Примечание автора: обещанный очерк по эпохе гладиаторов. Рассказ не закончен и ЗАКОНЧЕН НЕ БУДЕТ. Оказалось, что писать в таком стиле — не мое. Но раз оно уже написано... вдруг кому-то понравится?)ПРОЛОГ
Если бы Лугуса спросили, как выглядит Аполлон — он бы вывел рабов господина Мамерка, выстроив их в ряд, взглядом нашел иллирийца и велел ему раздеться.
Тот был единственным, кто сбрасывал одежды неохотно — еще несломленный и злой, как дикая лиса; и такой же красивый. Рабская усталость и готовность ко всему, лишь бы не пороли, еще не победили в нем стыд — и потому лишать его одежд было особенно сладко.
Имелись у него и другие достоинства: лицо, краснеющее ало и жарко, когда член Лугуса входит без остатка в его зад. Тело — такое божественное, что с него бы стоило ваять лучшие статуи в Неаполе. Холодный и сдержанный нрав, который оборачивается испепеляющим пламенем, стоит лишь раззадорить его развратными прикосновениями. И глаза — его безумные глаза, светлее небес и прозрачнее кварца, прекрасные, как дождь среди жаркого лета.
Нет, — решил Лугус. Даже сам Аполлон, окажись он в борделе господина Мамерка, не смог бы сравниться с Тритом по желанности и красоте.
— Трит!
Безумная иллирийская тварь.
Необъезженная шлюха, уже пристрастившаяся к члену, но еще не признавшая себя вещью в руках римских господ. Сегодня он оскорбил почтенного гостя, и будет наказан за это со всей строгостью.
... но не прямо сейчас.
— Трит, сучий ты выродок! Стой!
Иллириец не только не остановился, но и вырвал руку из пальцев Лугуса, ударив его кулаком под дых. Чтобы совладать с ним, пришлось ухватить его за обе руки, пересиливая, словно нравного коня.
— Ты! — закричал Трит. — Ты это подстроил, галльское отродье!
— Я не галл, — брезгливо откликнулся Лугус. — Я астур, и не смей равнять меня с трусливыми северными псами.
Пропасть между астурами и галлами была не так велика, как хотелось бы Лугусу, — все они были кельтами и ходили по одной земле. Но Трит наступил на больную мозоль: сравнил его племя, племя воителей и всадников, поставляющих Риму самую быстроногую конницу, с неотесанными галльскими болванами!
— Ты это подстроил! — заорал Трит, будто не слыша обращенных к нему слов. В голосе его было отчаяние. — Он видел всё! Всё! Он...
«ОН».
Не было никого, кого Лугус ненавидел бы сильнее.
— Он не захочет меня больше, — сказал Трит, обмякая запястьями и прекращая борьбу. Он был сломлен, и видеть его таким Лугусу было тяжело. — Он не вернет меня к себе и даже пальцем не притронется. После того, что он видел.
Лугус смотрел в его лицо и поражался — святые боги, неужели можно быть настолько красивым? У Трита были изящные, неуловимо хищные черты — тонкий нос, брови с коварным изломом, скулы такие, что о них можно порезать палец. Нежные, почти женские линии на совершенно мужском и упрямом лице. Трит был расстроен — уголки его губ подрагивали от обиды, злости и памяти о надругательстве, которое совершили с ним совсем недавно. Но не надругательство над его задом расстраивало его сильнее всего. Его расстраивало то, что «ОН» все видел.
ОН.
Лугус зарычал, стискивая пальцами чужие запястья. Можно ли сравниться с тем, кто уже стал для Трита всем на свете? Нет, никак. Можно лишь подсластить отраву — и дать иллирийцу испить эту чашу до дна.
— Он видел все, — сказал Лугус, не разжимая рук. — И понял, как сильно ошибся, расставшись с тобой.
Иллириец вздрогнул, вскидывая голову, и заглянул в лицо Лугуса с безумным отчаянием. Так смотрят приговоренные на смерть, в чьи ладони уже вбили гвозди.
— Он...
— Он распорядился о скорой встрече с тобой, — сказал Лугус, знающий всё и обо всех делах в борделе. — Из-за этого наказание за твою сегодняшнюю выходку смягчат.
Трит презрительно дернул уголком рта.
— Не будут пороть? Я не боюсь порки!
