Мишка - навсегда! (глава 3, последняя)

Подкатегория: мужики и молодые

Во всём Мишка первый! Неделю мы вместе, три дня я учу его кататься на лыжах, а он меня уже обставляет, зараза! Я устало пыхчу ему в спину, стараясь наехать на его лыжи. Ух ты, получилось!

- Так, Токмаков! Надоел! Если ты ещё раз так сделаешь, я тебе снегу за шиворот насую, понравилось тебе в прошлый раз, похоже! Если тебе надоело, Илька, то так и скажи, домой поедем.

- А сколько сейчас времени?

Мишка смотрит на часы.

- Три, без пяти. Домой, что ли?

- Поехали, Миш, мне, и правда, надоело.

- Так бы сразу и сказал, а то...

- Не бухти. Завтра, завтра, завтра! - напеваю я, разворачиваясь на лыжне.

- Вот ведь самолётик неугомонный! - смеётся Мишка.

- Что же ты за человек такой! Как же ты не понимаешь, Мишка, - это же клюшка! Понял? Новая! Новенькая, блин! Клюшечка, клюшечка, клю-шеч-ка!

Завтра, в понедельник, мы с Мишкой идём покупать мне новую клюшку! Я за эту неделю всех достал. Маму, Мишку, Мишкиных родителей даже.

За эту неделю, что мы вместе, я у Мишки стал совсем своим. Даже высокомерная студентка Олька, Мишкина старшая сестра, красивая и холодная, как богиня Афина из учебника истории за пятый класс, даже она снисходит до того, чтобы со мной общаться, особенно, после того, как я притащил к Мишке дедов альбом с фотографиями. Миг славы! Твоей славы, дед Илья.

Как все молчали и, открыв рты, смотрели на эти фотографии. Буденный, Уборевич, Егоров, Тухачевский, польский фронт. А это Отечественная. Ленинград. Ворошилов, Жуков, Хозин, Говоров, Мерецков. Кремль, сорок четвёртый. Калинин вручает деду Звезду.

- А это что, Илья? Это кто же? Неужто...

- Да, Николай II. Это трёхсотлетие Романовых. Офицеры легкоконной гвардии с императором. Во-от дед, в предпоследнем ряду. А это он в Пажеском.

- Юный совсем, ты на него похож немного, Илюша.

- Да нет, тёть Катя, не очень...

- А форма какая простенькая, и бескозырка, как у моряков, только без ленточек.

- А вот ещё, смотрите, дядя Лёша, это в штабе у Брусилова.

- Так, что здесь написано? Ага, "АВГУСТЪ, 1916". Как раз наступление шло.

- Да нет, Оля, это вот Брусилов, маленький, с папиросой.

- А я подумала, что это вот тот великан с бакенбардами.

- Это я знаю кто, мне дед про него говорил, он сволочь. Ой, извините!

- Почему, Илья?

- Да так.

- А всё же?

- Ну, это полковник Свентицкий. Он потом у Скоропадского служил, у гетмана, который, ну, после революции... народу перевешал - вообще! Гад, одним словом. А это деда в отставку провожают, в 59-ом.

- Да, тут ничего не скажешь, вот судьба человеку выпала! Гордись, Илья, прадедом!

- Так ведь я и горжусь. Он, знаете, какой был? Железный. Стальной, как сабля! Я не такой совсем.

Вот так вот, в общем. С Мишкой я почти всё своё время провожу, кроме школы и секции, мы даже уроки вместе делаем. Вовка сначала дулся, а как с Мишкой познакомился, то ничего, отошёл. Это же Мишка, ведь он такой, с любым сдружиться может, если захочет. Только тут у Рыжкова нашла коса на камень, потому что Соболев ещё лучше него в карты мухлевать умеет. Оба хороши. Вот пусть сами, вдвоём, и играют, я и лезть в это дело больше не буду!

А сегодня у меня вообще праздник. Во-первых, мы завтра идём с Мишкой покупать мне клюшку. Во-вторых, завтра понедельник, а в школу-то нам и не надо - отменили школу! Карантин у нас, грипп. В-третьих, у меня мама сегодня в ночь. Почему праздник? Да потому, что я уговорил всех, чтобы Мишка остался у меня сегодня на ночь. Да, а вдруг он проспит? Что же мне, одному за клюшкой бежать? Нет уж, пусть он у меня побудет, под рукой, или под боком, как смеются Мишкины родители.

В общем, жизнь прекрасна! Только вот Мишка, зараза, всего за три дня лучше меня на лыжах кататься научился! За три дня! Это как, правильно? Но и я не лыком шит. Даром, что ли, я столько времени с Вовкой Рыжковым провёл? Я очень быстро понял, какое у Мишки есть слабое место: это его отношение ко мне. Я же могу на нём прямо-таки ездить! Верхом. Нет, не то что бы он стелется передо мной, нет, конечно. И по шее я уже успел пару раз от него схлопотать, и выволочки он мне устраивает частенько, но это всё так, и по делу, и от души, но любя. Вот это-то "любя" - это и есть его слабое место. Я сразу стал для него главным. Ха! И старше он меня, и умнее, и умеет он всё-всё-всё, и сильнее - это вообще даже не обсуждается, - а всё ж таки он меня любит, и поэтому я главный. И чего он во мне нашёл? Таких, как я, пруд пруди, полная школа у нас таких, как я... Ой-ёй-ёй! Мамочки! Мишка!

- Вот это здорово! Ой, не могу, держите меня! - ржёт Соболь. - Ты чего же это, на ровном месте, блин! Держись за палку! И ведь самый большой сугроб выбрал, молодец, Илюшка!

Мишка протягивает мне свою лыжную палку, я хватаюсь за неё, и он меня подтягивает на ноги. Я покорно поворачиваюсь из стороны в сторону, пока Мишка отряхивает с меня снег. Ну и что, подумаешь, сугроб! Задумался, бывает.

- Хорош, Мишка, чистый я уже. Миш, а Миш, а ты покажешь мне приёмчик ещё какой-нибудь сегодня, а?

- Фиг тебе! Ты же потом опять это на Вовке отрабатывать будешь!

- Это он тебе намамсил, да? У-у, дождётся он у меня!

- Илька, а меня мама завтра в библиотеку ММК запишет!

- Туда таких, как мы, не записывают, я пробовал уже. В читальный только.

- А меня запишут, прикинь!

- Везёт! А ты не врёшь? Ну, всё, кончай! Отстань, сказал! Ты меня с собой брать будешь, понял? Там у них такие книжки - обалдеть! Погоди, завтра, говоришь? А клюшка?

- Да ёлки ж с дымом! Клюшка твоя! Что ж мы, целый день с ней чухаться будем, что ли? Быстрей бы её купить уже, проклятую.

- Вот это точно! Быстрей бы. И на каток! Я ещё мячик теннисный с мамы выжму до кучи, а то старый совсем того...

- Шайбой играй, по-взрослому.

- Ты совсем сдурел, Соболев? Шайбой! Скажет тоже. Поубиваем там кого-нибудь, нафиг. Во! Точно! Шайбой! А на ворота Рыжкова поставить надо будет, мамсика! А, чёрт, не выйдет ни шиша, хитрый он.

- Умный он, не то, что некоторые.

- Это кто это некоторые, а? Это ты про себя, что ли? Конечно, про себя, - никого ж тут нету больше... Ой! Мишка, зараза! Не надо! Только не за шиворот! Всё, Соболь, кранты тебе! У-у, зараза, щас получишь, ой, мама! Спасите, милиция, убивают!

Мы с Мишкой барахтаемся в сугробе, лыжи мне здорово мешают, а то бы я ему показал! И получается так, что я, хохоча и отбиваясь от этого агрессора, крепко обнимаю Мишку, стараясь лишить его возможности двигаться, а он вдруг перестаёт пытаться напихать мне снегу за шиворот, замирает, неловко как-то смотрит мне в лицо, чуть краснеет и тихо так говорит:

- Ну, хватит, Ил, хватит, я больше не буду, давай вставай.

- Ты чего, Миш, а? Обиделся, что ли?

- Да нет, Ил-Илья, так просто. Давай помогу. Не обиделся я, чего ж мне обижаться-то? Я, если хочешь знать, на тебя вообще обижаться никогда не буду, понял ты, самолётик? Так только, если что, просто дам по шее разок, и хорош с тебя.

- Не, не надо по шее, Мишенька, - смеюсь я, а сам так доволен, что пусть он хоть триста раз мне по шее даст!

- Ну, не хочешь по шее, не буду по шее, - легко соглашается Мишка. - В ухо тогда дам...

***

Что есть счастье? Что есть Дружба и что есть Любовь? Когда Дружба и Любовь - две части одного целого, две грани одного кристалла удивительной изумрудной юношеской души, вот это и есть Счастье. Удрав в мае из школы на Урал и лёжа в нашем укромном месте, мы обнимаясь так, что кровь горячими и мощными толчками с трудом прорывалась по нашим жилам, и мы с Мишкой познавали счастье. Дурея от запаха друг друга, почти теряя сознание от невыносимо пронзительной нежности друг к другу, мы познавали, что есть счастье. И желание - оно такое чистое, невинное, что каждое слово кажется тут ржавым, тяжёлым и неуместным, как кованый топор. И желание - оно такое неодолимое, ненасытное, неукротимое, что мы жалели только об одном: что нельзя продлить это вечно и нельзя залезть внутрь друг друга, нельзя друг в друге ощутить самого себя, как в самом себе...

Счастье - это когда я слизнул капельку крови с пальца Мишки, уколовшегося о рыболовный крючок, а он, ткнувшись мне носом в макушку, что-то шептал, горячее и неразборчивое, и шевелил мне на макушке волосы губами. Это то, как он победил на соревнованиях и, найдя меня глазами в зале, смотрел мне в глаза, и губы его шептали: для тебя, для тебя. Счастье - это когда печаль и грусть осени в серых облаках Мишкиных глаз уходят, тонут в моих поцелуях, когда душу топит гордость оттого, что нас снова приняли за братьев. Счастье - это когда мне уже невмоготу больше смотреть на чеканный Мишкин профиль, похожий на лучшие античные образцы, но отвести глаза от него я всё равно не в силах, а он, склонившись над физикой, постукивает себя по губам карандашом... Мой Мишка. Мой навсегда...

Ну, пока.

- А ты что, не ко мне?

- У тебя же мама спит, ей же в ночь сегодня.

- Ну, она не спит ещё, да и мы потихоньку.

- Знаю я, Ил, твоё "потихоньку". Домой я. Ты ко мне лучше приходи. Блин, Илюшка! У меня же "Комета" сломалась! Гадина, лентопротяг накрылся.

- Выкинь ты её, на фиг, Мишка! Чинишь, чинишь - а толку... Не, лучше мне отдай, я из неё чего-нибудь сделаю, придумаем мы с Вовкой чего-нибудь такое.

- Вы придумаете, это точно! А я что, без музыки сидеть буду, да?

- Музыка... - ворчу я, тут мы с Мишкой как на разных языках говорим, и, вспомнив кое-что, тут же, хихикнув, добавляю. - Музыка - дело хорошее, особенно барабан!

Мишка тоже ухмыляется, но тут же смотрит на меня с подозрением.

- А это ещё откуда ты выкопал, чудо?

- Это, Мишенька, не я выкопал, это знаешь, кто сказал? Суворов это сказал!

- Не ври, не говорил он такого, сам, небось, придумал.

- Очень мне надо врать тебе! Тоже мне сказал! "Науку побеждать" знаешь? Ну вот. Мне дед читать её давал. Здоровская книженция - обалдеть! "Господа офицеры, какой восторг!"

- Иди отсюда давай, пока я тебя точно в снег не уронил. Эрудит...

- Я сам уроню кого-нибудь так, что впредь ронять расхочется! Руки, руки! Всё! Молчу. Ну, ты идёшь или нет?

- Сказано же тебе, сам приходи.

- Ну, ладно, я Корнету косточку принесу, мама борщ варила.

- Борщ - это хорошо! Борщ тётя Наташа у тебя чёткий варит.

- Мишка, а ещё она нам пирог с вареньем испекла, с клубничным!

- Всё, Илюха, молчи! А то я тебя сейчас съем. Беги давай.

- Я пулей!

Я залетаю домой, гремя и поругиваясь себе под нос, убираю лыжи в кладовку.

- Сокровище! Обедать.

- Мам, меня Мишка ждёт. Ну, ладно, давай по-быстрому, бутер там какой-нибудь.

- А борщ? Борщ ведь, Илюшка!

- Не, не, не! Мам, косточку Корнету заверни мне во что-нибудь.

- Илька, ты у Миши до вечера будешь?

- Да нет, мам. Поспать тебе дадим, потом придём.

- К половине восьмого приди, пожалуйста. И вот ещё что, Илья. Я тебя прошу: веди себя у Миши прилично.

- Мам! Ты что же думаешь, я там на ушах хожу, что ли? Я там такой, знаешь... Погоди, а на ушах - это как? Это как мы с Рыжковым, да? Не, мам, я там хорошо себя веду.

- Ну-ну, - произносит мама с сомнением. - Вот косточка Корнету, не забудь. Мишиным родителям привет от меня передай.

- Тёте Кате только, дядя Лёша на работе.

Алексей Михайлович, уволившись в запас, у нас в Магнитке устроился работать. Ну и правильно, не дома же ему сидеть! Не старый же он ещё. И вот он и устроился в Дом Обороны, в ДОСААФ, занимается там с пацанами. Мишка говорит, что здоровски у него там, даже из мелкашки пострелять можно. Мы, правда, там ещё не были, но ничего, и это от меня не уйдёт! Мелкашка - это вещь! Это тебе не воздушка в тире у "Магнита", за две копейки пулька. Две копейки - деньги, конечно, небольшие, но всё-таки. Десять пулек - двадцать копеек, вот и думай себе: или пострелять, или в кино сходить. Да и равнять воздушку с настоящей мелкокалиберной винтовкой - ха! Я, правда, ещё ни разу не стрелял.

- Ну, всё, мам. Испаряюсь.

Да что же это такое?! Пустят у них лифт когда-нибудь или нет? Бегай тут на седьмой, как альпинист какой-то. И Мишка тоже хорош: не мог на первом поселиться. Я звоню в дверь нашим условным звонком (успели мы с Мишкой такой себе придумать), два коротких, пауза, короткий. Олька поворчала было, а сейчас сама так звонит, хитрая, знает, что Мишка так быстрее откроет. Надо шифр менять, засветились.

- Ты что там, через Пекин ко мне шёл, что ли, чего так долго?

- Да меня мама поесть заставила. Миш, какой ещё Пекин?

- Поесть? Так, - Мишка хмурит прямые брови.

- Видишь, Миша. Здравствуй, Илюша, а он тебя ждал, один за стол не садился.

- Правда, что ли? Здрасьте, тёть Кать! Мишка, Мишка! Я только бутер и съел, так что и не наелся вовсе.

- Да? - спрашивает повеселевший Мишка. - Ну ладно, живи! А это что, Корнету? Коря, иди, косточка тут тебе прибыла!

Появляется красавец-пёс, который с достоинством принимает от меня кость. Вообще, это выглядит так, как будто Корнет снисходит до моего скромного подарка лишь потому, что так полагается, а то я ещё разревусь с горя... Не перестаю я удивляться этой собаке. На улице Корнейка просто воплощение живости и веселья, как щенок, только бы со мной подурачиться, повалять меня в снегу, это для него лучше всякой косточки! А дома он само достоинство и неприступность.

- Миша, сам потом крошки после Корнета убирать будешь, а то Оля в прошлый раз...

- Ну, и не сломалась Оля, - бухтит Мишка. - Полезно ей, а то свалили всё на меня, как негр на плантации пашу, блин. Ну, ты долго тут торчать будешь, Ил? Пошли на кухню, а то я сейчас у Корнета косточку отберу, так есть охота.

Пока мы с Мишкой едим тушёную картошку с курицей, тётя Катя, опершись подбородком на руку, с улыбкой слушает мою болтовню. Ну там, про наши приключения за два дня и про то, какая у меня завтра будет клюшка, а Мишка у вас ничего не понимает, и зря я его на лыжах взялся учить, всё равно благодарности никакой, только снег за шиворот! Мишка лишь неодобрительно на меня поглядывает, он вообще за столом болтать не любит. И нечего на меня так зыркать! Вот и молчи себе в тарелку.

- Правда, тёть Кать, он у вас способный, что есть, то есть, - это я, как честный человек, должен сказать прямо! А только всё равно, снег за шкирку - это он зря! Я ему за это такое придумал! Ты ешь, ешь, Мишка, нечего на меня так смотреть! Ну вот, а вам мама привет передала. Да, спасибо. А здорово как, что у нас карантин.

- Да чего же хорошего, Илюша? Мише вот с английским подтянуться надо бы, а тут карантин. Вы чай будете? Тогда, может быть, компоту, а, Илюш?

- А что английский, подумаешь! Я бы на его месте посидел пару часиков - и готово.

- Зубрилка, - ядовитой коброй свистит Мишка.

Я, задрав подбородок, некоторое время молча разглядываю Мишку, а затем спокойно сообщаю тёте Кате, что, мол, есть вот ещё такие, малоспособные к английскому языку, а туда же, на лыжи! Мишка, не выдержав, смеётся, и я с ним тоже.

- Оставайся у нас жить, Илюша, - посмеиваясь, говорит тётя Катя.

- Не-е, я уж лучше с мамой, а вот Мишку я бы у вас забрал! И не на сегодня только, а вообще. И Корнета. Нет, Корнета, пожалуй, не выйдет, Пиратище ведь у меня... Он как Корю увидал, так два дня потом от своей тени шарахался! Пуганый какой-то стал.

