1. Потеря
Моросило с самого утра. Промозглый ветер трепал чёрные косынки женщин, лохматил вихры мужиков, завывая, вторил плакальщицам, что окружили могилу на деревенском погосте. Через несколько минут в неё опустят гроб с моей любимой бабой Нюрой. Она покинула нас как-то споро. Занемогла, слегла, отказалась от помощи врачей и через несколько дней отошла в мир иной. Большей потери в своей жизни я ещё не испытывал. Потому как роднее неё у меня никого не было. Да, есть мать. Но ближе всё-таки была она - моя любимая баба Нюра - мать отца, который бросил нас давно. Уехал, говорят, в город на заработки, да так и не вернулся.
И всё же у меня сохранились воспоминания о нём. Одно из самых ярких такое. Я сижу на его плечах, крепко ухватившись за чёрные как смоль волосы. Папка крепко держит меня за лодыжки и мчится к речке. Я заливисто хохочу так, что начинаю задыхаться от счастья. Он тоже смеётся басовито и громко. Я щурюсь, потому что солнце светит в лицо. Мне легко и радостно. Вслед что-то кричит мама. Наверное, предупреждает, чтобы были осторожнее. Или волнуется, не растрясло бы меня от бега, ведь я только что позавтракал.
Я часто вспоминаю это, когда бывает грустно. Вот и сейчас память возвращает меня в те яркие моменты прошлого, отвлекает от скорби. Деревенские бабы заученно воют, мужики топчутся и шмыгают носами, немногочисленные родственники тихо вытирают слёзы. Мама находится в бесстрастном отчуждении. Она выплакала за эти дни всё, что было. И сил у неё осталось только на то, чтобы стоять, опершись на мою руку, и бессмысленно смотреть на гроб свекрови. Особой любви между ними никогда не было. Но с уходом бабы Нюры она словно простилась с частью жизни. После ухода отца мама так и не вышла замуж. Трудно сказать почему. Может, не было никого достойного, кто взял бы молодуху с мальцом. Или же продолжала любить бывшего супруга. Мы никогда об этом не говорили с ней. Скрытность в чувствах - её отличительная черта.
Лишь однажды её прорвало. Тогда баба Нюра обмолвилась о сыне и о том, что он пишет ей письма. Я впервые увидел, как исказилось от ненависти лицо мамы при этом. И в этот единственный раз она с матюгами запретила даже упоминать имя предателя. Бабушка лишь покорно кивнула, прекратила разговор и молча, не прощаясь, вышла из избы. И всё же их что-то роднило. Скорее всего, то, что любимый ими человек так ни разу и не навестил их после отъезда. Лишь писал своей матери и, как потом призналась баба Нюра, присылал деньги на моё воспитание. Она долго скрывала это от нас обоих. Лгала, что по крупицам откладывала средства из своей небольшой пенсии. Открыла правду недавно. Видать, чувствовала скорый конец. Позвала меня к себе, налила чаю и тихо с любовью сказала:
- Егорушка, ты не серчай на меня старую. Только я не могу больше эту тяжесть носить в душе. Ведь папка твой никогда о тебе не забывал. Всё время справляется, как ты живёшь. И деньги, что я тебе с матерью передаю, - отцовские. Не держи ты зла ни на него, ни на меня. Прости меня, сердечный!
И вот теперь стою я у края могилы бабули, вспоминаю одну из последних встреч с ней и никак не могу взять в толк, что помешало тогда расспросить об отце, узнать, где он, как, и почему тогда нас бросил. Воспоминание это доконало меня. И я - высоченный, под два метра детина, стройный и статный, на зависть большинству коренастых деревенских парней, стал сотрясаться от рыданий. Мне было безразлично мнение суровых мужиков, осуждающих проявление такой слабости. А бабы, как по команде, снова заголосили, запричитали, и в их плаче заглушились громкие стуки комьев земли, ударявшихся о крышку гроба.
Но вдруг этот вой был прерван окриком мамы. Она метнулась в сторону мужчины, который медленно подходил к нашему скорбному собранию. В его руках кроваво алел букет гвоздик, а шаг был медленным и тяжёлым.
- Как ты посмел, иуда, появиться здесь?! - фальцетом прозвенел голос мамы.
Я всмотрелся в того, к кому был обращён этот окрик, и остолбенел. На нас печально смотрел мой двойник. Широкоплечий, стройный, скуластый, сероглазый мужчина. Я словно своё отражение в зеркале увидел. Только тот, кто сейчас грустно и покорно смотрел в нашу сторону, был лет на двадцать старше. И его чёрные, как вороново крыло, кудри у висков посеребрили годы.
Толпа расступилась. А он поднял горсть земли и бросил её в могилу. Потом повернулся к нам и хрипло произнёс:
- Она - моя мама, Марина, - и в поклоне, прежде чем уйти, добавил: - Простите...
Ещё раз обернулся к нам, бросил изучающий взгляд на меня и под завывание ветра ушёл прочь.
На поминки собралась половина села. За столами стоял шум, вспоминали былое, услужливые соседки подносили еду, добавляли спиртное, пытались растормошить маму. Но она уткнулась в пустую тарелку и одну за другой опрокидывала в себя рюмки водки.
- Мам, - присел я на соседний стул. - Скажи мне, ведь это же был он, да?
Мама лишь утвердительно мотнула головой и потянулась за очередной стопкой. Я громко, в сердцах хлопнул по столешнице, рывком встал, опрокинул стул и вышел на улицу. Слёзы душили меня. Из-за потери, от обиды, что отец даже не удосужился подойти к нам, а ещё потому, что только сейчас почувствовал всю тяжесть одиночества. А ведь мне всего-то 21 год, подумал я и разрыдался. На заплетающихся от слабости ногах дошёл до сеновала и рухнул в ароматную сухость травы, словно она могла излечить мою душу и подарить надежду на лучшую долю.
