В утренней дрёме, приоткрыв глаза, я смотрел на синее холодное небо через стёкла большого окна, полукругом вписанного в белую комнату старого венского дома. Эту маленькую квартиру уступила Майклу на пару дней его знакомая, здесь было тихо, спокойно и уютно, со стены на меня смотрели две красивые девушки Климта, одна из них совсем без одежды, и ей это явно нравилось. Я попытался, но не вспомнил, где может быть моё бельё, как и не помнил самого момента расставания с ним. Сладкое воспоминание ночи вернулось лёгким саднящим чувством между ягодиц, однако как было хорошо, удивительно хорошо. Из-за прикрытой двери слышалось, как на кухне Майкл старается тихонечко готовить завтрак; звякнула посуда, закипел и отключился чайник, стало совсем тихо, и в тишину через открытое окно вошли звуки улицы. Вместе со свежим воздухом комнату наполнил осенний привкус позднего утра. Вот уже несколько дней как начался октябрь, а вместе с ним последние дни моего путешествия. Про возвращение не хотелось думать, я закрыл глаза и, чувствуя телом тепло согретой постели, стал медленно тонуть в подступившей дремоте.
Сквозь сон я чувствовал прикосновение его рук, свежесть воздуха, вошедшего под одеяло, его ладонь нежно касалась спины, лаская пальцами гладкую кожу, затем прикосновение бороды и губ. Приятная истома постепенно пробуждала тело, его руки уже скользили по животу... Я повернулся на спину и, не открывая глаз, парил где-то между сном и явью, жар возбуждения и нега, превращающаяся в силу страсти, всецело завладели мной. Он держал меня снизу в своих сильных ладонях, то забирая меня к себе, то выпуская из горячего рта, давая моей чувственной неге разлиться до самых пяток. Теперь и белый потолок, и зелёные шторы, и какие-то старинные чемоданы на шкафу - всё закружилось в танце приближающегося оргазма. Сжимая в руках его густые волосы, я рвался целовать его губы, руки, волосы, чувствовать руками напряжённую силу его шеи и плеч; чем ближе подступали волны наслаждения, тем глубже я врезался взглядом в белый потолок. Дыхание срывалось в стон, я заставлял его захлёбываться в спазмах, и он, то подчиняясь моим рукам, то вырываясь, чтобы схватить глоток воздуха, с новой силой сжимал меня, словно пытался поглотить всего, и я хотел тонуть в его губах, в глазах зелёного цвета, в крепкой груди, в животе, увитом золотыми зарослями, спускающимися к кудрям паха.
Потолок исчез... время остановилось, и руки мои утонули в волосах любимого; наверное, сердце тоже на мгновение остановилось, чтобы всё, что я знаю, что чувствую, что помню и понимаю, всё, что составляет меня от кончиков волос до мизинцев ног, спаявшись в один золотой луч - вырвалось из меня наружу, осветив на мгновение нас обоих...
Потом его тёплое дыхание, щекотное прикосновение бороды и долгий поцелуй со знакомым привкусом с его губ.
- Гутен моген, май либе руссе!
Я улыбнулся и долго смотрел в глубину его искрящихся глаз. Сейчас нам не нужны были слова, мы любили друг друга взглядами, и это было волшебно...
Да, Майк, похоже, не на шутку влип с этой нашей историей. Не то чтобы я был этому не рад, но всё же мы вели себя неразумно. Так всегда - после секса мысли бывают трезвыми и смывают с мозга сладкую пыль романтики, с моего в особенности, поскольку я не был склонен делить наши чувства поровну и перекладывать на себя сложность ситуации, в которой он очутился. Это уж точно его судьба играла с ним такую шутку, а мне оставалось три дня до возвращения в Москву.
Должны ли были мы однажды встретиться с ним в этой жизни, или это случайность... кто знает! Но будь наша встреча запланирована, её вероятность бы была равна нулю.
Он из Канады приехал в Австрию двадцать лет назад. Точнее переехал жить к своей будущей супруге. Переводчик, энциклопедист, вполне себе спокойный венский житель. Его жена работает в правительстве и ни о чём не сожалеет. Отпрысков у них не случилось - я не понял почему, похоже, это было её нежелание. Майкл не знает, изменяла ли она ему когда-нибудь с кем-нибудь или нет, говорит, что скорее нет, чем да. Ей нужно мало секса, и Майкла ей хватало с головой. Он иногда погуливал, но ничего серьёзного, потому что без любви...