- Вы бы с Вовкой ещё парочку экспериментов над ним провели бы, так он и от света стал бы шарахаться, не то что от тени. Представляешь, мам, с котом-подводником у них не вышло, так они ему центрифугу какую-то там придумали! Если бы я не отбил у них Пирата, то я не знаю прям, что бы было! Ну, по шее я им надавал, это понятно, а толку?

- Какую это центрифугу? - тётя Катя смотрит на меня, слегка даже обалдев. - Это как у космонавтов?

- Да нет! Где ж нам такую взять, - говорю я с некоторым сожалением. - Так, в одеяло его суёшь и по комнате кружишь. Царапается он только, зараза! Но молчит.

- А чего ему орать-то? С вами ори, не ори... Нет, Ил, вы с Рыжковым - это ж слов нет, это ж видеть надо. Спасибо, мам!

- Спасибо!

- На здоровье.

Мы в комнате с Мишкой разбираем его "Комету" - магнитофон это его полумёртвый. "Мы" - это значит так: Мишка всё откручивает и снимает всякие там штуки, а я аккуратненько все эти болтики, гаечки и ручки собираю в специальную такую коробку, чтобы их не потерять. Я смотрю на Мишку и прямо-таки любуюсь им - так он всё это ловко и здоровски делает! И ещё и попутно объясняет мне, где чего там внутри, и зачем это всё надо. Мне-то, правда, это нужно, как карпу зонтик, да и не запомнить мне этого, но приятно мне так, что я аж жмурюсь я от удовольствия! И жалко мне, что у меня дома нет ничего такого, что можно было бы вот так же вот разбирать с Мишкой и собирать потом, а он бы толком мне всё объяснял, чего тут и как устроено.

- Токмаков, тетеря! Куда пружина полетела? И что теперь, диван двигать, да? Да ну тебя, Илька, в самом деле! Достал, что ли? Ну, ты даёшь, и как пролез-то только!

- Смотри, Миш, а тут ещё вон что, штучка тут валяется какая-то.

- Ух ты! Молодчина, Ил! Я ж её с самого переезда ищу! Это от эспандера моего.

- Миш, а где Олька?

- Олька, Олька, - ворчит Мишка. - На кой она тебе? Вот тут подержи. С этим она своим. Как с утра учесала...

"Этот её" - это парень Ольги, с которым она вместе в институте учится, и что-то у Мишки с ним как-то не того. Не знаю, Мишка мне толком ничего не рассказывал, ну, а я и не лезу, понятное дело. Буркнул Соболев что-то такое, про выпендрёжников всяких. Ну и ладно, хотя Ольга мне, в общем-то, нравится. Да и не "в общем-то", а очень даже нравится. Она с виду такая только, неприступная, а так-то совсем ничего, нормальная, и весёлая, как Мишка, а уж красивая, говорю же, - Афина! Как глазищами своими глянет, особенно, если настроение у неё есть, тут только держись, аж дух захватывает. Очень они с Мишкой похожи, он тоже самый красивый в школе, это все девчонки у нас так говорят, только Мишка потеплее как-то, и волосы у него тёмные. Вот сейчас смотрю я на него, а он нахмурился, губу нижнюю чуть прикусил, пытается пружину на место накинуть... Ну вот, смотрю я на него, и так мне его обнять охота, что даже странно как-то.

Токмаков, - тихо говорит Мишка. - Если сейчас у меня эта тяга соскочит, я тебе по шее, в глаз то есть засвечу. Ну что такое, в самом деле! Подержать, не дёргая, трудно, да? Ещё чуть-чуть. Во! Понял, как мы её! Всё, Ил-Илья, соберём щас всё и включим.

Мишка мне подмигивает - очень он, значит, доволен, и рожа у него такая довольная, ну, точно мой Пират, когда мясо сырое ему достаётся. И хотя тяга эта его мне, прямо скажем, до одного места, да и вся "Комета" целиком, но я тоже доволен сделанной работой. Раз Мишка мой рад, то и я тоже, понятное дело, рад. А почему, интересно, собирать что-нибудь всегда дольше, чем разбирать? И почему...

- Ты чего мне суёшь, а? Это ж не отсюда.

- Так ты ж молчишь сам! Говори путём, чего тебе надо, а то тоже, молчит он, понимаешь. В глаз ещё обещает дать, тёть Кать, вы слыхали? Мне! В глаз! Ему тут помогаешь, помогаешь, а он! Уйду сейчас к Корнету на половик, копайся тут один со своим магом.

Мишка хитро как-то на меня смотрит, потом усмехается и заявляет:

- К Корнету? Давай, давай! Только самого интересного и не увидишь! Не услышишь то есть. Я тут такую штуку записал! Ну, ладно, что ж, мы и с мамой вдвоём послушаем, а ты к Корнету иди, может, там косточка у него ещё осталась.

Я соображаю: может, обидеться мне на него и взаправду уйти к Корнюхе? Ну уж, фигушки! Он тут будет что-то интересное слушать, а мне - косточка! Я мстительно щипаю Мишку за тугой бицепс. Не сильно щипаю. Неохота, в самом-то деле, по шее получить.

- Это вот тебе за косточку! Тёть Кать, а чего он меня обижает? Младшего! Это что же, разве по-офицерски, а, Мишка? То-то. Ну, говори, чего ты там записал?

Я стараюсь говорить небрежно, мол, мало меня это интересует, так только, совсем чуть-чуть, но Мишку не проведёшь, он же меня, как книжку, читает. Сразу раскусив, что он меня зацепил, Мишка начинает меня изводить. Вот терпеть этого я у него не могу, зараза! Короче, так он мне ничего и не говорит, пока "Комета" его проклятая не собрана и пока не вкручен последний болт. Затем Мишка усаживает нас с тётей Катей на диван, прямо театр какой-то, а сам, заправив в магнитофон ленту, говорит:

- Ну вот. Здравствуйте, уважаемые радиослушатели! Предлагаем вашему вниманию передачу из цикла "Илья Токмаков рассказывает". Запись из фондов Михаила Соболева.

Мишка, помолчав для важности, щёлкает клавишей, и магнитофон моим голосом начинает рассказывать о том, как мой дед Илья захватил три немецких танка. Вот что, значит, Мишка придумал! То-то он тогда так приставал ко мне: и сядь вот так, Ил, и говори погромче, и вопросы всякие наводящие... А я и не злюсь вовсе! Ну и ладно, подумаешь! Я уже привык к тому, что у Соболя вечно сюрпризы всякие. Да и получилось неплохо. Тётя Катя вон как смеётся. Мишка тоже, хотя историю эту он уже сотый раз слушает. Да чего там, мне и самому смешно, а если честно сказать, то мне очень интересно послушать себя со стороны. В общем, Мишка здорово придумал, только мог бы мне об этом заранее сказать. А может, и правильно, что не рассказал, я тогда бы всё не так бы сделал. Не так естественно, что ли. А так очень даже ничего получилось, надо Мишку будет потом попросить, чтобы он маме моей тоже дал послушать эту запись.

- Здорово, правда, мам?

- Здорово, - улыбаясь, говорит тётя Катя. - Молодец, Илья!

Я скромненько ковыряю пальцем обивку на диване.

- Чего ж я-то молодец? Это ж дед. Я и не придумал ничего. Всё так, как он рассказывал, я всё так и пересказал.

- Ну да, конечно же, не придумал, никто ж и не говорит, что ты что-то придумал! А знаешь, мам, я хочу папе дать это послушать, пускай у себя потом всем прокрутит в Доме Обороны. Ты как, Ил?

- Не, не, не! И думать об этом забудь, Мишка! Ты что, спятил? Не хочу я! Да и дед был бы против этого, иначе он бы об этом и сам бы всем рассказывал. А так он знаешь как про этот случай говорил? Я тебе потом скажу, когда мы одни будем. Нет, Мишка, нельзя, а то я тебе больше ничего рассказывать не буду!

- Да ладно, успокойся ты, не буду, раз не хочешь, - торопливо говорит Мишка, похоже, он даже опешил от моей горячности. - Всё, Илья, нет, так нет. Можно только я себе эту плёнку оставлю, а? Ты не беспокойся, я её никому слушать не дам, если только ты сам не разрешишь.

- Ну, это ладно, это можно, - успокоившись, говорю я.

Раз Мишка сказал, значит так и будет, он в этом отношении точно, как мой дед - железный человек! Я продолжаю:

- И дяде Лёше можно показать, это я даже совсем не против. Пусть и он послушает, чего ж. Только ты, Мишка, в другой раз предупреждай меня, понял? А то на лыжах он научился кое-как ездить, понимаешь, и возомнил тут о себе... Всё! Молчу, не буду я больше! Щас по магу по твоему ка-ак...

- Миша, пусти ты его! Папа вон пришёл, открой ему. Илюша, поди ко мне, я тебе рубашку поправлю. Что, достаётся тебе от Мишки нашего?

- Нормально, - говорю я. - Я не против.

В зал заходит дядя Лёша, огромный, с плечами неимоверной ширины, с чуть седыми висками. С удовольствием глядя на Соболевых, я думаю, что Мишка, наверное, таким же потом станет. Вот здорово-то! Так мне классно, что я с этими людьми общаюсь, что я совсем свой для них, что у меня аж дыхание перехватывает.

- А, Токмаков! И ты тут, это кстати, - я радостно жму твёрдую, как приклад автомата, дядь Лёшину ладонь. - Держи-ка! Как и обещал. Это от ДШК, трассирующая.

Я ловлю в свои ладошки огромную и тяжёлую, точно снаряд, пулю.

- Во-още! - только и могу выдохнуть я. - Это же... Ну, спасибо, дядь Лёш! Во-още, ёлки! Видал, Мишка?

- Я их столько видал, рассказать - не поверишь, - смеётся Мишка.

- Да ну тебя! - злюсь я. - Рыжкову лучше покажу, он-то понимает!

Вообще, после знакомства с Мишкой и его папой мой арсенал сильно пополнился. Две кокарды, несколько звеньев пулемётной ленты, пуля вот теперь ещё от ДШК, гвардейский темляк от кортика и жемчужина моей коллекции - памятный вымпел ГДР-овского большого десантного корабля "Frosch"! Дядя Лёша на нём с визитом дружбы был. Это вдобавок к тому, что у меня было до этого: ну, от деда кое-что, и ещё некоторые вещицы. Мы с Рыжковым подолгу со всем этим возимся, рассматриваем, перебираем - одним словом, приобщаемся. И пусть себе Мишка посмеивается снисходительно надо мной, он и сам ко всем этим штукам неравнодушен, я же вижу! Шашки вот дедовы, например. А про ордена я вообще молчу! Как он на дедов генеральский китель смотрел! А на нём и места нет совсем свободного от наград. Жалко, что у деда царские не сохранились, а то в 43-м их тоже носить разрешили.

- Мишка, я с Корнетом сегодня сам погуляю, дело у меня есть одно. Илья, завтра клюшку покажешь? Я тут у одного нашего офицера поинтересовался, а он и говорит, что клюшки сейчас из пластика делают. Что-то я не очень поверил... Ольга где? Значит, обедать без неё. Поели? Ну, я тогда один, и рюмочку, кстати, неплохо бы с морозца! А, Катя? Ма-аленькую, да, Илька? - дядя Лёша мне подмигивает, а я согласно киваю.

Что ж, он же взрослый, дед у меня тоже перед обедом не прочь был насчёт рюмочки. Но, вообще-то, гадость она, похоже, а чего бы они тогда так морщились?

- Мишка, иди поближе, спрошу чего-то, - шепчу я, когда мы остаёмся одни. - А ты водку пробовал?

- Ха, водку! Да тыщу раз!

- Да брось ты, я ж серьёзно. Нет, ну правда, пробовал?

- Ну, было однажды. Ты чего уставился? Не веришь? Пойди у мамы спроси. Болел я как-то очень сильно, вот мне немного с мёдом её и давали. Ох и пакость! А чего это ты вдруг?

- Да так. Смотри, уже семь часов, а мама сказала, чтобы мы до её ухода у нас были. К полвосьмого надо прийти.

- Ну, если надо, то придём. Давай-ка маг уберём и одеваться будем.

Аккуратный Мишка всё складывает, куда нужно, отвёртки, плёнки, а магнитофон закрывает крышкой. Военно-морская школа - чего тут скажешь! А я, получается, разгильдяй. Ха! А Рыжков-то тогда кто?

- Погоди, Илька, мне тут надо тебе взять кое-что.

- Мне? Чего взять? А? Ну, скажи, ну, Миша.

- Чего, чего... Потом покажу, отстань.

Нет, тут просить и канючить бесполезно. Это значит, что мне ждать придётся, пока он сам не покажет, зараза! Что бы мне такое ему придумать-то, в самом деле! Мишка берёт небольшой продолговатый свёрток, загораживаясь от меня спиной, и прячет его в карман своей аляски. Ладненько.

Мы с Мишкой на кухне слушаем указания дяди Лёши: чего и как. Ну, там, чтобы не бесились, спать чтобы вовремя легли, ну, и всё такое. Зубы чтобы на ночь почистили.

- Мишка, ты щётку свою взял?

Мишка, хлопнув себя по лбу, смывается в ванную.

- Вот, а ты, Илья, к нему не приставай с расспросами, а то точно до утра проболтаете, Михаил, это и к тебе относится. Ну, всё вроде бы. Счастливо, бойцы.

- До свиданья, дядь Лёш, до свиданья, тёть Кать, спасибо за то, что Мишку отпустили.

- Пошли, Ил, опоздаем.

недолгую дорогу ко мне я не оставляю безуспешных попыток узнать у Соболя, что же это он такое мне взял из дома. Молчит, зараза, посматривает только загадочно.

- Ты, Соболев, как этот, как резидент какой-то! Ну, я не знаю, что я тебе сделаю!

- Ничего ты со мной не сделаешь. Ха, сделает он! Таких, как ты, знаешь, сколько надо, чтобы мне что-то сделать?

- Ну, сколько, сколько?

- Дверь открывай! Сколько... Много.

- Мам, мы пришли! Ты не спишь уже? Мам, а я Мишке магнитофон его починил, а он мне чего-то взял, а сам не показывает.

- Мамсить будешь, и не покажу! Здрасьте, тётя Наташа. Погоди, это кто это маг чинил, а? Чинил он! Он мне там чуть пружину не посеял! Молчи, сказал, не хочу я с тобой бодаться. Тётя Наташа, мама сказала, что зайдёт к вам завтра, чего-то там по вязанию.

В комнате я, уперев руки в боки, грозно смотрю на Мишку.

- А ну...

- Ну, чего ты орёшь, как больной! Привязался, блин. Сказал же, потом покажу. Секрет это, понял?

Я тут же затыкаюсь. Так бы сразу и сказал, зараза! Секрет - это ж совсем другое дело, это я бы сразу понял. Секрет, - это ж... ну, ясно, в общем.

- Идите-ка сюда, - зовёт нас мама из кухни. - Вот, это вам, если кушать захотите, а на завтрак Илюшка омлет сделает, хорошо? Очень уж он вкусный омлет умеет делать.

- Да не ест Мишка яйца, - говорю я с сожалением.

- Отчего же, Мишенька?

- С осени закормленный! - злорадно выдаю я.

- Сам ты! Всё я ем. Омлет так омлет. Я просто не очень их люблю.

- Так ты же ещё не пробовал, как я омлет делаю, - резонно замечаю я. - Вот ты попробуй сперва...

- Ну, хорошо, не захотите омлет, леща тогда оставьте на утро.

- Мам, а Мишка на магнитофон записал, как я про деда рассказывал, представляешь? Ну, про то, как он Героя получил. Так классно!

- Вот видишь, Илюша, а ты говоришь, что магнитофон - бесполезная вещь. Представляешь, если бы все рассказы Ильи Павловича у нас на магнитофон записаны были бы?

- Так это ж я про музыку говорил, - растерянно говорю я.

Вот же ёлки с дымом! Этот аспект применения современной звукозаписывающей техники мне в голову даже и не приходил. Но теперь-то уж чего, ушёл поезд, вместе с дедом Ильей и ушёл. Мишка, с лёгкостью поняв, что я расстроился, ободряюще хлопает меня по плечу.

- Брось, Ил! У меня же "Комета" есть, вот и запишем всё, пока ты не забыл.

- "Комета"! Через раз она у тебя работает, "Комета" твоя! Ой! Извини, Миш! Ну, прости, вот же язык у меня, да, мам?

- Да уж, Илья.

- Ми-иш!

- Да ладно тебе, Ил! Чего там. Это ж правда. Неудачная она у меня какая-то. Через раз, говоришь? Это даже неплохо! Мне вот тут даже мысль одна пришла в голову. Мы ж под это дело у Ольки кассетник её выклянчим!

- Не даст.

- А куда она денется? Спорим? Под это дело даст, вот увидишь! Ну, а за "Комету" ты по уху всё равно получишь - это ясное дело.

- Да хоть сто раз! - какой всё-таки у меня Мишка!

- Мишенька, ты Ильку по голове не очень, она у него и так не самое сильное место. По шее лучше.

- Так, да? Голова у меня, да? Ну, щас я...

Мишка, зажав мне рот ладонью, тащит меня в комнату. Я пытаюсь обмякнуть у него в руках, пусть ему тяжелее будет, раз взялся тащить, пусть уж тогда... А ему пофигу, он здоровый, как танк! Даже не пыхтит.

- Мишка, а давай в самолёт поиграем?

- Не хочу. Не могу, то есть. У меня пушки неисправны, на ремонте я. Книжки я твои посмотрю, можно? А то я Кларка дочитал почти.

