Подкатегории: изнасилование, групповуха
У мичмана Дольского не получалось командовать людьми. Он служил на борту императорского судна "Амфитрида" уже восьмой месяц. Но с каждым днем отношение к нему матросов становилось только хуже. А он даже не мог понять, в чём его вина.
Михаил Дольский был всего лишь сыном купца, но воспитывался в дворянской семье. Настоящая фамилия его была Соснин, но семья Дольских его усыновила. Когда-то давно (Мише было только пять лет) его отец, купец второй гильдии Григорий Соснин, вёз небольшую партию солода и патоки в имение небогатых дворян Дольских. Мать Миши умерла при родах, и оставить его было не на кого, а посему отец вынужден был взять сына с собой. В дороге купец тяжело заболел, а когда они доехали до дворянской усадьбы, он уже не в состоянии был держаться на ногах. Добрые Дольские приютили заболевшего Соснина и его пятилетнего сынишку. Через несколько дней Мишу позвал к себе Кирилл Львович - глава семейства - и печально сообщил ему, что отец его ночью умер. Схоронили купца Соснина на местном кладбище, а маленький Миша остался в доме Дольских. Эти добрые люди вырастили его как родного сына. Он носил их фамилию. И всё же он не мог забыть, что в этом доме он всего лишь приживал, как и того, что по рождению он не дворянин. Миша пытался, как мог, отплатить за добро своим хорошим поведением, старался не причинять никому неудобств, даже прислуге, и вырос, пожалуй, чересчур скромным. Он получил хорошее образование, а когда подошло время, сам попросился в морское училище. Ему нравилось море.
- Эй, мичман, - окликнул его один из матросов, - тебя капитан зовёт, давай двигай.
"Давай двигай", да ещё и на ты... Дольский вздохнул. Увы, такое обращение стало для него уже привычным. Положенное "ваше благородие" или хотя бы "Михаил Кирилыч" он слышал только в присутствии капитана или боцмана - при них матросы не позволяли себе лишнего.
Посетив капитанскую каюту, мичман вернулся к матросам своего отделения с новым поручением: приказано было переместить груз в трюме, поскольку после вчерашнего небольшого шторма он передвинулся, и судно дало небольшой крен.
Корабль "Амфитрида" являлся не военным, а торговым судном, но предназначен он был для перевозки особо ценных грузов, а посему имел трехдюймовую броню и постоянную военную охрану. На борту было две артиллерийские башни, одной из которых и командовал мичман Дольский. Только вот свои прямые обязанности мичману и его подчиненным исполнять почти не приходилось из-за отсутствия нападений, и по негласной традиции военные отделения на судне использовали для различных подсобных работ. Так было и сейчас.
- Панин и Шестаков, пойдём в трюм, груз поправить надо, - сказал Дольский, подойдя к своему отделению.
- А чё мы-то сразу? - недовольно протянул Шестаков.
- Вот именно! - поддержал его Панин. - Вон Борзунов кверху брюхом валяется - пусть он пойдёт. Или Скалкин - он сегодня с самого утра дурака валяет.
- Ребята, пожалуйста, - поёжился Дольский, - пошли. А Борзунов и Скалкин в следующий раз пойдут.
- Угу, как же, дождёшься от них. А может, ты сам, мичман? - заржал в ответ Панин.
- Точно, - покатился со смеху Шестаков, - тебе же мышцы наращивать надо. А то смотри какой щуплый - ногтём перешибить можно. А грузы потаскаешь - хоть на человека станешь похож!
- Ну, ребята, пошли. Сейчас капитан выйдет, неудобно будет, - продолжал уговаривать матросов Дольский.
- Ну, ладно, пошли, - Шестаков хлопнул мичмана по плечу и направился к трюму.
Вздохнув, Панин пошёл за ним. Они спустились в трюм, Дольский дал указания насчёт размещения груза, а сам вновь поднялся на палубу. Ему не нравилось находиться рядом с Шестаковым - тому, видимо, доставляло особое удовольствие осыпать мичмана оскорбительными шуточками. Он бы и вовсе сейчас не вызвал его, но Шестаков был самым сильным в отделении, да, пожалуй, и на всём судне. Это было даже странно, поскольку внешне он не казался таким уж великаном. Да, крупный мужик, но в команде были и поздоровее его. Однако крепкое тело этого матроса всё состояло словно бы из одних только стальных мускулов, и тяжёлые бочки с мазутом, которые другие еле ворочали, он подкидывал, словно пушинки.
Оказавшись на палубе, Дольский с облегчением подставил лицо морскому ветру. Ему нравилось море. Ещё в бытность свою гардемарином он несколько раз ходил в небольшие рейсы на маленьком торговом судне, куда его взяли юнгой, и всё ему тогда казалось прекрасным, поэтому он не ожидал, что будет так трудно. Михаил не учёл того, что быть юнгой и быть мичманом - это разные вещи. Дольский был закомплексованным, неуверенным в себе человеком и совершенно не умел командовать людьми.
Появившись на судне, юный мичман сразу совершил большую ошибку: он попытался сдружиться с матросами. Ему следовало бы держаться своего, офицерского круга, а он стал вести себя с матросами, как с равными ему. Это было здорово, когда он служил юнгой, но не сейчас. Дольский не понял этого вовремя, а потом было уже поздно.
Матросы не понимали его поведения. Сначала его сторонились, потом начали презирать. Человек, положение которого высокое и который должен командовать матросами, вдруг предпринимает какие-то жалкие попытки сблизиться с подчиненными, хотя должен держаться с ними свысока. Он улыбался, когда они обращались к нему фамильярно. Он терпел шутки в свой адрес и даже смеялся над ними. Мичман пытался добиться их дружбы, но получил прямо противоположное: полное отсутствие уважения. И как следствие - его перестали слушаться.
Через полчаса Дольский спустился в трюм, чтобы проконтролировать, как идет работа, но по пути столкнулся нос к носу с Семёном Паниным, возвращавшимся на верхнюю палубу.
- Что, уже закончили? - рассеянно спросил мичман.
- Шестаков один доделает, - лениво буркнул Панин, проходя мимо.
- То есть, как один?
- А так. Мне надоело тюки таскать. У него силы, как у медведя, девать некуда, вот пущай и... - окончания фразы Дольский уже не услышал, поскольку Панин поднялся по трапу и скрылся с глаз своего начальника, не удостоив его объяснениями, на каком основании он бросил порученную ему работу.
Следовало вернуть его, накричать, отправить обратно в трюм, но Дольский лишь снова вздохнул. Не умел он кричать на людей. И грубых слов Миша никому никогда не говорил. Ему ничего не оставалось, как спуститься в трюм, где ещё, слава богу, работал Шестаков. Но мичман ошибся: Шестаков не работал, он развалился на тюках и мирно дремал, наслаждаясь непривычной на судне тишиной. Одной рукой он слегка поглаживал себе вздыбленную ширинку - видимо, предавался каким-то эротическим мечтам. Работа была выполнена лишь наполовину.
- Ваня! - крикнул Дольский и стал трясти спящего за плечо. - Иван, проснись немедленно!
- Опять ты, - буркнул тот, слегка приоткрыв глаза.
- Иван, вставай, работу доделать надо!
- От работы кони дохнут, - так же лениво пробормотал Шестаков и не пошевелился.
- Ну, Ваня, пожалуйста, - мичман уже чуть не плакал, и это не ускользнуло от внимания Шестакова.
Он открыл глаза и презрительно взглянул на командира, потом обвёл взглядом его невысокую изящную фигуру. Взгляд этот показался Михаилу странным, было в нём что-то, что заставило мичмана испуганно напрячься. Шестаков поднялся с тюков и подошёл поближе к Дольскому.
- А что мне за это будет? - растягивая слова, спросил он.
- Как что? - не понял мичман. - Жалованье.
- Да нет, от тебя мне что будет?
- Ну, благодарность.
- В гробу я видал твою благодарность, - усмехнулся Иван.
- Я не пойму, а чего ты хочешь-то?
- Хочу? Кое-чего хочу. И, пожалуй, ты как раз тот, кто может мне в этом деле помочь, это мы сейчас проверим. Для начала, дай-ка я твою попку пощупаю.
И не дожидаясь ответной реакции, матрос схватил мичмана за шиворот и швырнул лицом на тюки, с которых сам только что поднялся. Он придавил его своим весом и начал мять здоровенными ладонями его зад.
- Ты что?! Шестаков! Прекрати! - Михаил пытался вырваться, но матрос лишь сильнее вжимал его хрупкое тело в тюки.
Силы были настолько неравны, что очень скоро Дольский понял полную безнадёжность своего положения и сдался на милость противника, уповая лишь на то, что тот ограничится только ощупыванием. Когда мичман перестал сопротивляться, Шестаков расценил это иначе.
- Что, уже нравится? Хорошая девочка, - прошептал матрос и продолжил развлекаться.
