Подкатегория: мужики и молодые
В то утро, когда я нашёл паренька, я впервые заметил, что мои волосы поредели, а глаза почти совсем утратили свой цвет. Я давно не смотрел на своё лицо, жил как будто бы без него, а сейчас я не удивился и не испугался своего преображения, только подумал: "Может быть, это только зеркало?" - и протёр его ладонью.
Моя кожа стала серой от грязи, но в моём отражении ничего не изменилось. Длинная вертикальная трещина на стекле делила мою голову надвое. В комнате пахло затхлостью и грязными носками, кучей сваленными в углу, но, даже поблекнув за ночь, вонь гниющей крови, пропитавшая мою одежду, перебивала эти запахи. Она щекотала мои ноздри, и я вдохнул её поглубже с брезгливым мазохистским удовольствием. Во рту было сухо, поверхность языка походила на наждак. Я равнодушно смотрел в глаза, перечерченные частой сетью капилляров, глаза, которые не были карими, и не узнавал их.
Я собрался было зайти на кухню, чтобы выпить воды, но передумал, вспомнив о неделю сваливаемой в раковину грязной посуде и кислом запахе гниющих остатков еды, прошёл сразу к двери, сбежал по двадцати ступенькам и вышел на улицу, где воздух показался мне удивительно свежим.
Накрапывал дождь, и сквозь него всё выглядело серым, как на фотографии, но я не позволял себе думать о фотографии. Я шёл, огибая пенистые лужи и чернеющие воронки, старые, к которым я уже привык, и новые, оставленные последним ночным налётом, пережидая который я не спустился в подвал, как обычно, а лежал на своей кровати и смотрел на вспышки за окнами. Это было словно во сне, но, может быть, я и спал на влажной комковатой койке в подвале, лицом вниз, чтобы запах крови не так мучил меня, закрыв ладонями уши, чтобы не слышать дыхание людей рядом со мной, и мне только снилось, что я вижу, как самолеты кружат над городом, будто механические птицы, сбрасывающие на нас своё взрывающееся дерьмо.
Паренёк сидел на коме из слепленных цементом кирпичей, вылетевшем из стены при взрыве, и плакал, когда я нашёл его. Или это он нашёл меня? Я тогда остановился и взглянул сначала на дом, разрушенный едва ли не до основания, и только потом посмотрел на паренька. Нас разделяла широкая и глубокая воронка, по сравнению с которой он казался очень маленьким. Кроме коротеньких шорт на нём ничего больше не было, сплошь открытая гладкая расцарапанная кожа. "Мне надо идти, - подумал я, - надо идти", - и остался стоять там, где стою. Эти царапины на бледной коже завораживали меня. Мне захотелось погладить, стиснуть тонкую шею паренька, потереть языком каждую его царапину, так, чтобы выступила кровь. Во рту расплывался солёный вкус, оставляющий после себя горечь, но это был вкус крови из моих собственных губ.
С расстояния в три метра я уловил тонкий запах отчаяния, исходивший от него. Я подумал: "Нет", а потом: "Почему "нет", я же вроде как спасу его!", и потом: "Я опоздаю на работу, а я всегда прихожу вовремя, правда? Я же вроде как не маньяк, правда? Я опаздываю на работу и поэтому спасу его, потому что я вроде бы не маньяк".
- Эй, - позвал я. - Иди-ка сюда.
Он поднял голову и посмотрел на меня.
- Ты что, боишься меня? - спросил я, облизывая губы.
Паренёк встал. Он обходил воронку очень осторожно, медленно. У него была неуверенная походка, будто он всё время ждал, что земля вдруг уйдёт у него из- под ног. Я смотрел на его расцарапанные коленки, на ноги, тонкие, как спички.
- Значит так, - сказал я, когда он приблизился ко мне. - Я опаздываю, и времени возвращаться у меня нет. Мой дом двухэтажный, серый, в конце улицы. Ты дойдёшь до него минут за десять. Напротив него проржавелая карусель, найдёшь. Квартира девять, на втором этаже. Ты всё понял? - я нашарил в кармане ключи и протянул ему их.
Он кивнул. Его глаза обещали мне что-то, чего я ещё не мог представить.