2. Открытие
Горе отпустило нас к сороковинам. К матери вернулась былая деловитость. Я перестал замыкаться в себе, искать уединения, вспоминая бабулю. Да и времени на это не было, честно говоря. Потеря кого бы то ни было не освобождает от работы, домашних хлопот и общения с коллегами и соседями. Вот и дядя Митя, живший на окраине села, как-то особо зачастил к нам. До сих пор дружбы с ним не было, а тут его как прорвало. Ежедневно наведывался, справлялся о самочувствии, предлагал помощь по хозяйству, хотя такого рвения за ним раньше не замечалось. А однажды в субботу в полдень и вовсе припёрся уже под хмельком. Озираясь по сторонам, словно прятался от кого, поманил меня в сени и заговорщицки чуть ли не в самое ухо прошептал:
- Егорка, а приходи-ка ты ко мне сегодня в баньку.
- Ты чего, дядя Мить, у нас у самих баня истоплена. К тому же наша поболее твоей будет, почище и пожарче.
- Ты не перечь старику, зову - значит соглашайся!
- Какой же ты старик, дядь Мить? Тебе ж чуть за сорок.
- Не перечь, говорю! Сказал - старик, значит, так оно и есть. И потом у меня разговор к тебе есть кофи... конди... фецедальный. Вот.
- Конфиденциальный, что ль?
- Во-во... Всё никак не могу выговорить эту хрень.
- Так скажи проще - секретный, мол, разговор. То есть между нами, - уже откровенно смеялся я над этим балагуром, который всегда вызывал у меня только положительные эмоции.
- Вот за что я, Егорка, иногда тебе ремня хочу всыпать, так это за то, что пререкаешься со мной. И батя твой такой же ерепенистый был... Ой, бляяя... - вдруг осёкся дядя Митя, увидев, как побледнел я при последних его словах.
- А что батя?
- Да так, к слову пришлось...
- Дядя Митя, хватит в обратку бежать, чего это ты об отце моём вдруг вспомнил? А?!
- Егорка, ты это... ты того... В обчем, вечерком часам к 9 приходи, а там и поговорим спокойно... Лады? - заспешил вдруг дядя Митя, услышав, как в хате загромыхала посудой мама. - Да, и матери соври чо-нибудь. Чтоб не ругалася...
- Ладно, иди уж... Придумаю чего-нибудь. Не переживай. Только ты зенки-то больше не заливай. А то до вечера ещё далеко, а я пьяных разговоров не переношу, - посмеялся я вслед суетливо удалявшемуся мужику...
оставшийся день я провёл в раздумьях. Такой настойчивый интерес ко мне со стороны дяди Мити удивлял. Но уж очень хотелось знать, что же он такого мог порассказать об отце. Должен признаться, что та мимолётная встреча с ним на похоронах не давала покоя. Я впервые в сознательном возрасте увидел его, поразился нашему сходству и был шокирован реакцией матери на его появление. Винить за обидные слова в его адрес я не стал. Боялся, что разожгу ещё большую ненависть. А поэтому предложение дяди Мити оказалось кстати. В конце концов, пора уже узнать, что произошло почти двадцать лет назад между родителями.
В назначенный час я быстро собрался, сунул под майку чистые трусы и направился к дяде Мите. Врать, куда иду, матери не стал. Не маленький уже. Она лишь отвлеклась от телевизора, предупредила, чтобы не задерживался, и снова уткнулась в экран.
Митя встречал у ворот. Судя по количеству притоптанных калошами окурков не первый десяток минут ждал.
- Я уж сомневаться начал, придёшь ли.
- А чего не прийти, раз заинтриговал, - улыбнулся я. - Что, сразу в баньку или поговорим сначала?
- Дерябнем слегонца для храбрости. У меня тут наливочка созрела. Будешь?
- Ну, раз созрела - то грех отказываться. Давай распробуем. Только слегонца! - предупредил я дядю Митю, увидев, как загорелись его глаза.
Зашли в предбанник, а там уже и закуска разложена на лавке. Огурчики, хлеб, две стопочки и бутыль запотевшая. Похоже, что с малиновой наливочкой, судя по цвету и аромату, который разнёсся, лишь только Митя трясущимися руками разлил её.
- Ну, за встречу!
- А давай! Чтоб пар был лёгким! - поддержал я тост и крякнул.
Уж больно легко прошла первая порция наливки. Обожгла горло, пощекотала язык послевкусием и приятным жаром разлилась в желудке.
Закусили, поговорили о погоде, о видах на урожай и разом замолкли. Ждём, кто первым приступит к важному разговору.
- Егорка, давай ещё по одной и в парную! А то что-то ноги озябли.
Выпили ещё по одной. И начали раздеваться. Места в предбаннике было не шибко много, поэтому, скидывая одежду и аккуратно развешивая её по гвоздочкам на стене, мы то и дело касались друг друга. А когда в ход пошли трусы - ситуация и вовсе стала смущающей. Я долго решал, как повернуться, чтобы не являть перед дядей Митей свой член, который всегда растёт после спиртного. А мужик, как назло, пялится в мой пах и стягивает свои семейники медленно-медленно. Путается в них, заваливается на меня и как бы невзначай рукой задерживается на моём хуе. Это ещё больше заводит меня, и теперь уже неконтролируемо моё орудие начинает поднимать свою багровую голову. Пытаюсь прикрыться рукой, но дядя Митя одним ударом отталкивает её.
- Не прячь такую красоту. Мне бы такой хуище! Я б с ним, как со знаменем, по деревне ходил, ни на минуту не зачехляя.
- Не скромничай, дядя Митя, - начал приходить в себя я. - У тебя вон тоже совсем не стручок между ног.
И действительно, член у него был хоть и меньше моего, но больше среднестатистического. А уж толще-то точно. Поэтому на невысоком теле дяди Мити смотрелся он весьма солидно. Особенно сейчас, когда начал наливаться кровью. Набух, утолщился, вытянулся, как садовый шланг, увитый синими жгутами вен. Залупленная головка смотрелась как шляпка гриба - тёмная, почти коричневая. Эдакий боровичок выглядывает из паховых волос. К низу этот шедевр тянули два огромных яйца, густо поросшие кучеряшками. А вот ноги у дяди Мити были почти безволосыми. Бывает же такое!