И теперь у них катастрофа. Сегодня он не ночевал дома - сказал жене, что уехал с другом в Альпы, она не поверила. Постоянно звонит и требует, чтобы он ей всё объяснил и вернулся домой. Более того, я думаю, она догадывается, с кем и в каких именно Альпах её Майк. Он сам познакомил нас, в первый вечер пригласив меня в гости; он думал, это его остановит! За ужином его Лена (коренная австриячка) была холодна ко мне, хоть Майк это отрицает, но я почувствовал, как она ревновала его за слишком тёплое ко мне внимание, я тоже чувствовал себя не в своей тарелке, но думал, мало ли, может, он со всеми такой радушный. Потом он объяснил - она никогда не любила русских. Полагаю, теперь она их ненавидит. Майкл напротив, читал русскую классику, даже когда-то, ещё в Канаде, пытался учить язык. Вообще у них с женой Россия - это больная тема, а теперь ещё и я! Он зовёт меня "майн руссе" чаще, чем по имени.
Когда мы завтракали, Майк грустил, сожалея о том, что нам осталось только три дня, его нервировала Лена, и ещё он понимал, что я не влюблён в него, то есть не отвечаю на его пламенное чувство такой же взаимностью. Но я, испытывая приятную симпатию к моему взрослому венскому другу, не желал себе ничего большего, старался не заморачиваться на его признаниях, просто отдаваясь случаю, был рад нашей встрече с ним в мои последние дни до отъезда.
Сегодня едем в Баден. Майк обещал прекрасный пригород Вены и беседку Бетховена, а я думал про его Лену, как она терзается догадками, ревнует, жалуется друзьям. Майк только лишь махнул рукой:
- Мы прожили вместе двадцать лет, ничего не случится, если меня не будет с ней четыре дня.
Я плохо знаю языки, к тому же Майкл жаждал говорить со мной по-русски, в итоге получалась невероятная смесь из английских, немецких и русских слов, сопровождаемая жестами и знаками, однако мы хорошо понимали друг друга. Когда Майк предложил поехать в Баден трамваем (у них в Вене есть пригородные трамваи), я было с облегчением вздохнул, поскольку его мини купер, стоило в него залезть, тут же становился местом интимной встречи. Но вздохнул я преждевременно. Когда мы заняли уютные места в старом симпатичном трамвайчике, Майк как заправский ухажёр обнял меня и, продолжая рассказывать про Баден, минеральные воды и кайзеров, несколько раз предпринял попытку устроить долгий поцелуй в общественном транспорте. Но всё же нам, русским парням, как-то не пристало целоваться в трамваях с бородатыми мужиками, даже если никто не смотрит на тебя, как на пидора. И в самом деле, когда Майк так себя вёл, на нас действительно не смотрели с осуждением... От нас с осуждением отворачивались. Хотя несколько раз я встречал и одобрительные улыбки. Это были две молоденькие девушки, парень в магазине и пожилая дама в Бадене.
А Майка несло. Мы прогулялись по парку и вышли к Бетховенской беседке. В ней никого не было, как, впрочем, и во всём парке - всего-то повстречали две-три пары. Солнце нагрело воздух, нам было тепло и хорошо друг с другом. Мой друг сел на высокие перила и привлёк меня к себе. Оказавшись у него между колен, обхватив его спину руками, я прижался щекой к вязаному свитеру и замер, глядя на цветы и небо и чувствуя, как волнение заставляет Майка глубже дышать; он гладил мои волосы, и я стал забываться в его объятиях. Нам никто не мешал, и мы никому не мешали.
Он сильнее притянул меня к себе, так что через одежду стало ощутимо его окрепшее желание. Майк руками направил мою голову к себе на колени. Было не очень удобно, но мне хотелось чувствовать его упругую силу, я ловил ноздрями пряный запах брюк, носом и подбородком возбуждая его ещё больше, и тут он начал расстёгивать брюки.
- Нет! - испугался я. - Ты что! Здесь люди кругом!
Майк понял только моё "Нет" и, притянув меня к себе, сказал:
- Да! Давай! Давай! Очень хорошо!
Я выглянул у него из-под руки и осмотрел окрестности. Светило солнце, под нами расстилался живописный парк, и город в сизой дымке с грядой невысоких гор на горизонте был как на ладони. Лестница и дорожки, подымающиеся к беседке, были совершенно безлюдны.
Майк аккуратно взял меня за голову и вернул обратно к себе между ног. Лица коснулась его обжигающая плоть, из расстёгнутых штанов стоял ровный и красивый ствол, который приковал меня к себе ещё в наше первое свидание. Майк сидел, облокотившись на колонну, совершенно расслабленный, слегка откинув голову назад, пылая рыжей бородой на фоне голубого неба, делая глубокие прерывистые вдохи и тихо постанывая, только один член его тела пульсировал от разрывающего напряжения, с силой отзываясь на каждое моё прикосновение...
уже дошли до самого предела, как вдруг послышались голоса. Причём предательски рядом. Кто-то приближался по дорожке с той стороны, которую закрывала стена беседки. Майк выпрямился и обнял меня за плечи, я прижался к нему, прикрыв собой его красоту. Мы задумчиво смотрели вдаль, когда из-за колонны вышли две женщины средних лет. Они немного смутились, увидев нашу парочку, но, видимо, не желая показаться ханжами, миролюбиво зашли в беседку - окинуть взглядом, так сказать, живописные окрестности. Мы, не меняя позы, молчали, потому что как-то не разговаривалось, рука Майка заботливо обнимала мою спину, а я, совершенно обескураженный ситуацией, стоял и заливался краской, мне казалось, что, глядя только на одни мои уши, они поймут, чем мы тут занимались.