- Понравилось?

- Да не очень. Чего-то у него там... Ил, а можно я "Искателя" возьму, а? Там рассказы бывают классные.

- Возьмёшь, если про то, что по уху мне обещал дать, забудешь. По рукам? То-то. Смотри, в этом номере здоровский рассказ, мне понравился, про шлюпку про спасательную. Она, блин, как живая там, говорить умела, прикинь, да вот свихнулась только.

Эх, зря это я! Мишка тут же хватает номер "Искателя" и, подобрав ноги, плюхается на диван.

- Мишенька, - проникновенно говорю я, ужиком скользнув ему под бок. - А давай в шахматы сыграем, а? Если хочешь, то ты белыми можешь, а я даже без ладьи буду.

- Шахматы. М-м, - рассеяно мычит Соболь.

Вот как вот мне с ним бороться, а? Ладно, пусть почитает пару минут, пока я пулю свою спрячу. Жалко, что она к пулемётной ленте моей не подходит, крупновата, да и пуля это, а не патрон, без гильзы. Во, блин! Бестолочь, тетеря! Правильно мама говорит про голову... Надо ж мне дядю Лёшу на гильзы раскрутить, тогда и лента у нас с Вовкой будет снаряжённая! Я в сотый раз пересчитываю звенья ленты. Вот эти два помяты немного, но пойдёт, чего уж там. Да. Двадцать пять. Многовато, ясное дело, столько гильз мне не принесут. А хорошо бы нам ещё гранату учебную. Лимонку. Мишка говорил, что есть такие, с виду как настоящие. Мечтать не вредно!

Я, отложив ленту, беру обломок трёхгранного штыка от Мосинки. Эх, целый бы! И нечего вздыхать! Я и за этим-то сколько пробегал, пока Славка думал, меняться или нет. Хорошо, что он у меня с основанием для крепления. Да, целый - это бы я тогда...

- Он опять с железяками своими! Илья, оторвись ты от них, ради Бога! Я ухожу, провожать меня не будешь? Так, бельё постельное я показала тебе какое взять, что-то я ещё хотела... Пирата накормила. Да! Я в ванной опять кран горячий чуть было не свернула, вы поосторожней с ним, хорошо? Мишенька, я на тебя особенно рассчитываю, ты человек ответственный, так что за порядок ты отвечаешь, договорились? С Ильёй построже, если потребуется, не потакай ему. Илья! Не перебивай. Сумку мою подай лучше. Ну, всё, целую вас обоих. Спокойной вам ночи!

Закрыв дверь за мамой, я прислоняюсь к двери спиной и с улыбкой смотрю на Мишку. Он, прислонившись спиной к стене, тоже с улыбкой смотрит на меня.

- Так, так, Мишечкин, вот ты и попался. Одни мы! Что захочу, то с тобой и сделаю! Стой! Стой, говорю, где стоишь! Я за саблей сбегаю тогда... Соболь, гад, я орать буду! Соседи щас прибегут! Ой-ёй-ёй! Руку, руку, руку! Ну, всё, зараза, копец тебе!

Бесполезно! Никогда мне с ним не справиться! Остаются только мелкие пакости. И я кусаюсь, щиплюсь, плюнуть даже пытаюсь, да не очень-то и выходит, потому что смешно мне так, что я и дышать-то толком не могу! Да, вчера я проворней оказался, успел-таки саблю схватить. Погонял я вчера Соболя по комнате!

- Мишка, если щас не отпустишь меня, хана тебе! Ну, пожалуйста, ну, Мишенька! Я честно-честно не буду больше. Ой, гад! Убью! И чего я тебя вчера не прикончил только?! Мишенька, молчу!

Мишка вдруг резко меня отталкивает, а сам, отвесив мне напоследок подзатыльник, тут же прячется в ванной. Гад! Закрылся, зараза! У-у, выйди только - зарублю! Стой! А зачем? В голову мне приходит одна мыслишка. Пусть посидит, чемпион хренов!

- Ты посиди там, зараза, посиди! - я закрываю внешний запор на двери. - Посиди, о поведении своём подумай, если есть чем думать! А я посмотрю, что ты мне там за свёрточек притащил!

Короткая пауза, а потом тяжкий удар изнутри в дверь. Ух ты! Как бы он мне дверь не того... Но Мишка больше ничего не предпринимает. Чего это он, а? Затих.

- Мишка, ты там чего, а?

Тишина.

- Ты ударился там, что ли?

Молчание. Я щёлкаю выключателем туда-сюда. Никакой реакции.

- Мишка, ты там живой?

Да ёлки ж! Чего он там молчит-то? Ни разу такого ещё не было. Я, ещё секунду подумав, с опаской открываю запор со своей стороны.

- Миша, я открыл, выходи. Ну чего ты, а? Я ж ничего не сделал, я так только, я ведь...

Дверь резко распахивается, чуть плечо мне не отбила, Мишка хватает меня в охапку, и я только и успеваю чего-то пискнуть.

- Во! Попался, дурачок?! Попался! Ну, и кто из нас умнее? А про военную хитрость ты слыхал, а? Суворова он читал, понимаешь! Ну, и что мне с тобой делать? Может, самого тебя в ванной закрыть да пойти почитать спокойненько?

Я, покраснев от злости на себя, что так легко попался, и на Мишку, что он хитрей меня оказался, перестаю барахтаться в капкане его рук.

- Ну и иди! Иди, читай себе! Пусти! Пусти, я сказал. Я и сам в ванную уйду, понял? Да отпусти ж ты, ну!

Я, чуть не плача, хлопаю дверью и прячусь в ванной. Ну и фиг с ним. Читатель, блин! Ну и пусть себе читает. А я и спать здесь буду! Точно! Я встаю, высунув руку наружу, нащупываю на стене выключатель и отрубаю у себя в ванной свет. Вот так вот! Ну и пусть себе, подумаешь! Тоже мне, лыжник... Чего это он там опять затих? Читать пошёл, что ли, в самом деле? Ну и ладно, а я тогда...

потихоньку приоткрывается, не широко, совсем чуть-чуть, и в эту щёлку вдруг бьёт узкий тугой луч красного света! Я зачарованно смотрю, как алым зайчиком странное продолговатое - продолговатое, а не круглое - пятнышко мечется по ванной комнате. Чего это, а?

- Мишка, это что? Как это, а?

Пятнышко перестаёт скакать по стенам и потолку и останавливается на мне.

- Что это, он спрашивает, - бормочет Мишка, сам оставаясь за дверью. - Сказать ему, что ли? Ну, что ж, скажем, если он психовать перестанет. Да, и извинения ещё бы его заставить хорошо попросить. Ну, это ладно, обойдёмся, мы не гордые, мы ж не голубых кровей! Не из дворян мы, чего уж там.

Мишка чем-то там таким у себя щёлкает, и красный быстрый зайчик исчезает, а Соболев включает свет в ванной и, сдерживая улыбку, смотрит на меня. Я счастливо смеюсь - ну, не могу я на него всерьёз злиться, да и, правду сказать, чего ж это мне злиться-то, сам же виноват, сам дурак!

- Прости меня, Мишка, дурак я! Дурак, да?

- Конечно, дурак, - Мишка уже лыбится вовсю. - Психуешь из-за ничего, кто ж ты, как не дурак? Но ты пока ещё дурак неразумный, а вот если будешь так и дальше себя вести, тогда вырастешь в большого дурака! Понял?

- Понял, - соглашаюсь я.

А я, и правда, всё понял, чего ж тут не понять. Прав Соболь, ясное дело, прав!

- Пошли в комнату, - говорит Мишка, а сам прячет что-то за спиной. - Раз ты такой у меня понятливый, тогда пошли, там и покажу.

В комнате Мишка указывает мне на диван - мол, садись, давай, - сам усаживается рядом и, подмигнув, кладёт мне на коленки то, что он прятал за спиной. Вот! Это! Да! Я даже дышать перестаю. Фонарик! Да не какой-то там просто "фонарик", а всем фонарям фонарь! Я таких и не видал никогда. Чёрный, воронёный, точнее сказать, из какой-то очень хорошей стали, не из алюминия вшивого, а на стекле у него чёрная же металлическая насадка такая, с узким губками, из-за которых-то луч такой странный и получается. Это что же за фонарь такой интересный, военный, что ли? Тяжёленький! Да-а... Кнопок тут! А чего это он красным светит? Лампочка красная, наверное. А зачем красная-то?

- Мишка, - выдыхаю я. - Миш, что это, а?

- Ослеп? - спокойно спрашивает эта зараза. - Фонарик.

- Тебе бы вот фонарик надо! Под оба глаза. А это тут чего, это для ремня, что ли? Точно. А почему он красным светит?

- Фильтр потому что красный стоит.

- Фильтр, - шепчу я. - Здорово! А это как, фильтр? Это ж не сигарета.

Мишка, хихикнув, достаёт из кармана два круглых стекла, жёлтое и голубое.

- Вот, смотри, это и есть цветные фильтры, они могут вот сюда, на фонарь ставиться, понял? Вот, погоди-ка, дай покажу. Видишь? Вот. Зачем, зачем... Красный - это скрытный свет, и насадка с прорезью для того же, для маскировки. Жёлтый - это контрастный, а синий - спокойный цвет, для того, чтобы глаза не уставали. Почему много? Не много, а столько, сколько надо. Эта кнопка для постоянного света, фиксируется она, а эта - сигнальная. А этот ползунок - это чтобы случайно фонарик не включился, это как на пистолете предохранитель. Конечно, военный, морской. У меня два таких, один мне папа подарил, а этот я выменял, у нас там такого добра разного много было: и фляжки с серебряной пружинкой, и всякие штуки. Ну откуда ж мне знать-то было! Да не дуйся ты! Вот ведь! Говорю же, полно всего было, я и не интересовался всем этом тогда. Я этот фонарик тебе дарю, понял? Конечно, насовсем, а как же ещё. Кончай, блин, Ил! Вот ни фига себе! То, блин, дуется, как не знаю кто, а то целоваться лезет.

- Мишка! Ты ж пойми! Это ж... А что за фляжки такие, а? Зачем там пружинка серебряная?

- За надо! Ты погоди с фляжками этими, я же этот фонарик тебе по делу подарил. А, чёрт, куда же я дел-то.

Мишка лёгким ветерком срывается с дивана, и его уже нет в комнате. Он, вообще, когда хочет, то быстрый делается, не углядишь, и так же моментально появляется назад. Чего это у него там? Бумажка какая-то.

- Вот, Ил. Ты помнишь, говорил, что жалко, мол, у нас телефонов нет? Поболтать, мол, нельзя, помнишь?

- Ну!

- Опять "ну"? Я тебя предупреждал? Последний раз говорю тебе: ещё раз нукнешь мне, точно в глаз дам!

- Ладно, ладно, забыл я, вырвалось! Говорил, помню, и что? - так мне интересно, что там такое Мишка задумал, что я готов сейчас со всем, что он скажет, согласиться.

- Вот я тут кое-что и придумал! Азбука Морзе, понял?! Чего смотришь? Точка, тире, точка, тире!

- Не понял.

- Слышь, Токмаков, наверное, я тебя, и правда, зря по башке! Окна же у нас напротив? Во, дошло, похоже. Рот закрой!

Ну, Мишка! Я даже теряю дар речи. Всё-таки точно, военно-морская школа! Погоди, а где ж мне её взять-то, азбуку эту? Так, бумажечка у него. Я, вырвав у Соболева листок, торопливо его разворачиваю. Так и есть. Точки, тире. И буквы напротив.

- Здорово как, Мишка! Так, а как будет: Мишка дурак? Ладно, ладно! Всё, Соболь! Ну, тогда просто Мишка. Так, так... Два тире, две точки, четыре тире, тире с точкой и тире, и точка с тире! Во-още! Погоди, а как будет Илья? Лучше Ил, а то Илья длинно. Можно Ил. Две точки, точка, тире, тире, точка.

- Да зачем тебе имена, Илька? Мы ж ещё лучше придумать можем, понял?

- Как это, лучше?

- Да позывные же, Ил!

Я аж подпрыгиваю на месте.

- Вот это да! Позывные! Это как у космонавтов или там у шпионов, да?! А какой ты хочешь?

- Мне без разницы, Илька, а тебе вот "Лопух" подойдёт! Ой! Токмаков, блин горелый! Смотри, вот сам начинаешь всегда, а потом сам же и обижаешься! Я те ущипнусь! Козявка!

- А ты сам зараза! Мишка, фонарик разобьёшь, убью к чёрту! Горло ночью перережу!

- Да целый он, чего разорался, орёт он тут! Горло, понимаешь... Под диван убери. Убрал? Держись теперь!

Мы с Мишкой барахтаемся на диване. Я пыхчу, щиплюсь, дёргаю его за уши - как я обожаю вот так вот с ним беситься! А ему это, похоже, надоело, и он решает применить ко мне жёсткие карательные меры: начинает меня сильно щекотать.

- Не-нечестно! Кон-кончай, га-ад! Ма-ма-ма-ма! - я извиваюсь под Соболем, я сейчас лопну от смеха, я помру от счастья!

Мишка перестаёт меня щекотать и, ласково улыбаясь, смотрит мне прямо в глаза. Близко-близко смотрит. Я пытаюсь восстановить дыхание и вытираю слёзы смеха, которые каплями висят у меня на ресницах, а Мишка вдруг крепко меня обнимает, прижимается ко мне всем своим сильным телом и шепчет горячо мне в ухо:

- Ну что, Самолётик, получил? Получил очередь под крылья? А будешь орать, Илюшка, я тогда с тобой играть ни фига не буду, - а у самого дыхание прерывистое, тоже уморился, похоже.

- Мишка, ты ж зараза такая, - шепчу я ему, и получается так, что шепчу я ему тоже в ухо. - Ты не щекотайся, я и орать тогда не буду. По шее лучше... Мишка!

- Илька! - выдыхает мне в шею Мишка. - Ты такой, Илька...

Мишка вдруг резко с меня скатывается на бок, смотрит на меня как-то смущённо и покраснел опять чего-то.

- Ты чего, Миш? - я тоже перекатываюсь к нему на бок и обхватываю его рукой за шею.

Мишкина рука, скользнув мне под сбившуюся рубашку, замирает у меня на спине. И не щекотно мне это даже вовсе, а приятно.

- Так, - говорит Мишка. - Пойдём-ка, Ил, леща лучше поедим, а то я сейчас...

- Что?

- Ничего. Так. Много будешь знать, плохо будешь спать. Кормить ты меня будешь или нет?

- Кормить тебя! Сам чуть не защекотал меня до смерти, а теперь корми его! Леща... Можно, конечно, и леща только тогда завтра утром тебе точно мой омлет попробовать придётся, борщ ведь ты не захочешь, с утра-то. Ну, встаём, что ли?

- Встаём! - решительно выдыхает Мишка. - И раз, и два, и три!

Соболев ловко - на загляденье, прям, - отталкивается от дивана и одним движением перебрасывает через меня своё тренированное тело. Раз! Опёршись на одну ногу, он волчком разворачивается на месте. Два! И садится на шпагат. Три! Ух ты! А шпагат он мне не показывал ещё. Я, улыбаясь во весь рот и положив голову на согнутую в локте руку, смотрю на Мишку с дивана.

- Во-още, Соболь! Ну, ты даёшь! Тебе, Мишка, надо гимнастикой заниматься, а не самбо.

- Много ты понимаешь, козявка! Самбо и есть и гимнастика тебе, и борьба, и много ещё чего! Понял? Эт-то тебе не железяками в маске махать! Д’Артаньян недорезанный!

Так! Железяки, значит? Я, поджав губы, презрительно рассматриваю Соболя. Так, так!

- Вот какая память у некоторых короткая! - говорю я своему Пирату. - Железяки, значит, да? Железяки? Мало, Пиратище, кому-то вчера досталось, получается! Мало, Соболев, да? Как я тебе вчера по заднице-то, а? Была бы у меня сабля боевая, а не спортивная - и всё, хана, быть бы тебе без одной половинки!

Мишка, тоже поджав губы, смотрит на меня. Нехорошо как-то, слишком уж задумчиво он на меня смотрит. Да и фиг с тобой, посмотри, посмотри! А ведь, и правда, здоровски я его вчера. Синяк ведь даже, наверное, остался. Синяк, блин! На заднице! Ой, не могу! Я, ткнувшись носом в диван, ржу, как сумасшедший. Это ж надо! На заднице!

Мишкины руки переворачивают меня, беспомощного от смеха, на спину. Он сгибает меня калачиком, коленки мои прижаты к подбородку, и легко, будто я и не вешу вовсе ничего, подхватывает меня на руки и начинает кружить по комнате. Это вообще кайф! Неудобно немножко, но кайф!

- Был ты у меня мотором, а теперь всё, разжаловал я тебя. Ты теперь просто глупая бомба! Щас я тебя на вражеский аэродром сброшу! Разнесём там всё вдребезги, блин! И где ж тут аэродром-то у них, а? Тут, что ли?

- Мишка! Только не на пол!

- Не тут, ошибочка вышла, разведка что-то не того. Молчи, фугас! Ага, тут вот у них аэродром! Огонь!

Мишка, разжав руки-бомбодержатели, сбрасывает меня на диван-аэродром. Шмякаюсь я, как надо, и впрямь, как бомба! В диване что-то хрумкает и звонко цокает.

- Ой! Ёлки!

- Ну, ты даёшь, Соболев!

- Илька, я не хотел! Вот же чёрт! Чего это там? Дай-ка я посмотрю.

Мишка лезет под диван, замирает на секунду, а потом достаёт оттуда фонарик и протягивает его мне.