Он трогал молодого мичмана везде: мял ягодицы, залезал руками под мундирный сюртук и рубашку, гладил спину, потом грудь, потом массировал промежность. Дольский вдруг поймал себя на мысли, что ему это и вправду начинает нравиться. Член предательски напрягся. И даже тогда, когда матрос расстегнул и стянул вниз его брюки, он не предпринял никаких попыток сопротивления. Шестаков уже вовсю лапал его голую попку.
- Ух ты, какая шлюшка хорошая. Может, ты уже и не целочка? - и он дотронулся пальцем до тугого мичманского очка. - Дай-ка, я потрогаю твою пиздёнку.
Мужик стал массировать дырочку Миши и пытаться проникнуть пальцем внутрь.
- Нет! Не надо! Пусти! - снова начал вырываться Михаил.
- А, значит, целочка всё-таки? Так, пора уже твою целку ломать. Ты ведь хочешь ебаться? Вон как жопой крутишь - значит, хочешь. Шлюшка ты моя мягонькая!
Матрос уже трогал очко командира головкой своего члена, водил ею по кругу. Мичман пытался вырываться из последних сил, он дёргался, кричал, но всё было бесполезно. В какой-то момент он почувствовал резкую боль и вдруг ощутил, что в его задний проход вошла большая головка матросского члена. "Всё, теперь мне конец, - подумал Миша, - они меня совсем затравят. Теперь только топиться".
перестал вырываться и замер, сосредоточившись на боли. А член Шестакова продвигался всё глубже. Потом пошёл назад. И снова вглубь. Скоро матрос уже размашисто засаживал мичману по самые яйца, иногда шлёпая его по заднице и приговаривая:
- Отличная жопка у тебя, командир! М-м-м, такая узкая и горячая! Давно тебя пора было выебать. Ты ведь не мужик, ты баба натуральная. Ничего, мы тебе жопку твою так раздрочим, что будет не хуже пизды. Шлюха. Девочка.
Постепенно его слова становились всё более путанными, сбивчивыми. Он прижал Дольского к тюкам, зарычал и начал спускать ему в попку. Спускал матрос долго, спермы было очень много. Разрядившись, он чуть отдышался, вынул член, обтёр его подолом рубахи и убрал в штаны.
- Ну вот, молодец, - Шестаков звонко шлёпнул выебанного мичмана по заду, - доставил мне удовольствие. Теперь можно и поработать. А ну-ка, встань. Потом поваляешься, мне этот тюк переложить надо.
Михаил на автомате подчинился. Он поднялся с тюка, механически натянул брюки на свежевыебанную попку, не обращая внимания на то, что сперма текла по ногам, и пересел на другой тюк в углу трюма. Он бездумно смотрел на то, как Шестаков ловко перекидывает тюки с места на место. Мичман впал в какое-то состояние ступора и не чувствовал ничего, даже боли.
- Ну, вот и готово, - весело сообщил Иван, уложив на место последний тюк, - принимай работу, ваше благородь!
Дольский встал и стеклянными глазами уставился на Шестакова. Потом повернулся и, не глядя на тюки, стал подниматься по трапу. Матрос поначалу равнодушно смотрел ему вслед. Шестакову не терпелось выйти к своим товарищам и рассказать им о своем "подвиге". Но после он взглянул на уходящего молоденького мичмана, на его хрупкие плечи и опущенную голову, услышал, как тот тихонечко всхлипнул, и в его сердце шевельнулась жалость. "Пацан ведь совсем ещё, - подумал он. - Нельзя рассказывать нашим. Они ведь его каждый день драть будут, как сидорову козу. Может, он и баба, но такое и баба не всякая выдержит. Жалко сопляка". У самого выхода на палубу он догнал Дольского.
- Эй, мичман, слышь? Ты это... я нашим не скажу ничего, не ссы, - и быстро вышел.
Михаил замер на месте. "Не скажет, - пронеслось в его голове. - Значит, есть надежда. Значит, может, поживу ещё. Господи! Только бы скорее плавание закончилось, только бы скорее. Зачем я только в это плавание пошёл? Ведь уже после прошлого всё было понятно; надо было на другой корабль уходить, а я - дурак! Ещё пять месяцев... Надо выдержать пять месяцев". Взяв себя в руки, Дольский вышел на палубу и пошёл докладывать капитану о выполнении задания.
***
Иван Шестаков служил матросом всего два года. До этого он был рабочим на Путиловском заводе. А до того - работал на мануфактуре купца Синякина. А до того - ещё где-то. Он часто менял места работы. Ему почти нигде не нравилось. С людьми он сходился легко, работал споро, начальство его ценило. Но всегда и везде его хозяева видели в нем только источник медвежьей силы и работу поручали всегда соответствующую: перенеси, подними, отодвинь... А Ивану нужно было совсем другое. С детства он был сметлив и тянулся к знаниям. На судне "Амфитрида" он был одним из немногих матросов, который умел читать, причем довольно бегло. Всякий раз, когда к нему в руки попадала какая-нибудь книга, он жадно углублялся в чтение. И никто не знал, что в детстве он даже не ходил в школу и читать научился сам. Учиться возможности не было - его родители были слишком бедны, и Иван начал работать с 10 лет, чтобы прокормиться.Сейчас ему было уже почти тридцать пять лет. Но работа, на которую он мог рассчитывать - это всё те же "перенеси", "подними", "отодвинь". А его деятельная и живая натура требовала развлечения. Наверное, поэтому он и был одним из тех, кто первым обрушил на голову мичмана Дольского град насмешек. Теперь же ему представилась иная возможность развлечься, и он не собирался её упускать, тем более что сексуальных утех в его жизни было немного.
Иван никогда не был женат. Женщины не очень-то интересовались им, поскольку красавцем он не был, даже напротив: тяжелая челюсть, рябая кожа, клочковатые светлые волосы. Шестаков был некрасив и знал это. Девушки на него не смотрели, а он сам был слишком горд для того, чтобы навязываться. К тому же с некоторых пор он стал замечать, что привлекает его не только противоположный пол, но и свой. Иван стеснялся этого, но побороть своё желание не мог. Периодически он набирал со своей скудной зарплаты два рубля и шёл в дешёвый публичный дом на Сенной, где сексуальные услуги оказывали не только девки, но и юноши. Он пользовал и тех, и других. Правда, со временем он вынужден был признаться самому себе, что с мужчинами получает больше удовольствия. Это открытие его не порадовало - кому же хочется быть гомосексуалистом? Но постепенно Иван смирился со своей склонностью. Искать себе партнеров вне публичного дома он не решался, потому что, как огня, боялся того, что кто-нибудь узнает о его извращённости. Разоблачение казалось ему горше смерти. Поэтому он никогда ни с кем не сближался и никогда не бывал влюблён. Кто-то бы сказал, что парню сильно не повезло в жизни - ни нормальной работы, ни любви, ни детей. Но он сам, как ни странно, вовсе не чувствовал себя несчастным, поскольку обладал природным жизнелюбием и редким талантом во всем видеть хорошее и надеяться на лучшее.
Когда на судне семь месяцев назад появился молоденький мичман Дольский, только что закончивший училище, Шестаков не обратил на него особого внимания - лишь механически отметил красоту этого кареглазого паренька. Но позже он стал всё чаще задерживать свой взгляд на этом смазливом личике и стройной фигурке. А через месяц понял, что определённо хочет его. "Ладно, - подумал Иван, - потерплю. Только бы виду не подавать". Но, на беду Шестакова, этот молоденький мичман вёл себя не как мужик и не как офицер, а как глупая девушка! Вечно попадал в нелепые ситуации. Проявлял одну слабость за другой. И каждый раз, как это происходило, Иван еле подавлял возбуждение. Он видел, как парень краснеет от какой-нибудь пошлой шутки, вместо того, чтобы дать отпор, - и у него вставал. Он слышал, как мичман жалобно просит там, где нужно приказывать, - и у него вставал. Он хотел мичмана так сильно, что эта постоянная эрекция стала отравлять ему жизнь. И вот тогда-то он и стал доставать командира своими насмешками и непослушанием с утроенным усилием.
Шестаков злился. Злился на то, что этот глупый смазливый слабак вызывает у него чувства, которых не должен вызывать. И чем дальше всё это заходило, тем больше было злости. "И какого чёрта он во второе плавание с нами попёрся? - ругал Иван про себя красавца-мичмана. - Ведь ясно, что его здесь все ненавидят! Ходит, командует тут, а у самого молоко ещё на губах не обсохло! Чего он дожидается? Когда его побьют? Или опустят? Последнее ему, наверное, понравилось бы. Вон попка какая - как у девки!" - и матрос вновь с вожделением облизывал взглядом невысокую ладную фигурку командира.