- Ну, ладно, не хуями же мериться мы сюда пришли, - хохотнул дядя Митя и первым нырнул в парную.
Она была небольшой. Печь-чугунка, лавка у оконца, бак с холодной водой и ковшом поверх да полок, который вряд ли был рассчитан на два мужских тела. Особенно на моё - высоченное и атлетическое. Горячие доски скрипнули под нашим весом, когда мы устроились в неприличной близости друг от друга и откинулись в ожидании жаркой истомы. Места не хватало. Наши ноги не раздвигались, чтобы уютно пристроить члены. Так они и торчали поверх наших ляжек во всей красе, бесстыдно выставленные на обозрение в тусклом свете лампочки. Вспотели моментально. Солёная влага, срываясь с волос, щекотала носы, градом скатывалась по груди, лужицей собиралась меж сведённых ног, струилась по ложбинкам спин, чтобы горячить ягодицы.
Так мы сидели минут пять или десять, пока дядя Митя не хлопнул меня по коленке ладонью, снова игриво дотронувшись до хуя.
- Давай-ка мы передохнём, пока совсем не уварили свои колбаски, - весело пробасил он и первым выскочил в предбанник.
"Да что же это такое?" - думал я, усаживаясь на лавке и поднимая очередную стопку с наливкой. Странные разговоры ведёт этот мужик сегодня. То хуем моим любуется, то шутить о колбасках начинает. А уж про прикосновения и говорить нечего. Может, взрослые мужики все так себя развязно ведут себя меж собой в бане? Ведь я к своим годам ни разу в таких компаниях ещё не бывал. Когда-то давно меня мыла мама, а потом я это делал самостоятельно, под её неусыпным контролем, который она периодически вела из-за закрытой двери...
- Егорка, а ну-ка встань! Я ещё разок рассмотрю твоё тело, - вдруг скомандовал дядя Митя. - И не рыпайся, чего бы я ни делал!
Я, как телок, повиновался. Встал во весь рост, головой едва не касаясь потолка, безвольно опустил руки по швам. Мужчина схватил меня за руку, притянул к себе и оказался в опасной близости от моего паха. Сначала шершавыми ладонями прошёлся по груди, пощупал каждый кубик крепкого пресса, проверил, нет ли жировых отложений на пояснице, и проинспектировал упругость ягодиц. При этом пальцами нырнул меж булок, чуть раздвинул их и пощекотал дырочку меж них. От этих манипуляций мой хуй снова принял боевую стойку, запульсировал и выпустил первую каплю смазки. Дядя Митя шумно вдохнул, словно пытался унюхать её аромат, ухмыльнулся и шутливо щёлкнул по багровой головке. Обхватил ладонью яйца, чуть оттянул их вниз, потряс, оценивая их тяжесть, и облизнул губы.
- Хорош, чертяка! Совсем как отец, - сказал он тихо и снова потянулся за выпивкой. - Ладно, садись пока. Вижу ведь, что маешься, расспросить хочешь про него. Только я уже и сам готов рассказать тебе о нем всё, что знаю. Говорить буду долго, так что не перебивай. Тяжко мне об этом вспоминать. Потому не отвлекай меня, а то собьюсь с мысли. А уж затем, если захочешь, вопросы задавать будешь. Но предупреждаю сразу: не суди строго никого в этой истории. В жизни и не такое бывает.
3. Воспоминание
"С батей твоим мы были, как говорят, не разлей вода. Дружили крепко. Росли, играли, учились, за девками бегали, щупали их по углам, дрочили, когда они нас обламывали. И всё вместе. Без стеснений. Понимали, что это неправильно. Но разве меж друзьями могут быть секреты?
Хотя мы разные с ним и внешне, и внутри. Я ростом не вышел, зато весельчак, каких ещё поискать! А он - скромняга и вымахал, как каланча. Ввысь стал тянуться в средних классах, и, казалось, этому не будет конца. Да и конец его стал таким же длинным. Не чета моему. Зато у меня он - крепыш. Сам, наверное, заметил...
Так... О чём я?... Так вот. Мы и на тракториста вместе обучились. Жили в одной общаге, чуть ли не из одной тарелки щи хлебали да последнюю краюху хлеба всегда пополам делили в безденежные времена.
А когда пришёл срок в армию идти, сами напросились в танковые войска. И куда только комиссия в военкомате смотрела? Мой рост в самый раз под танковые размеры заточен, а вот папаня твой, даже если его в три погибели сложи, не уместится в железной машине. Нас, конечно же, вместе определили. Только вот Семён писарем при штабе служил, а я, как и положено, механиком-водителем.
Тяжело было начинать службу, а потом пообвыкли. В казарме наши кровати рядом стояли, притирку. Это вроде как роднило нас, что ли. А как стало в службе-то нам легче, это помогло не только ночные переговоры вести.
Служили мы в глухомани под Архангельском. За сто верст ни одной живой души. Из женского полу - одна толстая повариха, но и та была нарасхват в этом мужском бедламе. Нам, срочникам, ебаться с ней не удавалось, а вот офицерье с прапорами её по кругу не раз поимели, наверное. Она была постоянной темой наших разговоров в курилке. Зубоскалили, конечно. Но тому была своя причина. Так мы свой молодой сексуальный пар выпускали. Пусть через разговоры, да с дымящимися при этом хуями, но всё же какое-то расслабление получали, хотя бы мысленное. А уж потом, думаю, кто в туалете, кто у забора в кустах, а кто втихаря под одеялом доводили себя до кондиции, сбрасывали молофеюшку, чтоб окончательно башню не снесло от давления. Я в этом уверен. Сам не раз слышал, как после отбоя то тут, то там засопит солдатик в расположении, поскрипит кроваткой, простонет сладко, пошуршит, вытираясь чем-нибудь да и отойдёт ко сну. Вот так спермотоксикоз свой и лечили.