- Чо-то я не пойму ни шиша... Да ничего здесь не сломалось! Фу-у, Ил, я чуть не того! Вот бы дела были! Наверное, пружина соскочила просто. Илька, да ты не переживай, я тёте Наташе сам всё расскажу.

- Не надо ничего никому рассказывать! Ты что, Мишка, совсем? Раз всё цело, то зачем рассказывать? Не надо.

Вот же Мишка! Рассказать! А потом его ко мне ночевать и не пустят больше! Нет уж! Да и всё равно я виноват буду. А вообще-то я и так сам виноват, нечего было мне чемпиона подкалывать. Мишка смотрит на меня некоторое время, потом улыбается и говорит:

- Да не боись ты! Ну ладно, ладно, не надо, так не надо. Но если что, вали всё на меня, понял? Пошли руки мыть, я есть хочу.

- Есть, есть... Ты как мой Пират! Ещё помяукай! Мне-у-у! - дразнюсь я. - Мишка, зараза! Я ж... Да погоди ты! Я ж имел в виду, что "есть" - это как в армии. Есть идти мыть руки!

На кухне мы с Мишкой решаем, что разогревать леща не стоит. Мишка рассказывает, как на севере едят рыбу. Строганина называется.

- Фу-у, Соболев, гадость!

- Ну, почему, очень даже ничего.

- А ты сам-то пробовал?

- Я нет.

- То-то. Хлеба тебе маслом намазать? Сам, так сам.

- А ещё, Ил-Илья, так не только рыбу едят, но и мясо тоже.

- Врёшь!

- Не буду я тебе, Токмаков, больше рассказывать ни шиша.

- Мишка, а в Японии тоже сырую рыбу едят, я читал. Попробовать надо. А что? Подумаешь! Я дяде Лёше обещал место одно показать на второй плотине. Знаешь, какой там чебак? Во!

- Не знаю я, что такое этот твой чебак, я осьминогов любил ловить.

- Настоящих?

- Резиновых, блин! И крабов тоже. Как, как - очень даже просто. Берёшь кусок рыбы, только надо, чтобы она воняла, понял? Ну вот...

- А, я знаю! Мы так раков ловим.

- Ух ты! Пирог!

- Да, с вареньем, я ж тебе говорил.

- Класс.

- А чего у вас там ещё водится?

- Да полно всего - это ж океан.

- Ну, например?

- Ну, палтус, например. Вкусный, вообще! Только его с берега шиш поймаешь.

- Интересно.

- А ты думал.

- А у нас на Верхнеуральском водохранилище знаешь судак какой? Акула, блин, а не судак! И щуки тоже. Во! А ты акул видел? Ха, а ещё говоришь, что океан... Миш, а ты по дому не скучаешь? Ну, понятно, что теперь твой дом тут, ты ж понял, что я хотел сказать.

- Сначала скучал, а потом привык.

- А друзья? Какие там у тебя друзья были?

- Разные, Илька. Да ты всё равно лучше всех! Э, э! Нос-то не задирай. Вот, правда, был один...

- Кто это? - ревниво вскидываюсь я.

- Да я тебе говорил, он старше меня был. Геолог, который зуб динозавра нашёл. Ты не переживай, Ил, нет его больше, - и Мишка делается грустным-грустным, как в тот проклятущий день.

- А расскажи, Миш, - прошу я его, и мне самому тоже грустно так!

- Не надо, Илюш, потом, может, позже как-нибудь, - Мишка смотрит в тёмное окно, а я проклинаю свой длиннющий язык, ну что за наказание.

- Нет его больше, - помолчав, тихо говорит Мишка. - Совсем нет. Он из экспедиции не вернулся. Такие вот дела, самолётик.

Я молчу, уткнувшись в свою кружку. А чего ж тут скажешь? Молчим, и всё. Что-то я наелся, похоже... И когда я только научусь не вякать ни к селу, ни к городу? Вечно одно и то же. Мишку вон расстроил не шутку. А сам Мишка вдруг смотрит на меня, весело так, ну, будто и не было ничего, и говорит:

- Но мы-то, а? Мы-то ведь с тобой сейчас? Так? И всегда будем вместе, так ведь, Илька?

- Точно, Миш! Всегда-всегда! А я больше болтать не буду! Честно, Мишка! И подкалывать тебя тоже. А хочешь, так дай мне по шее, но по башке не надо, права мама, а по шее очень даже можно!

- Ага! - смеётся Мишка. - Я тебе по шее, а ты тут же за саблей за своей? Мне и так сидеть больно. Ох, Токмаков, сдам я её в металлолом, на фиг.

- Тебе же хуже будет! В металлолом! Я тогда точно за дедовы возьмусь.

Мишка со своей обычной обстоятельностью некоторое время обдумывает такую перспективу, потом качает головой - не подходит, значит, - и говорит:

- Давай-ка со стола убирать. Пирогом накрошил, понимаешь, свинёнок.

- А сам-то! Костей-то, а?

- Так в леще твоём одни кости и есть! Десять килограмм на кило рыбы!

- Да ну, вкусный он зато...

В комнате мне так и не удаётся раскрутить Мишку на шахматы, но "Искатель" я всё-таки убираю, несмотря на тоскливые Мишкины вздохи. Телик нам смотреть неохота, "Время" там кончилось, и сразу про съезд чего-то началось. И Мишка тогда начинает мне рассказывать. Вот это моё самое любимое! Это даже лучше, чем беситься с ним. Я забираюсь на диван к нему поближе, кладу ему голову на колени и слушаю, слушаю - про всё-всё-всё! И про шторм на океане, и про Долину гейзеров - их раз как-то на каникулах туда возили, - и про учения, как морпехи на берег десантируются. И про то, как однажды на тигра-людоеда облава была, его почему-то надо было обязательно живым поймать. И про рыбалку! Как один раз льдину унесло - оторвалась, гадина от берега! А рыбаков на ней человек сто было, не меньше. Шесть вертолётов их потом искали, Ка-27. Они прикольные такие, как огурец беременный. Нашли... Нашли, спасли, по шее дали.

Мишка ерошит мне волосы на голове, легонько теребит меня за уши, гладит мне переносицу, осторожно трогает мой шрам над бровью. Я перехватываю его руку, кладу её себе на грудь, подбородком прижимаю её к себе и начинаю перебирать его длинные пальцы, трогать крепкую ладонь, поглаживать твёрдые мозоли - это от турника, я знаю. Как мне здорово! Жил бы Мишка у меня всегда. Я думаю о том, как бы мне так всё устроить, чтобы Мишка у меня каждый раз ночевал, когда мама в ночь работает. Ну, каждый-то раз не получится. Ну, тогда хотя бы через раз. Устроим!

А Мишка вдруг вытаскивает свою руку из моих, кладёт её мне ладонью на щёку, а другую руку подсовывает мне под затылок и наклоняется ко мне, почти к самому моему лицу, я даже его дыхание на себе чувствую, а оно у него свежее такое, чистое, вареньем отдаёт клубничным, в пироге которое было.

- Илюшка, - шепчет Мишка. - Илька мой, ты как ко мне относишься, а?

- Ну, ты даёшь, Мишка! - выдыхаю я, млея от неведомого мне ранее счастья. - Ты же и сам всё знаешь.

- Скажи... Сам скажи, - Мишкины губы почти касаются моих.

Ну же! Чего ж ты, Мишка, ну давай же! Как странно... Туман в голове какой-то!

- Люблю я тебя! - шепчу я прямо в Мишкины губы и закрываю глаза.

Я не вижу, а мне это и не нужно сейчас, я чувствую - губами своими, глазами закрытыми, - как Мишка улыбается мне в лицо, а у меня как будто крылья вырастают, будто я и впрямь самолётик-Ил. А Мишка, счастливо рассмеявшись мне тоже прямо в губы, откидывается на спинку дивана, щёлкает меня тихонько по носу и говорит чуть хрипло:

- Давай-ка, Токмаков, диван разбирать. Ложиться будем.

Я испытываю какое-то острое разочарование. Не знаю, чего это я ждал, первый раз со мной такое, но мне сейчас совсем не хочется, чтобы Мишка отрывался от меня. Я не представляю себе, какого продолжения я жду, но... Не знаю, чувство незаконченности чего-то важного и хорошего у меня сейчас.

- Какой ещё диван? - обиженно говорю я. - Время десять всего. Что ж мы, спать, что ли, будем?

- Полежим просто, ну и так... Или ты меня в другой комнате положишь?

- Как это в другой комнате? - я даже вскидываюсь с Мишкиных колен. - Ты что? Со мной, конечно, будешь! В другой комнате - придумал же... Только спать-то я всё равно не хочу.

- И я не хочу. Сказано же тебе, Илюшка, полежим, поболтаем, то да сё. Массаж я тебе могу сделать, хочешь?

- Ага, ты ж меня опять щекотать будешь, как в прошлый раз!

- Не буду, зуб даю! Сегодня не буду, но только и ты тогда не бесись, понял?

- Я? Беситься? Ни-ког-да! Ладно, ты давай тогда диван раскладывай, а я в туалет по-быстрому. А потом умоемся, зубы почистим, ну, и ложиться можно.

из туалета, в комнате я обнаруживаю уже раздевшегося Мишку. В одних лишь красных спортивных трусах, он стоит перед разложенным диваном и, задумчиво глядя на него, теребит себя за подбородок.

- Илька, а где простыни? И одеяло? Я вот только подушку нашёл.

- Сейчас, Миш, мама нам свежее бельё приготовила. Вот, держи. Слушай, а может, ещё одну подушку надо? Так я счас.

- Да ладно, не суетись, одной обойдёмся.

Мишка внимательно смотрит на меня и вдруг, рассмеявшись, говорит:

- Токмаков, а ты, случаем, во сне не пинаешься? А может, ты храпеть мне в ухо будешь? Ещё не лучше! Смотри, а то я тогда тебя на пол выгоню.

Я, чуть подумав о том, что, может, врезать заразе хорошенько по заднице, тоже смеюсь и, стаскивая с себя рубашку, отвечаю:

- А я не знаю, пинаюсь я там или нет! - скинув рубашку, я с удовольствием смотрю на то, как ловко Мишка стелет нам постель, в смысле, аккуратненько, быстро, по-военному.

Я с завистью разглядываю Мишку. Я уже видел его без майки, но вот так вот, совсем раздетого, в одних трусах чтобы - ещё ни разу. Он гибкий, сильный, под его гладкой кожей катаются тугие, крепкие мускулы. Обязательно таким же стану! А он, почувствовав на себе мой взгляд, поворачивается и, легко улыбаясь, вопросительно смотрит на меня. Я, чуть смутившись, быстро ему говорю:

- Иди-ка ты знаешь куда? В ванную! Иди, иди, Мишка, я тоже, я щас тоже приду.

В комнате у мамы я торопливо роюсь в платяном шкафу. Где ж плавки-то мои, ёлки? Ага, вот они! Не собираюсь я красоваться перед Соболевым в своих синих семейниках! Он в своих красных атласных трусах, с разрезами на бёдрах, с белым кантом, а я что? Ну, вот, совсем другое дело. Я подхожу к двери в ванную и, хихикнув, щёлкаю несколько раз выключателем.

- Ахтунг, ахтунг! Айн, цвай, драй, штурмовик Ил-2 прилетайн! Хоторый тута есть хфашистен унд швайнен? Хенде хох, блин, а не то усем есть гроссе капут! Усех щас на хрен тута шизен!

Ладно, ладно, Мишка, я ж это не тебя имел в виду! А ну! Ой! Да погоди ж ты, это я этим грозил, как их, да тараканам там всяким, вот кому! Ну, погоди, Миш, ты ж не таракан? Нет? Ну, вот и хорошо. Шею отдавил, понимаешь...

Ой! Чего это, холодная? Да ты сдурел, Соболев! Я те чё, морж? Даже и не собираюсь, и не мечтай, сам холодной умывайся! Да? Врёшь ты мне. Что, и зубы? Так ломить же будет. А давай так: я постепенно привыкать буду, ну, не сразу чтобы. Ну, я не знаю, давай попробую, хотя на кой мне это надо, сам не пойму, мы же не в лагере! Слушай, Мишка, ты ж меня так и обливаться по утрам приучишь... И на том спасибо! Вот ведь, на какие только жертвы не пойдёшь ради дружбы-то! Бр-р-р! Всё, Мишка, хорош. Нормально!

А ну-ка, погоди-ка! Ах ты ж гад, Соболь! Одно слово, зараза! Я холодной, значит, а себе он тёпленькую, значит! Воще, блин! Ни фига, совсем прикрой, а ну-ка, дай-ка я сам. Вот теперь и умывайся, не фиг, понимаешь. Ага, и зубы тоже будешь! Не, ну ты, Мишка, даёшь! И за ушами! Как я. Может, шею тебе помыть? Ладно, ладно, не хочешь, не надо, фиг с тобой, я тебя и с грязной шеей вытерплю.

Мишка вытирается, убирает полотенце, смотрит на меня, и взгляд у него весёлый. Он обнимает меня за плечи, притягивает к своему боку и разворачивается вместе со мной к зеркалу.

- Смотри, Илюшка! Нравится?

Нравится? Мишка, Мишка... Эта картина останется со мной на всю жизнь, да хоть сколько я проживу, хоть вечность целую! Из зеркала на нас с Мишкой смотрят двое раскрасневшихся после холодной воды и полотенца пацанов, один повыше, второй ему по плечо. Моё лицо светится счастьем, Мишка серьёзен, а глаза у него - два стальных луча, два серых облака, прохладных, ласковых, любящих. Я обхватываю Мишку за талию, прижимаюсь к его плечу щекой, смотрю, не отрываясь, на нас, и мне плакать хочется от чувства, которое во мне сейчас поднялось. Сладко, чуть больно, но это навсегда! Слышите вы все, видите ли вы это?! Понимаете?! На-всег-да! Скажи мне сейчас Мишка: не дыши! Умру, но так и не вздохну, утону в этом сером взгляде и ничего не почувствую, кроме счастья! Мишка...

- Здорово! - выдыхаю я. - Как же это здорово, Мишка!

- Это же мы с тобой, Илька, потому и здорово!

- Ты у меня всегда теперь ночевать будешь, - решаю я.

Мишка смеётся и говорит:

- А спорим, я у стенки спать буду? - и, не дав мне даже сообразить хоть чуть-чуть, он, в обычной своей манере скоростного привидения, исчезает из ванной.

Я, посмотрев ещё разок в зеркало, подмигиваю сам себе и думаю: у стенки? Ну-ну!

А в комнате Мишка и не думает ложиться, он стоит перед диваном с моей саблей в руке. Ха! Стоит он! Я такую стойку и не видал сроду! Позиция дураньян. Но, несмотря на нелепую позу, Мишка смотрится всё-таки классно, что да, то да.

- Соболев, - сухо говорю ему я. - Положил бы ты саблю от греха подальше. Сделаешь себе чего-нибудь там ненароком, а я отвечай. Не, ну как ты встал, чего ты левую руку к потолку задрал-то? А ноги? Э, э! Сабля не игрушка! Всё, Соболь, дождался ты! Щас...

Я бросаюсь к сундуку, щас я дедову достану, казачью, она полегче. Мишка, тут же бросив мою саблю, в долю секунды оказывается у меня за спиной, одной рукой хватает меня поперёк груди, а вторую просовывает мне между ног и легко отрывает меня от пола. Крутанувшись со мной вместе вокруг своей оси, Мишка кладёт меня на диван, а сам падает рядом со мной на живот, кулаки подложил под грудь и смотрит на меня, а в глазах серые чёртики скачут. Я смотрю ему в глаза, считаю этих самых чёртиков и не знаю, как мне выразить свою любовь к этому самому лучшему на свете пацану. Не знаю, потому что я ни к кому до Мишки такого чувства не испытывал. Я кладу свою ладошку ему на щёку и говорю:

- Эх ты, Мишка на Полюсе! А я-то всё равно у стенки лёг.

- Вот и хорошо, значит, ты никуда от меня теперь не денешься, - смеётся Мишка.

Он, выпростав из-под себя руки, крепко меня обнимает, я ещё крепче обхватываю его, прижимаюсь к нему всем телом, прижимаюсь щекой к его груди и думаю о том, что если Мишка меня бросит, я не знаю, что тогда со мной будет, умру, наверное, я тогда с тоски.

- Миш, а я тебе точно нравлюсь, а то, может, ты так просто, а?

Мишка, замерев на секунду, откидывается чуть назад, берёт меня за подбородок, поворачивает мою голову, смотрит на меня, в самую душу смотрит, и говорит:

- Ещё раз такое скажешь, и я точно тогда подумаю, что ты дурак у меня. Понял? А дураков любить нельзя, дураков жалеть надо. Тебе как больше нравится?

- Наверное, я всё-таки дурак, Мишка, - всхлипнув, вздыхаю я и снова утыкаюсь ему носом в плечо. - Ты прости меня, Мишка, прости. Вообще прости. Ну, достаю я тебя, подкалываю там по-разному. Шуточки у меня дурацкие, и психую я по пустякам. Вот хочешь, я тебе честно скажу? Вот честно-честно! Я ж, Миш, и правда, дурак какой-то! Доиграюсь я, блин, надоем тебе и ку-ку. Нафиг он мне такой нужен, ты тогда скажешь. Возишься с ним тут целыми днями и ночами, а он добра и не видит, ну и пошёл он тогда... А я вижу! Ты ж лучше всех! А я дурак. Ми-иш...