Когда мичман застал его валяющимся на тюках в трюме, Шестаков как раз фантазировал, как бы он отымел эту "девчачью" попку. И он не выдержал - уж очень ситуация располагала: они были одни, никто не помешает... После того, как всё произошло, Шестаков сидел на корме и смотрел на море. Он думал. Думал о том, что даже самый лучший секс со шлюхами мужского пола в публичном доме являлся лишь жалким подобием того, что он испытал сегодня. Ему никогда не было так хорошо! И чем больше он это перемалывал внутри себя, тем больше понимал, что на этом он не остановится. Ивану хотелось ещё. Ещё и ещё. Много. Часто. И поглубже.
На другой день отделение Дольского получило очередное "ответственное" задание - помочь коку начистить картошку к обеду. Получив это распоряжение, Михаил вздрогнул при мысли о том, какой "восторг" вызовет этот приказ у его подчинённых. И предчувствие его не обмануло.
- Опять на картошку! Мы тут все скоро поварятами заделаемся, - высказался Борзунов.
- Точно! - с готовностью присоединился к нему Шестаков, радуясь новому поводу посмеяться над мичманом. - А ты, Миша, ещё помощником кока не устроился? А что? Фартучек бы белый надел... с рюшечками.
Матросы заржали.
- Ага, и кружевную косыночку, - выкрикнул кто-то.
- Ну, ребята, пошли, хватит болтать, - краснея, промямлил мичман.
- А мы не болтаем, а разговариваем, - оборвал его Шестаков. - А тебя ещё проверить надо, точно ли ты мичман. Документы покажи, а то, может статься, ты вместо морского училища кулинарные курсы закончил.
Новый взрыв хохота был остановлен резким окриком:
- Так, в чём дело?!
Это подошёл мичман Мордюков, командовавший второй башней. Матросы не заметили его, и теперь, застигнутые врасплох, переминались с ноги на ногу.
- В чём дело? Я жду.
- Да вот, на картошку опять... - робко промямлил кто-то.
- А вы думали - вас сюда что, курить взяли да байки травить? А ну встать! И отправляться в камбуз! Не то вместо картошки гальюн драить пойдёте! Марш!
Матросы встали и, бубня под нос ругательства, всё же пошли работать.
- Ну, что же ты, Миша? - обратился Мордюков к Дольскому. - Пожёстче с ними надо!
И, хлопнув приятеля по плечу, он удалился к своему отделению.
пожёстче", - словно заклинание, твердил про себя Михаил, направляясь в камбуз. В дверях его встретил радостный возглас Шестакова:
- О! Кого мы видим! Наш помощник шеф-повара пришёл!
Матросы, уже сидевшие на табуретах вокруг кастрюли с очистками и занятые делом, заулыбались. Кок подошёл к мичману.
- Значит так, эту корзину картошки перечистят - меня позовёшь, я ещё выдам, - и вышел из камбуза.
- Ну, что ж ты его отпустил? - не унимался Шестаков. - Поговорил бы, у вас ведь столько общих тем. Обсудили бы кулинарные рецептики. "А как вы делаете такой-то салатик? А я туда добавляю трюфеля и анчоусы. А какое ваше любимое блюдо? Пирожное пти-фур? А я предпочитаю устриц в лимонном соке". Поболтали бы о своём.
Матросы уже откровенно смеялись. "Пожёстче", - снова вспомнилось Мише. Он набрал воздуха в грудь и крикнул, пытаясь подражать интонации Мордюкова:
- А ну, прекратить!
Шестаков поднялся со своего места и сделал шаг по направлению к мичману.
- А ты мне рот не затыкай, Миша. А то у меня ножичек в руках, как бы худым не кончилось. Впрочем, я тебя и без ножичка в любой момент в бараний рог согнуть могу, ты ж знаешь. Стоит мне тебя... как бы это сказать... попросить как следует, и ты сам вместо меня картошку чистить будешь, да потом ещё весь камбуз языком вылижешь, ты понял?!
У Дольского на глаза навернулись слёзы. Он пытался справиться с ними, пытался что-то сказать, но предательский ком в горле не позволил ему произнести ни слова. Отвернувшись, он поспешно выскочил за дверь камбуза. Близкие слёзы - это был просто бич для Михаила. Он с детства был таким: чуть что - и в рёв. К сожалению, с возрастом это не прошло. Он не был трусливым, в училище часто дрался и спокойно переносил боль. Но от обиды Миша ревел, как пацан, и не в силах был сдержаться.
Вечером, после ужина, к нему подошёл Шестаков и тихо проговорил:
- Спустись-ка в трюм, мичман. Разговор есть.
Дольский догадывался, что у того за "разговор", поэтому не пошёл. Через четверть часа Шестаков снова подошёл к нему:
- Я тебе что, шавка цепная, чтоб сидеть и ждать тебя чёрти-сколько?! - злобно прошипел он, наклонившись к мичману. - Сказано тебе - спускайся в трюм, а не то все узнают о том, что ты уже не целочка, понял?
Выхода не было. Через пять минут Михаил пришёл, куда было велено. Шестаков сидел на тюках, спустив штаны и подрачивая свой возбужденный конец. "Какой здоровый", - с ужасом подумал мичман.
- Ну, чё встал? - грубо окликнул его Иван. - Раздевайся!
- С-совсем? - от волнения Миша даже начал заикаться.
- Совсе-ем? - мечтательно протянул матрос. - Что ж, пожалуй, что и совсем.
Мичман снимал одежду, а Шестаков любовался им. "Бля, какой же он аппетитный", - подумал Иван, оглядывая эту хрупкую обнажённую фигурку с тонкой талией и выпуклой попкой. Ему даже пришлось перестать дрочить свой член, чтобы не кончить раньше времени.
- Ложись на живот. Ноги раздвинь... вот так.
Он послюнявил парню очко и стал вдавливать в него свой уже скользкий от выделяемой смазки хуй. Миша застонал.
- Терпи, мичман. Ты ж уже не целочка, худшее позади. Терпи.
Но когда он вошёл полностью и начал двигаться в норке Дольского, то парень просто заорал от боли. Шестаков дал ему по затылку, от чего тот уткнулся лицом в тюк.
- Не ори, ты, шлюха долбаная! Будешь орать - ебало раскрошу, ты понял?
Миша стиснул зубы и стал сдерживать крики. Матрос снова начал фрикции, а руками в это время поглаживал тело парня. Его руки скользили по бокам, по спине, по ягодицам мичмана, в то время как член размашисто двигался в тесной норке. Иван закрыл глаза от наслаждения и только слушал, как его яйца шлёпаются об упругую попку командира. К удаче Михаила, кончил матрос довольно быстро. Спустив всё до капли в попку Дольского, он вынул, наконец, свой член.
- Ух, заебись как хорошо! А ты далеко это собрался? - спросил он Дольского, который стал подниматься с тюков.
- А что? - растерянно пробормотал тот.
- Лежи, сейчас ещё разок выебу, тогда пойдёшь.
- Не надо.
- Чё это не надо? Столько давал, а теперь "не надо"?
- Вань, мне больно очень, - со слезами на глазах тихо произнёс мичман.
Жалость вновь шевельнулась в холодном сердце Шестакова.
- Больно? Что, очко болит?
- Да.
- Ну-ка, повернись. Дай посмотреть, - и Иван снова уложил мичмана на тюки.
Он развёл в стороны половинки пухлой попки парня. Очко ещё не закрылось и выглядело так соблазнительно, что у Ивана закружилась голова. Оттуда вытекала сперма с явной примесью крови.
- Да, порвал я тебя немножко, паря, - он нежно погладил его попку. - Но это скоро пройдёт, вот увидишь. Ну-ка перевернись. Дай я тебя немножко поласкаю. Сразу про боль забудешь.
Он перевернул мичмана на спинку и стал его лапать. Везде. Он гладил его по плечам, мял ладонями грудь, целовал соски. Потом спускался ниже. Его ладони прошлись по бокам и спустились на бёдра юного командира. Матрос покрывал поцелуями внутреннюю сторону этих бёдер, всё ближе подбираясь к промежности.
Член у мичмана уже давно стоял, и он постанывал от удовольствия. Он действительно совсем забыл о боли, когда матрос взял одной рукой его член и начал подрачивать, а второй захватил и стал массировать яички. Михаил застонал уже в голос.
- Что, нравится, сучка? - ухмыльнулся Шестаков. - Нравится, когда тебя мужик лапает? Приятно?
- Даа, - только и успел выдохнуть мичман, извергая сперму себе на живот и грудь.
- Ты чё так сразу-то? Давно не кончал, видать?
Покраснев от смущения, Дольский приподнялся на мате и попытался растереть сперму по своей груди.
- Ну, чего зря размазываешь, - остановил его Шестаков и, нагнувшись к своим штанам, достал из кармана носовой платок, которым вытер сперму парня с его груди и живота, а заодно, раздвинув ножки, промакнул ещё влажное очко.
- Ну вот, теперь ты в порядке.
- Можно идти?
- Щас! Идти. Мне второй раз надо! Да не бойся, не трону я сегодня больше твою жопку. В ротик возьмешь, - добавил Шестаков, снова начиная поглаживать свой возбуждённый кол.
