежали.
Я приехал сегодня на утренней "козе" - так мы называем рабочий поезд из трех вагонов. Вполне успешно поступив в техникум и даже обзаведясь новыми знакомыми в большом и красивом городе, все-таки стремился остаток лета провести на нашей мелкой речке под крики петухов по утрам и неспокойный рев буренок, возвращающихся вечером с пастбища. И, конечно, я соскучился по Пашке.
Мама встретила меня радостная, ей тетка уже позвонила, сообщив о моем возвращении и поступлении, так что мне предстоял ужасно обильный завтрак, а я не люблю много есть утром, но поезд растряс меня и я нагулял приличный аппетит. За завтраком я отвечал на многочисленные расспросы о тетке, о ее жизни, как она меня приняла, как кормила, и прочее; и техникум, как мне показалось был интересен маме значительно меньше, чем ее двоюродная сестра.
После завтрака меня сморило - ночью в поезде толком поспать не удалось - боялся проехать свою остановку, так что в пустом доме я проспал до обеда, пока в окно не постучали. Я высунулся из окна и увидел Пашку с удочками, стоящего за забором и бросающего шишки от репейника мне в окно. Морда его сразу расплылась в улыбке и он замахал руками. Мое сердце как-то странно забилось и кажется чуть не выскочило из груди, а сам я галопом и почти кубарем выкатился на крыльцо в одних помятых семейных трусах, и уже был готов броситься ему на шею, чего вообще-то никогда раньше не делал. Но он уже оказался на крыльце и перехватил инициативу. Только я выскочил - он сразу со всего маху шлепнул меня по плечу, чуть не сбив меня, заспанного еще с ног и, не дав мне опомниться, сжал двумя руками мою ладонь, перекатывая костяшки кисти. Этого я просто терпеть не мог и вместо возгласа радости завопил от боли и выдернул руку.
Этим он, правда слегка охладил пыл моего полусонного и разгоряченного радостью встречи организма, поскольку не сделай он этого, я вполне мог, наверное, с разбегу запрыгнуть ему на шею и впиться, не дай бог, в него губами, что было бы совсем недопустимо между двумя парнями, даже если они друзья и долго не виделись.
- Козел! Больно, - вырвалось у меня вместо приветствия.
Не обращая внимания на ругательства и не стерев с лица улыбку Пашка спросил:
- Ну, что поступил?
- Поступил, куда мне деваться, а ты?
- Я тоже, где наша не пропадала. Ты сегодня, что ль приехал?
- Ага, вот сплю...
- Пойдем на речку, есть что рассказать, да и погода сегодня смотри какая тихая - клев будет.
Я почесал в затылке, разглядывая друга - загорелый, повзрослевший, меня тянуло к нему непонятной еще силой. Нет я знал, конечно, что есть такие "педики", какие-то грязные мужики, которые сосут у кого попало в общественных сортирах, но меня это не интересовало и ни за что я не мог представить себя на их месте, но что меня так привлекало в фигуре друга, мы ведь уже давно знакомы... раньше я этого не замечал.
- Да, конечно, - сказал я, - тока я вообще-то не обедал, а до вечера далеко, пойдем - мать пирожков напекла - с молоком навернем.
- Не, я только из-за стола, - сказал Пашка, снимая потрепанные кроссовки, ты ешь, а я тебя подожду.
Мы зашли в дом. На кухне было темно и прохладно, мухи бились в закрытое окно. Пашка сел на табуретку в углу, как обычно, когда он приходил к нам. Я достал блюдо с пирожками и протянул Пашке. Он взял и стал молча сосредоточенно жевать. Я налил молока - холодного из холодильника, Пашка закрутил головой в ответ на предложение налить ему тоже. Я стал жевать, набив рот и поглядывая на Пашку. Он молчал, видимо берег новости, чтобы уже там, по дороге на речку, разразиться кучей интересных событий, впечатлениями и рассказами о городе Ростове и всем, что там с ним было за те три недели, которые он провел там, поступая в "универ".
Пока я ел, поглядывая изредка на Пашку, я заметил что-то необычное в его взгляде. Он как будто разглядывал меня. И какая-то тоска была в его глазах. Он даже не дожевал свой пирожок.
Закусив пирожками, я налил в бутылку из-под "Кока-колы" маминого кислого квасу, взял удочки, коробку с крючками и леской, и мы, не спеша перебивая друг друга рассказами о случившихся с нами событиях, двинулись к речке по пыльной, раскаленной солнцем проселочной дороге.
же случилось со мной или даже с нами обоими? Почему мне так хорошо просто лежать здесь на берегу реки рядом с Пашкой, и почему так хочется чтобы этот вечер, этот закат никогда не кончался.
Я пытался разобраться в своих чувствах, но ничего не получалось. Что-то изменилось в этом мире с тех пор как мы разъехались после окончания школы. И что-то так запомнился пашкин взгляд на кухне. Какой-то совсем не такой, как раньше. Что-то в нас изменилось.
Вдалеке, наверное в клубе, громко играла музыка - видимо шла дискотека. Бабки в поезде рассказывали друг другу о вольных нравах ребят и девчат приехавшего из Ростова к нам стройотряда студентов. Видимо, они отрывались после рабочего дня. Но на дискотеку что-то сейчас совсем не хотелось. Я, вообщем, любил потанцевать, попрыгать с девчонками. Правда, обычно стараясь шутить, всячески развлекать девчонок и выставлять себя с лучшей стороны, мне длительное общение с ними было в тягость, поскольку шутки заканчивались и подолгу распушать перья, строить из себя галантного кавалера не хватало сил и желания. Пашка, наоборот, в окружении девчонок как-то хмурился, делал такой серьезный деловой вид, что мне даже становилось смешно, а девчонкам он нравился, да и он судя по его обычным рассказам умел оценить прелести женского организма. Бывало, раньше он рассуждал у кого из наших девчонок больше буфера, задница, и кто по его мнению, лучше целуется. Я даже раньше завидовал, думал, что он и вправду целовался со всеми ними, раз так хорошо знает про это.
Странно, сегодня Пашка ничего не рассказывал о буферах телок в Ростове, где он был. Солнце уже наполовину зашло за деревья. Пашка потянулся и зевнул. Я взглянул на его складную загорелую фигуру, передернувшиеся мышцы, и вдруг понял, что мне хочется прикоснуться к нему, просто провести ладонью по груди и животу. Я испугался этой мысли. Неужели... Обычно мы без раздумий хлопали друг друга по плечу, щипались, кусались, толкались и боролись, и никогда в этом не было ничего запретного или стыдного. Но вот просто прикоснуться ладонью к груди... И ведь сегодня мы ни разу не касались друг друга, даже случайно, не считая нарочито грубого пашкиного приветствия. Я просто боюсь прикоснуться к нему... А он?.. Может он тоже?..
Мысли запутывались в клубок, но тут приближающиеся шаги, хруст веток под ногами людей и отрывки голосов вывели меня из ступора. Пашка тоже повернулся молниеносно, как змея, и в его глазах промелькнул хулиганский огонек, а рожа расползлась в улыбке. Ни говоря ни слова, мы по-пластунски поползли к кустам.
Дело в том, что наш маленький почти треугольный пляжик окружали обычные прибрежные колючие кусты, за кустами росли вековые ивы и тополя образуя в ложбинке небольшую уединенную полянку. В центре нее лежали две толстых сучкастых коряги - остатки давно засохшего дерева и между ними куча пепла - здесь иногда собирались компании на пикник, и бывало сидели и целовались по вечерам парочки влюбленных. С полянки не видно пляжика, и мы, подкравшись и спрятавшись в кустах, наблюдали за тем, что происходило на бревнах. Это были наши университеты в области общения полов, и если можно так сказать - эротические спектакли. Поначалу мы еле сдерживали смех, закрывая рты руками, но взрослея стали держать себя в руках, и иногда я даже буквально запускал себе руку в карман, нащупывая вставший и неудобно завернувшийся в тесных трусах конец. Потом мы с Пашкой обсуждали поведение "героев" спектакля и даже поклялись никому не рассказывать об увиденном, дабы сохранить такую возможность только для себя и не привлечь других зрителей, которые могут спугнуть своей возней и обломать всю малину. Правда, последний раз мы наблюдали подобную сцену прошлой осенью, в последние в том году теплые погожие деньки.
Итак, мы молча заняли свою позицию в кустах.
То, что мы увидели сначала нас разочаровало и мы уже хотели было вернуться к удочкам. По тропинке шли два незнакомых парня в расстегнутых строй-отрядовских куртках на голое тело и тихо о чем-то говорили. Видимо сегодня облом - девушки нет, наверно студенты пришли выпить вдалеке от посторонних глаз. Но бутылки у них не было видно. Мы решили понаблюдать еще.
Они не спеша подошли и сели на большое бревно вполоборота друг к другу. Один был высокий светловолосый красивый парень, второго я не разгледел - он был чуть ниже и почти все время смотрел на первого, так что я видел практически один затылок.