а с батей твоим, не стесняясь, друг другу мы в этом помогали. Как отобьёмся, минут десять полежим, чтоб все успокоились, и шасть руками под одеяла соседние. И давай дрочить друг дружке до одури. Через какое-то время и отсасывать начали. Потому как мало нам стало лишь рукоблудничать. А ртом-то - оно ж приятнее! Теплее, влажнее, мягче. У бати твоего хуило, я скажу - громадина! Я такие ни у кого не встречал. Разве что только твой на евоный похож. Так вот: мне никогда не удавалось его полностью в себя засосать. Как ни старался. В горло входило, конечно, но всё равно ещё можно было дальше протолкнуть. Думаю, до желудка он мог меня достать, ежли б до конца присунул. Это точно! Вот я и наловчился наполовину его засовывать, а остальную часть руками ласкал. Опять-таки до яиц его было проще пальцами дотянуться. Так и смаковал его дубинушку. Языком да ртом залупу полировал, а пальцами надрачивал да яйки щекотал, что ему особливо нравилось.
Но и я в накладе не оставался. Папаня твой отлично сосал. Со знанием дела. А что он языком своим вытворял! И бабочкой по стволу порхал, и шлифовал яйца мои волосатые, и кончиком языка в отверстие на залупе нырял, и под шкурку лазил. Поиграет так на флейте моей, да как засосёт пылесосом всю длину под самый корешок и давай во рту языком выкрутасы мотать.
Кончали мы, конечно, всегда друг дружке только рот. Не брезговали потому как. Вкусной казалась нам сперма".
- Опаньки, Егорушка, а тебя мой рассказ, похоже, завёл! - отвлёкся дядя Митя от рассказа и уставился на мой член. - Смотри, как вырос! Можно я его потрогаю?
Я ничего не ответил, только нервно сглотнул и откинулся к стене. Дядя Митя присел меж коленок моих и начал нежно ощупывать все мои солидные 19 сантиметров. В голове хмельно шумели градусы наливочки, в паху полыхало желание, а яйца чуть не лопались от спермы, что рвалась наружу.
Сидит это Митя на корточках между ног моих, обеими руками шебуршит в мудях и похотливо губы облизывает. А у самого боровичок шляпку раздул, упирается в волосатый живот и каплю за каплей начинает в пупок влагу выдавливать. К тому же огромные яйца елозят по полу, словно волоснёй пылинки метут.
Я как заворожённый смотрю на эту картину и понимаю, что сейчас мне хочется забыть обо всём - что неприлично со взрослым мужиком в такие шутки играть, что целью моей сегодня было расспросить про отца, что никогда ещё я чужой хуй так не рассматривал, да и не жаждал, признаюсь.
- Ну, Егорка, хочешь познать, как я папку твоего в армии ублажал?
Я лишь кивнул и послал к чертям свою стыдливость и мораль впридачу.
Дядя Митя начал с корня. Пощекотал языком, облизал каждую волосинку, подул на основание члена. А для всего этого он обеими руками приподнял мои яйца и на свой нос водрузил. Картина, надо сказать, весьма эротичная получилась. Седеющий блондин, с паутинками морщинок вокруг глаз, прикрыв глаза, буравит мой член снизу, да ещё мычит от удовольствия. Одной рукой опирается, чтобы не потерять равновесие, а второй свой хуй надрачивает. Жамкает что есть силы, шкуркой тёмно-коричневую залупу то прикроет, то обнажит, размазывает при этом смазку, что обильно вытекает от возбуждения.
Я млею. Хочется большего. Мой хуй уже жаждет оказаться во рту этого похотливого мужика, который обещаниями заманил в эту сладость. Беру руками голову дяди Мити и нагло насаживаю на свой член. А тому только того и надо. Широко разевает рот и пытается разом, целиком, как удав, проглотить всего моего монстра. Давится, видать, давно не практиковался, но продолжает насаживаться глоткой на член. Наконец, ему это удаётся. Чувствую, моя раскалённая головка чиркнула по язычку у начала глотки и провалилась. Митя снова давится, инстинктивно пытается вытолкнуть мой хуй, вот только я держу его голову крепко-накрепко. Со всей дури всаживаю и начинаю размашисто и неистово долбить. Пот струится по спине, ручьём стекает по груди и, продираясь сквозь паховые волосы, смешивается со слюной, что интенсивно вытекает изо рта моего ублажителя.
Никогда не думал, что отсос может принести столько удовольствия. Мне до этого раз или два пытались сосать деревенские девахи. Вот только то, что они делали, ни в какое сравнение не шло с тем, что творил этот крепыш. Он сосал, рукой теребил мои яйца, жёстким пальцем играл, как на сладкой клавише, неведомую мелодию у моего очка и всё норовил проникнуть в него. Натыкался на природное сопротивление и немедленно ослаблял нажим.
Не знаю, что мне больше нравилось в этот момент: жар и глубина его ненасытной глотки, шалость у моих шаров или настойчивое проникновение в срамную дыру, но только силы стали покидать меня. Вместе с этим внизу живота вспыхнул пожар, метнулся к паху и, как по бикфордову шнуру, промчался к головке, перламутровым салютом забился в глубине Митиной глотки и отключил сознание.
В себя я пришёл от того, что дядя Митя прыскал на меня холодной водой.
- Эй, сынок, ты чего? Ты это... ты не пугай меня так...
Я бессмысленно озираюсь, понимаю, что лежу на лавке, на моём лбу влажное полотенце, а рядом в тревоге топчется дядя Митя.
- Чего это я?
- Как чего? Это я у тебя спросить хочу. Только я начал твою молофеюшку глотать, только-только выдаивать твой хуище до последней капли начал, как чувствую, что ты заваливаться начал. Лицо белое, как мел, мычишь что-то да дрожишь, как заяц под прицелом. Думал, это конвульсии от того, что кончил. Так нет! Сознание ты потерял. Вот чего!