- А ну, кончай, Токмаков, кому сказал! Чего такое ещё! Дай вытру. Ты что, специально, да? Хочешь, чтобы и я разревелся? Подушка теперь мокрая, блин. Дай-ка перевернём её. Ты чего, Илюшка, в самом-то деле? А говорил, что не плакса! Ни с того, ни с сего. Как тебе только в голову такое пришло, а? Не, ну надо же! Брошу я его! Поганок объелся, да? Я тебя сейчас вот ка-ак... Не, постой, по башке нельзя, договорились ведь. По заднице тогда, это для равновесия чтоб!

И Мишка хлопает меня по заднице, очень даже чувствительно, надо сказать, хлопает. Я подпрыгиваю на диване, всем телом наваливаюсь на Соболя, стараюсь схватить его за руки. Если он, зараза, решил меня всерьёз отлупить, то ни фига! Я без боя не дамся, я ж Токмаков, блин! Мы боремся, катаемся по дивану, одеяло в кучу, подушка на полу. Слёзы, грусть и дурацкие мои страхи прочь! Забыто. Справиться мне с чемпионом, конечно, и думать нечего, но вот искусать Мишку мне очень даже по силам, да и по душе, тем более что он голый почти, в одних трусах только. Вот же гад! Как он ловко меня зажал, не шелохнуться! И не укусишь. А я вот его щас ущипну, сам ведь он руки мои под себя подвернул! Ого, а чего это? Блин, это ж...

- С ума спрыгнул, Токмаков? - Мишка резко от меня откидывается, а сам красный, как помидор.

- Миш, а чего это он у тебя? Стоит что ли, да?

- Чего, чего. Рано тебе ещё! Наверное... И вообще, я спать хочу! Гаси свет, понимаешь.

Да свет-то погасить, конечно, можно, свет и мне не нужен, а вот спать - ни фига! Такая тема, понимаешь, пришла, а он спать. Мне уже и так самому хотелось поговорить с Мишкой об этом... ну, об этом самом. Ну, а с кем мне ещё поговорить-то об этом - не с мамой же, в самом-то деле. Рыжков тоже не подходит, остаётся один Мишка. Да неудобно всё как-то было, а тут...

- Вот сам и выключай, мне свет не мешает. Спать он собрался, ха!

чуть помедлив и посмотрев на меня внимательно так, усмехается и решительно встаёт с дивана. Да, точно, стоит у него. И не маленькая какая штукенция, с моим и не сравнить. Да, под спортивными Мишкиными трусами всё очень даже отчётливо видно. А Мишка, проследив мой взгляд, и не думает прикрываться, он просто наклоняется, поднимает с пола подушку и кидает её мне на голову, зараза.

- Соболев, я тебе за это штуку твою оторву к чертям собачьим!

Мишка ничего не отвечает, он просто идёт и выключает свет. Я копошусь в темноте, расправляю одеяло, Мишка стоит у дивана, не ложится.

- Ну, устроился, что ли? Илька, двигайся давай, а то весь диван занял!

- Мишка, ты почему зараза такая? - шепчу я, ткнувшись носом в его плечо и обхватив рукой упругую Мишкину талию. - Вот как "Комету" твою лечить, так не рано, а тут... Взрослый я уже! Если хочешь знать, то у меня тоже стоит, сейчас вот прям. И по утрам тоже всегда.

Я плотно прижимаюсь своим члеником к Мишкиному бедру.

- Вот. Чувствуешь? Вот.

Мишка, как-то прерывисто вздохнув, поворачивается ко мне лицом, обнимает меня за плечи, переводит руку на лопатки, на спину, ниже... Он притягивает меня за поясницу ещё плотнее к себе, так плотно, что я чувствую, как бьётся его ласковое сердце. И там я тоже всё чувствую... Мне не стыдно совсем, как-то странно просто. Мишка осторожно, пальцы только, подсовывает было руку мне под резинку плавок, но тут же отдёргивает её назад.

- Ты чего, Миш? Я ж не против, - и я даже ещё более осторожно, чем Мишка, просовываю свою ладошку между нашими телами, опускаюсь вниз, туда.

Какой он у него! Да, в общем-то, не такой уж и большой, как мне сначала показалось.

- Можно, Миш? Можно? - совсем уж тихонечко шепчу я ему в изгиб его шеи.

- Чего ж ты спрашиваешь, ты ж уже... - шепчет Мишка хрипло.

Он снова потихоньку кладёт руку мне на попку, только теперь поверх плавок, гладит её и чуть сжимает. Помру я щас, кажись! Ёлки, меня аж в дрожь бросает! И Мишка сам, того, тоже...

- Илюшка, ты чего плавки напялил? Вредно же в них постоянно ходить. Они ж для плавания, а так в трусиках надо, а то для него и вредно, - и Мишка, шевельнув бёдрами, толкает мою руку своим членом.

Я убираю оттуда руку и тоже обхватываю Мишку за зад.

- Бьёшь ты меня, - жалуюсь я шёпотом Мишке в грудь, - постоянно. Мишка, а отчего так вот - встаёт?

Мишка уже обеими руками мнёт мою попку, вжимая меня в себя всё сильнее и сильнее.

- Дурачок, это оттого, ты уже и в самом деле большой, - шепчет он. - А дурак-то я, а не ты, чего же это я делаю? Ты ж меня потом ненавидеть будешь. Ил-л... Слушай, хочешь полетать, а? По-настоящему? Хочешь, Илюша?

- Как это? - я отрываюсь от Мишкиной груди и пытаюсь в призрачном свете уличного фонаря, льющемся из окна, разглядеть его лицо. - Как по-настоящему?

Мишка, мой навсегда Мишка переворачивает меня на спину, одну руку переводит мне на живот, другую подсовывает мне под голову, а грудью наваливается мне на грудь - не тяжело, вовсе нет, а осторожно, нежно, сердце к сердцу. Вот он губами касается моей щеки, виска, шрама, и я, теряя всякое соображение, открываю свои губы, тянусь ими вслед за Мишкиными, пытаюсь их поймать. Он спускается мне навстречу, и мы, на секунду замерев, встречаемся - его губы с моими. Его губы... Они кажутся мне чуть твёрдыми, и горячие они, как и сам Мишка. И я, теряя над собой всяческий контроль, остатками своего сознания понимаю, что именно этого я и хотел всем сердцем, и вся моя душа светится сейчас, прямо вижу я этот свет, вижу сквозь плотно сжатые веки, и свет этот не красный, нет, изумрудный он.

- Мишка, - шёпотом выдыхаю я прямо в Мишкины губы. - Мишка, что ты, как же я тебя ненавидеть могу, а? Я ж тебя так...

Чего тут говорить? А я и не пытаюсь больше ничего говорить, а со всей силой первого желания впиваюсь не в губы даже в Мишкины, в рот его, во всего Мишку целиком. Жадно и торопясь, так как я знаю, что так больше не будет у меня никогда, - это ж в первый раз! Как бы потом хорошо мне не было, но этот раз лучше всех других, потому что он первый.

Мишка вбирает мои губы в свои и осторожно просовывает ко мне в рот свой язык. Я чувствую, как он быстро и нежно пробегает им по моим зубам, касается моего языка и приглашающе замирает. Я шумно выдыхаю воздух прямо Мишке в рот, так что щёки мои чуть надуваются, и я ещё сильнее, если только это возможно, ещё плотнее, ещё теснее вжимаюсь в Мишкино, ставшее вдруг твёрдым тело. Ставшее более твёрдым, но не жёстким, и оно всё такое же нежное и ласковое. Я отвечаю своим языком на Мишкину ласку, а это ведь ласка, это же ясно, она мягкая, игривая и чуть застенчивая, как и положено для первого раза...

Мы увлекаемся этой игрой всё сильнее и сильнее, мы пьём друг друга, и не напиться нам, в этот раз не напиться и потом не напиться, хоть всю жизнь пролежи мы с Мишкой так вот, сердце к сердцу, рот в рот. Мишкины руки скользят по моему телу, по бокам, груди, животу - так он обычно меня щекочет, но не сейчас. Сейчас это ласка, и я под ней таю, я весь сейчас для этих рук. Сколько уже раз я их чувствовал на себе, на своём теле, а вот так вот - в первый раз, и это как откровение!

В голове у меня ничего нет, да нет же, не то чтобы ничего, а мыслей просто никаких нет. Есть только счастье, горячая волна любви, в которой я хочу утонуть навсегда, и удивление, что может быть вот так вот, и больно чуть-чуть в душе, в глубине самой, а мыслей нет, и только одно слово бьётся и жужжит в голове золотой медовой пчёлкой: Мишка, Мишка, Мишка!

А Мишка - его бьёт, прямо колотит крупная дрожь, и руки его всё смелее, и я уже готов ко всему, что бы это ни значило и что бы ни было, - ко всему! Мы вдруг стукаемся зубами, замираем, я нехотя открываю глаза, Мишка тихонько смеётся мне в губы, но руки его замирают. Ну, чего же он? Дальше, Мишка, не останавливайся, ты ж пойми...

- Дальше, Миш, - голос какой-то не мой, что-то в нём появилось. - Дальше, ещё... Что же ты? Ещё, Ми-иш!

- Нравится? Честно только, Илюша, нравится?

Я быстро и часто киваю головой, быстро и часто задеваю близкие горячие Мишкины губы своим носом, кончиком самым. Мишка снова смеётся, дрожь его стихает, но желание растёт. Я чувствую это всей кожей, каждым пупырышком, которые сейчас её покрывают.

- Нравится, да? Ты такой, Илька... Ну, так что, полетели?

- Так мы что же, не летим?

- Не-ет, это только так, это мы только на взлётной полосе. Полетели? - и Мишкины губы теперь мягкие.

И они порхают по моему лицу, и эти губы сейчас мои, хоть кусай их я до боли, до самой крови, и им будет всё, что бы я с ними не делал, всё будет хорошо и приятно. Ведь сейчас эти губы мои, и я хочу, чтобы им было хорошо и приятно.

- Полетели! - всё, что бы Мишка не сделал сейчас, всё будет хорошо, и всего этого будет мне сейчас мало.

Я обнимаю его, глажу его кожу, спину и ниже. Я тискаю Мишку, его мышцы, которые то твердеют, то делаются податливыми, мягкими, оставаясь вместе с тем сильными и упругими. Я чувствую каждый Мишкин мускул, каждую выпуклость и каждую впадинку на его теле. Мы целуемся - ёлки, это же по-настоящему, это ж так всё по-настоящему! Я смелею, мой язык теперь у Мишки во рту, здорово-то как! Какой-то замысловатый танец губ и языков, и ведь никто меня этому танцу не учил, а поди ж ты, всё ведь именно так, как надо, так всё и должно быть. И воздуху немного не хватает, но это ерунда, так даже лучше: сердце бьётся сильнее, и острее как-то всё чувствуется.

Мишка отрывается от моих губ, я торопливо ловлю его за шею, тяну его назад, и снова - губы в губы, и пусть это длится и длится. Хорошо мне так! Даже не знаю я, как мне хорошо. Но нет, Мишка мягко, но настойчиво высвобождается из моих объятий, опирается ладонями о диван по обеим сторонам от меня и шепчет:

- Вот, Илька, вот... Сейчас, погоди чуть-чуть, давай-ка... можно, а, Ил? - и Мишка, снова навалившись на меня, просовывает обе ладони мне под резинку плавок. - Давай, Илюша, давай снимем их, а, можно?

Я замираю, только сердце совсем заходится, оно у меня сейчас прямо в горле. Нет, мне не страшно, я понимаю, что это и есть, наверное, самое главное и самое нужное сейчас. Молча (не надеюсь я сейчас на свой голос) и торопливо, чтобы Мишка не подумал, что мне страшно или неприятно, я приподнимаю бёдра, я хочу помочь, мешают мне сейчас мои тесные плавки - и мне мешают, и Мишке. Я тянусь руками вниз. Быстрее, к чёрту эти плавки ненужные!

- Я сам, Ил, сам, можно, а? - вот же чёрт, меня начинает колотить от его шёпота.

- Да, можно, Миша, только тогда и я тоже... тебе тоже я сам сниму, да?

Мишка снова припадает к моим губам, я ловлю его рот своим, я быстро учусь, оказывается, я способный, и учителя у меня хорошие - Мишка и моё любящее сердце. Мишка выгибается надо мной надёжным, крепким мостом, мы торопимся, мы задыхаемся, мы мешаем друг другу, и это здорово! Это так... Никогда у меня так не будет! Ну, да, я научусь, я же, оказывается, способный, и я стану ловчее, но вот так у меня уже не будет. И мне и жаль этого, и всё-таки я тороплюсь: скорее же, Мишка, ну же! Вот мои плавки у меня на коленях, а Мишкины боксёры на коленях у него, и Мишка снова ложится на меня, я тяну его к себе, дальше, дальше. Мишка, когда же я полечу?

целует и целует меня. Целует? Это, оказывается, пустое слово. Как это назвать? Не знаю, никогда у меня такого не было, не с чем мне сравнивать. Наши губы и языки продолжают самый лучший, самый сложный на свете танец, которому, оказывается, так легко научиться, надо лишь любить по-настоящему. Я заблудился между Мишкиным языком и губами, я же ещё не научился до конца, но я уж очень тороплюсь научиться, ведь это первый раз, а торопиться-то и не надо!

Не знаю, как это - полетать, но уплывать я, кажется, уже начинаю. Тела своего я не чувствую, и Мишкиного тела на себе я тоже не чувствую, я в Мишке начинаю просто растворяться. А он, выдохнув мне в рот, начинает двигать бёдрами, не вверх-вниз, а вдоль моего невесомого тела. Мишкин член трётся, нет, скользит в ложбинке моих бёдер, я сжимаю их крепче и торопливо сую свою ладошку в тесноту, я хочу поймать Его в руку, поймать эту редкую рыбку. Мишка понимает меня. Ещё бы, мы же почти что растворились друг в друге. Он замирает, даёт мне свою пацанячью тайну, и я горд, я понимаю, что сейчас я для Мишки значу.

Его член ещё горячее, чем сам Мишка. Эта рукоять самого древнего на земле оружия мне точно по руке, и это самая сбалансированная и ухватистая рукоять изо всех, что ложились в мою руку, и в этой жизни, в этом мире, и во всех других, сколько бы их там не было. Мишка теперь двигает своим членом в моей ладони, напористо, ритмично, и ритм такой чёткий и неспешный. Ну, и правильно, не торопись, Мишка! Я знаю - только семь демонов любви ведают, откуда я это знаю, - что надо обхватить Его и сжать, не сильно, не слабо, а плотно и ласково. Мишка задаёт ритм, я ловлю его. Танец. Я и музыку-то не очень люблю, откуда же тогда это во мне?

Мишка дышит мне в шею (эх, зря он оторвался от моих губ), а мой членик кажется мне сейчас таким же большим и настоящим, как у Мишки. Я свободной рукой беру Мишкину ладонь, тяну её туда, к себе, к своей тайне. Нас же двое, ведь так? А Мишка... Мишка и сам торопится, он сдвигается чуть в сторону, укладываясь на меня полубоком, и вот мой пистолетик у него в руке. Я... Я же взорвусь сейчас! Чёрт, это я, что ли, застонал? Похоже, что да... Мишка выпускает мой колышек и вытаскивает свой из моей руки. Наверное, сейчас будет что-то новое.

Мишка начинает целовать мою шею, спускается на грудь, я держу его голову в своих ладонях, он целует мои соски - легонько, чуть касаясь. Ещё ниже. Снова вверх, на грудь. Из стороны в сторону, бока, рёбра, живот и снова соски. Я, запрокинув голову, смотрю в потолок. Там, в такт затеянному Мишкой танцу, пляшут огненные, золотые и изумрудные пятна, круглые и треугольные.

Новое па, новый пируэт любви: Мишка мои соски уже не просто целует, он вбирает их в рот, прижимает легонько зубами, катает по ним языком - зима, горка, санки... Я замечаю, что я уже какое-то время не дышу, моя грудь полна воздуха. Я выдыхаю с всхлипом, тяну в себя сквозь зубы новую свежую порцию, так как мне нужно много воздуха сейчас. Я понимаю, что сейчас я точно на взлёте.

- Вот, Илюшка, вот... - шепчет мне в лицо, в губы Мишка.

Оказывается, он снова в пределах моей досягаемости, чего ж это я? И я торопливо пытаюсь поймать его губы, но нет.

- Погоди-и... Ещё вот так вот...

Мишка ложится на меня, своим коленом раздвигает мои бёдра, я с готовностью развожу ноги в стороны, и он устраивается меж ними, потом спускается чуть ниже, а я держусь не за голову его, а за плечи, я в них прямо вцепился. Мишка целует мой живот, вбирает мою кожу в рот, катает её губами, его язык пробегает кругом по впадинке моего пупка. Изумрудные и золотые пятна уже не на потолке, а в моих глазах, а Мишка спускается ещё ниже. Я осознаю, что сейчас будет, и теперь-то я, кажется, пугаюсь. В страхе этом, в сладком этом страхе ожидание и желание, грусть и радость, и ещё предчувствие того, что теперь у нас с Мишкой всё будет по-другому: лучше, честнее, навсегда, но ведь по-другому, и потому-то мне и страшно, и грустно чуть-чуть.

И вот Мишка замирает над моим члеником. Ну же! А может, лучше не надо? А, Ми-иш... А-а-а... Как же это, где же это я? Мишка берёт - забирает - мой писюлёк себе в рот. Губами сначала, трепетно, пробуя, ожидая моей реакции, потом смелее, а сам дрожит даже сильнее, чем я. Он языком пробует меня на вкус, ласкает им бутон кожицы на самом кончике. Я изо всех сил стараюсь не дрожать, а страх ушёл совсем. Губами же Мишка обхватывает Его плотно-плотно, тесно-тесно и по стволику двигается вниз. Кожица скользит чуть с усилием, и я чувствую, как у меня и вправду растут крылья, да нет, скорее крылышки - лёгкие и быстрые.