***
Нежный голос Джинджер, хриплый голос Роджера (я слышу их в своей голове и ещё не понимаю, что это только воспоминание, врывающееся в меня внезапно и яростно, со всей силой звуков, цветов, ощущений и запахов, и закрывающее собой блёклую реальность). Мы в лесу, девятнадцать пацанов и девчонок, одетых в одинаковые шорты и рубашки, с одинаковыми рюкзачками за плечами, так похоже улыбающиеся (я не улыбаюсь, но, наверное, это только я один), то есть всего двадцать один человек вместе с Джинджер и Роджером. Чувствуется запах нагретой хвои. Солнце сверкает высоко-высоко среди зелёных мягких игл. У юноши впереди меня каштановые, слегка вьющиеся волосы. Мне хочется прикоснуться к ним.
- Не отставайте, - в третий раз напоминает нам Джинджер.
Едва ли её действительно так зовут, но здесь она для всех только Джинджер. Ей около двадцати, она студентка. У неё курчавые, огненно-рыжие, торчащие во все стороны волосы, яркие крупные веснушки по всему лицу, даже на подбородке, огромные очки с толстыми стёклами, сквозь которые её глаза кажутся просто гигантскими (где она только нашла такие смешные очки!), и поразительно красивые длинные ноги. Я знаю, что некоторые парни не отводят от них глаз, и думаю, а смотрит ли кто-нибудь из девочек на эти ноги с тем же жадным выражением?
Юноша впереди меня останавливается, и я мгновенно замираю, его карие глаза смотрят в мои, кончики его пальцев скользят по моей ладони, и это как прекрасный сон. Наваждение рассеивается, и я снова вижу привычный затылок. На меня кто-то налетает со спины. "И чего ты встал?" - говорит он. Я иду.
Перед нами открывается поляна с лужей солнечного света.
- Остановимся здесь? - спрашивает Джинджер у Роджера.
Роджер гораздо старше её, это мужчина с отчётливой лысиной и круглым брюшком. Его я вижу в лагере каждый год. Прежде он нравился мне больше, но сейчас есть Джинджер, и он разговаривает только с ней. "Он всё лето мечтает её трахнуть", - сказал ночью кто-то из пацанов. Я думаю, что Роджеру недолго осталось ждать. Недавно я видел (они-то, конечно, полагали, что их никто не видит), как он, ростом ниже её на целую голову, прижал Джинджер к себе и обхватил её ягодицы, запустив пальцы под короткие шортики девушки. Мне стало противно, и я сразу же отвернулся.
- Вы хотите остановиться здесь на часик? - это уже вопрос к отряду.
Несколько голосов выкрикивают: "Да!" Некоторые сразу плюхаются на траву. Расстёгиваются молнии рюкзачков, из которых извлекаются бутылки с нагретой солнцем водой. Некоторые разбредаются по поляне. Я отдаляюсь от всех и, завернув за дерево, сажусь у его корней. Разговоры, смех. Где-то позади меня и тот юноша.
Я ненавижу лагерь. С каждым годом я чувствую себя в нём всё более одиноким. От очередной глупой шутки Роджера Джинджер неприлично взвизгивает, будто он сказал что-то ну очень смешное.
- Роджер - кусок собачьего дерьма, - произношу я вслух, но тихо, чтобы никто на поляне меня не услышал. - Джинджер - шлюха.
(Это воспоминание, осознаю я, лишь эхо прошлого. Я пытаюсь заставить его умолкнуть, но оно продолжается уже против моей воли, рассказывая мне то, что я знаю и так, но не хочу знать.)
И вдруг тот юноша появился прямо передо мной. Мой рот от удивления раскрылся сам собой. В следующий миг пальцы пацана обвили моё запястье. Сильный рывок - и деревья понеслись нам навстречу. Это казалось совершенно естественным: я, солнце, высокие лиственницы и паренёк.
Мы остановились так резко, что я едва не сбил его с ног.
- Не надо дальше, - сказал паренёк. - Они не услышат нас. Они шумят.
Мы стояли и смотрели друг на друга. Я не понимал, чего он ждёт от меня. Парень с силой толкнул меня ладонями в грудь, и я упал, не успев ни удивиться, ни вскрикнуть. Солнце ударило мне по глазам, а затем его заслонило лицо кареглазого паренька.