И впрямь, что-то в моей голове было ненормально. В висках стучало. В глазах двоилось. Колотила мелкая дрожь. А вот хуй, похоже, жил своей отдельной жизнью. Гудел от крови, которая никак не хотела его покидать, и требовал возобновления ласки.
Заметил это и дядя Митя. Схватил у основания, пошатал в стороны, как буйный ветер одинокую сосну, шаловливо прошёлся по багровой головке пальцем и вопрошающе посмотрел прямо в глаза.
- Впервые вижу, чтобы так на кончу реагировали. А я хуёв хоть и не много повидал, но сравнить есть с чем. Ты всегда так бурно кончаешь? Или давно не спускал?
- Первый раз так.
- А когда сдрачиваешь? Так же бурно выплёскиваешь?
- Да говорю же, впервые! - начал я раздражаться не столько на допрос, сколько на свой член, который никак не хотел успокаиваться.
Дядя Митя, похоже, принял это за комплимент. Снова полез ко мне с ласками.
- Егорка, а вот скажи-ка мне, только честно. Тебе впервые мужик сосал?
- Что за вопрос? Естественно!
- А ты?
Я выпучил глаза.
- Да ладно, шучу я... Вижу же, что ты совсем новичок в таких вопросах, - начал успокаивать он меня, а сам вновь принялся теребить свой хуй. - А может, ты ещё и в жопу меня выебешь?
В ответ на столь откровенное предложение мои глаза стали размером по пять рублей.
- А чо? Раз пошла такая пьянка, давай уж по полной программе развлечёмся! Да и хуй твой мается, смотрю... Не хватило ему одного раза. Вон и яйца, как провода раскалённые, гудят, мне аж уши закладывает, - откровенно хохмил дядя Митя, пытаясь разрядить обстановку.
Я решил поддержать шутливый разговор, хотя доля правды в его словах была.
- Да и тебе, дядя Митя, думаю, не хватило. Только я видеть хочу, как кончать буду. Не в жопу, чур... Так что я сдрочу тебе в рот. Не против такого расклада? - стал наглеть я.
- А чего не сдрочить-то?! Давай! Наяривай! Доставь удовольствие. Погляжу, как молодёжь передёргивает. Меня это тоже заводит. Глядишь, и я себя ублажу.
Вот так и просидели мы ещё пяток минут в предбаннике, гоняя шкурку. Друг на друга косимся, от удовольствия разве что только не мурлычем. А уж когда по очереди стрелять начали, вытянули вперёд в сладкой судороге ноги, откинулись, затылками о стену поударялись и заорали благим матом.
Не думал, что спермы и во второй раз у меня будет много. Только, в отличие от дяди Митиной, она была водянистой. Но такой же пахучей.
- Славно попарились! - резюмировал нашу помывку дядя Митя.
Я ничего на это не ответил. Стряхнул последнюю мутную каплю с хуя, быстро обтёрся от спермы, суетливо натянул чистые трусы, оделся и вышел, не прощаясь.
- Ты, это... Приходи как-нибудь ещё... Я тебе не всё рассказал... и не всё показал! - услышал я, как со смешком проводил моё бегство дядя Митя.
А ночью я ещё два раза сладко сдрочил в своей кровати. А перед тем как заснуть, думал, вспоминал, мечтал...
Наваждение
Всю следующую неделю я ходил как чумной. Всё валилось из рук не только дома, но и на работе. Хотя она у меня невесть какая сложная. Я ведь после окончания школы так никуда и не поступил. Стрёмно было уезжать куда-то из дома, хотя одноклассники звали учиться в город. Ссылался на то, что не могу оставить мать одну в хозяйстве, а сам не знал, в какой области я бы мог свои таланты применить. С точными науками не дружил, особой мечты кем-то стать никогда не было. Правда, я рисовал хорошо. Но, по словам мамки, художеством только богомазы должны жить. Так и работал разнорабочим на ферме. Принеси, погрузи, почисти... Вот так.
Но и эта неквалифицированная работа не спорилась после помывки в бане с дядей Митей. Мысли путались. Всё пытался понять, почему я, молодой и, наверное, симпатичный парень, вместо того чтобы на девок заглядываться да об их скрытых пещерках мечтать, всю последнюю неделю мужские мотни рассматривал да пытался угадать, какое богатство там колышется. А они, как назло, всё время в глаза так и лезли. То кто-то из мужиков в разговоре почешет кое-что в паху через свои портки, то кто-то, присев на корточки для перекура, выставит напоказ обтянутые тканью прелести. А однажды Ванька - конюх наш - без стеснения, лишь чуток отвернувшись, вывалил из треников вместе с крупными яйцами хуй свой и стал мочиться на стену фермы. Стоит, покачивается от удовольствия, что, наконец, опорожниться время выкроил. А как мощная струя иссякла, так долго ещё стряхивал каплю за каплей остатки. Выдаивая последнюю порцию, потянул свой немаленький отросток, помацал, да так смачно, что он, казалось, в размерах вырос, и не торопясь заправился. Всё это действо я рассматривал как эротический фильм. У самого член не просто приподнялся, а окаменел вмиг. Яйца поднялись, прижатые мошонкой, и требовали удовлетворения. Еле дождался, когда Ванька за угол свернёт. Тогда я разом на его место и пристроился. Спустил после трёх-четырёх передёргиваний тугую струю спермы. Она плюхнулась в лужицу мочи, да так и осталась плавать на поверхности, словно наледь в озере.
А в пятницу вечером мама вдруг вспомнила дядю Митю.
- Чего-то Митьки давно не видать. Ты сходил бы к нему, что ль. Не захворал ли? Да, и помощи попроси. У бабы Нюры в избе порядок надо навести. Хлам вытащить в огород да сжечь. Что поприличнее, предложим соседям. Нам же только комод привезти надо. Он мне всегда нравился. Ты сходи к Митьке, пусть подсобит.