Мы затаились и прислушались. Цикады уже закатили свою вечернюю песнь, деревья над нами шелестели, а до бревна было метров 20-30, не меньше, так что смысл разговора мы понимали с трудом и не всегда. Белобрысый вроде бы рассказывал какие-то истории из институтской жизни, про какие-то вечеринки, кто как напился и кто с кем спал, второй, который сидел к нам спиной, был менее разговорчив. Они так болтали минут десять и нам уже начало это надоедать, хотелось кушать, да и становилось прохладно. Быстро сгущались сумерки. И вдруг, тот, который сидел к нам спиной, протянул руку и коснулся голой груди белобрысого, он замолчал. Он поводил рукой по его груди и, обхватив его за спину, притянул парня к себе и поцеловал его в губы. Такого мы увидеть никак не ожидали. Мы с Пашкой переглянулись с выражением на лице "Вот это да!".
Они целовались сначала робко, едва касаясь губами, но все больше распалялись и прижимались друг к другу, засунув руки под куртку друг другу. От неожиданности увиденного у меня поплыли круги перед глазами, сердце бешено заколотилось и в голову стала стучаться молотом одна мысль - "Хочу, ... хочу!". Когда мы раньше видели как целуются парень с девушкой - все было не так - мы просто наблюдали, как смотрят фильм - безучастно и отстраненно, а теперь нечто иное; что случилось, что со мной происходит. "Я хочу, хочу Пашку. Пашку...". Я наконец понял - я хочу Пашку, я хочу прижаться к нему, присосаться к нему как пиявка.
на бревне разворачивалось - сдавленные и нетерпеливые вздохи и звуки поцелуев, видны были уже практически одни силуэты, вернее нечто единое, копошащееся само в себе, видно было, как один парень стаскивает с другого куртку, потом они и вовсе упали за бревно, но видимо укололись о ветки, или стекляшки разбитых бутылок и слышно было: "Мой сладкий, пойдем,.. пойдем, я знаю место...", и они отряхнулись, один накинул на второго только что снятую куртку, и они пошли к деревне уже более спешным шагом взявшись за руки, воркуя что-то и целуясь по дороге.
Шок не проходил, штаны налились свинцом, я почти ничего не видел перед собой, в ушах, на фоне обычного для этого времени суток концерта цикад, стучал пульс. И одна мысль: "Я хочу его, боже, как я хочу его!".
Парни удалялись, я стал постепенно приходить в себя, опершись на локти, я тер глаза ладонями, пытаясь снять наваждение. Пашка зашевелился, под ним зашуршала трава, и тут я почувствовал на своей спине его горячую ладонь.
- Лёка... ты... - его странный низкий шепот срывался, как будто его кто-то душил, - Лёка давай... я...
Его рука ползла вверх вдоль позвоночника, едва касаясь кожи, я уже ничего не соображая рванулся к нему и вцепился в него мертвой хваткой как голодный клещ, терся щекой о его щеку, уткнулся лицом ему в шею и шептал как в бреду: "Пашка, Пашка...". Из зажмуренных глаз брызнули слезы. Я как будто пытался втереть себя в него.
Пашка наверное опешил от такой бурной реакции, но я не в состоянии был ни о чем думать в тот момент. Я не помню, как Пашка выволок меня из колючих кустов на теплый песок пляжика. Мы катались по песку в объятиях друг друга, покрывая друг друга поцелуями, в волосы набился песок, но нам было не до того. Пашка прижал меня к себе, мы целовались, неумело, но жадно, как будто хотели напиться друг из друга, Пашка слегка кусал мои губы, отчего не в силах справиться с эмоциями мое тело начинала бить дрожь, а Пашка сжимал меня еще сильней.
Наше неровное дыхание совсем смешалось, я постоянно чувствовал как твердый бугор на его штанах трется о мой, и я пытался еще плотнее прижаться к нему. Мои руки гуляли по его спине и, наконец, правая рука оказалась под поясом его старых, обрезанных по колено штанов. Они были узкие и далеко с первого раза залезть не удалось. Однако мои пальцы коснулись начала ложбинки.
Пашка резко вздохнул, подмял меня под себя и сдвинулся вверх, тогда я смог с усилием запихнуть всю ладонь ему в штаны. На нем не было трусов, в моей руке была пашкина жопа, кто бы мог подумать, что это такой сладкий предмет. Две замечательных упругих булки, поросшие мягким пухом. Пашка застонал и еще сильнее вдавил меня в песок. Я задыхался, моя рука гуляла по его полушариям, Пашка раздвинул ноги, я сунул руку еще дальше до предела и пальцы наткнулись на твердый бугор основания члена. Он бешено подрагивал. Мое сердце просто выскакивало из груди, я задыхался от его объятий перед глазами поплыли большие белые мухи, словно бенгальские огни. Не отпуская меня, двигая бедрами, Пашка, тяжело дыша мне на ухо, прошептал:
- Давай разденемся, я не могу больше... Лёка, сладкий мой...
Я только кивнул в ответ, но он не отпускал меня, все больше распаляясь, и только когда я вынул руку из его штанов, он вскочил, моментально снял штаны, его напряженный член качнулся из стороны в сторону, как метроном, и Пашка снова бросился на меня, как будто я могу убежать. Он стал целовать мое лицо, уже более нежно, шею, грудь, живот, быстро справился с пуговицей и молнией на моих уже трещащих по швам джинсах, стянул одним рывком с бедер и замер раскрыв рот и уставившись на мой подрагивающий в ожидании орган. Вырвавшись из тесного плена штанов он разбух до предела и подрагивал в такт бешеному пульсу. Я почувствовал, как плоть окончательно освободила головку.
Пашка в первый раз видел чужой член так близко, он смотрел, как завороженный, боясь прикоснуться. Наконец, он медленно придвинул к нему лицо и уткнулся носом мне в пах и нежно, подрагивающей от волнения рукой прижал мой ствол к щеке. Потом он отстранился и неуверенно, как берут предмет, который может рассыпаться, обхватил мой член ладонью. Пашка стал сжимать его все увереннее, не отрывая глаз от моего вздрагивающего в его руках дружка, начиная водить вверх вниз. Левая его рука потянулась вниз. Пашка все увереннее заработал обоими руками. Я, переполняемый неописуемыми ощущениями, не смог долго смотреть на эту сцену, как Пашка, закатив глаза, шурует обеими руками, и мой член, знавший до этого только мои руки, не выдержал, я весь выгнулся, застонал, и струя ударила Пашке в грудь и в лицо, Пашка не останавливался, он уже не мог остановиться, не выпуская мой член из ладони и, наоборот, схватив его еще сильнее, стал вздрагивать, бедра его свела конвульсия, часто, шумно выдыхая, он залил меня всего. Он кончал долго, все его тело била судорога. Потом он отпустил мой член и, продолжая держать свой, поводил пальцем свободной руки по скользким лужицам на моем животе и груди. Потом он посмотрел мне в глаза и виновато улыбнулся. Он сидел на моих коленях, охватив мои бедра своими, а я гладил их.
Пашка наклонился ко мне, мы молча смотрели друг другу в глаза, он поцеловал меня и прошептал:
- Мне так хорошо, Лёка.
- И мне, Пашка, я...
Пашка стал целовать меня, не дав мне договорить, да и так все было понятно. Я обнял его за шею и прижал к себе. Наши, еще не успевшие опомниться, члены впервые соприкоснулись и мы снова возбудились. Мы начали распаляться друг у друга в объятиях, ощущение горячего твердого предмета упирающегося тебе в живот просто мутило рассудок. Мы снова стали кататься по пляжу и песок прилип к залитым спермой телам. Нужно было помыться. Вода была теплой, но выходить на берег было уже холодно - сумерки уже совсем сгустились. Мы обнимались стоя по плечи в реке. Наши руки бродили по бедрам друг друга и между бедер, и сзади, и спереди.
Пашка нежно целовал меня в щеки, губы, нос.
- Холодно, - сказал Пашка, - надо выбираться.
Он прижался ко мне, его член протиснулся между моих ног. "Какой большой", - подумал я, и сжал его бедрами. Пашка не отпускал меня, возбуждаясь все сильнее.
- Лёка, мой Лёка..., - он терся об меня, прижимая к себе, я запустил руку себе сзади между ног и нащупал головку его члена, он водил бедрами и она то появлялась, то пряталась между моими ногами. Я раздвинул ноги и схватил весь его орган рукой. Пашка дрожал, не смотря на возбуждение, он, как и я замерз, зубы стучали, его бока покрылись гусиной кожей.
Я отрезвляюще чмокнул его в нос и потащил к берегу. Свежий ветерок вернул нас в реальность. Пашка, дрожа, не то от холода, не то от волнения от происходящего, достал маленькое полотенце, наспех обтерся сам и стал вытирать меня. Он тер мне спину, как трут в бане мочалкой.
- Эй, полегче, кожу совсем сдерешь.
- Ничего, терпи, сейчас согреешься.
- Давай я сам, спереди тоже.
- Нет уж, хренушки. Полотенце мое, я и вытираю. Надо было свое брать.
"Откуда я знал что так получится, что мы будем... в темноте купаться?", подумал я, обычно днем достаточно тепло, чтобы не брать полотенце. "А он взял. Откуда он знал?.."
движения стали более спокойны и неторопливы. Он уже нежно вытирал меня, придерживая меня свободной рукой. Он присел, чтобы вытереть мои ноги. Он поцеловал меня в ягодицу и запустил руку между половинок, мой съежившийся было от прохлады орган стал резко набухать. Пашка развернул меня к себе и неожиданно взял мой член в рот. Новые ощущения снова затопили мое сознание. Я еле удержался на ногах.