- Что?! - Дольский испуганно вскинул глаза на Ивана.
- Ой, да ладно, Миш, не ломайся. Всё равно придётся, так чего уж.
- Я не умею.
- Да чего там уметь-то? На колени становись, в рот бери да соси, - усмехнулся Шестаков.
Он совсем снял штаны, сел на тюки и, задрав рубаху, широко раздвинул свои мускулистые волосатые ноги. Его возбуждённое хозяйство открылось перед Мишей, и тот даже невольно залюбовался этим огромным членом и столь же приличного размера яйцами. Дольский опустился на колени и взял в руку твердый возбуждённый хуй матроса. Он стал его поглаживать, потом целовать, с удивлением обнаружив, что это не вызывает у него никакого отвращения. Даже напротив, ему приятно трогать этот здоровенный член и слышать стоны удовольствия его обладателя.
- В рот бери, - простонал Шестаков, и мичман, лизавший в этот момент лиловую головку члена, вобрал её в рот и стал посасывать.
- Даа, вот так. Давай поглубже. Соси, соси мне хуй... - шептал Иван, извиваясь от наслаждения.
Чуя приближение оргазма, матрос схватил парня за волосы и стал вгонять член ему в глотку почти на всю глубину. У Миши глаза лезли на лоб, но вырваться не получалось. Ещё несколько фрикций - и рот мичмана заполнила сперма матроса. Он боялся, что Шестаков разозлится, если он её выплюнет, поэтому он всё проглотил.
- Ух, хорошо! - Иван расслабленно развалился на тюках. - Умеешь ты, парень, мужику удовольствие доставить, как специально учился. И попкой обслужил, и в ротик взял. Для первого раза хорошо сосал. Так что был ты только педерастом, а теперь еще и вафлёром стал. Отличная соска из тебя получилась! Ладно, можешь одеваться.
Шестаков встал, нашёл на полу свои штаны и быстро надел их. Дольский тоже поднялся с пола. Перед тем, как выйти, Иван притянул к себе голого мичмана, обнял его, погладил по спинке и попке. Потом, поцеловав под ушком, прошептал:
- Пока твоя жопка не заживёт, в рот тебя ебать буду. Чтобы каждый вечер после второй склянки ты был здесь. Иначе расскажу ребятам, и ты по кругу пойдёшь. Ясно? Не слышу!
- Ясно, - тихо ответил Михаил.
- Вот и умница!
Шлёпнув напоследок мичмана по попке, Шестаков вышел, а Дольский трясущимися руками поднял с пола одежду и стал одеваться.
***
Каждый вечер примерно через час после ужина мичман спускался в трюм, где его уже ждал матрос Шестаков. Надо отдать ему должное - он не нарушил данного Михаилу обещания и дал тому возможность подлечить свою порванную попку: в течение следующих пяти вечеров Шестаков трахал своего мичмана только в рот. Решив, наконец, что попа командира уже достаточно зажила, матрос стащил с кухни немного оливкового масла и со смазкой снова выебал его в очко. На этот раз Мише было уже не так больно. Но и не приятно. Прошла ещё неделя их ежевечерних свиданий, прежде чем он почувствовал удовольствие от анального секса. В первый раз это его безумно удивило. Но на следующий день повторилось то же самое, даже ещё приятнее было. В третий раз Миша решил не терять времени зря и стал во время сношения подрачивать себе член. И кончил под Шестаковым так, как никогда ещё не кончал!- Ну, ты даёшь, мичман! - рассмеялся Иван. - Орёшь под мужиком, как баба!
А Дольский и вправду наслаждался их встречами, словно был бабой. Они стали ему так же необходимы, как и Шестакову.
ему только недоставало: Иван никогда не целовал его. Видимо, брезговал, считая шлюхой. А Мише так хотелось целоваться! По ночам, лежа в своём гамаке, он присасывался губами к своей собственной руке, воображая, что это губы Ивана. Во время секса он часто тянулся к его рту, но тот всегда отстранялся.
И ещё одна вещь его расстраивала - Шестаков не прекратил своих насмешек и всегда старался выставить своего командира перед матросами полным идиотом. Почти каждый день он доводил его до слёз. Дисциплина в отделении была настолько плохой, что капитан вынужден был вызвать мичмана Дольского к себе и сделать ему строгое замечание. Михаил пообещал исправить ситуацию и добиться послушания, но на самом деле он понятия не имел, как это сделать. Он просто ждал окончания плавания, считал дни. Оставалось ещё четыре месяца. Эх, если бы Шестаков вместо издевательств встал бы на его защиту! Если бы в группе наладилась дисциплина! То он мог бы остаться на судне и дальше. Трахаться с Иваном каждый вечер. Это же и в его интересах! Почему он так себя ведёт? "За что? - думал мичман, выслушав очередную обидную колкость от Шестакова. - Почему он так со мной? Я же даю ему каждый день. А он вместо спасибо... За что?" Но в глубине души он знал, за что. Шестаков считал его шлюхой и презирал. Ситуация была безнадёжной.
Гром среди ясного неба грянул через два дня после выговора капитана. Корабль, даже очень большой, похож на деревню. Здесь все всё про всех знают. И даже если и есть какие-то тайны, то это ненадолго. Ежевечерние исчезновения Дольского и Шестакова не могли не обратить на себя внимания их сослуживцев. И однажды матросы из отделения Дольского решили за ними проследить. Их застукали тёпленькими, прямо в трюме, когда мичман стонал под ебущим его Шестаковым.
- Так-так, - ехидно пропел Борзунов, первым спускаясь в трюм. - Что это у нас тут?
За ним по лестнице спустились ещё четыре человека.
- Ой, мужики, - смущённо пробормотал Иван, быстро поднявшись с мичмана и судорожно натягивая штаны; самому мичману даже натянуть было нечего - он был абсолютно голым.
- А мы тут... - и Шестаков запнулся, не зная, как сформулировать то, что "они тут".
- Да уж мы видим, что вы тут, - усмехнулся Панин. - Так что же, Ваня, у вас тут любовь, так что ли?
Остальные заржали.
- Да какая любовь, мужики? Вы чего, охуели? Ну, промял я зад этому пидору, и всего делов, - попытался оправдаться Шестаков.
- А ведь ты давно к нему по вечерам бегаешь, - вмешался Рыков, - а нам ничего не говоришь. Если он просто пидор, которому ты зад промял, так чё ж ты его один пользуешь?
- Вот именно, - поддержал его Панин. - Один тут развлекаешься каждый вечер. А как же друзья?
- Да, Шестак, чё-то тут не сходится. Видно, ты в него втюрился, - снова захихикал Борзунов.
- Да ничего я не втюрился! Просто не говорил, думал, вам не нужно. Он же мужик всё-таки. Я думал, вы не захотите.
- Он - мужик?! - выступил вперёд Теняев. - Это он-то мужик?! Ща посмотрим!
И он шагнул к голому мичману, сидевшему на тюках. Резким движением он подхватил его под колени, задрал и раздвинул в стороны его ноги. Дольский аж зашипел, как от ожога, но сопротивляться не стал.
- И это, по-твоему, мужик? Гляньте, ребята!
Матросы обступили мичмана. Его ярко-розовая дырка, ещё не закрывшаяся после ебли, чуть поблескивала от смазки и выглядела чертовски возбуждающе. У всех в штанах сразу зашевелилось.
- Бля, - шепнул Панин. - Ну как пизда, точно! Давайте приложимся по разочку, а, мужики?
- Чур, я первый, - быстро сказал Теняев, задрал рубаху и стал стягивать с себя штаны.
В смазанное очко мичмана его член вошёл без проблем, тем более что был он далеко не так велик, как орган Шестакова, который только что полировал Мишину норку. Мичман не сопротивлялся, он смотрел на своего Ивана. Тот стоял в стороне, наблюдал за тем, как Теняев ебёт Мишу, и ничего не предпринимал. На Дольского снова напал ступор, как в первый раз. Он понимал, что его сейчас выебет всё отделение, но ничего не чувствовал, ничего не говорил и ничего не делал.
Спустя несколько минут, когда Теняев уже кончил ему в попку и его место занял Панин, Михаилу вспомнилась поговорка: если тебя насилуют, расслабься и получай удовольствие. "А, пох всё! - подумал он. - Если он так... Пусть делают, что хотят. Пусть хоть всю ночь ебут. Только бы жопа выдержала". И он расслабился.
Его ебали долго. Матросы пускали Мишу по кругу снова и снова. Секса у них не было с самой земли, так что сейчас они были просто ненасытны. В его попе было уже столько спермы, что во время ебли там уже всё хлюпало, как в болоте. Но это не смущало трахающих его мужиков. Кто-то попробовал засадить ему в рот. Это получилось, и оказалось, что парень здорово сосёт. Тогда его стали ебать уже с двух сторон.