- Тихо! - сказал он, - Тихо!
Его влажное дыхание коснулось моей щеки. Я не знал, происходит всё это против моей воли или же по моей просьбе. Я не мог пошевелиться, потому что его взгляд и прикосновения приказывали мне лежать. Он поцеловал меня. Я не знал, что пацанам можно целовать друг друга, но если мои губы и остались сжатыми, то не потому, что мне не нравилось то, что он со мной делал.
- Разожми их, - приказал юноша. - И зубы тоже, - добавил он и обхватил мою голову ладонями.
Я послушался, и его язык проник в мой рот. Кожа на моём лице просто горела. Я пытался отстраниться от него, но его руки удерживали меня. Он был намного сильнее меня, или же это я был такой слабый. Пацан расстегнул мою рубашку и развёл её полы в стороны, открывая моё тело, расстегнул зелёную пуговицу на шортах и молнию.
- Ты когда-нибудь испытывал что-либо подобное? - сказал он и засмеялся.
Я не смеялся. Солнце слепило мне глаза, и я закрыл их. Юноша положил свою ладонь на мой член и потёр его сквозь ткань большим пальцем, а когда тот затвердел (стыд убивал меня, но я не мог остановить своё тело), потянул мои трусы вниз. Я услышал своё хриплое дыхание и подумал о том, давно ли оно стало таким.
Юноша рассматривал меня. Во мне желание вырваться боролось со страхом того, что тогда всё закончится, даже не начавшись. Когда губы юноши сомкнулись на моём члене, все мысли исчезли, а с ними и возможность выбора. Движения языка парня походили на колеблющиеся движения свечного пламени, которое потом стало огромным и захлестнуло меня целиком. Я вскрикнул, и пальцы паренька мгновенно зажали мне рот. Они были липкими и пахли мною. Я хрипло, неровно дышал через них.
- Тихо! Открой глаза, - распорядился парень. - Одевайся! Нам пора возвращаться.
Я сел. В голове у меня звенело.
- Меня зовут Виктор, - сообщил юноша, вытирая губы.
- Даниэль, - пробормотал я, растерянно застёгивая пуговицы.
- Я знаю. Пошли.
Путаясь в ногах, я брёл за Виктором.
- Встретимся ещё? - спросил он, не глядя на меня.
Я кивнул. Он оглянулся.
- То есть "да", - сказал я.
- Встретимся там, где доски. Знаешь, где это?
Я знал.
- В час ночи. Только проверь, чтобы у вас все спали.
- Да.
- Я подожду. Но если что, брось камушек в забор, я услышу, ладно?
- Да.
- До встречи.
Виктор пожал мне руку и, шагнув на поляну, сразу окликнул кого-то. Его голос звучал невозмутимо. Я упал на траву, по-настоящему потрясённый случившимся...
моё отсутствие паренёк проявил самостоятельность и встретил меня закутанным в полотенце, дрожащим, мокрым. Я скинул тяжёлый, пропитанный водой плащ и прошёл на кухню (юноша следовал за мной, как тень), открыл кран, и тонкая мутноватая струйка ударила в растрескавшуюся эмаль, ломаясь и ручейком утекая в сток, окаймленный ржавчиной (грязной воды в раковине уже не было, но в тот момент я не заметил этого).
- Ты голоден? - спросил я на всякий случай, чувствуя, что он уже похозяйничал здесь.
Парень отрицательно повертел головой, и в его поднятом на меня взгляде, покорном, чистом, сейчас каком-то апатичном (я понял, что он наелся,и его клонит в сон) вновь скользнуло обещание.
Меня бросило в жар. Он двинулся следом за мной в ванную, и я захлопнул дверь возле самого его носа. Он как будто понимал, что я хочу сделать с ним, и просил, умолял меня сделать с ним это. Но разве не все насильники рассуждают похожим образом? "Он хотел этого, он спровоцировал меня, он виноват во всем произошедшем", - услышал я свой оправдывающийся голос.