— Порку не любят те, кому приводят полумертвую шлюху с драной спиной, — пояснил Лугус. — Тебя накажут по-другому, не повредив тебе кожу.
И повторил, глядя в медленно оживающее, обретающее краски лицо иллирийца:
— Он все еще хочет тобой обладать.
Это подействовало лучше любых афродизиаков. Мысли о «НЕМ», о его благосклонности и скором визите в бордель зажгли Трита почище телесных утех. Он расхохотался и жадно поцеловал Лугуса в губы, так, как не целуют женщин — глубоко и бесстыдно, ерзая и прижимаясь к нему, словно течная кошка. Лугус ему не поддался, лишь засмеялся в ответ и оторвал от себя, развернул спиной и положил ладони на узкие крепкие бедра.
Он соврал. Но ради бешеной суки с лицом античной статуи и телом гладиатора он соврет еще тысячу раз.
Плавным движением он прижал иллирийца к себе — задницей к паху, к упруго вздыбленному под одеждой члену, медленно потираясь им между округлых ягодиц.
— Овладеть тобой — лучшая из утех в Неаполе, — сказал он, поглаживая бархатистую, ухоженную кожу чужих бедер. — И я заслужил её добрыми вестями.
Трит уперся ладонями в стену и возбужденно вздохнул, с охотой прогибая спину. Словно это не его недавно пользовали в шесть херов — он был снова раззадорен, словно мальчишка, оказавшийся в купальнях с дюжиной нагих рабынь. Лугус старался не думать о том, что Трита распаляет вовсе не его близость, а мысли о «НЕМ».
Жаждущая случки иллирийская шлюха! Но если сказать это вслух — глупец полезет драться, и поиметь его будет сложнее.
Все еще удерживая Трита за бедра, Лугус высвободил из-под одежды крупный член, ослабляя ремни и приспуская сублигарию. Легонько толкнулся, проезжаясь членом между крепких полукружий. Надавил ладонями на ягодицы, обжимая ими упругую жаркую плоть, пользуя чужой зад, словно груди рабыни, между которыми так сладко тереться членом. Провел сухими губами по шее Трита, больно и грубо прикусил его за мочку, а потом сказал вещь, строго обратную всем своим помыслам:
— Я заслужил эту утеху — но я не буду тебя трахать, иллирийский пес.
Трит вздрогнул под ним, напряженно поведя лопатками, а потом застонал — разом возмущенно и разочарованно, не переставая бесстыдно тереться задницей и проситься, проситься без слов, но очень откровенно. Лугус скользнул кончиком языка по раскрасневшейся от укуса мочке, провел им по краешку уха и снова укусил. Жадно стиснул пальцами чужие ягодицы и задвигался резче — все еще не проникая в подставленный зад, не доставляя иллирийской шлюхе такого удовольствия, не балуя ее ни унцией крепкой плоти в раскрытой, жаждущей члена дыре. Вместо этого — задвигался, откровенно надрачивая между крепких окружий, сминая их ладонями и сопя от удовольствия. Иллириец лишь прогнул спину, бесстыже выставляя зад.
— Сделай это уже, — хрипло сказал он, пересиливая себя — пересиливая, чтобы не просить, и пересиливая, чтобы сказать это: такая стыдная, шлюшья просьба!
Лугус прихватил зубами его искусанное ухо, придерживая Трита, как кот придерживает кошку, спариваясь с ней в середине весны. Ухватил его за задницу, впиваясь пальцами до синяков, стискивая и ни на секунду не прекращая толкаться. Довольно застонал, прижимаясь грудью к его спине, толкая пахом и ударяясь бедрами о заднюю поверхность чужих ног.
— Я... не расслышал, — выдохнул он издевательски. — Что мне сделать?
Иллириец зарычал, сдирая ногти о стену и изнывая от страсти, и Лугус узрел его помыслы как на ладони: член ерзает так близко, совсем рядом с готовой принять его разработанной дырой, и все равно нет, все равно галльский ублюдок наслаждается сам и не уступает ни пяди удовольствия!
И почему Трит все еще считает его галлом? Это оскорбляло Лугуса до глубины души.
А может, именно этого он и хочет — оскорбить? Хоть так отомстить за свое унижение?
— Сделай... это, — выдавил Трит, сгорбившись от стыда и уткнувшись лбом в стену. Его гордость так отчаянно не хотела произносить эту фразу, но тело изнывало и хотело быть оттраханным. — Вставь мне....