Миша сперва долго не реагировал. Но такой длинный секс не мог, в конце концов, не завести и его тоже. Он кончил один раз, потом, через некоторое время, второй. Мужики ржали над ним, когда он кончал, и ебали ещё жёстче. Только через два часа его отпустили, и то лишь потому, что пора было выходить на вечернюю поверку.
- Отличный из нашего командира спермосборник получился, - сказал Теняев, и мужики, заржав, покинули трюм.
Дольский, который уже почти не понимал, где он и что с ним, вдруг удивился отсутствию звуков. Приподнявшись, он сел на полу и огляделся. Матросы ушли, в том числе и Шестаков. Мичман был один в пустом трюме. На полу под ним была просто лужа спермы. Михаил даже не помнил, когда его спустили на пол. Он медленно встал с пола и нашёл в углу свою одежду. Ходить было трудно. Он сел на тюк, но и сидеть тоже было больно. С трудом мичману удалось одеться и выползти на верхнюю палубу.
Ночью он лежал в своём гамаке, глядя в тёмный потолок, и пытался решить, что же теперь делать. Топиться? Или терпеть это всё ещё четыре месяца? Он не был уверен, что способен выдержать так долго. Да и потом, если его секс с одним человеком так недолго оставался тайной, то уж с целым отделением... Что будет дальше? К ним присоединиться весь корабль? Значит, всё-таки топиться... Умирать совсем не хотелось. Что же делать? Беззвучные слёзы бежали по его щекам, пока он не провалился, сам того не заметив, в глубокий тяжёлый сон.
Утром мичман Дольский вышел на верхнюю палубу и жадно вдохнул влажный морской воздух. Он так ничего и не решил. Скоро утренний сбор, и ему пришлось идти к своему отделению. Ещё издали он увидел Шестакова, сидящего отдельно от остальных. Когда мичман подошёл, матрос поднял на него глаза, виноватые и жалкие. И тут Михаил почувствовал такую ненависть к этому человеку, что у него в глазах потемнело! Если бы в ту минуту у него оказался заряженный пистолет, он бы убил его!
- О, смотрите, кто к нам пришёл! - протянул Борзунов, заметив подходящего мичмана.
Дольский спокойно обвёл серьёзным взглядом сально ухмыляющиеся лица матросов. Так спокойно, что у некоторых даже улыбки пошли на убыль. Но не у всех. Борзунов подскочил к нему:
- Милости прошу к нашему шалашу, - он сделал приглашающий жест и пропустил Дольского вперёд, извиваясь перед ним, как угорь.
Михаил прямо посмотрел на него и чётко произнёс:
- Шут!
Борзунов, не ожидавший отпора, замер на месте, а потом нахально и громко сказал:
- А ты вообще педераст! - он подошёл сзади к мичману и, прежде чем тот успел отстраниться, положил руку ему на задницу и пару раз сжал его булочку.
И в ту же секунду сзади раздался резкий окрик капитана:
- Мичман Дольский! Немедленно в мою каюту! - белый, как полотно, Михаил направился вслед за ним.
Капитан Новиков, седой бывалый морской волк, всегда оставался невозмутим. Никто на корабле не помнит, чтобы он хоть раз повышал голос на подчиненных. До этого случая.
- Дольский, что вы тут устроили?! Что это ещё за гомосятина?! - его просто трясло от ярости. - На моём корабле! Да как вы смеете! В первом же порту вон!
Капитан бегал по каюте взад-вперёд, размахивал руками и от гнева говорил не совсем связно:
- С матросами! На моём судне! Какой позор! Вон! С волчьим билетом! И никогда чтобы... В первом же порту! Вам ясно?!
- Ясно, - ровным голосом ответил Дольский.
Капитан осёкся, удивившись его спокойствию. Мичман стоял перед ним прямо и невозмутимо и твёрдо смотрел ему в глаза. Он был бледен, но абсолютно спокоен. Гнев капитана вдруг сразу угас, словно бы выключили горелку.
- Можете идти, - уже тише сказал он. - Но перед отъездом не трудитесь подавать мне руку. Я ни за что её не пожму.
Мичман Дольский, щёлкнув каблуками, усмехнулся и вышел из каюты. Капитан не понял смысла этой усмешки. На самом деле, Михаил подумал было сказать положенное "честь имею", но подумал, что в его случае это было бы неправдой.
Почти весь оставшийся день Дольский провёл на носу корабля. Просто стоял и смотрел куда-то вдаль, будто пытаясь заглянуть за горизонт. Он был спокоен, как никогда. Разговор с капитаном заставил его принять то единственное решение, на которое он не мог отважиться ночью. Вечер был всё ближе. Иногда, если никого не было поблизости, на глаза мичмана всё же наворачивались слёзы. Он их смаргивал, и они, скатившись по щекам, исчезали за тканью воротника. Он не хотел плакать, но это, как всегда, получалось у него непроизвольно. Ему почти совсем не было страшно. Просто он смотрел на закат. Закат был красивый! И умирать так не хотелось...
ночью, когда все уже давно спали, Дольский вышел из каюты и отправился на корму. Там он перелез за борт, спустился по вантам чуть ниже и осторожно прыгнул в воду. Он хотел, чтобы никто не слышал его прыжка, чтобы не поднимали тревогу. Даже сейчас Михаил не хотел никому причинять беспокойства. Море этой ночью сильно разволновалось, и волны сразу подхватили его, завертели. Тут он услышал крик вахтенного - его всё-таки заметили. Раздался сигнал тревоги. Дольский развернулся и поплыл прочь от быстро удаляющегося корабля.
По тревоге сбежались проснувшиеся матросы. Вахтенный рассказал, что услышал всплеск и, подбежав к корме, увидел голову человека в воде. Кто именно это был, он не знает. Было в спешном порядке спущено две шлюпки. Судно остановили. Несколько часов они искали человека, силясь разглядеть его среди чёрных волн. Но ночью эти поиски были обречены на провал. Всё, что им удалось найти, это мичманскую фуражку. Её подняли на борт. Капитан взял её в руки и при свете масляного фонаря прочёл на внутренней стороне надпись: "Михаил Дольский, мичман Российского флота".
***
Крики моряков и вспышки ракет всё больше удалялись от Дольского, плывущего в ночи прочь от своего корабля. "Теперь не найдут", - подумал он, в очередной раз обернувшись и увидев, что поисковые лодки совсем далеко от него. Он плыл в темноте по чёрным волнам, и ему становилось страшно. Топиться оказалось не так просто, как ему представлялось. Он же не камень, чтобы просто упасть на дно и лежать. Миша пытался нырять, но рефлекторно всегда выплывал на поверхность. Он очень хорошо плавал, и сейчас это сыграло с ним злую шутку - он легко справлялся с небольшими волнами и тонуть, похоже, вовсе не собирался. "Бля, я вообще чего сюда припёрся - чтоб топиться или чтоб плаваньем заниматься?" - пошутил он сам над собой и засмеялся. Неожиданно у него прямо в воде началась смеховая истерика - сказалось нервное напряжение. Он смеялся так, что чуть не захлебнулся. Пожалуй, это был единственный момент, когда он был близок к смерти. С трудом Дольский успокоился и подумал: "А вообще, нафига мне топиться? Весь этот плавучий бордель позади. Все считают меня мёртвым. Я, можно сказать, смыл свой позор кровью. Но если я продержусь до утра, меня могут и подобрать. И мне даже не обязательно называть своё настоящее имя. Да и вообще, здесь берег не так уж и далеко! Всего несколько миль. Чёрт знает, а может, и доплыву".Внезапно Дольскому ужасно, до боли в сердце захотелось жить! Он оглянулся на удаляющуюся "Амфитриду", по её курсу прикинул, в какой стороне берег, и поплыл. Он стойко боролся с волнами, которые, к счастью, становились всё меньше, и с собственной усталостью. Когда заалело на востоке, ориентироваться и держать направление стало легче. К рассвету шторм совсем прекратился. Но до берега Михаил доплыть не успел. Уже к полудню его подобрало небольшое рыболовецкое судно из Флориды.
***
После того, как Шестаков стал свидетелем оргии в трюме, он никак не мог прийти в себя. Какое-то внутреннее напряжение не отпускало его, и причины этого Иван понять не мог. Что, собственно, произошло? Ничего особенного! Но почему эта тупая боль грызла его изнутри? И, кстати, почему он сам не захотел участвовать в этой оргии? Он был там. Он смотрел. Но не участвовал. Он смотрел и не мог понять, что он при этом чувствует. Иван хотел найти повод остановить это и не мог. Матросы имели право на мичмана не меньше, чем он сам. Это же просто шлюха. И если он давал Шестакову, то почему не должен давать остальным? Обычная шлюха, готовая удовлетворить любого. Только так он к нему и относился. Разве нет? Когда он имел шлюх мужского пола в борделе, разве он задавался вопросом, имеют ли их другие? Никогда! Так что не так?Иван снова и снова прокручивал всё увиденное в своей голове. Он не участвовал. Он только смотрел. Смотрел, не отрываясь, словно хотел запомнить. Запомнить каждый стон, каждое движение, чтобы потом спокойно обдумать, как он, собственно, к этому относится. Потому что в тот момент он этого понять не мог.