Вода из крана текла чуть тёплая и слегка желтоватая от ржавчины. Мой член затвердел и поднялся. Мне было противно видеть его, чувствовать его, потому что я знал, что ему нужно. Я топтался по кафельному полу моей крошечной ванной, и ничего не боящиеся, сонные тараканы щекотали мои пальцы. Но почему нет, с другой стороны, почему нет? Здесь никого нет, кроме меня и его, никто не видел нас на улице. Никто не узнает.
"Делай, что хочешь, их здесь нет, не запрещай себе, их здесь нет", - тогда эта фраза означала совсем другое. Сейчас моя совесть называла то, что я сделаю (я уже знал, что я это сделаю) преступлением. Но горячая болезненная пульсация напоминала мне о пяти годах одиночества - разве не имею я право делать всё, что угодно, после всего того, что произошло? Только белые стены, длинные коридоры и мигающий свет, только звуки сирен, врывающиеся в тишину, как из кошмарного сна, только разверстые животы, лохмотья кожи, кровь, вся моя бесконечная пустота - разве не могу я делать того, что хочу теперь? Я переполнился всем этим. Я ненавижу госпиталь, ненавижу свою работу, запах крови, застывший в моих ноздрях. В груди горело, в паху горело. Я давно не испытывал такого отчаяния, успел забыть, насколько это мучительно.
Мой член хотел паренька, и он был убедительнее совести, тем более что я давно перешагнул какую-то грань и за ней перестал быть прежним. Мне тридцать четыре года, и я старше бедного юноши с ногами-спичками, но я могу, что хочу, сделать с ним, и он этого тоже хочет - должен же он как-то отплатить мне за моё великодушие. Разве (не) мог я оставить его на улице?
Я сдвинул щеколду (её щелчок возвестил юноше о моём освобождении) и вышел, оставляя на полу мокрые следы. Пацан свернулся клубочком на моей кровати и казался спящим. Я лёг рядом, приподнял одеяло, и он вздрогнул, когда моё холодное мокрое тело коснулось его тела, уже согревшегося. Он перевернулся на спину и выпрямился.
Я коснулся его губ своими, ещё неуверенными, он ответил мне, и тут мою плотину окончательно прорвало, и обжигающее ядовитое желание затопило меня, так что мне оставалось лишь двигаться - внутри него, царапать его гладкую кожу своей, огрубелой и шершавой.
Позже, устало лёжа возле него, я подумал, что паренёк куда менее наивен, чем я предполагал. Я почувствовал себя удовлетворённым, пусть и ненадолго, и больным - навсегда.
***
Без пятнадцати час я встал с кровати, босиком прошёлся по комнате. Убедившись, что не спящий здесь один я, оделся (непригодившийся камень тянул вниз карман) и почти бесшумно вылез в окно. Меня переполняло ощущение чудесной перемены в моей жизни. Ночь была лунной, в самый раз для свиданий (как это ещё назвать?), но едва ли для таких, как наше.
Виктор уже ждал меня, сидя на сложенных досках (бог знает, что они собрались строить из них), одетый только в лёгкие шорты. Внизу валялись его сандалии. Глядя на него, я поёжился.
- Тебе холодно?
- Нет.
- Забирайся сюда, если не боишься занозить себе задницу.
Забираться на шаткие доски мне не хотелось, признаваться Виктору в том, что боюсь не только занозить себе задницу - тоже. Я неуверенно оглядел доски, нашёл наиболее пригодный выступ и для начала поставил на него ногу. Виктор странно, отрывисто фыркнул и, стиснув мои предплечья, поднял меня наверх. Доски покачнулись.
- Они не упадут, - сказал Виктор. - Расслабься и не думай о всякой ерунде. Времени у нас много.
- Если никто не заявится проверять, все ли лежат в своих постельках, - возразил я.
- Не заявится, - презрительно протянул Виктор, сплёвывая.
- Да? - я безнадёжно посмотрел на него.
- Джинджер ему дала. Я подслушал. Мышиная возня какая-то. Это всё дерьмо. А ты когда-нибудь влюблялся в девчонку?
- Нет.
- Правда?
- Да.
- Все мои предыдущие приятели хотя бы однажды влюблялись в девчонок.
Я не знал, что сказать на это. Сколько у него было приятелей? Часто ли он делал с ними то, что делал сегодня со мной? Кто я для него - очередной приятель? И не больше? Я как-то погрустнел и сказал:
- Погано.