- Пашка, что ты... что ты делаешь, - никогда мой член не был во рту, меня словно било током, чтобы удержаться я схватился за Пашкину голову, запустил пальцы в его густую шевелюру и, не соображая, что делаю, стал насаживать его на себя.
Когда первая волна ощущений схлынула, я посмотрел на Пашку сверху вниз. В слабых отблесках молодой луны, выглядывавшей из-за ивы, пашкины губы ритмично ходили вдоль моего напряженного ствола, одной рукой он держал меня за задницу, уже нащупав мокрую от купания дырочку и теребя ее, второй наяривал свой, кажущийся огромным в слабом освещении орган. Он все увлекался, заглатывая мой член все дальше, я поднял Пашку и встал на колени перед ним - мне тоже захотелось взять у него. Он все еще держал его в руке. Так близко, такой красивый. Я нежно взял его в руки. Я рассматривал его, это было удивительно приятно, я чувствовал его пульсацию. Потом погладил сжавшиеся вместе яички. Его запах был такой родной и наполнял такой нежностью и спокойствием. Я провел головкой по губам. Он сильно вздрогнул. Пашка водил руками по моей короткой стрижке, по шее, по щекам. Сердце билось, рот сам открылся, впуская это горячее и такое нежное и гладкое чудо.
Мне все хотелось сосать и сосать, я изредка вынимал его изо рта, чтобы еще полюбоваться им. Одной рукой я сжимал его ствол, другой теребил яички. И тут Пашка стал делать резкие вдохи, прижал мою голову к себе, член, забитый мне по самую глотку, так приятно и мощно затрясся, наполняя мой рот чем-то очень терпким. Пашка застонал.
Потом я встал, боком прижался к Пашкиной груди, запустил руку ему между ягодиц, он обнял меня и целовал, и я кончил, помогая себе рукой. Мы так стояли еще некоторое время, отходя от оргазма и согревая друг друга, потом оделись и, молча, обдумывая все произошедшее, пошли к станице. А во рту все ощущался новый и неожиданный вкус спермы.
Там, в станице, все еще играла музыка. Станица светилась окнами и фонарями на улицах. Я смотрел вперед, на эти огни и не узнавал. Не узнавал дорожку, по которой мы шли, пение сверчков и цикад казалось незнакомым. Все изменилось, как будто я родился в каком-то другом мире. Но только одно казалось родным и знакомым - Пашкин силуэт впереди.
Когда мы вышли с тропинки на грунтовую дорогу Пашка, идущий впереди остановился и обернулся. Я почти не видел его лица, лишь отражение луны в глазах.
- Лёка, - он замолчал, опустил глаза, - я... мы это, ... Лека, ты не обидишься на меня? Я не знаю, что на меня нашло. Я соскучился, Лека.
Он пристально посмотрел на меня.
- Я никому не скажу, Лёка, никогда! Лёка, и ты не говори, ладно, - его голос задрожал, - выходит, я пидор?.. Я скучал по тебе, что со мной твориться, Лёка?
Он уткнулся мне в плечо.
"Выходит, я тоже пидор", - подумал я, - "Какой ужас!". Мое сознание категорически не принимало этого свершившегося факта, но ведь я хотел этого, я хотел и хочу Пашку.
- Я никому не скажу, я... ты мне нравишься, Пашка, очень.
Пашка отстранился и удивленно посмотрел на меня.
- Но ведь этого больше не будет, Лёка, - уже как-то серьезно и агрессивно сказал Пашка, - я не пидор, Лёка, нет.
Я не ответил - "какая в общем разница пидор ты или нет, если есть человек, который тебе нужен. Смогу ли я отказаться от него. И что, больше не будет походов на речку?"
Я пошел вперед, расстроенный пашкиными словами.
Мы подходили к околице.
- Пашка, ну раз больше ничего не будет, может поцелуемся последний разок, типа на прощание.
- Нет. Зачем?..
Мы шли дальше. На глазах наворачивались слезы.
Мы дошли до развилки, где должны были расстаться. Было темно. Мы остановились.
- Ну ладно, Лёка, давай, последний раз, пока никто не видит, - прошептал Пашка.
Он бросил удочку, сетку и схватив мою голову руками присосался к губам, потом сделал еще несколько поцелуев в лицо, щеки и нос, виновато взглянул на меня, подхватил брошенные вещи и скрылся в темноте.
Я, расстроенный и озадаченный последним поцелуем, побрел домой.
Мать неодобрительно посмотрев на мои покрасневшие было глаза спросила:
- Опять с Пашкой, чтоль, шатались впотьмах? И нежрамши целый день. И что им не сидится дома, картошка вон вся в жуках, а они до ночи рыбу ловят. Кошке то хоть хватило?
Я молча хлебал щи. Они были вкусные, тетка такие не готовила, и я наворачивал по полной.
- Ты уж сынок молодец, что поступил, ну уж родителям помоги, пока дома, потом уж редко будем видеться - каждые выходные не наездишься.
Я молчал.
Мать с тревогой посмотрела на меня.
- Чего случилось, та? Поругались, что ль, с Пашкой?
- Да не, так, поспорили, - соврал я.
Член надувался и побаливал, при воспоминаниях о нашем "споре".
- Он парень умный, не то, что ты, в университет, чай, поступил - больше тебя знает.
- Да уж, я тоже не провалил экзамены. Неизвестно кто из нас первый вылетит, говорят - из "универа" в первую сессию половину первокурсников выгоняют.
Фантазии и воспоминания разгорались в голове с новой силой, хотелось поправить вставший и неудобно загнувшийся в штанах член, но при матери было неудобно.
- Чай, в техникуме лоботрясов тоже держать не будут, - продолжала пустой разговор мать.
Наевшись щей, вареной картошки с грибами, луком и помидорами и запив все это большой кружкой молока, я стал смотреть как мотыльки кружат вокруг изрядно засиженной мухами лампочки.
Мать вышла из кухни и довольный желудок возвращал хорошее настроение, глаза стали слипаться. Громко тикали настенные часы, через открытые окна из комнаты доносились звуки работающего телевизора.
Мои глаза закрываются и почти несбыточная фантазия приходит в голову, будто мы с Пашкой в комнате, на паласе перед телевизором, он смотрит передачу, а я, засыпая, лежу у него на животе и перед глазами его член, и телевизор что-то бурчит, и я засыпаю и так хорошо и спокойно.
Мать пришла в кухню, разогнала забытье, стала убирать со стола.
- Иди уже спать, шатаются неизвестно где, как будто на них пахали.
Я умылся и вымыл ноги, разделся и забрался в прохладную постель, провалился во взбитую пуховую перину и мечты о Пашке снова овладели моим организмом. Я стащил трусы, скомкал и обнял подушку, как будто это был Пашка и быстро уснул.
Снился мне какой-то сумбурный разврат, что впрочем неудивительно.
Утром родители, уходя на работу, гремели посудой на кухне, шумел приемник, но полностью проснуться мне не удалось, да и надобности не было. Впереди целых четыре года учебы, да и до того 10 лет школы и подъема полвосьмого, а сейчас осталось чуть больше месяца возможности выспаться и нагуляться. Их надо с толком использовать, чтобы не было, как говорится, мучительно больно.
Я поворочался, обнял покрепче подушку-"пашку", потерся о постель обычно стоящим по утрам лохматым дружком, снова провалился в забытье.
Через какое-то время кто-то заколотил во входную дверь. Пытаясь отогнать остатки сна, я замотал головой и крикнул:
- Кто?
Дверь проскрипела, открываясь (у нас в станице двери не закрывались на замок, если дома кто-то есть, тем более, что замок навесной и открыть его изнутри было бы весьма проблематично).
- Лёка, Лёка, ты дома? Один?
- Да, Пашка, ты что-ли? - Пашка уже ворвался в комнату.
Ты один?
- Ну один, один, черт, где они, - я рылся под подушкой, под периной в поисках снятых вчера вечером трусов, и, наконец, запустив руку в щель между кроватью и стенкой, нащупал и с трудом вытащил их. На 20 секунд я выпустил Пашку из внимания.
Когда я обернулся - он, уже голый, возбужденный кинулся на меня. Он навалился на меня и так крепко сжал, что я смог лишь сдавленно крякнуть. Я даже на секунду усомнился в его добрых намерениях.
Но он так всосался в мою шею, оставив, видимо, синяк, и стал меня всего сжимать, месить, что такие идиотские мысли спросоня прошли. Он обхватил мои бедра ногами и его вставший член упирался мне в мошонку.
Я задыхался, не в силах сделать вдох, а Пашка целовал и кусал мою шею и ухо.
- Ты меня совсем раздавил, сумасшедший. Вчера сказал, что больше ничего не будет, а теперь бросаешься как тигра. Пусти, ты мне ребра сломаешь.
- Не пущу, Лёка, ты мой. Я хочу тебя ужасно, я еле дотерпел до утра, пока твои предки уйдут. Ты мне снился всю ночь.
Он ослабил хватку и мы целовались и терлись друг о друга в мягкой теплой постели. Он все еще был сверху, я схватил обеими руками его необыкновенную, упругую задницу и мял ее, проникая в обалденную, в мягком пуху ложбину между ее половинок. Пульсирующая дырочка в ее центре мне уже серьезно не давала покоя. Пашка тяжело дышал, двигал бедрами, бормотал что-то совсем несвязное.
Я скинул его с себя, и обнял его сзади. Он свернулся калачиком. Я терся членом о его ягодицы. Мне невыносимо хотелось войти в него. Я попытался, но задница не поддавалась, я еще поднажал.