Всю ночь он не спал. Ему было больно. Но почему - это было тайной для него. Посреди ночи он вдруг почувствовал жадное желание поговорить с мичманом. Просто поговорить. Не смеяться над ним, а послушать, что тот скажет, что тот думает о случившемся. Он встал, тихонько пробрался в офицерский отсек, нашёл гамак Дольского и склонился над спящим Мишей.
- Эй, мичман, - тихим шёпотом позвал он и легонько дунул ему в лицо.
Но Дольский спал. Спал глубоким сном, что немудрено, учитывая, что ему довелось пережить в этот вечер. Иван легонько погладил Мишу по тёмным волосам и вышел.
Матрос поднялся на верхнюю палубу. До самого рассвета он прохаживался от носа до кормы и обратно, пытаясь разобраться в себе, понять причины боли, терзавшей его. Кажется, ответ был очевиден, но Шестаков отгонял его от себя, не желал в это верить, не желал даже думать об этом. "Это просто жалость, - думал Иван, - мне просто его жалко, вот и всё". Он снова с болью вспомнил, как матросы дрючили голого мичмана с двух сторон, и поморщился. "А ведь это не в последний раз", - вдруг подумалось ему. И Шестаков вдруг отчётливо понял, что ещё одного раза он просто не выдержит! "Ну уж, фиг им всем! Жалость, просто жалость. Всё равно, я не дам его в обиду. С мужиками договорюсь. Что ж мы - звери, что ли? Жалко парня". От принятого решения ему стало немного легче, но чувство вины по-прежнему не покидало его, и лишь на рассвете Иван, разбитый и измученный, спустился в кают-компанию.
Утром, когда он увидел подходившего к ним бледного и спокойного мичмана, у Шестакова, казалось, всё внутри перевернулось. Впервые он не посмел даже заговорить с ним, только взглянул на него, как нашкодившая собака на своего хозяина. И когда он поймал взгляд Дольского, то из этих тёмно-карих глаз его окатило такой волной ненависти, что Шестаков чуть не задохнулся.
После разговора с капитаном Дольский больше не подходил к своему отделению. Он стоял на носу и смотрел на море. Весь день. А Шестаков весь день околачивался около бака и поглядывал на мичмана, но подойти так и не посмел. "Ладно, пусть отойдёт немного, - подумал он, глядя на Мишину спину, - переспит с этим, легче будет. Утро вечера мудренее". И он отложил все разговоры до утра.
В этот вечер Иван уснул сразу же, как только лёг - сказалась предыдущая бессонная ночь. А через три часа его разбудил сигнал тревоги. Он никак не мог проснуться, долго тёр заспанные глаза, пытаясь понять, что происходит, и выскочил на палубу одним из последних. На судне царила суета. Уже были спущены на воду поисковые шлюпки. Выпускались одна за другой ракеты, чтобы осветить ночное море.
- Слышьте, чё случилось-то? - спросил Шестаков у толпящихся на корме матросов.
- Да фиг знает, вроде, кто-то за борт упал, - ответили ему.
Ивана как подбросило: "Где Миша?" Он стал рыскать вокруг, ища его глазами.
- Дольского не видели? Ребят, мичмана Дольского не видали? - но в ответ слышал только отрицание.
Михаила нигде не было. Потом Шестаков молча стоял на корме, ожидая результатов поиска. Внутри у него уже всё похолодело от страшной догадки. Он всё еще надеялся, что это не мичман, а какой-то подвыпивший матрос, невесть где раздобывший спиртное, свалился за борт, а Дольский сейчас сидит где-нибудь в тёмном уголке и плачет. "Это не он, это не он", - твердил Иван беззвучным шёпотом.
Он надеялся. Он всё ещё надеялся на лучшее, когда на борт подняли мокрую фуражку, и капитан прочитал на ней: "Михаил Дольский, мичман Российского флота". Эти слова прогрохотали над Шестаковым, словно самый мощный гром. Оглушенный, он так и остался стоять на корме, когда все разошлись. Произошедшее казалось ему нереальным, каким-то тяжелым дурным сном. Когда к нему вернулась способность двигаться, он уселся прямо на палубу возле юта, опершись о него спиной, уткнулся лицом в колени и заплакал.
Шестаков не плакал с десяти лет, с тех самых пор, как расстался с матерью. Жизнь сделала его жёстким и огрубевшим. И он уже не помнил, каково это, когда больно до слёз. Сейчас, впервые за столько лет, он плакал, как ребёнок, уткнувшись лицом в сжатые в кулаки руки. Он плакал, но ему не становилось легче. Страшная трагедия, ещё до конца не осознанная им, вдруг заставила его осознать то, что он мучительно пытался понять в течение последних полутора суток. Иван, наконец, нашёл ответ на свой вопрос - он любил этого юного мичмана! Он полюбил впервые в жизни и, наверное, поэтому любил очень сильно, отдав этому чувству все силы и всю душу. Теперь это стало для него очевидным, но вот только поделать уже было ничего нельзя. Ужас произошедшего не укладывался у него в голове.
- Мишенька, ну что же ты наделал, глупыш? Ну, зачем же ты... Мишенька... - сквозь слёзы шептал Шестаков, и спина его сотрясалась в беззвучных рыданиях.
С этого дня Шестакова было не узнать. Он почти перестал есть, за считанные дни лицо его осунулось и словно посерело. И он много плакал. Иван теперь плакал, наверное, больше, чем сам Дольский в бытность свою на борту. Он забивался в какой-нибудь угол и, невидимый для всех, предавался своему горю, снова и снова вспоминал каждую свою ошибку, каждый гадкий поступок и не находил им ни объяснения, ни оправдания. Шестаков даже получал какое-то мазохистское удовольствие от своей боли, поскольку воспринимал её как искупление. В те минуты, когда боль казалась ему невыносимой, он криво улыбался и, обращаясь к самому себе, шептал: "Так тебе, так тебе, сукин сын. И мало ещё".
матросами из своего отделения он больше не общался. Они догадывались, что с ним происходит, и не лезли к нему. Лишь однажды Панин подошёл к Шестакову, понуро сидевшему на баке, и присел рядом.
- Ты не виноват, - сказал он после паузы.
- Виноват, - односложно и твёрдо ответил Шестаков.
- Ну, в смысле, не ты один. Мы все виноваты.
- Да, все виноваты. Но я больше всех. Гораздо больше.
- Чего ж ты нам тогда не сказал-то... - Панин замялся и не договорил, но Шестаков понял, о чём он.
- Я тогда и сам не знал. Потом понял.
Они помолчали.
- Слушай, - вдруг сказал Панин, - а может, он и не утонул вовсе. Ведь там очень судоходный район. Ты прикинь: он пропал три дня тому назад. А мы завтра прибываем в Нассау. Четыре дня пути от Нассау - да здесь столько судоходных путей пересекается, причём как раз на этом участке! Да ещё и вдоль берега идём, а недалеко от берега - это значит рыбаки, контрабандисты и прочее. Могли подобрать! Шторм был небольшой. А плавает он, как рыба. Помнишь, он сам говорил.
- Как дельфин, - улыбнулся Шестаков, вспомнив давний разговор, бывший ещё в те времена, когда мичман пытался завоевать расположение своих подчинённых.
- Вот именно. Не хандри, Ванька. Есть надежда!
Когда Панин ушёл, Шестаков принялся анализировать: а есть ли, в самом деле, надежда? И чем дольше он об этом думал, тем больше приходил к выводу, что есть, и не такая уж призрачная. Места здесь и впрямь очень судоходные. Шторм тогда к утру уже утих, и человек в море должен был быть виден издалека. Акулы на человека обычно не нападают, если только тот не ранен. Плавает Мишка хорошо и в таких сравнительно небольших волнах вряд ли бы захлебнулся. Так что, если парень продержался до утра, у него были очень неплохие шансы спастись! И хотя Шестаков понимал всю хрупкость этой надежды, сработало его природное умение надеяться на лучшее.
В этот день Шестаков впервые за три дня съел свой обед. А на другой день, незадолго до того, как "Амфитрида" вошла в порт Нассау, Иван подошёл к Панину.
- Слушай, Сеня, такое дело... Короче, ты пока никому не говори, но на Кубу вы поплывёте без меня. Я сойду в Нассау и отсюда попробую добраться до Майами.
- Зачем? - вылупился на него Панин.
- Я всё думал о том, что ты сказал. И думаю, ты прав, надежда есть, что Мишку подобрали. И если это так, то это произошло у побережья Флориды. А там самый крупный порт - Майами. Попробую там его найти.
- Я бы попытался тебя отговорить, но, кажется, это безнадёга, - усмехнулся Семён.
- Это точно.
- Сказать остальным?
- Нет, не надо. Пусть думают, что я загулял в каком-нибудь кабаке и отстал от корабля, дело обычное.