- Дерьмо, - согласился Виктор. - Нам трудно среди не таких, как мы.
Он задумчиво поднял взгляд к луне и неярким звездам, вздохнул и, запустив руку под пояс шорт, погладил свой член.
- Хочешь попробовать? - спросил он.
- Да.
- Тогда слезь.
Я спрыгнул и, встав напротив него, смущённо положил ладони ему на бёдра. Я почувствовал запах Виктора. Моё возбуждение ошеломляло меня, я действительно хотел сделать это для него.
- Не дави на себя, не запрещай себе, - сказал Виктор, глядя на меня сверху вниз. - Делай, что хочешь. Здесь их нет.
Я наклонился и провёл языком по его бедру. Оно было солоноватым на вкус. У меня подогнулись ноги, и я вцепился в Виктора. На его коже под давлением моих пальцев появлялись белые пятна. Юноша глубоко вдохнул.
- Ну, начинай, - он потянул молнию на шортах вниз.
Я коротко взглянул в его поблескивающие глаза и начал. Виктор запрокинул голову и слегка задрожал. Его дыхание участилось. Когда я приподнял лицо и снова посмотрел на него, он, залитый лунным светом, сам казался мне живым, принявшим человеческую форму сгустком тусклого полупрозрачного сияния.
Потом он достал из кармана чистый, аккуратно сложенный носовой платок, раскрыл его, и в нём оказалась маленькая фотография.
- Это Сьюзи, - сказал он, показывая её мне.
С фотографии на меня спокойно смотрела худенькая темноволосая девочка. Парень, больше ничего мне не объясняя, сложил платок и убрал его. Едва ли он осознавал, что для меня это действие было равнозначно удару по голове.
- Кто она? - спросил я сипло.
Виктор уставился на меня с удивлением.
- Нет, - воскликнул он. - Ты думаешь, что она моя подружка и всё такое? Нет. Мне не нравятся девчонки, но Сьюзи - странная, - он спрыгнул с досок. - Пошли погуляем.
Он многое рассказал мне о себе, но о Сьюзи мы больше не разговаривали.
В свои годы Виктор был уже достаточно опытным гомосексуалом, причём дело не обошлось без благодарно принятой помощи учителя по английскому, приходившего в их дом каждые среду и пятницу. Вопреки мнению его родителей, за запертой дверью шла отнюдь не борьба с русским акцентом и английскими неправильными глаголами.
Отец Виктора, спокойный и замкнутый человек, служил английским дипломатом. Женившись на русской, не желавшей покидать родину, он перевёлся в английское посольство в России. Поскольку отцу Виктора оказалось намного легче постичь чужой язык, чем матери, в их доме английский звучал крайне редко, и Виктор его практически не знал. Потом, когда в России стало жить очевидно небезопасно, и уже точно было известно, что войны не избежать, семья переехала в Англию. Конечно, с языком у Виктора сразу же возникли проблемы, и тут-то и появился учитель, который показал ему правильное применение этого органа речи. Содержательные уроки с каждым разом нравились Виктору всё больше и больше. Он показал себя талантливым учеником, быстро освоив в теории и практике то, о чём большинство парней его возраста едва ли догадывалось, а английский он выучил, просто вслушиваясь в речь вокруг него.
- А что ты скажешь о себе? - спросил меня Виктор.
Я пожал плечами.
- Ничего.
Виктор рассмеялся:
- Так не бывает, что совсем ничего.
Но я действительно не знал, что мне о себе рассказать.
- Знаешь, - сказал Виктор, - моя мать не хотела, чтобы я ехал в этот лагерь. Она говорила, здесь отдыхает сплошной сброд. Но мой отец настоял на поездке: сказались приятные воспоминания прошлого.
Мы уже были на тропинке, уходящей в лес. Я остановился, остро чувствуя прохладу ночи и мягкое тепло Виктора рядом со мной. Мелкие хрусткие веточки, плотная земля, выступающие из неё далеко протянувшиеся корни деревьев под ногами - все это было сегодня моим больше, чем когда-либо. Тёмно-синее небо, в котором растворялся серебряный очищающий лунный свет, тоже был моим. Но не тьма, натянутая меж деревьями, словно чёрные занавеси. Виктор подтолкнул меня, но я стоял столбом.