- Не войдет так, нужна смазка, Лёк. Крем может есть?
Я метнулся в родительскую спальню, на трюмо лежали тюбики, выбрав самый большой, для рук, размахивая дубинкой между ног, я вернулся к Пашке.
Картина, которую я увидел, была развратна до предела: Пашка, лежа поперек кровати на животе, спустил ноги вниз, упираясь в пол раздвинутыми коленями, выставив свою круглую мясистую задницу.
Чуть ниже желаемого мной входа - мошонка и из нее, вниз, касаясь боковины кровати, торчали 20 сантиметров юной мужской силы.
Я выронил крем, бросился к нему и, ухватившись за эту горячую рукоятку, прильнул губами и языком к дырочке между полушарий.
Пашка закричал в голос, все его тело пронзила судорога, дырочка вся сжалась. Я не мог оторваться и вылизывал ее как эскимо на палочке, проникая языком вглубь.
Дырочка то сокращалась, то расслаблялась. Пашка стонал и извивался, член его содрогался в моих руках. Так долго продолжаться не могло, возбуждение доходило до краев. Пашка повернул ко мне голову, глаза его, казалось вращались уже совсем независимо друг от друга, он прохрипел:
- Лёка, давай уже, а больше не могу, Лёка! - голова его беспомощно упала.
Я неловко вымазал себе член кремом, стал намазывать пашкину попу, пальцы проваливались в обалдевшую от ощущений дырочку.
- Лешка, ну давай уже... - простонал Пашка.
Я вошел в него, разум мой померк, мною двигали древние инстинкты, мы стонали, двигаясь в бешеном темпе, я кусал его спину, хватал за кудри, я надевал его на себя, и выходил совсем, я видел как мой поршень втыкается в него, Пашка помогал своему твердому дружку рукой.
Он задышал часто, насаживаясь на меня до упора, я почувствовал, как его попа конвульсивно сжимает мое естество, он завопил как раненный зверь, и его оргазм настиг и меня, я вошел в него до предела, не в силах сдерживать больше рвущееся из меня семя. Когда кончились наши конвульсии, мы, не рассоединяясь, упали на пол и лежали так на коврике возле кровати в полузабытье, все вспотевшие, как загнанные лошади. Я попытался выйти из Пашки, но он схватил меня за бедро, прижимая к себе:
- Нет, не уходи, подожди.
Я не выходя из него дотянулся до сбитого в кучу одеяла и кое-как натянул его на наши сцепленные, влажные тела.
Я прижался к пашкиной спине и мы заснули.
Разбудил меня грохот трактора, проезжающего по улице. Мой член обмяк, но находился все еще в Пашке. Я вышел из него и разбудил его поцелуями.
- Лёка, никто не придет?
- Не должны бы...
Он встал, и посмотрел на меня.
- Теперь я точно пидор, но ты знаешь, мне так понравилось, мне так хорошо с тобой, Лёка, плевать на всех, я... кажется я... я люблю тебя Лёка.
- Я тоже, Пашка, я тоже люблю тебя.
Мы кое-как привели в порядок себя и комнату, где утром разгорались страсти, позавтракали и пошли поваляться на пляже до обеда.
Солнце пекло вовсю, было ветрено. Пашка лежал на животе в тени старой ивы, такой знакомой, защищавшей, хоть и не безупречно, наши юные обветренные тела уже не один год от безжалостного летнего солнца. Листья шумели над нами и пестрые тени пробегали по Пашкиной спине. Шуршали камыши на другом берегу реки. За камышами периодически виднелись вскидывающиеся удочки и слышались высокие мальчишечьи голоса, и кому в такую ветреную погоду вздумалось ловить рыбу.
Впрочем нас они не беспокоили, шум ветреного июльского дня и мысли о нас, о том, что с нами произошло отвлекали нас от всего происходящего вокруг.
Пашка молчал, насупившись ковырялся в песке. Видимо в нем происходила борьба между тем, что требовало его естество, что требовала душа и что требовали его взгляды о том, как должен и как не должен вести себя парень, короче, его беспокоила мысль, что он педик. Впрочем это мои предположения, а спросить у него, о чем он так задумался, у меня не хватало духа, да и прерывать столь мирную и не обремененную выяснением отношений обстановку совсем не хотелось.
Я сидел рядом с ним и посыпал его загорелую спину сухим песком. На его пояснице образовался маленький холмик, струйки песка скатывались по бокам. Я вспоминал произошедшее с нами и мои плавки становились приятно тесными и заметно топорщились.
Может у него тоже это происходит, но он просто стесняется этого?
Я погладил его по бархатистой коже лопаток. Между ними от его шевелюры вниз проходила еле заметная дорожка почти белых, выгоревших на солнце и очень нежных волосков. Я потрогал ее. На меня вновь с непреодолимой силой начала накатываться волна желания.
Пашка видимо почувствовав это, резко обернулся, и злобно глядя на меня, буркнул:
- Ты что? Люди кругом, увидят еще...
- Как будто раньше я тебя пальцем не трогал, - обиделся я.
Я лег рядом и отвернулся. Отчего-то на глаза навернулись слезы. "Что это я как баба," - возникла мысль, а слезы уже бежали по щекам, горло перехватило, я хлюпнул носом, что вызвало интерес Пашки.
Он развернул меня к себе, его глаза удивленно округлились, когда он увидел капли на моих щеках.
- Ты что ревешь, ты что, обиделся, дурачок, - его голос смягчился.
Я пожал плечами - ответить я не мог - горло перехватило - мои слезы стали неожиданностью для меня самого. Это была не обида, конечно, это было какое-то новое, непонятное чувство, наверное это был страх, очень чуткий страх перед тем, что я могу потерять его, что он может просто так грубым взглядом или словом оттолкнуть меня от себя и я потеряю его.
Он вытер слезы с моего лица пыльной рукой, чмокнул меня в нос и промур-чал, почти прошептал:
- Дурачок ты, Лёка, не обижайся.
- Я не знаю, Пашка, что со мной... кажется... кажется я люблю тебя...
Мы помолчали минуту.
- Со мной тоже что-то твориться, Лёка, я так скучал по тебе в Ростове. Я не знал как тебе сказать, что хотел бы с тобой... Но ведь это не правильно, Лёка - парни должны трахаться с телками, а не друг с другом, я что, педик, мы выходит педики? И я не могу справиться с этим - вот посмотри, что у меня твориться, когда я вижу тебя.
Он приподнял от песка обращенный ко мне бок и я увидел его вставший, освободившийся из тесного плена плавок член, прижатый резинкой к животу.
Я непроизвольно потянулся и потрогал его.
- Что ты делаешь, хулиган? - он лег обратно на живот.
- И как же ты пойдешь домой с таким?
- Не знаю, вот пытаюсь отвлечься, а тут ты меня тискаешь, у меня все мысли спутались. А тут эти пацаны - вот разболтают в деревне - чем мы тут занимались.
- Да они не видели. Им за камышами не видно.
- Это нам их за камышами не видно, а мы у них как на ладони.
- Да ладно, они рыбу ловят.
- Ага, а что они затихли.
- Клев наверно.
- Да какой сейчас клев, такой ветрила.
- Ага, небось лежат в камышах, наблюдают, как мы тогда.
- Да ладно, мы ничего такого не делаем.
- Тебе только дай волю...
- А кто ко мне утром в постель прыгнул с разбега, чуть не задавил насмерть.
- Дурак ты, Лёка, я соскучился, ведь - всю ночь не виделись, и вообще...
- А вечером говорил - "в последний раз, в последний раз".
- Мало ли что я говорил... Я за ночь очень соскучился... Ты такой хороший.
Пашка смотрел на меня, глаза его стекленели и он явно терял контроль над собой.
- А вдруг родители вернулись бы.
- Не-а, я проследил до конца улицы.
- Может пойдем куда-нибудь? Ну, в укромное место...
- Надо до вечера дотерпеть - сейчас полно народу на речке - пацаны, дачники, студенты.
- Ага - те, которых мы вчера видели. Интересно, они тоже... того... потрахались?
- Ты, знаешь, Лёка, я не отдам тебя каким-то педикам, даже не мечтай, я не для того...
- Чего не для того?
- Да пошел ты! - он отвернулся.
Я хотел погладить его по спине, чтобы успокоить неизвестно откуда взявшуюся ревность, но не решился, чтобы не схлопотать еще.
Так мы лежали молча почти до обеда.
изменилось вокруг, мир стал совсем другим, непонятным и каким-то чужим, пустым и ненужным, в голове остался только Пашка. Пашка, Пашка и Пашка.
Как в забытье, на автомате, я после обеда собирал жуков с картошки. Лето было сухое и картошка была откровенно хилая, полив практически не помогал. Жуки пировали на ослабленной жарой ботве. Пройдя треть плантации, я сорвал большой треснувший помидор и сел в тенек на кусок шпалы под старой грушей.
Ветер шумел листвой. Старый, местами трухлявый, ствол груши поскрипывал под его порывами. Червивая груша шлепнулась в сухой песок в метре от меня. Помидор в моих руках источал приятный аромат. Мои мысли опять полностью занял Пашка. Воспоминания о его теле, о конвульсиях и стонах, о его бешеном взгляде, заставили сердце снова биться в сумасшедшем темпе и наполнили и без того тесные шорты сладкой истомой. Неловкое движение бедрами и налитый желанием прибор выбрался наружу. Я невольно оглядываюсь - не был ли кто свидетелем этого безобразия и стараюсь вернуть дружка обратно, получается с трудом, да и все равно вставать нельзя - эрекция будет слишком заметна.