Мишка отрывается от меня, я чувствую, что отрывается он с неохотой, смотрит на меня в темноте, снизу в моё лицо. Я держусь ладонями за его щёки, тяну его за голову к себе. Жаль мне, что он оторвался от меня, но ведь это ещё не всё, я же знаю, что это ещё не всё, дальше ведь будет ещё лучше.

- Так вот, Илюша, так вот... - Мишка лицом утыкается в подушку, и я своей щекой чувствую его скулу. - Не удержался я. Прости меня, ты ведь теперь презираешь меня или того хуже... Что же я сделал-то?! Всё теперь, да, Ил-Илья? Всё? Не удержался... Уйти мне, да?

Я сглатываю: не зря я боялся, блин. Что же это, а? Он же серьёзно это. А что я могу сказать? И говорить ничего не буду! Я молча упираюсь рукой в Мишкино плечо, толкаю, давлю его, валю Мишку на бок, на спину, молча забираюсь ему на грудь, сердце к сердцу.

Молча, жадно - желание моё сильнее даже моей нежности, - я целую его в губы, но мне этого мало. Торопливо, ведь это в первый раз, целую я всё Мишкино лицо: щёки, зажмуренные веки, под которыми серые озёра, и я их люблю. Лоб, нос, брови, и снова щёки, губы... Мишка тоже не дышит, его руки то летают по моей спине, то замирают у меня на попке. А я - ненасытный вампир, у которого это в первый раз, - я уже танцую на его шее языком и снова губами. Под кожей бьётся жилка, и Мишка выдыхает - шумно и долго, его ладонь вжимает мою голову, мой затылок в крутой изгиб шеи - я на скрипках такой видел и восхищался: как красиво!

Но и этого мне мало, я и впрямь ненасытен. И я поедаю, высасываю моего Мишку, ведь он показал мне этот танец: грудь, соски и ниже, и снова грудь, и вниз, к пуговке пупка. Ноги, ножки раздвинь чуть-чуть, Миш. Так, туда своими коленками, ладошками покрепче взяться за его талию, какая она у него нежная и упругая, податливая, гибкая и сильная!

И я готов уже, я решился, и Мишка знает, что я решился, и то, что сейчас будет. И он боится этого больше, чем боялся я.

- И-ил! Илька! - голос у Мишки жалобный, какой-то и не Мишкин вовсе. - Не надо!

Я в ответ только яростно мотаю головой: отстань, мол, молчи, молчи и всё! А по лицу моему трётся уже его самое главное на этой земле оружие. Я сдвигаюсь чуть в сторону, выбираюсь из тесноты Мишкиных бёдер, мне удобней так, сбоку, это теперь мой собственный танец.

Мишка раскинул руки по бокам, одна его ладонь у меня на колене, а теперь на бедре, я разворачиваюсь ближе к этой ладони, и она скользит по моему бедру туда. Так, Мишка, туда! А я губами и носом вжимаюсь в основание его члена, в шёлк волосков, я вдыхаю, дышу этим запахом, это впервые, и это уже навсегда. Я не знаю, как описать этот запах, он слишком нов для меня, но я уже его люблю, ведь это же пахнет Мишкой. Его член касается моей щеки, он лежит на ней, и мы оба с Мишкой уже знаем, что будет дальше, но я не спешу: раз уж это будет, то и спешить не надо... Я уже понимаю своим небольшим и одновременно огромным сердцем, что не спешить - это тоже хорошо.

Я кладу ладонь на Мишкин член, на яички, провожу рукой вверх-вниз, поворачиваю лицо, и головка, скользнув по моим губам, пульсирует в моих пальцах. Я, подняв голову, замираю над нею. Этот миг... Впервые и навсегда, сердце дрожит от страха и желания, душу топит любовь и нежность. И этот сладкий, лёгкий страх... Хотя чего мне бояться? Ведь сейчас это мой выбор, это ведь моё желание. Сам. Сейчас я стану совсем взрослым и останусь пацаном, но пламя изумрудной любви не погаснет во мне уже никогда. Разбудил ли, разжёг ли это пламя во мне Мишка? Да. Без Мишки я бы и не узнал, что есть Любовь и что есть Счастье. И что значит быть любимым!

Об этом ли я сейчас думаю? Да ну... Мне чуть страшно, и мне очень хочется. И ещё есть Любовь - я совсем, с головой утонул в её изумрудных волнах.

Я осторожно касаюсь Мишкиной тайны языком. Сначала самым кончиком, потом смелее. Я не сосу, нет, я лижу. Ну, а как же? Ведь это ж впервые, впервые это мой выбор, и надо ведь сделать всё сначала и до конца. Запах, вкус и ощущение кожи - гладкой, натянутой, и, в тоже время, бархатистой. Противно? Да как же это может быть противно?! Это же мой Мишка! Мой! Теперь мой до самого кончика. И я могу с ним делать, что только захочу, а хочу я одного: чтобы ему было хорошо.

И вот я сосу. Головку обхватываю плотно, затем посвободней, вот так. Нет, плотнее, кажется лучше, Мишку даже лёгкие судороги от этого бьют. Как выгнулся! А если вот так: вверх и вниз по стволу? Ритм я поймал и запомнил. Стонет... А пальцами? Основание беру в крепкое колечко пальцев и вслед за губами двигаю ими вверх и вниз. А теперь яички: помять их чуть, чуточку самую, я ж понимаю, что это, у самого такие же... И весь мешочек оттянуть вниз, ещё, сильнее даже можно... А вкуса совсем не чувствуется, ну, сначала чуть солоноватый, а после и не чувствуется.

А Мишка, выгнувшись мне навстречу, мнёт мой членик, и я тоже то подаюсь навстречу его руке, то отстраняюсь от неё. И Мишка качается несильно вверх и вниз, а ритма-то нет, потерял Мишка ритм. Я-то дирижёр получше буду.

это он? Голову мою убрал - не резко, но твёрдо. Я с неохотой отрываюсь от него, вопросительно гляжу в Мишкино лицо, глаза уже привыкли к неяркому свету.

- Ил, Илька ты мой, не надо дальше, а то я... - Мишкин голос звенит напряжением и вместе с тем чуть глуховат.

- Что? Что, Миш, плохо? Ну, так я ведь и не умею.

- Балда ты, Илюшка, это ж лучше всего на свете, я ж лечу сейчас. Но не надо, постой, а то ведь кончу я!

- Да?

Вот ведь! Ну да, всё правильно. Кончит. Отстранил меня, в рот ведь мог мне слить, а отстранил. Но постой, ведь сейчас это мой выбор! И ведь решил же я: всё должно быть - с начала и до конца.

- Мишка, а если ты в рот мне, а? Тебе потом не противно со мной будет? Как ты...

Мишка не даёт мне договорить, он стремительно хватает меня за плечи, одним движением разворачивает лицом к себе и валит меня себе на грудь.

- Ил! - выдыхает он.

Ну, и всё. И ничего говорить больше и не надо, это всё слова, слова... Главное сейчас то, что наши губы снова подле друг друга! Я, не торопясь больше, со вкусом пью из Мишкиного свежего рта. Ну, а чего мне торопиться-то?! Всё, никуда больше Мишка уже не денется от меня, я поймал его, а он поймал меня. Навсегда, и чего спешить теперь?! А так, потихоньку, так вкуснее, и не обожжёшься так, а то ведь в душе всё сильнее и сильнее разгорается изумрудное пламя!

- Вот и правильно, Мишка, вот и молчи, ты меня слушай, я главнее сейчас, - шепчу я в Мишкины губы, и его губы тоже шевелятся в такт с моими, и не разобрать, где сейчас мои губы, где его...

Я, лизнув Мишкин подбородок, кладу его ладони себе на голову. Медленно проводя языком по его телу (оно дрожит и поддаётся моей ласке), я спускаюсь к моему выбору, моему решению, моему желанию. А мы с Мишкой, оказывается, совсем голые! Когда и как мы окончательно избавились от наших трусов и плавок - не знаю, не заметил я этого.

И вот я там, там моё лицо, мой рот. Я снова разворачиваюсь поперёк тела Мишки, обхватываю его ствол у основания одной рукой, а другую подсовываю ему под ягодицы. Мишкины руки у меня теперь на спине, и он ими что-то делает. Ну да, это тоже такой массаж, хотя это лучше, чем массаж.

Сейчас я не медлю, теперь я хочу этого по-настоящему, я спешу даже. Теперь я каждой своей клеточкой знаю, что только это сейчас правильно, а потому я больше не думаю.

Осторожно (впервые всё-таки!) и мягко, уже понимая, что и как, я забираю Мишку в себя - не до конца, так у меня не получится, великоват, - и я танцую языком по Мишкиной головке, вокруг неё, по уздечке, плотнее к нёбу, снова вокруг. Он стонал, когда я ему делал вверх и вниз? Вот, повторю: вверх и вниз. Как пронимает чемпиона! Не спеши, Миш, я сам. Вверх, вниз. Плотнее, ещё... Мишкина попка сжимается, это сталь и кожа. Яички подтягиваются к моей руке, под которой начинает пульсировать ствол. Конечно, это ствол, огнемёт, пушка. Стреляй, Мишка, огонь!

Ну, вот... Я жмурюсь до боли в веках, а в язык мне бьёт тугая Мишкина струйка. Не очень много, я и вкус её не успеваю распробовать. Сглотнув, я ловлю ещё несколько капель расплавленной Мишкиной любви - и опять без вкуса. Жаль, это же его любовь ко мне, это же должно быть лучше всего на свете, это ж он для меня, из-за меня!

- А-а-а... - я слышу короткий, тихий совсем Мишкин стон, скорее даже ясный выдох, и мой Мишка опускает бёдра на диван, а я вытаскиваю ладонь из-под него.

Чуть подумав, я выпускаю изо рта Мишкин член. Он уже не ствол, и от него пахнет уже больше мною, чем даже самим Мишкой. Хорошо! Это теперь тоже моё.

Я тороплюсь к Мишке, к его лицу, что-то ведь должно быть ещё, нас ведь двое.

- Ми-иш, - зову я его, но он не даёт мне ничего сказать, он хватает мой рот, весь мой рот тянет в себя, он пьёт меня, как я пил его.

Мишка сжимает мне рёбра чуть ли не до боли, короткий поворот, и он на мне. Борьба, самбо. Теперь Мишка главнее - ну и пусть! Я глажу его плечи, ловлю его язык, но Мишка отрывается от меня, вырывается из моего плена и с лёгким вздохом шепчет:

- Одного мне жалко, Илюшка, одного лишь: никому я не могу сказать, да не сказать, а прокричать, как я тебя люблю! Всё для тебя, весь я для тебя. Весь-весь!

- Мне, мне скажи, Миша!

Меня снова начинает трясти - от шёпота его, от губ, от рук (сейчас они у меня на попке) и от того, что Мишка сейчас мой, что он сейчас главнее, и от того, что сейчас что-то будет.

- И тебе не могу, слов таких ещё нет на земле. Хочешь, я умру? Нет, Ил, не по-настоящему, для тебя умру и оживу снова. Я сейчас чуть не умер. Ты мой самый главный самолёт, ты меня в небо поднял, выше облаков даже. Молчи сейчас, Ил, молчи, теперь ты полетишь, как я, полетишь!

Полечу! Конечно, полечу! Мой моторчик гонит по жилам восторг и предвкушение. Мишка уже на моём животе, от пупка прокладывает языком влажную дорожку к моей сабельке. Моя рыбка оказывается в ласковом и тёплом садке его рта. Я начинаю было двигать бёдрами, но Мишка прижимает их к постели своими ладонями. Ясно, я просто полежу. Миш, как тебе удобней, так и делай, мне всё будет хорошо.

Мишка надо мной, как ласковая океанская волна, я её не видел никогда, но это так, я знаю. Движется. А я... Слово "летать" для меня сейчас обретает реальность. Да, я лечу! Тепло, влажно, как дождь в июле, когда-то в мой день рождения было так однажды. Нет, не так, так не было никогда, это ж по-настоящему! Ветерок Мишкиного языка рождает во мне вихрь, поднимает меня ввысь, руки только мои остаются сейчас здесь, на диване, на Мишкиной голове, ну, зачем же он так коротко стрижётся? Вверх, да, всё выше и выше, и эта высота не страшна, это же не скалы, это небо, и у меня крылья - маленькие, но надёжные.

Темп нарастает, и ритм не сбивается. Я не очень люблю музыку, но ведь это же Мишка, мой навсегда Мишка играет сейчас на струне моего тела, а его язык сейчас - не язык, а плектр. Ах ты ж чёрт! Больно! Что это? Губу я себе прикусил (ничего себе!) и в Мишкины волосы вцепился. Это ж не парашют, ему же больно, наверное. И моя боль от прикушенной губы - это как новая фигура высшего пилотажа, как иммельман, и снова ввысь на вираже.

Я, раскидав руки по сторонам и отпустив Мишку, чувствую, как дрожат мои ладони. Я вырасту и узнаю, что это называется флаттер, но он сейчас не опасен моим крылышкам, он просто как вступление, сейчас что-то будет. Волной, гигантскою волной, таких и не бывает никогда в этом мире, поднимается во мне это чувство. Меня сводит такой яростной судорогой, что я даже успеваю испугаться: не свалиться бы мне, камнем пробив изумрудные облака! Это волна, ураган, пришедший из мира, где мечты стремятся к воплощению, где родина всех чувств и желаний, и эта волна, этот ураган играет мною. Я содрогаюсь, я - спортивный самолётик с мотором, захлёбывающимся от восторга. Толчки, невыразимо мощные толчки, сотрясают меня, мои руки комкают простыню, и всё это сейчас для меня, и это сделал Мишка и его Любовь ко мне.

И я снова здесь, я всё чувствую, и это всё намного ярче и отчётливей, яснее, чем когда-либо было. Горячая дорожка пробегает по моей щеке, её оставила слезинка. Нет, я плачу не от счастья и не от любви. Это чувство так сильно, так ново и так навсегда, что я не удержался, - это слезинка восторга!

Мишка отпускает меня. Его руки, скользнув по моему животу, по груди, накрывают мои щёки. Я, не открывая глаз, тяну Мишку вбок, переворачиваю его на спину, наваливаюсь на него сверху - я снова главный.

- Что это, Миша? - потрясённо шепчу я. - Что это такое было со мной?

- Это ты так кончил, Илька. Надо же! Даже меня проняло, а я и не думал...

- Теперь всегда так будет?

- Всегда.

- Вместе, да? Вместе будем, Миш? Летать будем вместе?

- А ты бы хотел вместе, Ил?

- Я бы - да! А ты?

Мишка счастливо смеётся, ничего не говорит, только теснее прижимает меня к себе, мнёт обеими руками мою попку, и я чувствую, что у него снова встаёт.

- Ну, ты чемпион! Гигант ты, Соболев! Ты что, ещё хочешь?

- Как скажешь, Илюша, а то давай спать! - смущённо шепчет Мишка, а сам дрожит опять и языком ласкает мне мочку уха.

Да, как же! Спать... Я ж чувствую, как ему хочется, я теперь чувствую каждую Мишкину клеточку, и не хуже, чем себя самого.

- Щекотно, Мишка! - хихикаю я. - А как? Опять пососать?

- А ты не хочешь?

- Почему не хочу? Ну, хорош, Миш, не щекотайся! Почему?

Я даже слегка удивляюсь: чего бы это мне не хотеть? Это же я сам, это ведь мой выбор. Навсегда.

- Давай, конечно. Но я ведь уже не кончу, второй-то раз, да?

- Не знаю, Ил. Правда, не знаю.

- И не надо, - тороплюсь я. - Не надо, Миш, будет же ещё потом, ведь так? Ну, вот. А сейчас мне больше и не надо, а то... Ну, не знаю, пусть это так будет, ведь это же первый раз у меня. Я не знаю, как сказать, но я не хочу растерять это, что ли. Понимаешь?

Мишка замирает, молчит недолго, а потом нежно, совсем без жадности целует меня в губы, и это как майский ветерок, как лунный свет, как дождик на склоне июльского дня.

- Ты самый лучший, Ил-Илья! Я тоже не буду. Пусть это приживётся в нас. Вся ведь жизнь у нас теперь впереди. Это первый раз, поэтому пусть приживётся. Я теперь в тебя обеими руками и зубами всеми вцеплюсь. Всё ещё будет, да?

- Вцепишься? Давай, Мишка, до боли! Я так тебя люблю, так... Я и не думал, что так быть может, но теперь я знаю, что такое летать. Это ведь не только то, что сейчас было, это самая высь была, но летать не только это, оказывается. Вот лежишь ты сейчас на мне, и я лечу. И когда с Корнетом мы, и клюшка моя завтра - это тоже летать, потому что вместе. И "Комету" твою чинить... И тогда я тоже летать буду, потому что с тобой. И лыжи, и даже когда ты мне по шее, и фонарик, и всё-всё-всё! Правда?

- Илька! Я так сказать не умею, но ты всё сказал, а что не сказал, то ещё впереди у нас.

- Точно! Только знаешь что, Мишка?

- Что?

- А я тогда у стенки спать буду! А если нет, то я тебя, Соболь, искусаю щас, прямо вот до самого твоего этого вот!

- Токмаков, дурень! Оторвёшь, на фиг! Узнал место, да? Всё, сказал, спи ты, где хочешь, хоть на потолке! Ой! А вот так вот, а? А ну, не ори! Чего ж мне с тобой делать-то, когда ты вырастешь? Ох, ты ж... Ну, хана тебе, козявка!