- Мы слишком далеко ушли от лагеря.
- Недалеко, - возразил Виктор. - Почему ты не хочешь идти дальше?
- Там темно.
Виктор улыбнулся, и его белые зубы сверкнули в прозрачной синеве.
- Ты боишься темноты?
- Нет, просто...
Я не мог объяснить это, не знал нужных слов. Я не боялся темноты, просто не верил ей, всегда чувствовал её враждебность ко мне. Я не хотел принадлежать ей, ощущать то, как медленно она проникает в меня.
- Ты со мной, - сказал Виктор. - И пока ты со мной, ты мой.
Его голос был спокойный и уверенный, будто Виктор уже всё решил про меня, и мне хотелось, чтобы так оно и было.
***
Проснувшись, я сразу услышал возню в кухне. Я чистил зубы в ванной и пытался понять, чем парень там занимается. Когда я, прополоскав рот, вымыв лицо и вытерев его полотенцем (за последние год-полтора я оставил привычку ежедневного бритья и брился теперь через раз или, чаще, через два дня), прошёл на кухню, паренёк выливал на сковороду пенящуюся густую жидкость.
Я сел и стал смотреть на то, как он моет посуду, испачканную при готовке, и ту, что осталась после моего вчерашнего ночного ужина. Его движения были медленными, осторожными, но получалось всё в итоге быстро. Он нашёл где-то чистое полотенце (я вообще не знал, что у меня есть посудные полотенца) и протирал им каждую тарелку, прежде чем поставить её на проржавевшую полку из толстой проволоки. Через несколько минут он аккуратно переложил со сковороды на тарелку солнечный круг омлета и подал её мне.
Он старался, он очень хотел мне угодить. Я должен был сказать ему что-нибудь доброе, может, улыбнуться, не знаю, но меня не было на это сил.
- Замечательный омлет, - пробормотал я с набитым ртом. - Ты отличный парень, кажется, ты умеешь многое из того, чего я совершенно не ожидал от тебя.
Юноша смутился и уставился в пол, скрестив руки. На его голом плече темнела застывшей кровью глубокая длинная царапина, оставленная ночью моими ногтями, поэтому я всё-таки погладил его по голове и стал сам себе противен от моей жалкой виноватой искусственной нежности...
события дня и ночи, связанные с Виктором, казались мне сном, но юношу явно переполняла решимость доказать мне их реальность, и хотя я боялся даже взглянуть ему в глаза и вообще старательно избегал его всё утро, через полтора часа после завтрака я оказался наедине с Виктором в мужском туалете, обессиленный, покорный, жалкий, дрожащий от страха, что кто-нибудь войдёт и увидит нас вдвоём, прижавшийся спиной к покрытой бледно-синим кафелем стене возле раковин.
- Вот видишь, - сказал Виктор, невозмутимо поворачивая кран и моя руки, - что я могу сделать с тобой простыми прикосновениями. Ты ведь всегда хотел этого, не так ли, Даниэль? - его лицо выражало торжество.
Я не мог ему возражать.
- Умница, - сказал Виктор, целуя меня мокрыми губами.
Я таял от тепла его тела, прижатого к моему, и понимал, что не способен сопротивляться Виктору ни сейчас, ни когда-либо вообще.
В полдень ко мне приехала мама повидаться со мной. Менее всего я был готов сейчас к встрече с ней. Вся уверенность, которая присутствовала во мне в тот момент, была уверенностью, передавшейся мне от Виктора, который сопровождал меня. Я представил его маме. Широко и белозубо улыбаясь, Виктор протянул ей руку. Он выглядел вежливым, серьёзным и умным юношей. Очень аккуратным, очень уверенным - и это действительно было так. Открытым, будто он совсем ничего не скрывает, - а это было уже не так.
Я стоял рядом с ним, не веря в происходящее, очень смущённый и испуганный из-за того, что знакомлю мою мать с тем, с кем занимаюсь "такими" делами, очень гордый этим одновременно.
- Мы можем пригласить его к нам во время осенних каникул, если, конечно, его родители не будут возражать, - сказала мама потом.