Женщины, однако, чувствуя себя неуютно, скоро ушли. Они долго спускались по лесенкам, так ни разу и не обернувшись. Но момент был нарушен - я не хотел, да и не мог уже вернуться к прерванному занятию и, разочаровав Майка, помог ему застегнуть брюки, поцеловал его и предложил продолжить прогулку по Бадену. Майк всю дорогу обнимал меня и заходился смехом, вспоминая эпизод в беседке. Из его англо-немецкой речи я понял, что он никогда ещё так не делал, что это прекрасное безумие, что он чувствует себя как пацан и что за всё это он должен благодарить меня - своего русского парня.
Мы проголодались и присели за первые попавшиеся на дороге столики кафе. Майк платил за всё - категорически отказываясь от моего взноса, он желал меня благодарить.
С самого утра несколько раз звонила его жена. Майк смотрел на вызов, потом нажимал отбой и говорил: "их бин шифарэн", типа "мы на лыжах". Но на этот раз решил ответить. Разговаривал он с ней долго, то ласковым, то раздражённым тоном, я ничего не понимал, кроме иногда проскакивающего "шифарэн" и часто звучащего "найн, Лена". Всё это было грустно. Я старался понять масштаб его катастрофы, и, похоже, он был немалым. Двадцать лет жизни благополучной австрийской семьи вдруг пошатнулись под натиском вспыхнувших чувств сорокалетнего мужчины к заезжему русскому парню.
Когда я спросил Майка, считает ли он себя геем - тот пожал плечами и сказал, что не считает. Ему приятны женщины, он их любит, да и меня он полюбил как женщину. За тёмные глаза, нежную кожу, стройную фигуру.
- Нет, - возмутился я. - Я не как женщина!
- Вот из-за этого я тебя полюбил сильнее женщин, - сказал он и долго сам смеялся над этой шуткой.
Потом рассказал, как однажды у него был эротический роман с тренером по бейсболу, но там, в далёкой юности, в Канаде; думаю, в том и был секрет его внезапно вспыхнувшей, неуёмной страсти ко мне. Наверное, проснулся давно было угасший вулкан.
- Точно, вулкан! - согласился со мной Майк.
Обратно мы ехали железной дорогой, двухэтажные вагоны были пусты, и я проспал всё время в его объятиях, уже только в самой Вене на второй этаж поднимались редкие пассажиры, но, похоже, я меньше стал смущаться их случайных и совсем незлобных взглядов. После последнего разговора с Леной Майк заметно потускнел, то и дело уходя в свои мысли, тяжело вздыхая и с грустью глядя мне в глаза. Он был расстроен и даже удивлён таким напором со стороны его супруги, как я понял, прежде, позволявшей Майку исчезать на некоторое время.
- Она чувствует, что я влюбился в тебя, мой русский, - сказал он грустно, кода мы вернулись в его конспиративную квартиру.
Он и раньше произносил это "их либе" но не так, как в этот раз. И я почувствовал подступившие к глазам слёзы.
Я никогда не искал себе пару, было много друзей, приключений. Любови и трагедии остались в прошлом, мне нравилась свобода отношений и независимость, и жизнь мне сопутствовала в этом... А вот сейчас я неожиданно для себя осознал, как мне с ним хорошо, как нам хорошо друг с другом, тепло, как дома... Майк... Я перебрался к нему на колени, обнял за шею и прижал к себе изо всех сил, и мы медленно упали на кровать.
Я приподнялся на руках над его лицом, уже в морщинах, с веснушками прямого носа, с рыжей, коротко постриженной бородой и усами, прикрывающими красивую линию губ. Мне нравились его пушистые ресницы закрытых глаз, красивые брови. Я смотрел на него и спрашивал себя: кто это!? Кто этот человек, который застыл сейчас на пороге моего сердца, я ведь совсем не знаю его! Эти губы, эти ресницы, брови, волосы - их не было в моей жизни. Но вот я чувствую, что готов отдать ему себя, всего, без остатка... А та темноволосая женщина, которая смотрела на меня холодным взглядом? Она рядом с нами... Кто она? Почему она так важна сейчас, эта неприятная брюнетка с острыми чертами?.. Потому что двадцать лет она рядом с Майком, он ухаживал за ней, брал в постель, ездил в Канаду. Потому что он живёт с ней в другом доме; в своём доме он живёт именно с ней. А я с ним всего-то четыре дня. Здесь что-то не так... Никогда я не пущу её в своё сердце, неважно почему, просто знаю, что никогда её со мной не будет... Но Майк... он никуда без неё, никуда... Так что вот так... мой хороший...