Боги! И вы, демоны Любви! Вы видите сейчас нас с Мишкой? Видите ли вы сейчас нас, двух пацанов, захлёбывающихся в изумрудных волнах вечной своей любви друг к другу? Вы, управляющие Судьбой, вы, извечные и дающие нам всё, что мы имеем, не отнимайте у меня Мишку! Не для того вы нас свели в этой жизни и этом мире. Будет у нас всё, а главное, что будем мы друг у друга, и это навсегда, что бы это ни значило, и сколько бы это не длилось. Мы вырастем с Мишкой, но мы останемся самыми лучшими друг для друга навсегда, и этот свет будет гореть у нас в душе, и, может быть, этот свет зажжёт ответное сияние в ком-то ещё.

свет в душе по-настоящему яркий, если он горит изумрудным пламенем, зажжённым самими Богами, то этот свет обязательно вызовет ответное сияние в другой душе, если она ждёт этого, если это ей нужно, как облака для крыльев. Вот это я завтра Соболеву и скажу, жалко, что дрыхнет он сейчас. Все дрыхнут, а Борька дрыхнет громче всех. Мне-то чего не спится, а? Всё ведь хорошо вроде бы. С пацанами так побесился, что Соболю с мамой пришлось нас четверых успокаивать.

И снова прав Мишка оказался. Интересно, каково это - быть всегда правым! Сколько времени я провёл с пацанами, и всё это время Миша Шилов не сводил с меня своих серых глаз. Как-то неловко даже. А какой парень оказался! Да... Историей авиации увлекается, надо же. Завтра же в "КнигоМир" съезжу, что-то я там такое видел, альбом какой-то здоровенный... Ха, как мой Вадька рот разинул, когда младший Миша про Ил-2 нам рассказывал! То-то, это тебе не рыбок зелёнкой травить и не марсоход "Апартьюнети" из пылесоса делать. Да, кстати, альбом-то этот дорогущий, наверное, а парнишка гордый, по-моему, и мама его ещё как на это посмотрит? А, ладно, Вадьке подсуну, когда они с Егоркой пойдут на день рождения к Мише... Да ни фига! Сам подарю! А с мамой Мишиной... Да всё в порядке будет, вот на неё я Вадьку-то и напущу! Точно. Перед этим тараканом ещё никто не устоял.

Не отпущу я этого пацана, нельзя мне его упускать, и ради себя (но это ладно), и ради него самого нельзя мне его терять. Таким парнишкам, как Миша Шилов, необходим в жизни старший мужчина. Ему это нужно, и я уже готов, кажется.

Ах, ты ж, тетеря! Сигареты в кабинете у меня. Блин, как курить охота! Пожалуй, придётся сходить. Ладно, я потихоньку, чтобы парня не разбудить. Хитрец ты, Токмаков! Себе-то уж не ври, не надо. Ну да, хочется мне на Мишу Шилова ещё раз посмотреть, хочется. Красивый юноша. У него неяркая красота, она не режет глаз, но чем дольше на него смотришь, тем труднее оторваться, он как японский клинок. А как интересно было на них смотреть, на двоих Мишек, на большого и поменьше! Тати и вакидзаси. Два клинка, два совершенства, один постарше, другой помоложе, но отделка та же. Состязание Мурамасы и Масамуне, листья на поверхности ручья... Какой всё-таки Соболев умница у меня! Благородство и ясность души. И отчего же это мне такое счастье?

Так, ну что? Осторожненько, на цыпочках. Во Борька даёт - свист на весь дом! Ха, конечно, после такого обеда! Чего это? Свет в кабинете.

- Ты чего, Миша? Не спится на новом месте? Или диван неудобный?

Миша не пугается моего появления, он сидит, по-турецки скрестив ноги на диване, накинув одеяло на плечи, а перед ним лежит раскрытый альбом студии Межова.

- Да нет. Хорошо всё, Илья Палыч, так просто. А диван очень удобный, я даже и не думал, что такие удобные бывают. И кожа под простынёй скрипит уютно так. Я так просто. Не знаю, не спится, и всё.

- Да? И мне вот тоже. А я, знаешь, за сигаретами пришёл, курить захотелось, дай, думаю, потихоньку...

Мы с Мишей молчим. Да. Ладно, бери свои сигареты, и мотай отсюда.

- Межов? - глупо спрашиваю я.

- Да. Ничего, что я взял посмотреть, вы не заругаетесь?

- Ну, а чего мне ругать тебя, Миша? Смотри. Нравится?

- Очень! Вот, "Серый Бумер". Здорово. А это я не понял, "Пасифая".

- Ну, это была... - я чуть смущаюсь. - Как бы тебе, понимаешь, сказать? Это мамаша Минотавра. Лабиринт, Тезей, Ариадна... Слыхал?

- Что-то слыхал, кажется, - спокойно отзывается Миша. - Илья Павлович, а спросить можно?

- Валяй.

- Неужто это всё настоящее? - Миша обводит рукой кругом себя и торопится объяснить. - Я имею в виду, неужто этим оружием взаправду бились? И убивали, да? И тот нож каменный, чёрный, который Вадимка показывал, неужто им индейцы людей в жертву приносили?

Я лишь киваю головой и, чуть подумав, присаживаюсь рядышком с Мишей на диван.

- Вау! По груди - и сердце наружу вырвать! - Миша ёжится под тёплым верблюжьим одеялом.

- Ножик гадостный, чего уж тут говорить. Он мне в куче достался. Ты не думай, Миша, я такие вещи не люблю. Если бы не Вадька, я бы от него уже давно избавился бы, но ведь крику будет - не оберёшься. А про другие вещи ты хорошо сказал: бились. Правильно, точно и хорошо. Бой - это почти всегда честно. А если нечестно, тогда это и не бой, а измена. И выбор. Всегда в бою есть выбор, и восторг ещё.

Миша, распахнув свои серые глазищи, не мигая, смотрит на меня, к моему плечу привалился, сам, похоже, этого не заметив.

- А это? - он кивает на Межовский альбом.

- Ну, что ты! Это чистая красота, искусство в степени. Можно, конечно, запросто даже можно кого-нибудь и этим убить, но тогда это будет преступление, и тоже в степени. Это как если бы статую Аполлона на кого-нибудь сбросить. Понимаешь?

- Да. Очень понимаю. Но ведь и эти мечи тоже красивые, - Миша задумчиво смотрит на катанакаке.

- Красивые? Больше, чем красивые - совершенные. И акула совершенна и прекрасна, и волна цунами, и ещё много всего. Реактивный истребитель тоже прекрасен, ты и сам лучше меня это знаешь. У всего своя цель, назначение, а красота всегда сверху, вне предмета, и плевать ей, чем именно она притягательна для нас. Сложно это всё, наверное, да, Миш?

- Наверное. А может, и не сложно. Просто надо думать. Всегда надо думать.

Я с некоторым удивлением смотрю на шёлковую русую прядь у Миши над тонкой бровью, и меня охватывает нежность - знакомая, незабытая, незабываемая!

- Вот я и думаю, чего же это я тебе спать не даю? Пойду покурю и баиньки.

- Да? Так это, наверное, я вам спать не даю? Да вы здесь и курите, я ничего, у меня мама тоже курит.

- Плохо, - вздыхаю я и с неохотой встаю с дивана. - Здесь, говоришь? Ну, если разрешаешь. А ты сам-то не куришь? Вадька мой, гадость мелкая, и тот спёр у меня как-то сигару. Я его чуть не прибил за это, хотя куда мне!

Миша тихонько смеётся, закрывает книгу, встаёт с дивана и подходит к моему письменному столу - в узких трусиках лишь.

- Честно? Вам скажу, Илья Палыч. Немного, с пацанами.

- Ну, на меня можешь не рассчитывать! С меня и Вадьки хватит! Как вспомню его с сигарой... Вот сам посуди, Миша, не могу же я с тобой курить. А Соболев? Если узнает, точно сломает мне что-нибудь. Шею, например.

- Шею не надо! Да я и не курю, а так только. А вы очень похожи - с дядей Мишей, я имею в виду. Не внешне, а всё равно похожи.

- Ещё бы! Мы же очень давно дружим. А вообще-то, спасибо. Это, Миша, для меня лучшее сравнение, это похвала для меня.

- А может быть, для него? - тихо молвит Миша, чуть краснеет, но глаз от меня не отводит.

Не знаю я, что ему сказать. Я тушу в пепельнице недокуренную сигарету, кладу Мише на плечо руку.

- Миша, ты бы под одеяло лез, что ли. Прохладно у нас.

- Не-е, у нас дома холоднее, но я залезу, только вы ещё со мной посидите? Да нет, если вам спать пора, то нет, конечно, это мне чего-то всё не спится.

- Посижу, конечно, хотя спать давно пора, это ты прав. Но уж если не спится, то лучше вдвоём.

- Вдвоём всегда лучше, это точно! Но только с тем, с кем вдвоём быть приятно.

- Мишка, да ты умный парень! Я вот щас эти твои слова запишу, не забыть чтобы, склерозом я мучаюсь, а так запишу и...

Миша Шилов смеётся вполголоса и шутливо тычет меня кулаком в грудь, а я перехватываю его руку, мягко заворачиваю её парню за спину, обхватываю его за плечи и направляю юношу к дивану.

- Вот, укрывайся. А если подраться охота, то это не ко мне, это к Вадьке. Только не советую, калекой я тебя видеть не хочу.

- Да уж, он у вас ракета просто! Ха, земля-небо! Вот, сейчас. Да вы тоже под одеяло лезьте, с краю можно, одеяло-то огромное. Ну, хоть ноги укройте, дядя Илья.

- Мишка, ты меня дядей-то не называй, не надо.

- Хорошо, Илья Павлович, не буду, - голос у юноши делается скучным.

- Вот и чудно, - усмехаюсь я. - Хоть кто-то меня слушается. Подвинься чуть. Так вот, "дядей" не надо, мне это не нравится, но ты можешь звать меня... Да хоть Илом. Так и зови, а то "Илья Павлович" тоже не того, согласен.

- Да ведь неудобно это как-то, - глаза у парнишки снова заблестели.

- Отчего же?

- Не знаю, не принято так.

- Миша, если ты уже сейчас ориентируешься на то, что принято или не принято, то извини, но тогда ты заведомый неудачник.

- Как же? Тогда, значит, всё можно, так, что ли? Так, Ил? - тут же заводится Миша.

Ах, ты ж хитрец! Спорщик ты, оказывается. Думаешь, поймал меня? Ладно.

- Не надо, Миша, не передёргивай. Есть вещи, через которые нельзя перешагнуть. Не потому, что это невозможно, а потому, что нельзя. Через людей шагать нельзя. Через чувства. В душу нельзя плевать. Да мало ли! Слабых мучить. Это вообще... Я доступно излагаю, или тебе разжевать всё надо, как Вадьке нашему?

одеялом я нащупываю Мишину ногу, крутой подъём стопы в моей ладони, сжать её чуть сильнее, но чтобы не больно, не дай бог.

- Ой, Ил, не надо, я ж щекотки боюсь, мы же с вами сейчас всех перебудим!

- Ага, значит, одно твоё слабое место я уже знаю! Ладненько, учтём.

Хихикнув ещё разок, Миша, чуть прикусив губу, лукаво смотрит на меня, и я, кажется, плавлюсь от этого взгляда.

- Да-а! Хорошо как! Знаете, Ил, со мной вот так никто ещё не говорил.

- Ты не грузись, Миша, это как раз в порядке вещей. Взрослые частенько забывают, что и как бывает в твоём возрасте.

- Но вот вы же не забыли, похоже? Не забыли, Ил?

- Я - нет. У меня такое тогда было, что я умру, наверное, если забуду. Счастье. Нет, погоди! Это вот так, сразу я тебе рассказать не могу. Позже, может быть. И ещё. Не один я такой, Соболев тоже такой же. Надеюсь, что не только мы с ним такие. А то, что я с тобой сейчас говорю, как с равным, так это оттого, что равным себе я тебя и считаю. Да, так оно и есть! При условии, что и ты это так же примешь. Равенство, оно обязательно всегда в обе стороны. Ой-ёй-ёй, Мишка! Что-то мы с тобой о таких вещах...

- Да ну! Мне очень нравится, Ил!

- Да? - вздыхаю я. - А я хотел было тебе рассказать, как я однажды щуку поймал, да Вадька с нею вместе за борт бултых!

- Вадька! - смеётся Миша. - С ним не соскучишься, это я уже понял. А он мне обещал на день рождения аэрограф подарить. Вы ругать его не будете?

- Так у него их три штуки! Один, правда, он кончил, промыть забыл, тетеря. Погоди, а ты тоже модели собираешь?

- Ну да. Только самолёты, а не машины. Я сейчас за "Спитфайр" взялся, ну, а кисточкой красить - полная лажа получается!

- Так, так. Лажа, говоришь?

Модельки - это хорошо. И это учесть надо, в "Зорях Урала" классный отдел есть, и именно по авиации.

- Конкретно, лажа. А у Вадика с Егором очень даже ничего выходит.

- Это у меня выходит, а не у них! - тут же надуваюсь я. - Если хочешь знать, Мишка, то всё самое сложное для них я делаю. Вадька накрасит, пожалуй! Вот представь...

Тут дверь в кабинет приоткрывается, и в щель просовывается взлохмаченная со сна голова Соболева.

- Вы чего это? - хрипло шепчет он.

- Так. Не спится, - спокойно отвечаю я. - А ты чего вскочил?

- Так вы ж орёте на весь дом! Смотри, Илюшка, разбудишь ведь всех!

- Это ты только спишь, как индеец на тропе войны, все ж без задних ног дрыхнут. А мы тихонечко, да, Миш? Ты не торчи в дверях, или сюда, или туда.

Окончательно проснувшийся Соболев некоторое время с сомнением смотрит на меня, а потом так же шёпотом заявляет:

- Знаешь, где командовать будешь? На работе у себя командуй. Пошёл я к тебе в спальню, а ты потом в гостиной ложись. Не выступай, Ил! Тёзка, если что, по башке ему дай чем-нибудь, здесь у него полно всего. Только не орите вы, если Борман проснётся, то всё, хана, все повскакивают.

- Вали давай, сказано же тебе, потихоньку мы.

- Полпервого ночи, - укоризненно качает головой Мишка и скрывается за закрывшейся дверью.

- Мы что, и правда, громко слишком?

- Слушай ты его, у меня кабинет звукоизолированный, а Мишка просто почувствовал, что мы не спим, он же телепат, блин.

- Вот и за столом вы, Ил, так же его называли. Это правда, что ли?

- Похоже, что да. Я за двадцать лет толком так и не разобрался в этом, Миш, но что-то такое у него есть.

- Здорово!

- А по-моему, не очень. Утомительно, по-моему, ответственности больше, и вообще...

- Да нет же, Ил, это ж супер просто!

- Ну, как бы то ни было, нам-то с тобой это всё равно не дано. Мишка, ты соку хочешь гранатового?

- Не знаю.

- Слушай, завязывай ты с этим своим "не знаю"! - я, выпростав ноги из-под одеяла, шлёпаю по паркету к бару. - Ты чего, в самом-то деле, стесняешься, что ли? Блин, неужто Вадька всё выхлестал? А, вот! Ёлки, бокалы на кухне, а идти за ними неохота. Из горла буш? Ась?

- Из горла? - Миша улыбается до ушей. - Покатит.

- Замётано! Нарежемся щас! Так что, стесняешься ты? Не надо, право, не надо. Подушку повыше подвинь, так удобней будет. Знаешь, Мишка, если ты меня стесняться будешь, то я тогда тоже краснеть начну, то да сё... Держи бутылку. Хорошо, что горлышко широкое. И почему у бутылок со спиртным таких не делают? Всё против человека! Да не хихикай ты, прольёшь. Не холодный? Дай-ка! В самый раз. Нравится? Мой любимый. Вот когда я таким, как ты, был, ещё берёзовый продавали, и я мог трёхлитровку один за раз выдуть! Щас не видно что-то его.

- Ил, а вы как насчёт этого... ну, выпиваете?

- А по мне разве не видно? Как до самогона дорвусь, так удержу на меня нет! На люстре качаюсь, по дому всех гоняю с саблей в зубах.

- Я так и подумал, - задорно смеётся Миша. - Вы не обижайтесь, это я так спросил.

- Ну, спросил, и спросил, чего же мне обижаться-то? У меня с алкоголем, Миша, очень лёгкие отношения. Могу и выпить, а если в тему, то и крепко. Ну, по моим меркам. Разум не теряю - Соболевская школа. А пить ради того, чтобы просто пить, - это как-то не моё.

- Вот это правильно! - горячо говорит Миша. - Так и надо, а то...

- Что? Знаешь, Миша, раз начал, так уж договаривай.

- Да так. Просто у мамы был там один... Друг такой один. Натерпелись мы!

Я молчу. Беда, она и есть беда... Я снова ловлю Мишкину лодыжку. Не щекочусь, нет, это ласка, и он это чувствует, не отдёргивается, не вздрагивает, только серые глаза раскрываются под взмахом пушистых ресниц, и вопрос в них стоит: не обидишь? Крылья и облака...

- Миша, - тихо говорю я, совладав с голосом. - Послушай меня. Не знаю, могу ли я тебе это говорить, имею ли на это право, но ты послушай меня. Все твои проблемы теперь - это и мои проблемы. Вот хочешь ты того или нет, но решать мы их будем вместе. Это даже не я так решил, это Судьба так решила. Как же нам с тобой против неё идти? Нельзя, да и не хочу я.