Она была откровенно довольна тем, что у меня наконец-то появился друг. Она пыталась этого не показывать, но я это почувствовал. От её слов моё сердце сделало дикое сальто.
- Да, конечно, да! - воскликнул я, никогда прежде я не был ей настолько благодарен.
Ежегодное тоскливое изгнание в летний лагерь обернулось для меня потрясающей игрой. Виктор и я - мы были как маленькие хитрые звери, мы постоянно искали укромные места и всегда чувствовали запах друг друга. "Ты ведь всегда хотел этого?" - вспоминал я слова парня. Да! Прежде я дышал только в четверть лёгких, а теперь они раскрылись полностью. Мир перестал быть для меня призрачным. Я впервые ощутил по-настоящему, что трава зелёная, что небо синее, что это всё вокруг меня настоящее, что я часть этого, и огни, вспыхивающие на поверхности воды, когда солнце садилось, казались мне непостижимым чудом.
"Виктор", - выводил я на мокрой, перемешанной с песком земле у кромки нашего маленького озера и обязательно размазывал потом ладонью корявые буквы. Никто не должен знать о нашей тайне, никто, но меня уже не волновало, плохо ли то, что мы делаем. Неважно, как они считают, но я не чувствую, что это плохо.
- Тихо, тихо! - повторял Виктор, накрыв ладонью мои губы и глядя в мои глаза своими карими смеющимися глазами. - Никому-никому! Это наша тайна, Даниэль.
Потом он повторял моё имя, медленно приближая своё лицо к моему так близко, чтобы я мог почувствовать движения его губ своими.
Наступление начала августа означало наше скорое расставание. Утро последнего дня мы провели у озера. Было безветренно, очень душно, даже вода источала ненавистный жар. Никто не купался, все бродили уже каждый сам по себе, равнодушно разорвав полуторамесячные узы влюблённости или дружбы, и только мы с Виктором сидели на берегу, связанные невидимой цепью, и я знал все её звенья. Я заплакал от мысли, что теперь его долго не будет со мной, и я даже не могу знать сколько. Слезы душили меня, обжигали мои щёки, словно кислота, я давился и захлебывался ими. Никто не замечал моих слёз, быть может, и Виктор тоже.
Я нацарапал на мокрой земле: "Это любовь?" Виктор как будто не видел ни меня, ни моего вопроса, молящего об ответе. Я сжал веки, но из-под них быстрее прежнего хлынули слёзы. Я почувствовал движение раскалённого воздуха, открыл глаза и увидел, что Виктора нет рядом со мной, и затем только заметил его ответ на земле: "Да".
Когда я однажды попытался избежать столкновения с Виктором, у меня это не получилось, у него же это вышло прекрасно. Тщетно я следовал за ним - мы не обменялись ни словом. Я не понимал происходящего, и мне было очень страшно.
Приехала моя мать, и я понуро уселся на заднее сиденье её красного, довольно-таки старого автомобиля. Сквозь пыльное стекло я наблюдал за Виктором. Он стоял возле своей матери - высокой темноволосой женщины, их роднило что-то неуловимо общее во внешности. Она спрашивала его о чём-то, но Виктор неохотно отвечал ей, одетый по-прежнему только в маленькие чёрные плавки (требования Джинджер одеться не произвели на парня впечатления). Он казался выше и тоньше. Он не улыбался.
Мама села в машину и мягко хлопнула дверью.
- Хочешь яблоко? - спросила она.
- Нет, - ответил я, не оборачиваясь.
Ускоряясь, завращались колеса. Машина дёрнулась на каком-то ухабе и повернула направо, то есть это мама повернула её направо. Черепашьими темпами мы достигли лесной дороги, более или менее сносной, по ней доехали по шоссе и здесь припустили во всю мочь. Из отъезжающих мы были первые. Я смотрел на длинную скучную полосу асфальта и постепенно начинал её ненавидеть.
- Ты соскучился по дому? - спросила мама.
- Не знаю, - ответил я.
- А по отцу? Хочешь, я позвоню ему и скажу, чтобы он приехал?
- Нет.
- Вы поссорились с Виктором?
- Нет, - в любом случае, это было не её дело.