Мне стало жаль себя, так жалко, что слёзы сами упали прямо ему на щеку. Майк открыл глаза и с тревогой на меня смотрел, а я не видел его сквозь влажную пелену слёз, только постарался улыбнуться. Капли всё ещё держалась на ресницах, мне неудобно было убрать их рукой, и тогда, опустив лицо к его сомкнутым губам, я коснулся их ресницами так, что слеза скатилась к нему, застыв в низине тонкой полоской. Он потянулся ртом к моим глазам, кончиком языка снимая с них солёную влагу. Его пушистая борода приятно гладила моё лицо, а я губами перебирал его рыжеватые пряди, спускаясь всё ниже и ниже.
Вечером мы расстались, отправившись каждый по своим делам. Майк пошёл к себе домой, а я навёрстывать упущенные визиты к своим венским друзьям. Голова у меня гудела от мыслей, сердце щемило от переживаний, плоть побаливала от сексуального передоза. Перерыв оказался очень кстати.
Поздно ночью я отправил Майклу письмо, где безбожно врал про неотложные дела на завтра, оставляя для нашей встречи последний день в Австрии. Я так решил. Я понимал, что наши чувства были на грани. И если раньше я не очень опасался за исход этого романа с иностранцем, поскольку ощущал достаточно трезвости в своих чувствах к Майку, то после последней встречи меня охватила паника. Мне казалось, что ещё немного, и я окажусь способен сам в него влюбиться, а значит, начни он мне предлагать свои безумные варианты совместной жизни, я ведь могу и согласиться, и тогда всё посыплется к чёртовой матери - и моя работа, и карьера, и вообще бог знает что может произойти. Я уж не говорю про его отношения с женой и роднёй. В письме, конечно же, я ничего такого не написал, а просто сослался на просроченные визиты и всё такое.
Утром пришёл ответ на два печатных листа. Вернее, сначала меня разбудил звонок от него, но по телефону было невозможно говорить, я ничего конкретного не мог понять, кроме общего смысла, который был ясен и без слов. Он просил о встрече - сегодня, немедленно, сказал, что ждёт меня сейчас и всегда будет ждать, что всю ночь писал мне письмо, которое я должен тотчас же прочесть. Я открыл почту и, используя он-лайн переводчик, прочёл его письмо. В нём было то, что я и ожидал прочесть. Он умолял меня остаться, предлагал устроить на работу и обеспечить моё существование, обещал снять жильё, давать уроки немецкого... О жене два слова - что всё это, мол, решаемо...
Я смотрел на венский лес за окнами своей комнаты, где я провёл эту ночь. Ветер качал густые хвойные ветви сосен, с неба то и дело срывались капли дождя. Я думал о Майке. Что будет с ним, когда я уеду? Будет писать письма... может, захочет приехать в Россию... Пускай! Вот будет забавно! Особенно когда он захочет меня поцеловать в московском трамвае. Но тут же я вспомнил про Лену, и мне стало ясно, что никуда он не поедет. Они будут вспоминать эти дни как наваждение. Может быть даже, что всё случившееся пойдёт им на пользу, они станут больше ценить друг друга, понимая, как много их связывает, как невозможно им жить одному без другого. Ведь в сущности она хорошая тётка. Делает хорошие дела, любит Вену, водит своего классного Майка в оперу и на приёмы в ратуше. Может, она даже лучше и умнее обоих нас, придурков, готовых захлебнуться в этой сопливой романтике отношений. Уж точно мудрее Майка, согласного всё испортить ради своей страсти. Я бы не стал ей возражать - надо оставить её мужа в покое.
Быстро набросал ответ, что, дескать, ничего не изменишь и т.п., пообещал непременно с ним завтра попрощаться и тут же отослал письмо Майку. Австрийский номер я выключил - если что, меня можно было найти по московскому, а Майк его не знал. И с уверенностью в правильности решения, но всё-таки с тяжёлым чувством на сердце в этот день я решил поехать в предместье Вены, к своим любимым монахам в Халегенкройц - прекрасное место, чтобы отпустить свои запутанные и душевные, и плотские дрязги.
этом монастыре в маленькой часовенке есть книга, куда всякий желающий может записать свою просьбу к Богу, и, по поверью, эти просьбы исполняются. Я не знал об этом, когда был здесь впервые, и потому на этот раз хотел обязательно увидеть эту книгу. На первый взгляд, смешное дело, как будто Бог приходит, словно проверяющий инспектор, читает записи, оставленные посетителями, и отмечает выбранные к исполнению. Однако удержаться было трудно.