- Угу, - буркнул я и поплёлся на околицу к дому дяди Мити.
Постучал в окно - нет ответа. Окликнул громко, думая, не в огороде ли он - тишина. Тревожась за него, толкнул дверь в избу и вошел. Гляжу, а он растянулся на койке в чём мать родила и безмятежно посапывает в две дырки. Да так крепко, что даже мой топот его не разбудил. Интересно другое: перед тем, как вырубиться, этот развратник себя ублажил на славу. Следы рукоблудия растеклись по волосатому животу, мутная капля повисла на подбородке, а рука продолжала сжимать размякший член. Но и в таком состоянии он смотрелся заманчиво. С головки свисала серебристая нить молофьи, ствол лоснился от пахучей влаги, яйца распластались меж жилистых ног и покачивались при каждом вдохе-выдохе.
Недолго думая, подошёл я к кровати, опустился на коленки и начал рассматривать эту "картину маслом". В нос ударил специфический запах немытого тела, спермы и двухдневного перегара. Но это не оттолкнуло меня, наоборот, раззадорило. Я моментально приспустил штаны с трусами и начал двигать жаркой ладонью по своему стволу. В голове опять помутилось, так что я, кажется, качнулся от сладости момента. Вот так и получилось, что моё лицо оказалось в непосредственной близости от Митиной колбасины.
Уже не контролируя себя, лизнул я пахучие яйца, шершаво потянул языком тёмную мошонку, глубоко вдохнул аромат спящего самца и, осторожно убрав руку с члена, погрузил его в рот.
Удивительно, но противно не было. Поразил терпкий привкус спермы, которой были перемазаны ствол и головка дяди Мити. Моя-то спущенка более сладкая будет, решил я. Помнится, однажды облизал пальцы, после того как кончил. До сих пор хранится это в памяти. Здесь же всё было другим: и вкус, и послевкусие, и консистенция...
Пока я анализировал эти различия, Митин член стал увеличиваться, напрягаться, тесниться в моём рту. А потом и бёдра мужчины в дело включились. Толкают в рот снизу ритмично так, волосьями мой нос щекочут. Я глаза-то поднял на лицо дяди Мити, а он, оказывается, с прищуром за мной наблюдает, лыбится, зараза такая!
- Смелее, Егорушка, - жарко шепчет он и опускает руку мне на голову.
Не стал на затылок давить, а просто вихры ласкает, да стонет, как шлюха последняя.
- Еби меня хлеборезкой своей, еби, родной, не стесняйся.
А я-то и не робею ничуть. Отбросил прочь воспитание, пытаюсь повторить урок, который в бане самому преподали.
С первым в своей жизни отсосом справился быстро. Дядя Митя матюгнулся грязно, вцепился что есть мочи в кудри мои да затрясся, как в падучей. А тут и сперма подоспела. Жаркая, терпкая, даже с перчинкой какой-то. И почему-то малиной отдаёт. Видать, наливочка не закончилась. Молофьи было немного, как-никак не первая порция сегодня наружу выплеснулась, потому вся и уместилась в моём рту. Я побултыхал сперму в себе, распробовал её как следует да тонкой струёй выплюнул на ладонь, что яростно дрочила член. От такой смазки и у самого оргазм наступил быстро да ярко.
Я потом ещё несколько дней вспоминал запах коктейля из наших кончин - молодецкой и застоявшейся вперемешку с хмельной и взрослой. А ещё вспоминал, как дядя Митя дочиста вылизал каждый мой палец от этой смеси. Ничего зазря не оставил. Лежит довольный, как кот, сметаны обожравшийся.
- Такими шагами, Егорушка, мы с тобой далеко зайдём. Глядишь, через недельку выебешь меня, а к концу месяца и я тебя распечатаю...
- Хватит ржать, дядя Митя! Мечтатель, бля! - прихожу в себя я.
Мне бы в стеснении краской смущения залиться. Но только почему-то легко на душе стало в эту минуту. Может, от двойного удовольствия, а может, от того, что я свыкся с природой своей. В конце концов, гей - он и в Африке гей. И в глухомани нашей тоже. Такой же, как многие. Как дядя Митя. И как мой отец, как оказалось.
5. Откровение
Как и договорились, на следующий день дядя Митя пришёл к дому бабы Нюры, чтобы помочь с уборкой. Быстро вынесли всё утлое и ветхое наружу, дождались, когда это прогорит в огне, и вернулись, чтобы за комод взяться. Сначала повытаскивали ящики и повытряхивали их. Всё содержимое сложили в углу, чтобы потом перебрать. И в самом нижнем ящике под стопками стираного постельного белья я нашёл кипу писем, аккуратно перевязанную бечёвкой. Адрес доставки на конвертах был бабкин, а вот у отправителя - московский. Фамилия такая же, как у нас бабулей. По инициалам понял, что письма были отцовскими.
Я растерялся. Воспитание вопило, что читать чужое нельзя. Но интерес к родному папке пересилил запрет. Озираясь, чтобы не увидел дядя Митя, сунул письма за пазуху и, сославшись на усталость, начал собираться домой. Давай, мол, завтра на телеге этот комод домой завезём, а то сил уже не осталось. Дядя Митя был только рад предложению. Демонстративно потянулся, разминая усталые мышцы, и лёгкими похлопываниями по моему заду выдворил меня из избы. А когда из ворот-то выходили, обнял меня нежно за талию и с заискивающим взглядом стал снова зазывать в баньку. А для пущей важности всё норовил мне руками хуй потереть, как последний аргумент в пользу моего положительного ответа.
- Дядя Митя, какой же ты ненасытный в твои-то годы! Ведь только вчера два раза спустил. А может, больше. И всё не хватает тебе! Как пацан, ей Богу! - сказал я, сам чувствуя, что тоже возбуждаться начал.