- Собираетесь покинуть судно, матрос? - вдруг раздался сзади голос капитана.
Шестаков, резко обернувшись, вспыхнул, но ничего не ответил. Новиков подошёл поближе.
- Уж извини, сынок, но я всё слышал. И знаешь - поищи его, в самом деле. Тебя как звать-то?
- Иван, - ответил поражённый Шестаков.
- Так вот, Ваня, что я тебе предлагаю. В Майами ехать не нужно. Если Дольский выжил, то постарается добраться как раз сюда, в Нассау. Тут русские суда бывают регулярно, туристов возят. А в Майами русского корабля можно год прождать, и мичману Дольскому это должно быть известно. И если он захочет вернуться в Россию, то будет ждать здесь. И ещё. Попытайся найти его за месяц. Через месяц с небольшим мы поплывём обратно и снова будем заходить в Нассау. И тогда мы тебя заберём. То есть вас... я надеюсь.
- Постараюсь. Спасибо, капитан!
- Не за что. Да, и вот ещё что. Тебе ведь целый месяц жить как-то надо. Вот, держи, - и он вытащил из кармана несколько золотых монет и вложил их в руку Шестакова.
- Почему? - тихо спросил тот.
Капитан помедлил с ответом. А потом также тихо сказал:
- Это я его довёл до этого. Ладно, удачи, сынок! - и, хлопнув матроса по плечу, капитан пошёл в рубку.
Шестаков пожал плечами: ещё один с чувством вины. Похоже, им пора открывать свой клуб. И он улыбнулся, сжав в руке золотые монеты.
***
На рыболовецком судёнышке "Сильда", подобравшем мичмана Дольского, экипаж состоял всего из пяти человек, и Михаил довольно быстро со всеми подружился. Он прекрасно говорил по-английски, и общение с командой не составляло ему труда. Дольский даже почти не стал придумывать себе имя, просто назвал настоящее - Михаил Соснин. Продовольствия у новых друзей мичмана было не в избытке, поэтому они не смогли поменять из-за него курс. Мишу высадили на южном побережье Флориды. Предлагали остаться, но иммиграция в его планы не входила. Дольскому нужен был какой-нибудь крупный портовый город, где бы он мог дождаться российского судна и вернуться на нём на родину. Перебрали варианты. Получалось, что ближе всех либо Майами, либо Нассау. Но в Майами почти не бывает русских судов - для торговых отношений с Америкой они используют порты ближе к северу, такие как Бостон или Нью-Бедфорд, а туда добираться далеко. А вот в Нассау ходят пассажирские суда с туристами. Только жаль, что посуху туда не доберёшься.К счастью, капитан "Сильды" Джозеф Конратт предложил выход: один из его друзей - Стэнли Паркинс - через несколько дней собирался плыть в Нассау на своей яхте. Джозеф познакомил Дольского со Стэнли, а Михаил умел производить на людей хорошее впечатление благодаря своему открытому и доброму нраву. Он без труда добился разрешения сопровождать Стэнли в этом плавании. В итоге мичман Дольский оказался в Нассау лишь на неделю позже, чем "Амфитрида".
Попав в порт, он первым делом узнал, ушло ли уже судно "Амфитрида", и, получив утвердительный ответ, вздохнул с облегчением. Потом он разузнал, что через неделю ожидается прибытие в Нассау российского пассажирского парохода, который привезёт сюда свеженькую партию туристов, а через пару недель с теми же туристами, только более загорелыми, пойдёт обратно, в Россию. Окрыленный этими новостями, Михаил, улыбаясь, вышел из здания портовой администрации. И первым человеком, на которого он наткнулся на улице, был Шестаков.
***
Оставшись в Нассау, Иван быстро понял, что не сможет справиться с поисками в одиночку. Да, он умел читать и писать, но по-русски! Шестаков не знал ни одного иностранного языка. Матросом Ваня стал недавно, поэтому даже по верхам нахвататься иностранных словечек ещё не успел. И первые три дня у него ушли на поиски того, кто говорит по-русски. К счастью, в последнее время на Багамских островах русские туристы были не такой уж редкостью, и в одной из местных гостиниц Ивану удалось найти переводчика. Вот когда ему пригодились деньги капитана. Все золотые монеты он отдал этому переводчику. Правда, суммы хватило только на четыре дня его работы, но за это время Иван запомнил, как кого надо расспрашивать, и заучил нужные слова. Вместе они обошли все уголки порта, опрашивали рыбаков, матросов всех приходящих судов, рыночных торговцев. На себя Иван из капитанских денег ничего не потратил и, чтобы как-то прокормиться, стал подрабатывать грузчиком в порту. С его силой это не составляло проблемы - скоро все в порту знали о "русском медведе", способном работать за десятерых. Оставшись без переводчика, Шестаков уже в одиночку продолжил поиски мичмана. В какой-то момент он сообразил, что нужно посетить портовую администрацию и узнать, не интересовался ли кто-нибудь русскими судами. Ругая себя за то, что не сообразил этого сделать раньше, пока переводчик ещё был с ним, Иван мучился попытками сформулировать свои вопросы по-английски. Потом махнул рукой и, молясь, чтобы его скудных знаний чужого языка хватило на объяснения, отправился по нужному адресу, а в дверях администрации Иван столкнулся с Мишей Дольским, живым и невредимым.С полминуты они молча смотрели друг на друга. Миша на Шестакова - настороженно и враждебно, а Шестаков на Мишу - удивлённо, не в силах поверить своему счастью. Неделя безуспешных поисков наполнила его душу сомнениями и отчаяньем. И сейчас он не мог поверить своим глазам. Ему хотелось закричать от восторга. Наконец, Иван кинулся к своему любимому. Он сгрёб Мишку в объятия, потом отстранился, чтобы ещё раз взглянуть на парня и убедиться, что это не сон, и снова прижал его к себе. Как безумный, Иван целовал лицо Миши, его волосы, плечи.
- Мишенька... живой... Мишенька... - бормотал Иван пересохшими губами и прижимал парня к себе всё крепче.
- Ванечка, ты же меня задушишь, - с улыбкой прохрипел Дольский, пытаясь вырваться из медвежьих объятий. - Ты, вообще, почему здесь? Судно ведь ушло.
- Я остался. Тебя искать.
Около них начали останавливаться люди, сбежались портовые оборванцы, которые начали улюлюкать и что-то кричать им на своем тарабарском языке.
- Вань, нам надо уйти отсюда, - засмущался мичман.
Нежность Шестакова очень тронула Мишу, но ему было неловко перед людьми. Они помчались вниз по улице, к морю. Оборванцы толпой бежали следом за ними, пока они не скрылись за воротами какого-то старого склада. Закрыв за собой скрипящую створку ворот, Дольский попытался оглядеться, но Иван снова сгрёб его в свои объятия.
- Ванька, ну что ты делаешь, пусти! - Михаил со смехом вырывался.
Шестаков отпустил его лишь для того, чтобы захватить в свои ладони его руки и прижать к губам. Тут Дольский почувствовал мокрые капли, упавшие ему на запястья.
- Ванечка, ты что, плачешь?
Шестаков улыбнулся сквозь слёзы, и его белые зубы блеснули в темноте склада.
- Да. Уже полторы недели. С того самого дня. Почти всё время.
Миша прижался к его сильному телу и уже больше не вырывался из объятий Шестакова.
- Если ты ещё раз решишь покончить с собой, то я тебя сам убью, ты понял?! - Шестаков нежно поглаживал спину прижавшегося к нему мичмана. - Мишенька, я люблю тебя! Так люблю...
- В таком случае, какого чёрта ты тогда ничего не сделал? - Дольский с силой оттолкнулся от груди матроса.
- Тогда? - тихо переспросил тот.
- Тогда.
Они оба понимали, о каком "тогда" идет речь.
- Дурак был, Мишенька. Я сам тогда ничего ещё не понимал. Дурак был. Прости меня, родной мой.
Ты похудел, - сказал мичман, проводя ладошкой по щеке Шестакова.
Его глаза уже привыкли к темноте, и он хорошо видел Ивана.
- Да, - ответил тот. - И волосы немножко поседели.
- Как?!
- Да ничего, мне, говорят, даже идёт.
Он разглядывал в полутьме красивые черты любимого лица.
- Не стою я тебя, - вдруг грустно произнёс Иван.
Михаил ответил на это заявление тем, что приблизился к его лицу и нежно прижался своими губами к его обветренному рту. У Шестакова сразу закружилась голова, и зазвенело в ушах. Ему казалось, что через всё его тело проходят лёгкие волны электрического тока. Он прижимал мичмана к себе и продолжал впиваться в его губы глубоким поцелуем до тех пор, пока тот не начал стонать в его объятиях. Сам матрос уже давно потерял контроль над собой и через минуту затрясся в сладких конвульсиях оргазма.
- Ух, - проговорил он, тяжело дыша, когда смог, наконец, оторваться от этих чудесных губ, - так вот что это такое - целоваться!