Через несколько дней (пять, если быть точным) мне пришло письмо от Виктора. Не дыша от волнения, я разорвал конверт в свой комнате и прочитал записку. "Я люблю тебя! - писал Виктор. - Да! Это любовь и это навсегда. Я никого не любил до тебя, мой Даниэль. Я позвоню во вторник. 20-го, в семь часов. Виктор. P.S. Береги свои трусы".
На следующий день я с пяти часов сидел у телефона. Один раз позвонили насчёт погашения каких-то счетов, трижды - подруга мамы Вирджиния, которая пекла по её рецепту какой-то жутко сложный торт и уточняла, как и что ей делать дальше, где-то уже без десяти семь позвонила мамина скучная старая тётя Луиза, которая продержала маму полчаса с трубкой у уха, и сказать, что я весь извертелся, значит ничего не сказать. Только мама положила трубку, как раздался звонок. Я бросился к телефону, указывая маме на дверь.
- Ты там не протёр задом обивку кресла, пока я разговаривала с тётей Луизой? - спросила мама, уходя.
- Алло, - услышал я серьёзный голос Виктора.
- Это тётя Луиза! - выдохнул я в трубку.
Виктор рассмеялся.
- Ты скучал по мне?
- Да!- едва не закричал я.
Виктор что-то рассказывал мне. Я слушал его голос, далёкий и близкий одновременно, и чувствовал, как возвращаюсь к жизни. Виктор любит меня. Всё стало простым и понятным.
***
Паренёк устал ждать и встретил меня, мучительно растягивая губы в попытке улыбнуться. Я подумал, что он делает это так, словно у него повреждены нужные мимические мышцы.
Заглаживая свои грехи, я принес ему шоколадку в красной обёртке. С тех пор, как в моей жизни появился этот пацан, я уже неделю не слушал радио, но из того, что шоколадку мне едва удалось найти и стоила она в десять раз дороже своей нормальной цены, я сделал вывод, что дела наши не из лучших. Паренёк положил шоколадку на колени и прикасался к ней кончиками пальцев, как будто не мог до конца поверить в её настоящесть. Он простил мне всё: и мой равнодушный голос, и царапины, оставленные моими ногтями. Это был несправедливый обмен: шоколадка в красной обёртке на тонну чистейшего юношеского обожания. Но теперь пацан хотя бы не замечал несправедливости.
Я устал, голова у меня раскалывалась, запах крови окутывал меня, и я подозревал, что если проглочу хоть что-нибудь на ужин, меня просто вывернет наизнанку, поэтому я только сотворил пару бутербродов парню. Он проглотил их, как голодная дворняжка, но шоколадку решил посмаковать подольше. Он облизывал её и причмокивал, а я смотрел на него, размышляя о том, какой он довольный зверёныш. Потом юноша, подойдя, уселся мне на колени и обнял меня за шею.
Я вдыхал его запах, не смешивающийся с тяжким духом гниения, чистый запах юного тела, в котором текла свежая кровь, тыкался лицом в волосы паренька, хоть на миг забывая о постоянно терзающей меня вони. Это было чудесно! Несколько минут умиротворения, которые я впитал в себя жадно, как сухой песок воду! Но ночью я протискал юношу не менее часа, вдавливая в матрас его напряжённое горячее тело, и всё равно всё получалось плохо. От боли он стал как деревянный, его плечи и шея сильно кровоточили, и я, утомившийся, но так и не достигший удовлетворения, в конце концов счёл, что деревянный юнец мне его точно уже не доставит, поэтому скатился с него на свою половину кровати и быстро уснул после единственной виноватой мысли о том, что до сих пор не спросил у парня даже его имени.
Позже сквозь сон я услышал, как он плачет.
- О, Господи, - сонно пробормотал я, - иди плачь в другой комнате, мне вставать в шесть утра, - натянул одеяло на голову и быстро отключился.
Утром я подумал, что всё же не виноват в нашей анонимности, ведь паренёк тоже не спрашивал, как меня зовут. Он ходил за мной, несчастный, готовый расплакаться, покрытый красными припухшими полосами. Я положил его на диван животом вниз, принёс вату, йод и смазал каждую его царапину, из-за чего опоздал на работу. "Это ад, - подумал я на аллее, ведущей к госпиталю, - и кто бы мог представить, что ад именно такой, но он такой для меня"...