Пока я ехал в монастырь, в голове крутилась всякая ерунда - про Майка, про себя, про это грёбаное неуловимое счастье, которое то ли в творческой карьере следует искать, то ли в благополучии любви, то ли вообще пора обзавестись семьёй и строить своё гнездо уютное... Но я был уверен, что уж точно не хочу в свои сорок пять встретить парня, который снесёт мне крышу и разрушит то, что я к тому времени построю. Но чем дольше я ехал, тем сложнее становился этот вопрос. Точно ли я не хочу в свои сорок встретить парня, который снесёт мне крышу? Я отвечал себе - конечно нет! А чувствами пытался угадать, каким я буду в свои сорок - сорок пять? Уж, верно, не таким огурчиком, каким я теперь себя ощущаю. В этот момент я позавидовал Майку, его взрослой привлекательности, статности, бодрому и крепкому сложению - это хорошо, если я буду выглядеть, как он, ведь может быть и по-другому. Так что? Хотел бы я, чтобы ко мне в мои сорок или пятьдесят пришёл двадцатипятилетний парень? Лёгкий и беззаботный, со смеющимися глазами и жизнью, бьющей через край, чувствующий страсть, словно воду, в которую можно занырнуть с головой и с той же лёгкостью её покинуть?.. Такой ведь точно сорвёт мою бедную крышу... О Боже! Я гнал от себя этот вопрос, но он навязчиво возвращался. И я то соглашался, наслаждаясь радостью какого-то необычайно яркого момента из своего будущего, то категорически был против, наблюдая осколки разбитой жизни и ускользающее безвозвратно счастье, я видел себя то рыцарем, покровительствующим нежному юноше, то беспомощным стариком, рыдающим и целующим ноги амура в мольбе о ещё нескольких минутах счастья...
И как только я оказался под огромными клёнами монастыря, я немедленно пошёл разыскивать часовенку. Можно было бы спросить, но я не очень представлял, как это сформулировать, используя мой скудный словарный запас, однако я уверенно рассчитывал на случай.
Книга оказалась обычнейшим ежедневником в кожаном переплёте, где половина листов была исписана на незнакомом языке, так что заглянуть в чужие тайны мне не удалось. Отлистывая страницы в поисках русского, я понял, что оттягиваю время. На самом деле я не знал, о чём просить Всевышнего. Я хотел просто счастья, сам не знаю какого, - с парнем ли, с семьёй ли... с Богом ли...
И тогда я написал, что в свои сорок или пятьдесят я бы хотел, чтобы ко мне пришёл Он - Лёгкий и Беззаботный, со смеющимися глазами и Жизнью, бьющей через край, чувствующий Любовь, словно воду, в которую можно занырнуть с головой и превратиться, например, в дельфина, чтобы уже никогда не возвращаться. Таким волшебным озером среди альпийских предгорий мне показалось это место в моё первое посещение. Здесь я и мечтал бы повстречать свою Любовь... Так я и написал в ежедневнике. Перечитал свою наивнейшую и даже, как мне показалось, неуместную здесь запись, но, улыбнувшись, успокоился насчёт её конфиденциальности - едва ли здесь читают по-русски.
Вернувшись из пригорода, я отправился сразу на квартиру к Майку. Без предупреждения и без возможности перезвонить, я оказался у закрытого подъезда старого дома его подруги. Номера квартиры я не помнил, домофон был бесполезен. Рядом стояли столики маленького уличного кафе, я присел, чтобы дождаться кого-нибудь входящего или выходящего из дверей.
Минут через десять к дверям подошла степенная фрау и, приложив магнитный ключ, открыла вход. Я успел догнать её в дверях подъезда, пробормотав виноватое "иншульдигун", быстро прошмыгнул вверх по лестнице. На третьем этаже, не найдя кнопку звонка, постучал в двери. Пришлось постучать несколько раз. И только было дрогнула моя уверенность в своём поступке, как щёлкнул замок, и Майк отворил двери.
- Май либе руссе! - громко воскликнул он, схватил меня в свои объятия, и мы, пошатываясь, застыли в долгом поцелуе, его дыхание и вкус были полны винных ароматов.
Всю эту встречу, с нижних ступеней лестницы, наблюдала бдительная фрау, которая не поленилась подняться за мной на третий этаж, чтобы проверить, что за тип пробрался в их дом. Видимо, она получила исчерпывающую информацию, потому что кивнула головой и отправилась вниз по ступенькам.
Майк затащил меня в дом и, прижав спиной к дверям, стал стягивать с меня одежду. Я был уставший, с дороги, хотел есть и как-то не готов был прямо сразу кидаться в наслаждение сексом. Чуть поборовшись с Майклом, я отстранил его, обескураженный напором, сбитый с толку и очень огорчённый; я видел перед собой пьяного мужика, охваченного животным желанием.
- Нет, Майк! Это нехорошо. Я устал, пусти меня, - пытался я ему объяснить своё состояние. - Ты пьян, ты лезешь ко мне, как к уличной девке. Я не хочу так.
Но он не слушал, не понимал меня, только качал головой и повторял "Май либе, май либе руссе". Глаза были пусты и пьяны. На столе стояли две выпитых и третья початая бутылка.