- Да, мне не хватает. А ты себя со стороны видел? Вон какой соблазнительный хлопец из тебя вырос!
- Так я ж не неделю назад вырос. Где ж ты раньше-то был?
- А вот там и был! Я, если хочешь знать, давно на тебя глаз положил. Только уж больно строга твоя бабка была. Под страхом смерти запретила к тебе даже приближаться.
Я опешил.
- Ты чего это, дядя Митя? Как это? Баба Нюра? Запретила? Она что, про тебя знала?
- И не только про меня.
Я совсем перестал соображать.
- Ты, это... не бери пока в голову, что я сказал... вот придёшь завтра в баню, я всё тебе и поведаю. Теперь уже ничего не утаю.
Так за разговорами мы дошли до моего дома, попрощались и разошлись.
поинтересовалась нашими успехами, посокрушалась, что не привезли комод. Накрыла на стол, накормила. А я всё пытался улучить момент, чтобы остаться наедине и почитать, наконец, письма, которые заблаговременно спрятал подальше от вездесущей матери.
Смог сделать это только затемно, когда мама уснула. Так я в своей комнате до рассвета и читал письма, написанные отцом.
Большинство посланий были обычного содержания: папа интересовался, как дела у бабы Нюры, какие новости на селе, расспрашивал о нас с мамой, что-то незначительное рассказывал о себе, погоде, работе и прочей ерунде. Но в письме (судя по штемпелю, одном из первых) я наконец-то прочёл то, что надолго засело в моей голове. Не стану пересказывать всё послание, приведу только часть.
"Милая мама! Прошу прощения у тебя за всё, что тебе пришлось пережить в последнее время. Видит Бог, как мне самому сейчас тяжело. Только ведь ты всегда понимала меня. Хочу, чтобы и сейчас ты попыталась принять меня, принять таким, какой я есть. Знаю, что ранил тебя. Наверное, растоптал душу Марины, разбил ей сердце. Оставил сиротой Егорку. Но иначе я не смог. Да и Марина не позволила бы. Не знаю, что она наговорила тебе. Только прошу, не суди меня строго. Я всегда знал, что я не совсем обычный. Думаю, ты и сама подозревала это. Потому и хочу открыться сейчас да покаяться перед тобой.
Недавно Марина увидела то, что я тщательно скрывал от всех. Я ей изменял. Она застала меня с мужчиной. Можно я тебе не стану говорить, кто им был? Ведь это не важно. Тогда она узнала только меня, а мой любовник так и не был узнан ею. Не в оправдание, но скажу, что мной тогда двигала не только похоть. Дело в том, что у нас уже давно длились отношения с ним. Мы долго скрывали это, но оступились. Не доглядели, одним словом. И вот теперь рухнуло всё: я обидел и предал жену, потерял семью, расстроил тебя, сбежал, как последний трус. Даже не стал пытаться объясниться и просить прощения у неё. Не уверен, что это принесло бы результат. Так что буду смиренно нести этот крест, потому что сам во всём виноват. Не смог я противостоять своей натуре. Хотя, поверь, пожалуйста, очень старался. Ты уж приглядывай за Егоркой. Знаю, что ему будет трудно расти без отца. И не противься, если в жизни Марины кто-то появится. Я желаю, чтобы ей встретился достойный мужик. Вот только осознание того, что Егорку будет воспитывать другой, разрывает мне сердце. Ещё раз прости, если сможешь. Люблю вас! Семён".
Я вновь и вновь перечитывал эти строки. Теперь мне стало ясно, почему отец так поступил с нами. Маму я в этом не винил. Скорее переживал, что ей пришлось через всё это пройти. Видать, она его сильно любила, раз не смогла найти другого мужа. А ещё я оценил её благородство. Ведь она никогда ни одного дурного слова не сказала о нём, кроме того случая на кладбище.
В эту ночь я так и не уснул. Проворочался в кровати, дождался, когда пропели первые петухи, послушал, как, щёлкая хлыстом, мимо дома провёл деревенское стадо пастух, как тихо встала мать и начала заниматься повседневными домашними делами. Зная, что сегодня выходной, она меня будить не стала. Ждала, когда встану сам. Эх, знала бы она, какую бессонную ночь я провёл... И какими глазами я теперь буду смотреть на неё? Как не показать, что всё в моей жизни перевернулось, что тайна моего сиротства теперь раскрылась.
Между тем солнце поднялось так высоко, что отлёживаться в постели стало уже неприлично. Я неторопливо оделся, умылся, по заведённой традиции чмокнул маму в щёчку и, сказав, что пора ехать за комодом, выскочил из дома.
С делами управился быстро. Дядя Митя и тут помог. С ним затащили комод в избу, поставили, где надо, и под предлогом дальнейшей уборки в доме бабы Нюры я снова сбежал, лишь бы не попадаться матери на глаза.
- Чего-то ты смурной сегодня, Егорка, - покуривая и сидя на завалинке у своего дома, спросил дядя Митя.
- Да... не выспался просто, - мрачно ответил я, раздумывая, как задать интересующий меня вопрос.
- Хуёк свой дрочил, поди, до утра?
- Нет... Не хуёк... Мозги себе ебал, раздумывал.
Весёлое настроение у дяди Мити как ветром сдуло.
- Ну, колись, чего стряслось? О чём думал?
- Дядя Митя, скажешь, как на духу? Ведь теперь-то нам скрывать нечего друг от друга.
- Не бзди! Скажу всю правду. Я и вчера, и неделю назад тебе об этом говорил.
- Это из-за тебя мама с папой разошлись? Тебя она застукала с отцом?
Митя замер.
- Сам догадался? Или сболтнул кто?
- Сам.
- Ну, это... ну да... Хотел тебе вечером всё рассказать, да, видать, придётся сейчас. Тока тяжёлый это будет рассказ. И для тебя, и для меня. Так что мне б для храбрости дерябнуть чуток. А?
