Подкатегории: мужики и молодые, Азия и Кавказ
Мы врезались друг в друга. На роликах, на Поклонке.
Упали, переплелись, под рукой кудлатая голова, мордочка, как у лисёнка, коленка разбита, кровь...
- Давай, - говорю, - к машинам на парковку, там спросим аптечку.
А самого как бросило в кипяток, точнее, в иванушкин-конёк-горбунковский котёл с молоком, когда оказался в его объятиях и ощутил запах его подмышки... Его потная кожа пахла сахарно, карамельно...
На стоянке коленку ему промыли перекисью, забинтовали.
Я учусь в выпускном, а он не учится. Он вообще между небом и землёй. Мама во Франции, оперная дива, и должна ехать в Рио, а он за ней; его Никитой зовут, он оперу любит... О, господи, а я думал, что один такой выродок: ролики и Чайковский!
"Онегин" был в Большом через пару дней. Мы пошли и к арии Гремина знали друг про друга всё, там же два антракта, и я уже даже не знал, а понимал про него, про Рио, про съёмную на Трифоновской, про мамино сопрано.
Я зазывал его к себе, умолял. Он:
- Нет, времени нет.
- Ну, тогда я к тебе.
- О нет, нельзя, не завтра и не послезавтра. Потом поймёшь.
И третий акт, когда поворачиваешься в пол-оборота, и брови вскидываются у обоих, потому что духовые разок не попали в ноты, а Гремин вообще прокисший квас, бывший бас - что ж вы, дураки, хлопаете?! Мы-то нет. Мы понимаем...
И ролики через два дня после оперы.
И на следующий день его звонок:
- Улетаю. В Рио. Сегодня вечером рейс. Не злись, не мог предупредить. Сам был не уверен в этом. Да, приезжай, быстрее, жду.
Я прилетел - в объятия с порога. Он:
- Ты дурак.
- Я люблю тебя, люблю, мой котёнок, лисёнок, ты мой любимый Ники, Никиточка, Никитёныш, Никитос. Ты мой братик, ты моё всё, хочу быть как ты! - а перед глазами его космы и острые ключицы.
Коньяк, на дорожку.
Он целовал - сходу, взасос, сдирая майку. Я с него. Коньяк в промежутке. Жарким шёпотом раздавалось:
- Хочу запомнить тебя всего, везде.
Сдёргивая шорты, как задёргивая шторы. Заваливая на диван.
- Ты уже пробовал с кем?
- Нет. Я люблю тебя, хочу...
- Давай я тебе всё сделаю? Ну, я в активе? - он мне.
- Да как угодно, люблю, лишь бы с тобою одно.
Вошёл он в меня на диване. Я был счастлив от того, что он во мне, я уж не помнил про боль, да хоть бы он и убил меня, я бы терпел, пока он убивал.
Потом, не вынимая, мы перекатились в ванную. Потом на кухню, прямо на подоконник у окна (а штора-то была не задёрнута). В туалет, чтобы запах его мочи и карболки... Снова на диван.
Я кричал, я молчал, нас опустошило обоих и до дна. И тут зазвонил его телефон, и он сказал:
- Пора. Это такси.
- Я провожу, я умру, я не могу без тебя, я спрячусь в твой чемодан!
- Нет, не провожай. Всё будет хорошо. Допей коньяк, захлопни дверь.
- Оставь мне хоть что-нибудь. Хоть трусы оставь. Носки оставь. Запах оставь!
- Ты дурак, - он снял трусики, засмеялся, бросил их на диван и уехал в шортах на голое тело.
Хлопнула входная дверь. Я уткнулся в трусики и зарыдал.
Тут скрипнула дверь смежной комнаты - оказывается, там ещё одна комната была.
- Ты кто?! - спросил я, сжавшись в комок, в слёзах и в мгновенном страхе.
- Я Ахмед. Мы вместе с Никитой эту квартиру снимали. Выпить осталось? Что смотришь? Мы вместе с Никитой работали. Мы эскорты. Ну, вместе дороже платят... Слюшь, какая мама в Рио?! У Никиты мама пела, а потом пила. Ну, он из Кемерово. Его мужик один увозит в Киев. Навсегда. Типа, семья. Богатый, слюшь, папик такой, фирмач, но старый, полтос... А ти любишь его, да? Я не вру! Я мамой клянусь! Никита тебя кинул, Никита меня кинул, за квартиру не заплатил. Я с клиентом договорился, он говорит, сегодня не приводи... Но ты, брат, короче, не думай, короче, не ты не измене... Слюшь, тебе ебаться ещё хочется? Я пассив, короч. Мой папа узнал бы, убил бы... Я слишал, как тебя Никита любил. Он хорошо любит... Слюшай, брат, забей на него! Я понимаю, любовь, я тоже один девочка любил, а теперь всё... Тебя как зовут? Хочешь, Саня, поеби меня, я тебе за так дам, не хочу дрочить...
- Ты гад, Ахмед! Сука! Ты врёшь! Ты гад!
Но я понимаю, что всё так.
Я рыдаю, Ахмед гладит меня по голове. Мы добиваем коньяк, и я неумело, всхлипывая, ебу Ахмеда - точнее, это он ебётся подо мной, и я, всхлипывая, думаю о Никите, и хуй у меня стоит, как арматура в бетоне...
С тех пор, как мы с Никитой врезались друг в друга, прошла неделя и вечность.
Я лежу сверху на широкоплечей смуглой спине Ахмеда, смотрю на его мокрую от моих слёз шею, впечатываю со всей силой своё тело в его - шварх! шварх! - и с каждым движением всё обречённее понимаю, что ничего не вернёшь, ничего не вернёшь.