Жую помидор и стараюсь отвлечься. Ветер нагнал облака. Большими рваными кучами они тянутся с горизонта и заслоняют палящее солнце. Становится прохладнее. Хочется, чтобы пошел дождь - теплый ливень. Как тогда, в позапрошлом году, когда мы с Пашкой сидели на чердаке большого сарая у железно-дорожной станции, дождь бешено колотил по железной крыше, а мы у открытого окна резались в карты и валялись на куче соломы, пытаясь застать взглядом молнии и увидеть как они попадают в мачты высоковольтной линии за кукурузным полем. Пахло прибитой дождем пылью, голубиным пометом, свежей травой и акацией и было прекрасное настроение, потому что был июнь и впереди было все лето и вся жизнь.
Я поднялся, поправил шорты и их немного успокоившееся содержимое и взялся за сбор мерзких маслянистых тварей, поедавших наш урожай.
Через пару часов небо совсем затянуло. Гудел насос, качая воду для поливки. Я стоял босой в мокрых канавках в которых росли помидоры и пытался бороться с мокрицей, лебедой и прочими сорняками. Канавки наполнялись прохладной водой. Вытащить сорняки из сухой земли почти не реально. Вообще со стороны трудно было сказать, что именно тут выращивается - лебеда и колючки заполонили грядки.
"Успеть полить до дождя - мечта любого огородника", - подумал я, разгибая затекшую спину.
Опершись локтями на забор, выходящий на пустырь, стоял Пашка с улыбкой до ушей.
- А из тебя хорошая хозяйка получится, - ехидно заметил он, скалясь, - небось все помидоры повыдергал.
Я запустил в него отвалившимся помидором. Он легко увернулся. Я не отличался меткостью.
- Чего ты кидаешься, я и уйти могу.
- Ну и иди, че пришел?
- Смотри, что я купил, - он вынул из кармана тюбик.
- Что это, - спросил я, а у самого уже начал распухать член - это был крем, что еще он мог купить в таком тюбике.
- Это, понимаешь, такая штука... - начал он с озорной интонацией и ехидной улыбочкой покачивая тюбиком, - такая штука, ну?...
- Что "ну"? - пытался изобразить непонимание я, а у самого уже оттопырилась правая штанина.
- Не догадываешься, что-ли?
- Чего?
- Да, ладно не прикидывайся, - глаза его совсем сощурились в его фирменной ухмылочке, - а что это у тебя там, у-у...
- Где, - изобразил я полное непонимание, разглядывая себя и как будто ничего не понимая.
- Типа ты не понял?... А что это у тебя там из шорт торчит? Это ты тут так помидоры пропалываешь? Да?
Из правой штанины неприлично коротких шорт, сделанных из джинсов, предательски краснела головка. Я пожал плечами и виновато улыбнулся.
- Вот и у меня, глядя на тебя, - сказал Пашка, засунув руку в карман. - Долго ты еще?
- Ну полчаса еще, не меньше, а что?
- А то...
- Дождь собирается...
- А ты поливаешь.
- Мать велела.
- Так ведь дождь собирается...
- А может не будет.
- Может... А может и будет, - Пашка задрал голову.
- На речке можно промокнуть.
- Можно в воду залезть.
- Ага, и сидеть там пока дождь не кончится.
- И что же делать, я до завтра с ума сойду.
- Может, если дождь пойдет, спрячемся куда-нибудь?
Он пробрался между жердей и сел на чурбак, рядом с грядкой, любуясь на член, который я так и не смог засунуть обратно грязными руками.
- Куда? - его глаза остекленело уставились на мои ноги и шорты.
- Помнишь, как мы давно переждали дождь на чердаке за линией?
- Да... Было классно.
- Ну?
- Ага...
- Что ага? - я мизинцем приподнял край штанины, дразня Пашку своей игрушкой.
Пашка сглотнул, но очнулся от оцепенения:
- Ты что, дурачок - щас соседи увидят - педик несчастный, - зашипел он.
- А сам-то, куда глазами сверлишь.
Пашка демонстративно отвернулся.
Грядка была дополота наспех, кое-как, мысли, что называется все были уже "о еде". Пашка хмурый, делая вид, что и не смотрит в мою сторону сидел на чурбаке, покачиваясь и задумчиво поглядывая то на небо, то на погнувшуюся от веса незрелого пока еще урожая сливу. Сливы Пашка любил. А тучи тем временем сгущались.
Обмыв ноги и руки теплой, разогретой солнцем водой из большой рыжей бочки я позвал Пашку домой, квасу попить.
Налив две большие кружки я зашел в прохладную залу с завешанными окнами и включил телек. Было так расслабляюще прохладно, темно и свежо, я сел на ковер, опершись спиной на диван.
Следом вошел Пашка с двумя полными кружками и отпив из одной поставил их рядом на пол. Он сел рядом и, жадно обняв меня, положил свою лохматую голову мне на грудь. Нежность переполнила меня, "Как хорошо было бы так жить", пришла неожиданная мысль, "Жить?", "Так?", "Как?", "Неужели можно так жить?", "Как жаль, что нельзя так жить", "Но почему, почему так нельзя? Ведь я так люблю его...".
Я запустил пальцы в его шевелюру и закрыл глаза, пашкины пальцы нежно гуляли по моей спине. "Какое счастье, какое простое счастье".
Пашка потянул меня на себя, повалил и стал обволакивать меня поцелуями и объятиями.
- Ну ты что, скоро родители придут, - я целовал его нос и щеки, и уши, запустив руку ему сзади под податливую резинку трусов. Какая сладкая попка, она просто выводит меня из себя. Такая круглая, упругая, нежная, покрытая мягким пушком, так бы и держал всю жизнь.
Теплый пашкин бугор в штанах терся и прижимался к моему. Он прижал меня к полу и взяв мою голову в руки нежно терся носом об мой нос и целовал меня, едва касаясь губами.
Меня, что называется, развезло совершенно. Такой нежности, ласки и счастья я никогда не испытывал. Даже если сейчас вошли бы родители, я наверное не смог бы оторваться от своего любимого.
- Лёка, я хочу тебя, я очень хочу тебя, - шептал Пашка, - Лёка, может пойдем уже.
- Ага, пойдем.
Мы допили квас, налили еще по полкружки.
- Мы на чердак полезем?
- Полезем.
- Может нам что-нибудь постелить, а то на соломе голышом не очень-то.
- Да, я думал уже.
Поковырявшись в шкафу на терраске, я нашел два старых одеяла, и, утрамбовав их в рюкзачок, закинул его за спину.
мы свернули за поворот нашей улочки, как закапали первые крупные капли. Запахло мокрой пылью, тополя у дороги бешено зашумели.
Пашка схватил меня за руку.
- Давай бегом, Лёка, сладенький, а то все промокнем.
Мы бегом добрались до сарая, и все же изрядно вымокли. Сам сарай был заперт, но большое окно во фронтоне было, как и тогда без рамы.
Подставив несколько ящиков, валявшихся вокруг, мы без труда взобрались наверх.
Здесь кажется ничего не изменилось, только кажется стало теснее, наверное потому что мы выросли.
Дождь колотил по железной крыше. Кое-где капало сквозь худую кровлю. Пашка с деловым видом стал доставать одеяла и полез в дальний угол на солому. Громыхнул гром. Я выглянул во окно, куда мы только что залезли. На фоне степи и уходящей в даль колеи железной дороги был виден дождь - синие рваные полосы соединяющие тучи и землю. На семафоре, вдали, за станцией, загорелся зеленый огонек.
- Лёка, иди ко мне.
Я обернулся - Пашка голый, со стоячим членом сидел на расстеленном на соломе одеяле. Я тоже разделся и слился с Пашкой в объятиях.
Время перестало течь, все вокруг свернулось в сингулярность жадных пашкиных поцелуев. Мир перестал существовать для нас. И только когда я ощутил его внутри себя, время, задаваемое ритмом его, еще сдерживаемых волей, нетерпеливых движений, стало возвращаться в свое привычное русло. Я неожиданно услышал бешеный шум дождя, не то, чтобы он только начался - нет, просто он был за пределами моего восприятия. Я открыл глаза и в сумраке темного угла чердака поймал Пашкин взгляд, он внимательно смотрел на меня. Весь мой организм трепетал - смущенный и испуганный новыми ощущениями - ощущением чужой горячей нетерпеливой плоти, осторожно, но уверенно и прокладывающей себе дорогу внутри меня и вместе с тем каким-то сладким страхом потерять, выпустить ее, когда она совершала обратные движения. Меня пробила судорога, я заскулил, как раненая собака, из глаз брызнули слезы и мир вокруг нас снова стал сворачиваться в сладкую спираль.
В моих зубах оказалось одеяло, которое я не мог отпустить, одной рукой я вцепился в пашкин зад, мои пальцы чувствовали, как его сладкая дырочка сокращается в такт его движениям, а другой рукой я сдерживал собравшийся взорваться от избытка чувств собственный член.