Чуток вылился, вернее, влился в глотку дяди Мити в объёме полулитра. Не сказать, что он сильно опьянел, но в глазах эти хмельные градусы слезами заблестели. Я не торопил. Ждал, когда дядя Митя сам начнёт рассказ. Понимал, что это, пожалуй, самое главное, что он собирался мне поведать. И он рассказал.
"Не знаю, как ты дошёл до такого вывода, но абсолютно прав оказался. Я - виновник того, что Марина выгнала отца твоего.
Нужно ли говорить, что наши с ним потрахушки и после армии продолжились. Но бабка твоя всю плешь папке твоему проела - женись, мол, да женись. Ей Маринка уж больно нравилась. В каждом разговоре сватала её.
Мне Семён как-то признался, что устал от таких разговоров. Вот однажды и брякнул, что согласен жениться. Переругались мы с ним после этого и даже подрались. Ведь я лишь на первый взгляд добряк. А когда на моё покушаются, так зверею сразу. Вот и выместил всю злобу от ревности на лице папани твоего. Он потом ещё неделю фингалом деревенские ночи освещал. И перестал общаться со мной. Стороной обходил. Обиделся жутко. И, видать, в отместку скорую свадьбу справил.
Я на неё завалился не просто пьяный, а вдрабадан. Чего там вытворял, не помню, только после того случая меня бабка твоя невзлюбила. Бывало, увидит меня, да так кулаком своим и пригрозит. А её крутой нрав в деревне каждый знал. Она хоть телом и хрупка, но боевитая была, как атаманша.
В общем и целом, как говаривал наш председатель колхоза, разошлись наши пути-дорожки с Семёном. А потом и ты народился. Я же с горя пить начал. Неделями не просыхал. Так что с работы гнать стали то с одной, то с другой. Совсем опустился. Промаялся так с полгода, ну слабость и проявил. Надо - не надо, а всё под окнами вашими ходить начал. Думал, увидит меня Семён, да и вспомнит, как нам хорошо вместе было.
Так вот, однажды зимой, в лютый мороз я снова отправился в караул под окна вашей избы, да не рассчитал с горячительным. Так и рухнул у штакетника. Хорошо ещё, что Сёмка это заметил. Не будь его, замёрз бы к чертям собачьим. А может, и стоило, а? Только очнулся я уже у себя в избе. Она протоплена, я раздет до трусов, лежу под ватным одеялом, а под боком, прижавшись ко мне, да сладко так лежит папка твой, своими ручищами меня обнимая. Это он так согреть меня пытался.
Хмельные пары из башки сразу же выветрились. Ещё бы! Сколько мечтал об этом! А оно вот - рядом, крепко обнимает, разве что не целует. Но поглаживает привычно и кровь во мне разгоняет. А я хоть и пьяным был ещё, только молодость похабное дело своё сделала, кровь куда следует нагнала. Да так крепко, что задремавшего Семёна разбудила.
Что там меж нами потом произошло, рассказывать не буду. Сам понимаешь, не маленький. Только после того случая всё у нас снова наладилось. Скрывались, конечно. Семён причины всякие находил, чтобы со мной побывать. А потом и вовсе стыд мы потеряли. Да так, что у вас в доме этим заниматься начали, пока мамка с тобой к родителям гостить уходила.
Вот в один её такой уход это и случилось. Только Сёмка балду свою в жопень мою пристроил да драть со всей мочи начал, только-только я благим матом от удовольствия орать принялся, как Маринка возьми да и вернись. Ну, понятное дело, конфуз случился почище, чем у Наполеона в Москве. У меня от страха очко сжалось так, что хуй Сёмкин заклинило. Он мычит от боли, я воплю от страха, Маринка ковшом в нашу сторону швырнула, тебя малого от срама ладонью прикрывает и нас трехэтажным матом кроет. Наконец, Сёмка отвалился от меня, причиндалы свои простынкой прикрывает, а я морду свою под подушкой спрятать норовлю. Трагедия, бля! Ор, мат, слёзы...
Маринка в ярости выбежала из дома, Семён, путаясь в простыне, вслед за ней. А я сиганул в открытое окно да огородами к себе побежал. Только пятки мои да жопа с незакрывшимся очком сверкали на потеху деревенскому люду".
Пока дядя Митя рассказывал, я настолько живо представил себе это грехопадение, что меня пробило на такой ржач, что стало неудобно. Ведь история-то в итоге печально закончилась.
- Ну, поржи, поржи! Только нам тогда совсем не до смеху было. Мамка твоя вернулась лишь на следующий день, чтобы выгнать папаню. Ну, он и ушёл. Сначала к матери своей, а потом и вовсе в город подался.
- И что, вы с ним потом не виделись?
- Почему не виделись? Он частенько поначалу в деревню наведывался. Только не ко мне. Тайком от вас заскочит да издали за тобой понаблюдает. Мне деревенские рассказывали. Но визиты эти стали постепенно всё более редкими, пока не прекратились вовсе. Видать, его отпустило в итоге. Или новую жизнь начал. Не знаю. Но ко мне он так ни разу и не зашёл. И к матери своей тоже.
Я молчал... Пытался переварить всё, что услышал.
- Знаешь, а ведь я его за последние 17 лет впервые увидел, когда бабу Нюру хоронили. И он ничуть не изменился. Поседел только. Но фигура и стать - те же. Меня аж затрясло от его вида тогда. А он даже не взглянул в мою сторону. Скользнул взглядом, как по пустому месту. Но я не в обиде. Понимаю, не дурак. Сколько лет ведь прошло. Вот такая история, Егорка.
- Да уж! - только и смог выдавить я из себя.
- Теперь про баньку-то придётся забыть, я думаю.
- Правильно думаешь, дядя Митя. Совсем не до неё сейчас. Мне всё это переварить надо. Потом как-нибудь приду.
Потом не случилось. Через неделю под каким-то предлогом я отправился в Москву, чтобы по адресу на конверте разыскать папку. Не знал, для чего мне это, только чувствовал, что встретиться мне с ним надо.