- Ты хочешь сказать, что никогда не целовался?
- Ну, когда-то давно было, - смущённо забормотал матрос, - но, вообще, почти нет. Я ведь только со шлюхами спал, Мишенька. Только в борделе. А они в губы стараются не целоваться, если клиент специально не попросит.
- Почему только в борделе?
- Да ты посмотри на меня. Кому я нужен?
- Мне нужен, - шёпотом ответил мичман, вновь прижимаясь ртом к ласковым губам Шестакова.
До прибытия "Амфитриды" обратно в Нассау оставалось чуть больше трёх недель. Все эти три недели Дольский и Шестаков провели в крошечном бунгало, которое они сняли на заработанные Иваном деньги. Шестаков иногда ходил в порт на заработки. Всё остальное время они практически не выходили из дома, точнее, не вылезали из кровати. Они специально сняли бунгало, а не номер в гостинице, хотя это было дороже. Но они понимали, что в гостинице их стоны и крики никому бы не дали спать.
Михаилу и раньше нравилось то, что с ним делал матрос, разложив на тюках в трюме. Но то, что можно получать от секса столько удовольствия, он не мог себе даже представить! Иван ласкал его до умопомрачения. Каждая клеточка тела мичмана была многократно обцелована и облизана матросом. Шестаков был ненасытен, брал своего любимого снова и снова. Он придумывал какие-то новые позы и проявлял в этом отношении редкую изобретательность, что похвально, учитывая то, что парень в глаза не видел "Камасутры". От такого количества секса через две недели пребывания в этом бунгало дырка у Михаила уже практически не закрывалась. Он засыпал лишь под утро, затраханный и заласканный своим любимым до полного изнеможения.
- Так вот ты какой - медовый месяц! - пробормотал он как-то на рассвете после очередного соития.
Шестаков со смехом склонился над ним.
- Ваня, - с испугом взглянул на него Дольский, - я больше не могу.
- А я могу, - шепнул Иван, снова ложась на него и раздвигая ему ножки.
И Миша принимал его в себя, постанывая от удовольствия. Вообще, Михаил сам не ожидал, что может быть таким развратным. Весь сексуальный опыт юного мичмана сводился к нескольким поцелуям. С девушками он был робок, и, возможно, не решился бы даже на это. Но во время его пребывания в морском училище сосед по комнате в казарме как-то предложил Мише попрактиковаться в поцелуях, чтобы потом с девушками было проще. Дольский согласился. Они практиковались целый вечер. У обоих уже получалось хорошо, но парни делали вид, что оттачивают технику, поскольку не хотели друг от друга отрываться.
Вскоре у Дольского появилась возможность поцеловать девушку, и, окрылённый своим опытом, он решился. Каково же было его удивление, когда с ней ему это совсем не понравилось. Спустя некоторое время он попробовал целоваться с другой - тот же результат. Миша ничего не мог понять. Ведь когда он целовал своего соседа, то у него просто голова кружилась, и в паху ныло так, что он еле сдерживал стоны. Горькие сомнения в своей ориентации сделали Мишу ещё более робким с девушками и заставили сторониться своего соседа, хотя тот был не прочь и дальше "практиковаться" с ним в поцелуях. Несмотря на свою робость, Дольский пользовался определенной популярностью у женского пола благодаря своей красоте. Но Миша сторонился девушек и ни одного романа так и не завёл.
И теперь этот робкий, стеснительный юноша поражался сам себе. Мог ли он подумать, что будет шептать здоровенному мужику:
- Ванечка, еби меня, давай, поглубже, ммммм, как хорошо!.
Он позволял матросу делать с собой всё, что угодно, и с удовольствием выполнял все его просьбы. Например, пытался взять целиком в рот его увесистые волосатые яйца или ласкал язычком его подмышки. Особенно приятно ему было, когда он позволял матросу себя вылизывать. Шестаков просто обожал лизать его разъёбанную норку. Он мог чуть ли не часами гладить, целовать и ласкать её, залезая язычком внутрь и постанывая при этом от наслаждения. А ещё Иван обожал отсасывать своему любимому. И Миша, который за всю свою жизнь никому не сказал ни одного нецензурного слова, шипел и трёхэтажно матерился при этом, извиваясь на постели от удовольствия под своим мужчиной.
***
Когда в порт вторично прибыла "Амфитрида", Дольский и Шестаков ждали корабль на причале. Ивану стоило немалых трудов, чтобы уговорить мичмана вернуться на судно.- Теперь всё будет по-другому, - твердил он в сотый раз Михаилу. - Никто тебя не тронет и никто не будет над тобой издеваться!
- Но ведь все же знают.
- Да кто знает-то? Только наши да капитан. Наши будут тише воды, ниже травы, я тебе зуб даю!
- Будешь драться с ними из-за меня?
- Если понадобится, то да.
- Будешь моим телохранителем? - усмехнулся Дольский.
- Я буду твоим рабом, - тихо, но твёрдо ответил матрос и так взглянул на своего любимого, что у того по телу побежали мурашки.
- Ну, ладно, а капитан? - смущённо продолжил он.
- А что капитан? Он рад будет! И вообще, чего он видел-то? Как тебя Борзунов за попку потрогал, и всё. Про остальное он даже не знает. Он Борзунова потом вызвал, спрашивал, а тот говорит - просто дурацкая шутка. До самого Нассау на гауптвахте потом сидел за эту шутку. Капитан не знает. А все остальные вообще считают, что ты случайно за борт упал. И потом, капитан ведь сам меня отпустил на поиски! Он мне денег дал, смотри! - и Шестаков выгреб из карманов оставшиеся монеты.
Это, правда, были уже не капитанские деньги - те давно кончились, но, видимо, Иван считал, что так будет убедительней.
В конце концов, уговоры увенчались успехом, и в назначенный день и мичман, и матрос были на пристани. Дольский, подготовленный Шестаковым, уже не думал, что его появление на судне вызовет чьё-либо раздражение. Но то, что ему окажутся настолько рады, он не мог себе даже и представить. Крики восторженного приветствия долетели до него, когда корабль только ещё подходил к причалу. Их заметили, им махали руками. А когда мичман поднялся по трапу на палубу, его тут же окружили, и в радостном рёве голосов трудно было различить слова. Михаил кочевал из одних объятий в другие, пока толпа не расступилась, и Дольский не оказался вдруг нос к носу с капитаном. Новиков сердечно улыбнулся и протянул мичману руку.
- Очень рад, что вы спаслись, Дольский, очень рад! А вы что столпились? - обратился он к окружавшим их матросам. - По местам!
Вмиг все рассыпались по палубе. Оставшись наедине с мичманом, Новиков наклонился к нему и тихо сказал:
- Ты уж извини меня, сынок, за тот раз. Наорал, не разобравшись. Прости старика. Но только ты тоже глупость сделал. Чего ж сразу в воду-то? Жизнью-то так бросаться негоже. Ведь у тебя, поди, и родители есть. Есть ведь? Во-от. А ты о них и не подумал, небось? Так-то. У меня сын твоего возраста. Тоже моряк, на "Королевском" служит. Так-то. Ну, ладно, - и капитан потрепал улыбающегося мичмана по щеке, - как говорится, кто старое помянет... Иди к своему отделению. Будут трудности - приходи, обмозгуем!
И, подмигнув Дольскому, Новиков ушёл командовать разгрузкой, а мичман, повинуясь приказу, направился к своему отделению. Его матросы были во встречающей толпе - он видел некоторых из них среди тех, кто с радостными криками обнимал его и хлопал по спине. Но сейчас им предстояло встретиться лицом к лицу, и Дольский немного волновался.
- Михал Кирилыч, радость-то какая!
- Живой!
- А мы-то уж думали!
- Здорово, командир!
С такими репликами матросы обступили мичмана, и лица их светились такими искренними улыбками, что Михаил невольно заулыбался им в ответ.
- Михал Кирилыч, ох ты и молодец, такой грех с нашей души снял! - охнул Теняев. - Мы ж извелись все. Думали - ну всё, угробили человека. А ты живой! Ох, и спасибо тебе, отец родной!
Потом, уже тише он добавил:
- Ты уж не серчай на нас, командир. Дурака мы тогда большого сваляли. Не хотели ж худого. Не серчай.
С этого дня дисциплина в отделении мичмана Дольского была идеальной. Матросы слушались его с полуслова, и ни одной насмешки в свой адрес Михаил больше не слышал. Он не питал иллюзий на этот счет и понимал, что это послушание лишь временное. Но до конца плавания его хватит, а больше ему и не надо. Дольский решил уйти с флота: не его это дело - людьми командовать. Как жизнь сложится дальше, он пока не знал, но на душе у него было удивительно светло, потому что в любую минуту, оглянувшись, он видел недалеко от себя широкоплечую фигуру Шестакова и знал, что это останется неизменным, чем бы он не занялся и куда бы не направился. А раз так - значит, всё будет хорошо.