Пашка обнял меня сзади, присосался к моей шее, взял мой член в руку, он то ускорял движения, то замедлял их, почти выходя из меня, его скользкая от крема ладонь гуляла по моему окаменевшему члену. Две реки возбуждения сливались где-то посередине - внизу живота, образуя томящийся горячий водоворот. Пашка все ритмичнее двигался, я двигался ему навстречу, наши дыхания слились, я почувствовал, что он уже не в силах остановиться - он весь стал этой сладкой дрожью, пробивавшей наши тела, он сжимал меня все сильнее, его рука на моем члене бешено задергалась, его горячий поршень все глубже проникал в меня, он застонал. Я нанизался на Пашку до предела, почувствовав содрогания его члена во мне. Не в силах больше сдерживаться я кончил в конвульсиях и стонах.
Приходя в себя, мы пролежали несколько минут так мокрые от пота, потом, когда прохладный ветерок дождливого вечера стал покрывать наши тела гусиной кожей, Пашка едва дотянувшись, потому что я не собирался выпускать его из себя, придерживая его за задницу, накрыл нас вторым одеялом, обнял меня сзади, уткнувшись в спину носом и мы полные счастья уснули.
Проснулся я когда уже совсем стемнело, дождь давно кончился, но небо было затянуто тучами и сильно похолодало, я сходил на двор и замерзший вернулся к Пашке.
- Надо идти по домам? - спросил он.
- Я хочу остаться с тобой, - меня трясло от холодая и я залез под одеяло в теплые Пашкины объятия.
- Какой ты холодный, лягушонок, - Пашка целовал меня, и мы снова нежно ласкали друг друга, пока не уснули, уткнувшись друг в друга носами.
Утреннее солнце било в глаза сквозь щели между досками фронтона, любимый был рядом, в моей руке был его вставший, так хорошо потрудившийся вчера вечером дружок, а мой терся о его пушистую упругую, сводящую меня с ума попку. Начинался новый день нашей любви, что-то надо было говорить родителям, о нашем отсутствии в непогожую ночь, может даже получить хороший подзатыльник или выволочку, но об этом не хотелось думать, когда в твоих руках любимый парень и все существо твое ненасытно хочет любви.
Мы целовались и терлись друг о друга лицами и телами. Даже представить себе было невозможно, что мы расстанемся может на весь долгий летний день, не разрядив накопившееся за ночь желание любить друг друга.
На место бешеной, неудержимой страсти первых свиданий пришла нежность, желание изучить и прочувствовать каждую клеточку тела друг друга. Мы смаковали нашу близость. Я целовал и рассматривал его тело, трогал его, спускаясь все ниже, пока перед глазами не оказался его подрагивающий член, такой красивый, просящий и нетерпеливый. Его большая, красиво очерченная головка привлекали мой взгляд и я просто любовался этим предметом. В конце концов его член занял место у меня во рту. Я все глубже заглатывал эту соску, выпуская ее изо рта лишь для того чтобы перевести дыхание и полюбоваться на нее. Сжимая его пушистые яички, я нашел в конце концов пульсирующую дырочку между ягодиц и стал ее гладить.
Пашка лежал на спине и, теребя мою шевелюру, постанывал от удовольствия. Потом он притянул меня к себе и, целуя, обвил меня ногами, прижимая меня к себе.
Я медленно входил в него, дразня и вынимая член, гладил им по пашкиной скользкой от крема попе, Пашка извивался, закатив глаза и стонал, я входил в него чуть-чуть и выходил, водил головкой по краям сладкой дырочки, которая раскрылась самым бесстыжим образом. Пашка в конце концов не выдержал такого сладкого издевательства и насадился на меня с таким стоном, что я подумал, что он кончил. Я имел Пашку без спешки, мы меняли позы, я входил в него до предела и выходил совсем, потом мой член как-то сам находил дорогу в разгоряченную узкую пропасть, и этот поиск и проникновение доставляли нам новые удивительные ощущения. Наши движения становились чаще, дыхание прерывистым, Пашка двигался навстречу моим движениям, сжимая моего дружка попой, его рука бешено летала по раздувшемуся до предела члену, он весь сжался, застонал, из члена вырвалась струя, я почувствовал его конвульсии, еще пара движений - и я вжимаюсь в него, хватаясь за его спускающий член, и кончаю в него сам, укусив его за плечо.
Немного успокоившись мы обтерлись и собрались.
- Паш, тебя не убьют дома?
- Не знаю, а тебя? - он почесал в затылке, как будто эта мысль раньше не приходила ему в голову.
- Меня, пожалуй, убьют.
- Да ладно, небось только покалечат.
- А ты будешь любить меня покалеченного?
- Ну если тебе не оторвут кой-чего, - он подошел, заглянул мне в глаза и схватился рукой за то самое место на трениках. Другой рукой он обнял меня и нежно поцеловал в щеку. У меня закружилась голова, хотелось снова повалить его на солому и не отпускать до вечера, или вообще никогда не отпускать.
- Дурак ты, дурак, - слезы как-то опять неожиданно затопили мои глаза и чтобы Пашка не видел их, а может и не из-за них вовсе, я прижал его к себе, обнял и терся о его щеку своей мокрой щекой. Так мы и стояли посреди чердака.
- Пашка, а ведь меня все-таки убьют дома.
- Меня, наверное, тоже.
- И что же мы скажем про все это?
- Про что, про это? Ты же не расскажешь, правда?
- Ну а где мы были всю ночь?
- Ну допустим здесь на чердаке...
- Ага и что делали тут вдвоем? Рыбу ловили, да?
груди лежал сухой шершавый кирпич - это мысль, или точнее сказать тягостное ощущение необходимости что-то придумать, что сказать родителям о моем ночном отсутствии перемешанное с предвкушением скандала и страхом выдать себя и Пашку. "Нет, конечно я не скажу, что было, но ведь что-то надо говорить".
Так мы шли по утренним пахнущим свежестью вчерашнего дождя улицам, ничего не замечая вокруг, как на казнь.
Зная мать, можно предположить что будет дома, отец тоже добавит от себя. Я представил его сжатые губы.
- Тебя точно не убьют? - спросил я.
Пашка шел глядя прямо себе под ноги, солнце, отражаясь в лужах светило в глаза.
- Не знаю.
- Наверное наши предки уже созвонились, и будет перекрестный допрос.
Он остановился.
- Слушай, у Сережки Еремченко в совхозе есть тетка классная, и братан двоюродный, он нас еще звал все время на рыбалку, помнишь?
- Сашка, что-ли? Рыжий такой? Помню, и что?
- Может соврать, что мы к нему на пруды ездили, я его как раз вчера на тракторе видел в станице, он мне еще помахал.
- Ага, без удочек, и сумки со снастью.
- Ну, надо придумать чего-нибудь.
- И чего, к тому же...
- Да у него телефона нет, они не дозвонятся, да и будут чужим людям звонить.
- По мозгам все равно дадут.
- Главное придумать красиво.
- И рыбы не наловили.
- Ну рыба была, и притом какая! - Пашка ехидно посмотрел на мою ширинку.
- Дурак ты, лучше придумал бы что-нибудь.
- А сам-то,.. погоди, - он потянул меня за плечо.
- Ну.
- Типа мы пошли на речку и случайно его встретили.
- А че мы с тряпками туда поперлись, да еще и перед дождем?
- Да, надо было сразу придумывать легенду - никакой конспирации.
- Кстати, мы их там все и оставили, вот дырявая башка.
- Ну и правильно, кто их там возьмет, а так что ты - с тряпками домой вернулся бы - они все в соломе, и спрашивать не надо, что и где ты делал.
- Ага, только с кем.
- Даже и с кем наверное не надо.
Я взглянул в его пристально уставившиеся на меня глаза, понимая что опять начинаю в них тонуть.
Мы помолчали пару минут пытаясь найти решение.
- Значит так, - заказал я, - тряпки можно не учитывать, вряд ли мать станет рыскать в кладовке в поисках одеяла - не зима же. Ты типа зашел за мной, чтобы пойти к ребятам на какую-нибудь тусовку, а по дороге нам встретился Сашка на тракторе и позвал на рыбалку, или нет, на шашлыки.
- Все-таки лучше на рыбалку.
- А удочки?
- Типа он сеткой собирался ловить на дальнем пруду, и мы нужны были чтобы рыбу загонять и сеть собирать, один он не справится, а друганов в армию забрали.
- И типа из-за дождя ни на какую рыбалку не поехали, а помогали сено в сенник складывать.
- Да, повесь на себя пару былинок, - Пашка нежно посмотрел на меня.
От этого его взгляда у меня как-то сжималось в груди, это я давно заметил, еще год назад. Правда теперь это меня не пугало.
- А вернулись на попутке. Пошли.
Он сжал мою ладонь, мордочка его расплылась и он потянул меня вперед.
- Рано радуешься, пиздюлей все равно выпишут.
- Ага, радостно сказал он и в угол поставят.
Скандал конечно был, и мать обещала встретить того Сашку и сказать ему все, что о нем думает. Что они тут с отцом с ума сходят, а они там в совхозе батрачат, и позвонить у них там ума не хватило.
Я, конечно, пытался возразить, что мол я не знаю, у кого там есть телефон, но мокрой тряпкой по морде все-равно получил.
На душе успокоилось и я побежал к Пашке.
Застал его надутым, растрепанным, собирающим на картошке жуков. Из летней кухни раздавались мелодичные проклятия его матери, перемежающиеся дребезжанием посуды, на которой женщины обычно срывают свою злость.