- Я тоже не хочу, - выдыхает Миша. - Только так сразу всё, странно как-то, я и не ждал ничего особо хорошего, а тут вы. И все остальные, конечно, и Борька тоже, но вы, Ил...

- Ну и всё, и слов не надо никаких. Слова, слова - и для них черёд придёт, но не сейчас. Дай-ка мне бутылку. Давай, Миша, я сейчас за тебя выпью. А лучше мы вместе это сделаем. И знаешь что? Давай выпьем мы соку этого так, чтобы ты ко мне на "ты" обращался. Есть такой обычай, ты же знаешь, наверное?

- Знаю, конечно, на брудершафт.

- Парень, да тебя и учить-то не надо! Я сражён! Наповал просто. Так вы меня с Вадькой вдвоём совсем мозгами забьёте, убогого! Я те попинаюсь! Мишка, блин, сок разолью! Тише ты, спят все, в самом деле! Ну, вот, ёлки, забыл, чего сказать хотел.

- Слова, слова, - улыбается Миша. - На брудершафт хотели.

- Да это я не забыл. Чтобы я выпить забыл - ха! Хоть и соку. Да ладно, дёрнем, как Вадька выражается. За тебя, Миша! Да, хорошо, не Otard, но всё равно, хорошо. Держи.

- За вас, Ил!

- Ну вот. Теперь можешь говорить мне "ты".

- Буду.

Мы с Мишей замолкаем. Мы не смущаемся, нет, так просто. Но долго молчать я не могу.

- Ты мне скажи, ты спать не хочешь?

- Не-а, я завтра высплюсь. Ха, вдвоём с мамой, она с ночной, ну, и я с ней за компанию. Ил, а ты правда книгу написал?

- И написал, и напечатал даже. Про Александра Македонского, тебе же говорили. Только это не художественная книга, она, Мишка, специальная, для профессиональных историков. Военно-историческое исследование это называется.

- Всё равно круто! А ещё напишешь?

- Уже пишу. Правда, не книгу, это скорее статья будет. И название для неё я уже придумал. Хочешь, скажу тебе по секрету? Но чтобы никому!

- Хочу, а почему по секрету?

- А чтобы название не спёрли! Название такое, Мишка, что ты! Любой бы рад был такому.

- Какое? Ну же, Ил, не тяни, говори!

Я воровато оглядываюсь по сторонам, быстро притягиваю Мишку за голову к себе и таинственно шепчу ему в ухо:

- Называться это будет так: "Обеспечение Римской армии в дальних походах при отрыве от баз снабжения. Эпоха усыновлённых императоров и Антонинов".

Я откидываюсь от юноши, смотрю в его глаза, а в них уже поднимается весёлая серая волна.

- Ты гонишь, да? Ой, Ил! Я хотел сказать, ты меня разыгрываешь? Прикалываешься надо мной, да?

Обидеться мне, что ли, на паршивца? А какое волшебное чувство: будто я вернулся в прошлое и будто я этого парня всю свою жизнь знаю.

- На кой это мне надо, сам вот подумай, напряги мозжечок свой! Гонишь... Твоё счастье, что спят все, а то бы всыпал бы я тебе, неделю бы ты потом стоя спал! Как боевая лошадь. Ах, ты ж! Сок убери! А ну, кончай, блин! Мишка, дрянь такая, я ж тебя подушкой задушу! Вот так вот. Это и есть преимущество опыта перед молодостью. Ой! Ну, всё, будет тебе щас фотофиниш!

Мы с Мишкой Шиловым возимся, боремся, щипаем друг друга, захлёбываемся сдавленным смехом, и всё это совсем тихо, спят же все, да и никто нам сейчас не нужен.

Боги! Чувства, чувства! Сколько мне сейчас лет? А Соболев точно гад. Ведь у него с Егоркой наверняка всё также - и чего же он молчал? Это же так... Сколько мне лет - неужто я снова пацан? Гладкая кожа Миши, будто полированный металл с нежной текстурой, японцы зовут это "хада". И я снова юнец, любящий, верный, нежный и горячий. И я снова самолётик, только мотор у меня теперь - это вот этот бьющийся между моими сильными крыльями паренёк.

- Всё, Ил, всё, хорош, а то я точно орать начну!

- То-то! Сдаёшься, значит?

- Щас! Я никогда не сдаюсь, это перемирие просто, понял? А потом, днём, при лётной погоде, я те такое покажу! Всё, Ил! Ладно, не покажу, если не хочешь.

- Попробуй только не показать, я тебя Борьке скормлю! Ладно, перекур.

убираю с ног сбившееся в кучу одеяло, встаю и иду к столу. Закурив свою ментоловую Sherman’ину, я усаживаюсь прямо на столешницу и, болтая ногами, с удовольствием смотрю на Мишку. Тот снова сидит по-турецки, взъерошенный, раскрасневшийся, глаза сверкают серой сталью, прямо на зависть всем моим клинкам. И кулаки упёр в колени. Ну, точно Ёритомо перед битвой! Я даже присвистываю в восхищении.

- Сиди! Сиди, Мишка, не шевелись.

- А чё? Таракан, что ли, на мне?

- Сам ты... Сиди, сказал.

Я подхожу к витрине, беру с подставки шлем и, подойдя к Мише, осторожно покрываю им голову юноши.

- Банзай! - выдыхает паршивец, выбросив вперёд и вправо сжатую в кулак руку.

- Банзай, - соглашаюсь я. - Полный банзай.

- Вот бы сфоткаться так! - Миша вопросительно смотрит на меня.

- Да запросто, только не сейчас, камера у Вадьки в комнате. Утром я тебя в полный доспех одену и сфоткаю. Как тебе эта идея? Понятно, ничего не говори. И фотографии сразу же распечатаем, дома покажешь, и друзьям тоже.

- Как это, сразу? - Миша сдвигает шлем с глаз.

- У меня камера цифровая, - я киваю головой в сторону компьютера.

- Круто! Все лягут! А шлем не очень удобный, если честно.

- Какой есть. Кабуто. Шлем по-японски - кабуто. Этот именно - оки-тэнугуи-кабуто.

- А ты японский знаешь?

- Нет, куда мне! Терминологию оружейную знаю, а язык нет.

- Так учить надо! Что же ты, Ил? - укоризненно заявляет Мишка и снимает шлем.

- Вот сам и учи! Указывать он мне тут ещё будет! Ты вот какой язык учишь?

- Английский, какой же ещё!

- Вот давай и японский до кучи учи, а я посмотрю.

- А если вместе?

- Отстань, Мишка, старый я уже.

- Вот теперь ты точно гонишь! Старый он! Дедушка Илья, тоже мне!

- Знаешь, Шилов, мне всегда было интересно узнать, как японский шлем держит удар европейской булавы.

Мишка смеётся, довольный. Я забираю у него шлем, усаживаюсь к нему на диван, а он приваливается к моему плечу, теперь уже сознательно. Сделал парень выбор... И я тоже сознательно, вовсе не таясь, не скрывая желания и нежности, обнимаю его, и нежности здесь всё же больше, чем желания и чувственности. И я не удивлён этому, всё ведь у нас с этим юношей ещё впереди. Всё будет: и первый глоток, и опьянение счастьем после первого глотка, и всё то, что не поддаётся ни описанию, ни анализу. Чувства, это чувства. А сейчас меня топит нежность и любовь. Как всё быстро и как я этого ждал, оказывается!

- Мишка, - шепчу я пареньку в русую макушку. - А я ведь ждал тебя. Не вскидывайся, чего ты? Ждал. Я не знал, что это будешь ты, не знал, что ты будешь такой вот. Но как же я тебя ждал!

- Да, Ил, выходит, что и я тоже... Ждал, а и сам не знал, чего ждал. Прикинь, сам не знал, и тут ты! Скажи, а как всё будет?

- Как? По-разному, наверное, но всегда теперь всё будет у нас хорошо, ведь мы же хорошие люди. А главное, всё будет так, как мы этого захотим. Да не грузись ты, всё ведь решено уже. Судьба, брат, тут не поспоришь, да и не надо тут спорить. Ты запомни только: я никогда ничего не сделаю такого, отчего бы тебе стало больно, плохо и даже просто неуютно. Всё, что для тебя хорошо, хорошо и для меня. И вот ещё что. Когда мы вдвоём, то ты всегда главный. Понял?

- Здорово! Ты не думай, Ил, я ведь не наглый, и не жадный я. Не думай. Я понимаю, что значит - главный. И почему главный, когда мы вдвоём только.

- Я не знаю, что ты понимаешь, а потому скажу почему. Когда мы вдвоём - главный ты, когда с нами Вадька - главный он, а когда с нами Соболев, тогда главный Соболев. Я так живу, и ты тоже можешь жить так же. Хочешь?

- Да. И всегда хотел, оказывается. Погоди, а когда же ты будешь главный?

- Да всегда! Ты что же, не понимаешь? Сам посуди, это же я позволяю вам быть главными, и выходит, что я всё-таки главнее!

- Ты... Ты ещё и хитрый, ни фига себе! Ну и ладно, один чёрт, я-то хоть и по званию, но главный, сам сказал! Ой! В ухо плюну! Ил, так же нельзя, не предупредил. Мама, я дяде Мише пожалуюсь! Ах, ты... Ты чё, это ж нечестно - руки в одеяло закрутил! Ну, смотри, Ил! Сам начал. Я тогда с Вадькой сговорюсь, понял? И с Егорычем, и с Борькой ещё. Полный абзац тебе тогда будет! Ага! Боишься? Сразу бы так. А то руки он мне в одеяло завернул!

Наши лица совсем близко, и последние слова Миша шепчет мне уже прямо в губы. Мы замираем на секунду, Мишка вытаскивает свои ладони, зажатые меж нами, и кладёт их мне на затылок. Коротко, властно (он же главный) Мишка тянет меня к себе, губы в губы, сердце к сердцу. В голове проносится лишь: "Кто же из нас первый?" - и огромная изумрудная волна... Я сквозь волшебство первого раза смутно удивляюсь умению Миши, его ловкости в этом самом сложном в мире танце. Дети века!

- И-ил, - выдыхает Мишка, - Ил, никто не зайдёт?

- Никто. Хочешь, дверь запру?

- Да ладно, пусть.

- Ты где так целоваться научился, паршивец?

- Сам ты! Балда, у меня же уже всякое было, потом расскажу.

- Конечно, потом...

Я, больше не сдерживая себя, впиваюсь в Мишку Шилова. Облака, прорезаемые молниями, вспышки первого раза. Тело парнишки начинает звенеть в моих руках. Звучит аккомпанемент, а Мишка ведёт в этом танце. Он стягивает с меня футболку, и мы отрываемся друг от друга, чтобы стянуть её совсем. Ёлки, я же старше! Я берусь за Мишкины бёдра и пью из блюда его живота. Вот так, плавки прочь! Стройные античные колоны бёдер, антаблемент лобка, и вот Он, трепещет, гордо, важно и застенчиво! Он - это главное на земле оружие и главная пацанячья тайна, и теперь эта тайна доверена мне, теперь этот извечный клинок в моём арсенале.

Мишка бьётся в моих руках - ещё бы, я ж ничего не забыл, это ж моё умение навсегда! Проходит совсем немного времени, и Мишка кончает. Это как вулкан: мне и страшно, и оторваться я уже не могу. Юноша давит стон, судорога выгибает его навстречу мне, и влага, горячая, неуловимого и восхитительно незабываемого вкуса влага Мишкиного желания оказывается у меня на языке. И волна откатывается, оставив на берегу в моих руках омытое моей любовью Мишино тело.

- Я, теперь я, так ведь? - беззвучно шепчет Миша Шилов. - Давай я, Ил.

Я переворачиваю юношу, сажаю его на себя верхом, поддерживаю его за крепкие и одновременно за хрупкие ещё плечи, а он неспешно, уверенно - ведь он же главный! - принимается за меня. И я лечу - сразу, с места, без разбега! Время уходит, теряет размер и вещественность, остаётся только Миша, его голова в моих ладонях и ещё непередаваемое чувство законченности, и чувство начала. И вот изумрудная молния бьёт в меня победительным копьём. Пилум, который уже не вытащить из души, но мешать он не будет.

Я держу Мишу за щёки ладонями и чувствую, как бьётся там моя страсть. Всё правильно, как же без этого, это же часть любви, самая высь полёта, облака!

- Понял? - шепчет Миша мне на ухо, оказывается, он уже здесь. - Так-то. Ещё и не так будет, я ведь уже взрослый совсем. И я главный, да?

- Навсегда, что бы это ни значило и как бы это ни было.

Мишка Шилов тихонько смеётся мне в изгиб шеи, и в этом смехе чувствуется счастье и власть, ведь теперь я принадлежу ему, а он принадлежит мне.

- И всё-таки ты паршивец. Я ж думал, что ты неопытный и невинный, а ты... Ты до крайности испорченный пацан, самый лучший, наверное, и, может быть, даже единственный на свете, но какой же ты плохиш! Но ты знаешь что? Ты только не вздумай исправиться! Мишка...

- Просто я образованный - время такое! А сам? Совратил меня, а я плохиш!

- А ведь точно: совратил я тебя! - я приподнимаю Мишину голову, серьёзно смотрю парню в глаза и тихо говорю. - И что же мне теперь делать?

- Ты чё? - тут же пугается паршивец. - Я ж пошутил, ты чё? Ты кончай тут! Что ему делать! Да если б ты не того, то я бы тебя сам того.

Миша чуть не плачет. Ну и скотина же ты, Токмаков!

- Мишка! Люблю я тебя! Ясно? Думал, что не полюблю больше никого, и тут ты появился. Люблю!

- Ну и всё, понял? И больше чтобы так никогда не говорил! Приказ по эскадрилье, понял? Погоди, Ил, а если дядя Миша узнает, он же телепат, да?

- Ну, то, что он это узнает, это я на сто процентов уверен. Да погоди ты! Чего шугаешься, истребитель? Он знал это уже тогда, когда только тебя увидел, зуб даю. Тихо, сказал! Ты что же, не понял ничего? Эх, ты. Мы с Соболевым ведь... Ну, дошло?

- Дошло. Погоди, это что же, выходит, что я его место занял? - голос у Миши делается сухим и ломким, и звенит, как перекалённая сталь.

Он скатывается с меня и, закусив губу, натягивает на себя плавки.

Гордость. Сам такой был. Ах ты, мелкий собственник! Я ловлю Мишину голову, тяну его к себе за шею. Упирается. За плечи, смело, сильно. Я же старше, хоть ты и главнее.

- Место ты занял! Балда! Его место занять никому не дано, понял? Да убери ты локти свои. Слушай меня, Миша Шилов, слушай, потому что говорю я это только для тебя. Его место занять нельзя, оно навсегда, а у тебя своё место, и не знаю я, что ты там себе придумал, но твоё место ничуть не ниже, чем место Соболева, и ты тоже навсегда. А моё место в Мишкиной душе - я за это спокоен - оно тоже навсегда, и никому его не занять. Егор - чудный парень, Мишка любит его до самозабвения, но я - это я. Понял, или ты не понял? У нас с ним уже знаешь сколько времени ничего не было?! Любим мы друг друга, и нам этого достаточно.

- Ничего себе! Давай укроемся, Ил. Ничего себе! Здорово! Ну, а я так не могу. Смотри, Ил, если кто-нибудь у тебя ещё будет (ну, дядя Миша не в счёт), если вот кто-нибудь там ещё только... Даже не смотри ни на кого! Не смей, понял, ты мой только, понял? Так вот.

Вот это да! Однако! Ёлки с дымом, а ведь с проблемой ревности я сталкиваюсь впервые. Миша играет моим соском, сопит мне в шею, а потом, хихикнув, дёргает меня за ухо.

- А если Вадимка узнает или, ещё того не лучше, Наталья Николаевна?

- Вадька сейчас живёт в мире, полном железа и огня. Не понял? В общем, его это мало занимает. Потом-то он узнает, конечно. Он меня любит, и что бы он там ни узнал, любить от этого меньше не станет. Постарайся, чтобы он и тебя полюбил, так всем будет легче и проще. И к маме это тоже относится. Так что от тебя, истребитель, многое зависит. Ну, и от меня тоже.

- Прорвёмся... Ил, я в туалет хочу.

- Пошли вместе, потихоньку только.

Мы двумя бесшумными тенями скользим в гостевой санузел, делаем там свои дела, шипим друг на друга, чтобы идти тише, и на цыпочках, мимо дёргающего во сне лапами Борьки, тихонько над ним посмеиваясь, возвращаемся в кабинет.

- Ты спать сегодня собираешься, Шилов, или нет?

- А ты? Я как ты.

- Ладно. Смотри только, чтобы я прямо в кабинете не уснул.

- Ил, а ты ко мне придёшь на днюху?

- Там видно будет. Но праздник по этому случаю мы сто пудов устроим, в этом уж будь уверен! Мишка, коленку убери, куда ж ты мне её суёшь!

Миша Шилов начинает мне рассказывать про то, кого он позовёт на день рождения, какие у него друзья, как он живёт в классе и во дворе. Голос его делается сонным, парень сейчас уснёт, я это вижу. Он уснёт, а я полежу с ним ещё чуть-чуть, чтобы он заснул покрепче, и пойду к Мишке. Надо, очень мне надо с Соболевым поговорить, и утра мне не дождаться. И мы поговорим.

А утром всё будет так, как и должно быть, ведь всё уже решено, не так ли, Токмаков? И этот паренёк, засыпающий на моём плече, этот человек, который так стремительно занял в моей душе своё место, будет смотреть на меня и улыбаться мне, а я ему. Крылья и облака... И это навсегда!