Он снова обнял меня, его пошатывало, но в руках была огромная сила.
- Мне больно, Майк, перестань так меня давить! Нет, Майк!
Он не понимал, что я говорю, а я не мог нормально подобрать слова. На каждое моё "найн, Майк" он лишь отрицательно качал головой и повторял "май либе руссе!". Я попытался вырваться из его объятий, но он поднял меня и внёс на кровать, прямо в обуви и в уличной одежде, навалившись всем телом, стал без разбора целовать в лицо, плечи, шею.
Всё это было как-то не так - ни нежности, ни ласки, только сила. Я ждал, пока он прекратит меня облизывать, не испытывая при этом ровным счётом ничего. Ни отвращения, ни возбуждения, наверное, только грусть, лёгкое сожаление.
Я помог ему снять с себя куртку и свитер, рубаха так и повисла у меня на руке, запутавшись в застёгнутой манжете. Когда он расстегнул мне брюки, пытаясь возбудить меня - конечно, ничего не получалось, но это не остановило его, теперь он резкими движениями принялся стягивать с меня штаны, готовый просто порвать их; ему мешала обувь, и он стащил её с меня с такой силой, что я думал, он оторвёт мне ступни. Происходящее становилось всё отвратительнее, и я решил влепить ему пощёчину, надо было как-то остановить его. Но удар оказался слабым и не произвёл никакого впечатления, он только взял мою руку и стал целовать её. Я начал злиться и, вцепившись свободной рукой в спинку кровати, постарался выскользнуть из-под него. Теперь всё стало ещё хуже: я был повернут к нему спиной, а он заламывал мне руку, вжимая лицом в подушку. О чёрт! Он был силён, как буйвол.
Теперь, закинув мои ноги себе на плечи, он сам привстал, рискуя сломать мне спину, и удерживал моё сопротивление на вытянутой руке, уткнувшись лицом мне в самую задницу. Я же, чувствуя там его мягкую бороду, нос, впившийся между ягодиц, ласкание рта и языка, не мог собраться с силами, и чувство нежелания и сопротивления ему постепенно растаяло под сладким эротическим приливом. Вместо слов обиды из меня вырывался сдавленный стон, и я готов был мычать ещё больше, чувствуя в этом звуке всё наслаждение и боль от того безумия, в котором сплетались наши страсти.
Приподняв, он толкнул меня к краю кровати так, что я оказался на полу с подушкой в своих руках с раскинутыми врозь ногами и задницей на его коленях. Теперь он с тщательностью гурмана занялся моим анусом, да так, что я забыл про всё на свете. Помятая моя рубаха тянулась за рукой с запутавшейся манжете, но мне было не до неё. Его язык то заставлял меня сжиматься, то пропускать его чуть глубже, подбородок врезался в промежность так, будто ворсистая щётка до медного блеска шлифует самое моё основание. Он заливал меня слюной, а потом ударом ладони вгонял её в меня и снова входил языком.
Я понял, что ещё две-три минуты - и волна оргазма заставит меня кончить от одних только его прикосновений. Я хотел остановить его, я хотел к нему наверх, хотел его губы, его руки, что-нибудь вместо этой подушки и тёмного паркета перед глазами, но он не пускал меня, ещё сильнее смачивая слюной и обжигая резкими хлопками; чувство оргазма было то очень рядом, то откатывалось от резкого удара, но с каждой минутой подбираясь всё ближе и ближе, медленно сводя с меня ума. Я стонал, пытался вырваться из его крепких рук и снова замирал в экстазе от прикосновений, он был со мной, простанывая какие-то слова то на английский, то на русский, то на немецкий лад, тараня снизу мой живот своим железным стержнем и так и не давая мне выпутаться из его объятий. В конце концов я начал орать:
- Фак ми, Майк! Ай вонт, чтобы ты фак ми! Майк - плиз! Плиз! Плиз!
Он посадил меня на колени - сил у меня не было совершенно, я только уронил голову ему на плечо и продолжал шептать:
- Фак ми, Майк! Плиз! Ай вонт... Фак ми...
положив меня на постель и придерживая за живот, он стал медленно в меня входить. Мой охреневший зад принимал его как благодать, сошедшую с небес. Медленно, очень медленно... Я чувствовал, как он заполняет меня изнутри, как медленное движение его отдаётся во мне бесконтрольным потоком экстаза... И тут меня накрыло внезапным и сильнейшим оргазмом, как под ударом тока, спина выгнулась, всё тело охватил чувственный спазм, и, не соображая, что я делаю, я закричал сдавленным воплем, рухнул в постель и на мгновение лишился сознания. Встретившись с ним взглядом, я увидел, как его зелёные глаза лучатся нежностью и согревают меня, словно солнце; губами он шептал "Май либе руссе". Я лежал, а он распутывал мою манжету, тяжело дыша, то и дело целуя меня в шею или плечо. Его распирала страсть, вырубившись, я не дал ему освободиться от неё, и теперь крепкий ствол, упираясь мне в бок, то и дело врезался в меня, говоря о своём нетерпении. Едва собравшись с силами, всё, что я смог сделать в ответ, это слегка поласкать его, взяв в руку - тогда Майк положил свою ладонь поверх моей, крепче зажал её и начал мастурбировать, целуя моё плечо.