Я прокрался мимо кухни, и тихонько подошел к Пашке.
- Живой?
- Как видишь...
Он хмыкнул носом.
- На речку пойдем?
- Не знаю, посмотрим, что будет. Ты бы сматывался, пока тебе тоже не досталось.
Время тянулось долго, день был не жаркий, облачка то и дело закрывали солнце. В мокром от ночного дождя огороде я продолжал вчерашнюю прополку. Мысли были, что называется "только о еде". Все вспоминались лучики солнца, пробивающиеся сквозь щели фронтона того чердака, где мы провели ночь, сверкающие капельки на дрожащих паутинках, и пашкино дыхание на моей шее... Короче, несколько морковин было выдернуто вместе с сорняками.
Я сидел на чурбаке, и грыз выдернутые морковинки, тупо уставившись на то, как ветер играет листочками на старой груше, и иногда падалки, шурша, рассекают листву и глухо ударяются о песок. "Как со мной это могло случиться? Это что? Вот такая любовь?" Перед глазами вновь появлялась дорожка золотистых волос на Пашкиной спине и мысли утекали куда-то в сторону и заплетались там каким-то непонятным образом.
Вечером я оделся потеплее и пошел на речку. Прошел мимо пашкиного дома. Остановился. Пашки не было видно. Звать его или зайти в дом я не решился, пока не улеглись страсти, решил, что уж наверное он догадается, где я, если будет искать.
Не спеша я поплелся к реке.
Ну конечно. Пашка сидел с удочкой, сгорбившись, и почти не шевелился.
Шум ивы, шуршащей на ветру листвой, позволил мне подкрасться незамеченным. С нескольких метров я кинулся на него, опрокинул его с коряги и повалил на песок.
- Ё..., ...! Придурок, удочка уплывет.
Я не слушал его. Я был уже верхом на Пашке, прижатом лопатками к мокрому песку, и губы мои уже что-то искали на его шее, глазах, щеках...
- Удочка уплывет.., ты чего.., удочка...
Он прижал меня к себе и мы целовались нежно и неторопливо.
- Я соскучился по тебе, лохматый мой.
- И я по тебе... Удочка уплыла...
Удочка действительно уплыла, правда недалеко - за излучиной зацепилась за коряги. Крючок спасти не удалось, да и было не до него.
Потом, когда удочка была спасена, мы, мокрые и замерзшие сидели под нашей большой корявой ивой. Пашка облокотился на ее толстый ствол и смотрел куда-то за горизонт, туда где виднелась лесополоса, которая казалась в детстве почти концом света. Давно уже мы добрались до нее и обнаружили, что за ней все те же пропахшие полынью степи, балки и уходящая в даль линия высоковольтки.
Я сидел сбоку от него, уперевшись грудью в его плечо, и терся носом об его щеку, по которой сбегала все та же дорожка золотистых волосков. Мы накрылись Пашкиным плащом, я обнял его. Его ресницы то опускались, то поднимались и сквозь них я видел примастившееся на пыльном горизонте солнце. Мир в эти минуты казался таким простым, понятным и уютным - ты, твой любимый и солнце.
- Пашка, ты о чем думаешь?
- Не знаю... О тебе.., о нас.
- Он нежно прижал мою ладонь к своей груди и скосил на меня глаза.
- А ты?
- Знаешь, я кажется люблю тебя.., я не знаю, со мной еще так не было... что-то...
Комок подкатил к моему горлу, да так, что дышать стало совсем невозможно. Я только уткнулся носом ему в щеку и прижал его еще сильнее.
- Со мной тоже никогда...
Мои глаза намокли и намочили пашкино лицо, а я закрыл их и мне было так хорошо, как, наверное, никогда больше...
Время и все вокруг нас потеряло всякое значение.
Когда солнце село, и цикады начали свою вечную вечернюю трель мы оделись и разожгли костер там, где сидели те двое парней.
В отблесках слабого трепещущего пламени Пашка сидел задумчивый и глядел на костер.
- Домой пора, пока опять не попало.
- Ага.
- Я не хочу спать без тебя.
- Я тоже...
- Что же нам делать, я просто не усну без тебя.
Свежий ветерок уносил золу с угольков от быстро прогоревших сухих сучков и хвороста.
Мы сидели молча не в силах ничего придумать. Потом, когда угольков почти не осталось - потушили костерок по-пионерски и побрели домой.
- Я приду к тебе с утра? Хорошо? - спросил Пашка.
- Ага...
Его мокрые глаза блеснули в тусклом свете далекого уличного фонаря. Он чмокнул меня в щеку и побрел к своей калитке.
ужинал совсем без аппетита. Мать что-то ворчала, опять гремя в тазике тарелками. Мухи уныло кружили вокруг лампочки. Через два окна - летней кухни и дома был виден краешек работающего телевизора, освещающего комнату нереальным мерцающим голубоватым светом.
Немного смочив подушку тоскливыми слезами и подмяв ее под себя, словно это был ОН, я быстро заснул.
Проснулся я от стука в окно. Сначала я не понял в чем дело. Вопреки моим вчерашним опасениям, я заснул быстро и крепко, сумбурные обрывочные сны метались ночью вокруг меня, да я их и не запомнил. И где-то сквозь сон возник этот стук. Я открыл глаза и некоторое время крутил ими по освещенной солнцем комнате. Стук вроде бы пропал. Наверно приснилось, подумал я и нежась стал обнимать подушку. Но теперь в окно, которое находилось у меня за головой, отчетливо постучали. Я быстро обернулся. Ну кого я рассчитывал увидеть - конечно, это был Пашка - улыбающийся во всю пасть белых крупных зубов.
Я вскочил с постели и мой член как пружина раскачивался передо мной. Пашкина улыбка растянулась еще шире. Я открыл окно, сняв с подоконника горшок с геранью, и, высунувшись в него через низенький подоконник, присосался к Пашкиным губам, обвив его шею руками. Какое бесстыдство, какое счастье овладело моим организмом. Я весь обмяк, и только одна часть меня не обмякла и не позволяла вывалиться мне из окна, потому что зацепилась за доску подоконника.
Пашка задыхаясь от поцелуя, освободив свои губы зашептал сбивчиво мне на ухо, жадно прильнув своей щекой к моей.
- Лёка, я люблю тебя... я так соскучился, я ... Лёка, ну щас кто-нибудь увидит, дурачок, боже...
Я потянул его к себе в окно.
- Че, прям в окно?
- Ну да! А что? Давай, быстрей, пока никто не видит. Ой блин, по улице идет кто-то.
Но было уже не важно - Пашка был уже почти затянут в окно. Последние усилия - я схватил его за штаны, когда он встал на выступающую ступеньку цоколя и втянул его в комнату.
После короткого, но крепкого поцелуя я стал срывать с него одежду. Узкие шорты не хотели сниматься, зацепившись за распухший баклажан, Пашка едва оторвавшись от меня, помог мне и я потащил его в постель.
Кровать предательски скрипнула от наших падающих на нее тел, и тепло мягкой перины из утиного пуха приняло нас к себе.
Я остервенело обнял его, как спрут обвил его тело. Я так хотел его, что просто не мог сдерживаться. Пашка понял это и обвил меня ногами. Еще минуту я терся и прижимался к нему, просто доходя до исступления, потом, не в силах отпустить его из объятий, пошарил одной рукой под матрацем и найдя припрятанный тюбик кое-как открыл его и выдавил крема.
Я вошел в него, практически не ощущая сопротивления. Мы смотрели в глаза друг другу. Внутри него было тепло, глаза его застыли на мне, он затаил дыхание, потом он потянул меня к себе и тут началось. Мы бешено двигались друг навстречу другу. Я выходил из него и входил опять. Я смотрел на все это - на то, как мой член входит в его вожделенное отверстие, поросшее нежными волосками, и это бешено возбуждало меня. Не выпуская из рук его трепещущего, горячего и твердого друга, как не выпускают поводья коня наскоку, я сжимал и подрачивал его, и он как сумасшедший пульсировал в моих руках.
Мы сменили позу - он лег на бок, я вошел в него сзади, но долго продолжать мы уже не смогли - как цунами нас затопила волна оргазма - сначала я забился в нем, не в силах сдерживать ускоряющийся ритм своих движений, застонал, а Пашка в агонии выгнул спину, его член в моей руке безумно распух и напрягся, он завыл, конвульсии неудержимо стали пробивать его, обливая постель горячей густой жидкостью, сжимая мой нетерпеливый конец внутри его тела. Я моментально разрядился тоже, нанизав его на себя до предела.
Мы еще лежали так минут пять с закрытыми глазами потные и счастливые, боясь пошевелиться. Наши поработавшие на славу игрушки совсем не собирались успокаиваться и приходить в спокойное состояние - Пашкина - вся мокрая и липкая в моей руке, моя - воткнутая до предела в Пашкин зад. Я слегка массировал его член, он подрагивал и его попа сжимала мою игрушку.
Потом мы стали шевелиться, собираясь расцепиться, но когда член стал выходить из него стало ясно, что мы не хотим этого, и Пашка опять прижался ко мне своими сладкими булками и всей спиной. Я обнял своего мокрого любимого и мы уснули.
Я проснулся оттого, что Пашка вылез из моих объятий и побежал в туалет. Потом, когда мы все привели в порядок - пошли завтракать и пить грушевый компот, холодный и очень сладкий, такой, что пришлось потом запивать его простой водой. Мы вернулись в мою комнату и голышом, как и ходили все это время по дому, уселись на полу - на паласе. Ветерок, ставший уже довольно горячим развевал тюль на окне, которое мы так и не удосужились закрыть. Становилось душно. Мы рассматривали друг друга, почему-то, как будто раньше никогда не видели, жадно и с интересом. Мы улыбались друг другу. Ощущение счастья, переполнив, успокаивало нас, даря ставшие редкими теперь минуты, когда нам не так бешено, необузданно и безотчетно хотелось друг друга. Мы просто сидели на прохладном еще полу и наслаждались видом обнаженных загорелых юных тел друг дуга.
Потом я подполз к нему на четвереньках, как черепаха, и улегся возле него, положив голову ему на ногу выше колена, вдыхая запах вымытого с мылом паха.
Пашка откинулся на постель, закинув голову. Мы расслабились.
- У тебя очень красивая попа, - сказал я игриво, поглаживая ее, чувствуя ее нежный и густой "подшерсток", - она мне очень нравится, она такая сладкая.
- Специально для тебя старался - отращивал, - сострил Пашка, и сам хихикнул на неожиданно пришедшую в голову глупость.
- Я хочу, чтобы она была со мной всегда, как сейчас... и все остальное тоже...
- Я тож хочу, Лёк, - он запустил руки мне в шевелюру, погладил мне спину таким мужским нежным и простым движением, - ты же знаешь, но...
Тут наступило молчание. Мы с каждым днем все расцветавшей в нас так неожиданно любви, такой странной, такой яркой и непонятной, неправильной и так просто, легко и естественно принятой нами, как бывает только в юности, наверное; с каждым днем мы все отчетливей понимали приближение безнадежного безысходного обрыва, пропасти, когда мы должны будем расстаться, чтобы разъехаться на учебу в разные города. Мы, ну уж я то точно, старались не допускать, отгонять мысли об этом не таком уж отдаленном, и неумолимо приближающемся событии, но эти мысли, как тени на закате все быстрее приближались, заливая уголки моего сознания, наполняя его черной, тяжелой сухой и шершавой каменной массой безысходности. В такие минуты, как и теперь, когда я лежал на Пашкиной коленке у меня наворачивались слезы, это были и слезы счастья и слезы скорой утраты и слезы бессилия перед надвигающейся судьбой. Я старался задавить их в себе, но они успели намочить Пашкину ногу.
- Ну ты чего заплакал, дурачок, я же с тобой, - Пашка гладил и лохматил мою голову, пытаясь успокоить, - ну что ты...
Его голос дрогнул. Я поднял голову и посмотрел на него, его глаза были мокрые.
Я уткнулся ему в пах лицом и слезы потекли из моих глаз. Странно, я ведь не был таким плаксивым до того как ЭТО случилось с нами.
- Как же мы, Пашка... как же мы будем дальше... потом. Что я буду делать без тебя, один. Я люблю тебя... - я вжался в него еще сильнее.
- Не знаю, Лёка, не знаю. Почему это с нами произошло...
- Что же нам делать?
...
- Пойдем на речку?
- Пойдем.... Только надо как-то незаметно забрать с того чердака одеяла.
- Ага, или спрятать там.
- Зачем?
- Ну на всякий случай, - в Пашкиных глазах опять заиграли озорные огоньки, нахлынувшая было грусть постепенно стала оттаивать - впереди был день, один из ?? оставшихся дней нашего юного неожиданного счастья. Как хотелось жить, выпивать жизнь всю, без остатка.
дни бежали неумолимо, и мы старались не упускать отпущенные нам мгновения радости и любви. Весь мир перестал нас интересовать, мы постоянно убегали, чтобы побыть вдвоем и самая неприятная вещь, на которую мне совершенно не хотелось смотреть - был настенный календарь в прихожей с изображением большого серого кота и клубков ниток. Только я увижу этого кота, натягивая футболку и кеды, как сердце обливалось кровью и я про себя повторял - уговаривал "нет еще, нет, у нас еще есть время, у нас много-много дней".
Мы постоянно пропадали на речке, но рыбалка, ясное дело меня уже совсем не интересовала и постоянным атрибутом в моей рыбацкой сумке стало большое старое полотенце, которое было мне нужно больше, чем удочки, которые я часто даже не разматывал на речке - я забывал обо всем на свете, когда оставался с ним наедине. Нет, конечно прямо на берегу мы почти ничем таким не занимались, просто я сидел рядом и смотрел на Пашку, который сидел перед удочками и смотрел куда-то вдаль и вряд ли какая-нибудь шальная рыба насадится на давно забытый влюбленным рыболовом крючок, без наживки непонтно для чего закинутый в реку.
Пару раз я вообще забывал взять удочки и после этого отец меня почти до смерти напугал ехидным вопросом: "Ну и где ты был опять?" - "На речке..." - "Что делал, рыбу ловил?" - "Ага..." - привычно брякнул я и тут до меня доходит, что удочки стоят на терраске и я их по рассеянности вообще не брал с собой. "Ну-ну,- сказал отец,- и много рыбы наловил?".
Отец вышел из кухни, а у меня внутри все опустилось - "он все знает" - стучалось в голове. Прошло еще сколько-то времени, в кухню вошла мать а я так и сидел со стеклянными глазами и открытым ртом перед тарелкой остывшего уже борща.
- С тобой все в порядке? Ты не заболел? - она пощупала мой лоб мокрой холодной рукой, - ешь давай, что рот открыл - смотри борщ остыл. Мотаются неизвестно где с этим Пашкой, потом сидит тут со стеклянными глазами, курили что-ли, что с тобой вообще происходит... - затянула мать ставшую уже привычной, как вечерние трели цикад, песню.
Мысли путались между удочками, отцом, Пашкой, пытаясь вспомнить - где он нас мог застать: на речке, дома или где то еще. Жутко хотелось спать, мать гремела посудой в тазике, в засыпающий мозг стали приходить сцены как кто-то подсматривает за тем, как мы с Пашкой занимаемся любовью и вроде это я подсматриваю, штаны стали набухать от неожиданных полусонных фантазий. Я допил молоко и стараясь отвернуться от матери, чтобы она не заметила бугор на тренировочных почти боком пошел мыть ноги теплой, согретой августовским солнцем водой.
Потом выдался ветренный непогожий день, который немного отрезвил меня от постоянных мыслей о Пашке и я добрел таки до хозяйственного магазина, запах которого я так любил раньше, самозабвенно рассматривая казавшийся тогда огромным стеклянный прилавок с разными мелкими железяками, гвоздиками, шурупиками, страшными большими клещами, вымазанными солидолом, замками, ручками и другими непонятными и казавшимися волшебными вещами. Купил там камеру и новую цепь и привел в порядок велосипед.
А на следующее утро мы с Пашкой поехали на старое русло реки якобы для того чтобы набрать ежевики, которая как раз должна была поспеть. У Пашки на багажнике его велика под бетончиком был привязан внушительных размеров сверток в котором угадывалась его огромная старая плащпалатка.
- А это для чего ты взял?
- Ну вдруг дождь будет или что... - съехидничал он и его мордочка расползлась в счастливой улыбке.
А мне потом еще пару минут было неудобно ехать, потому что очень ярко представил себе это "или что"!
Путь у нас был не близкий - дорога проходила сначала по шоссе, потом через поле, через бахчу, мимо склонивших свои тяжелые рыжие головы подсолнухов, извилистая черная грунтовка ныряла то в овраг, то поднималась на яр, мы уже прилично выбились из сил, когда пришлось разуваться и переносить велики через большую грязную лужу, которая была в том месте всегда, независимо от погоды и времени года. Когда я ее вижу - всегда вспоминается тот случай, как я попытался лет в 10 переехать ее на велосипеде с разгону и завязнув посередине в черной грязи свалился вместе с велосипедом в жижу. Ощущения - не из приятных, а как была рада мама, когда я пришел домой...
Перетащив велики на ту сторону, мы, так и не обуваясь, поехали дальше с ногами похожими на одетые в черные резиновые сапоги. Потом был очень красивый лес и наш путь проходил сквозь него. Это была светлая дубрава. Деревья стояли редко и житель средней полосы вообще не посчитал бы, наверное, это за лес, а так - отдельно стоящие деревья. Но для нас, чьей родиной была степь - это был настоящий лес - загадочный и прекрасный. Я очень любил бывать здесь, жаль что это редко удавалось. Земля здесь поросшая редкой высокой травой была песчаная, собственно практически один песок, так что колеса утопали в нем - мы спешились и волоча за собой своих "коней" пошли по высокой траве.
Только мы углубились в лес и дорога пропала из виду, как сердце бешено застучало и желание пронзило весь организм. Страшно захотелось раздеться догола и заняться любовью среди этих шуршащих листвой великанов. В штанах пульсировал, пытаясь выпрыгнуть нарушу шаловливый хорь.
Я оглянулся на Пашку, который шел за мной, потому что плохо знал дорогу - он шел задумчиво склонив голову, одной рукой уперевшись в руль а другой что-то нашаривая в кармане штанов. Я остановился.
- Что, тоже хочешь?
- Ага, очень, - сказал он, - я вообще еле дотерпел.
Я выпустил из рук велосипед и из штанов своего дружка. Не успел я это сделать, как Пашка уже поймал его своим ртом.
...Тут муза улетела... и больше не прилетала...