- Давай, Майк! Давай! - шептал я ему. - Ай вонт ту лук эт ю! Плиз! Ай вери вонт!
То замирая, то с силой хватая воздух, он продолжал, и его растущее возбуждение передавалось и мне, и я хотел смотреть на него, просто смотреть на это обычное, казалось бы, дело, но притягивающее взгляд с такой силой. Глядя на его подрагивающие губы и на брови, встречаясь с утонувшим в себе его зелёным взглядом, я вместе с ним испытывал блаженство неги, льющейся по его телу, я видел, как оно приятно, его мужское тело с напряжённой грудью, сильным животом и возбуждённым членом, сжатым крупной ладонью. Я словно на себе самом ощущал силу его руки, старающейся вызволить из самой глубины природы то удовольствие, которым она нас щедро наградила... или, напротив, коварно соблазнила, ввергнув в вечные оковы плотских утех. Я видел, как блаженная гримаса на его лице отобразила самый пик экстаза, и, прежде чем с губ его сорвался возглас, а по алой маковке, по сжатым пальцам пролилась молочная река, я прильнул к нему в поцелуе, и его стон зазвучал у меня во рту, губы сначала слабо, а потом с всё растущей силой впились в меня, срывая обострённый привкус безудержной страсти.
Ох, Майкл, Майкл, что мы будем делать со всем этим!
Я смотрел на него и понимал, что я влюблён в него. Его пьяное нападение теперь мне показалось самым счастливым моментом в жизни. Я понимал, как он нуждается во мне, как будет глубоко несчастен, потеряв меня. Но я понимал и то, как это чувство, связавшее нас, затягивается в крепкий узел, который будет не распутать, а придётся только рвать. И если ещё вчера я бы и не почувствовал никакой боли - так, сожаление и сочувствие его страданиям, то сейчас ужасный холод подбирался к моему сердцу при мысли, что сегодня наш последний день. Я хотел сказать ему об этом, хотел признаться, что теперь люблю его, что никуда я не поеду, а буду с ним и что это всё, что мне необходимо... Но мне хватило сил промолчать об этом. Мне было ясно, что завтра я уеду, какое-то шестое чувство говорило мне об этом. Даже теперь, когда я лежал у него на груди, слушая ровное его дыхание, чувствуя, как он, сопротивляясь сну, то крепче прижимал меня к себе, то, снова погружаясь в сон, ослаблял объятия.
Я знал, что действо окончено. Осталось дать занавес и погасить софиты. В конце концов сон окончательно забрал его. И это был самый удачный момент, чтобы уйти.
Собственно, я так решил ещё утром, в монастыре - меня посетила удивительная ясность насчёт наших отношений. Всё, что должно было случиться - уже случилось. Ему нужен был этот безумный роман, он скучал со своей женой, не то чтобы не ценил её - напротив, теперь будет ценить ещё больше, но его, живого и настоящего, давила рутина австрийской стабильности и обеспеченности. Ну а теперь ему будет что вспомнить. Я думаю, заходя в костёл на Рождество, он просил у Бога чего-то такого... или не просил. Нет, конечно, не этого, - как порядочный католик, он считает наши отношения неправильными, недостойными божественного сопричастия, и он хотел идти исповедаться, просить прощения. Я только "за". Душа нуждается в высоком утешении. Что до меня, то я на всё это смотрю гораздо проще - наши страсти земные не больше и не меньше тех, что сопровождают любого человека на протяжении тысячелетий. И не моя в том вина, что огонь желания горит в моей крови, туманя разум, благо не надолго, и не более, чем алкоголь, например, никогда тяжёлым грехом не считавшийся. А побуждения мои светлы, желания любовны и поступки добры. Никак не соглашусь с тем, что Бог глупее самого обычного психоаналитика, призванного без осуждения принять всех твоих бешеных тараканов и, успокоив, развести их по коробочкам.
В монастыре - закрыв божественный ежедневник, я отправился в одно местечко. Там, где было вдохновенно и особенно светло, присев на лавку, пока ум и сердце были высоко настроены, я всё думал о нас с Майклом. И понял я, как всегда, простую и знакомую мне истину. Не надо убегать, скрываться или врать кому-то, а ещё ужаснее - себе. Не надо опасаться трудностей - они навсегда уходят, если их преодолеть, как и любой пейзаж за окнами обязательно сменится другим, если ты в пути, и не вернётся, если ты движешься прямой дорогой. И, в который раз восхитившись божественными импровизациями наших судеб, с такими мыслями вернулся в Вену.
Об этом я думал, глядя на спящего Майкла; ведь невозможно поверить, что пять дней назад мы оказались с этим рыжебородым мужиком вдвоём на одной остановке...
Не зная немецкого, я вообще не понял, почему автобус не доехал до конечного пункта. Водитель высадил нас, единственных своих пассажиров, на лесной дороге и уехал в обратном направлении. Собрав все знания английского в одну маленькую кучу, я попытался спросить у мужика, будут ли автобусы ещё, доеду ли я до конечной. Австриец был с чувством юмора, оценил мою ситуацию и даже попытался пошутить, что это был последний, потом, тронув меня за плечо, улыбаясь, объяснил, что надо немного подождать. Похоже, я что-то случайно сказал по-русски и был сражён его реакцией.
- Русишь?
- Да, - ответил я. - Фром Москоу.
- Я люблю русский, - проговорил он очень эмоционально. - Я люблю русскую литературу! Я учил русский язык. Толстой, Достоевский, Чехов... Но это было очень давно.
Так мы и познакомились. На следующем автобусе вместе доехав до конечной (это была смотровая площадка над городом, которую мне рекомендовали посетить мои друзья, а он туда же совершал воскресную прогулку), мы сели там за столик, чтобы чем-нибудь подкрепиться. И так случилось, что я ему дал повод догадаться о моих широких сексуальных взглядах, поскольку в продолжении разговора о Москве и России я вытащил из рюкзака планшет и стал показывать разные фото. Тут-то и попалось одно такое, где я с другом и подружкой очень эмоционально обнимаюсь. Он спросил меня, не невеста ли со мной на фото, а я в шутку спросил его, кого он имеет в виду из этих двоих. Мы посмеялись, он сказал, что был бы рад за них в обоих случаях, потом мы допили кофе, и Майкл предложил идти пешком вниз мимо виноградников по старинным каменным ступеням. Когда мы спускались по тесным лесенкам, он так и норовил придержать меня за руку, помогая перейти с одной на другую, и я замечал за ним забавное волнение в эти моменты. Я был весел, мне всё это казалось нереальным: виноградники, ступени и взрослый симпатичный Майкл, с чего-то так волнующийся, как на первом свидании. И когда он в очередной раз аккуратно приобнял меня за плечо, я поцеловал его в шею. Он остолбенел, буквально. Просто застыл и долго смотрел на меня, не зная, что сказать. Я тоже дрогнул, решил, что переоценил заботу моего австрийца и теперь как-то надо выходить из неловкого положения. Объяснится я не мог, и поэтому дальше последовал дурацкий диалог, как из американского фильма.
- Ю вери найс! - сказал я в оправдание своего поцелуя.
- Рили!? - он очень удивился.
- Ес! - что мне ещё оставалось ответить.
- Рили!?
- Ес! Ес! Ю лайк ми!
Я чувствовал, что говорю больше, чем нужно, но было уже поздно. Он подошёл очень близко, спросил что-то про "кисс", потом схватил меня в объятия и начал целовать, то нежно, то очень жадно. Я заценил его темперамент, но понял, что нам надо тормозить, - честное слово, он готов был сделать со мной что-нибудь прямо там, на тропинке в виноградной аллее. Вот здесь мне очень пригодилась шутка с немецким словом "после". Я просто взмолился:
- Нахер, Майкл! Нахер-нахер-нахер! Нот нау! Плиз! Нот нау!
Оторвавшись от меня, он посмотрел мне в глаза каким-то странным взглядом, я читал в нём недоверие и испуг, словно я сумасшедший, который в любой момент может вытворить что-то опасное. Я спросил его:
- Я плохо себя веду?
Он ответил, что мы оба себя плохо ведём и что теперь он боится себя. Что он не такой! Потом как-то подсобрался и предложил идти к остановке. После таких слов я стал догадываться, что, возможно, мы только что случайно проломили Майклу крышу и теперь он борется с сильнейшим сквозняком у себя в голове. В общем, мне тоже было как-то не по себе, и по пути обратно, пока мы ехали в автобусе, оба не обронили ни слова. Провожая меня до метро, он спросил:
- Ты будешь учить меня говорить по-русски?
- Я уезжаю через четыре дня.
- Хорошо, но эти четыре дня ты будешь учить меня говорить по-русски?
- Давай попробуем, - ответил я.
- Завтра утром пойдём гулять по Вене?
- С удовольствием!
- А вечером я приглашаю тебя к нам домой! Я хочу познакомить тебя со своей женой.
- Хорошо, - согласился я, потому что завтрашний день и вечер были у меня свободны.
И потому, что я уже был уверен в том, что эта встреча была нам предначертана судьбой...
Теперь я знал, что наше время истекло. Одновременно очень близкий и совершенно незнакомый мне человек, он крепко спал, и это было лучшее прощание... Я нашёл лист бумаги и написал по-русски: "Мы нашли друг друга, и я счастлив. Твой русский".