Виктор приехал ко мне в конце октября, чему предшествовал мамин долгий вежливый разговор по телефону с его родителями. Мою мать сложно было заподозрить в дурных наклонностях, и под двойным напором её и Виктора (меня с моим взволнованным невразумительным мямленьем оба предпочли держать в сторонке) они сломались и посадили сына на трёхчасовой поезд.
Наконец, Виктор сошёл на платформу, величаво, как раджа, и его встретил я, зелёный от долгого ожидания и готовый ради него на всё. Мама ждала нас в машине, мудро сочтя, что её присутствие в первые минуты встречи двух друзей нежелательно. За истекшие два месяца Виктор вырос на два дюйма, но куда значительнее прибавки в росте стала прибавка его уверенности в себе, и она окружала его сияющим ореолом.
- А ты боялся, мы никогда не увидимся, - сказал Виктор, сжимая мою руку в своей.
Тогда я не заметил его взволнованности, но позже понял, что она была в нём. Я смотрел на него безумными глазами и даже не мог ему ответить.
Добросовестно разыграв обычное дружеское приветствие (пусть и очень тёплое), мы прошли к машине. Без тени смущения Виктор поздоровался с моей матерью. Она улыбнулась ему, и я подумал: "Если бы ты знала, что мы делаем с ним наедине, мама", - и, как всегда бывало при подобных мыслях, жаркое тепло прилило к моему паху.
- Как доехал, Виктор? - спросила мама.
Ужин предоставил гостю множество возможностей быть милым. "Учитывая то, сколько нам придётся ещё встречаться на территории этого дома, Даниэль, - объяснил он мне потом, - необходимо, чтобы я очень-очень понравился твоей матери". Ему удалось достичь больших успехов в этом направлении.
- Наш дом маленький, - сказала мама, - но две свободные комнаты есть. Ты можешь подняться с Даниэлем и выбрать, какая из них тебе больше приглянётся.
- А какую комнату занимает Даниэль, тётя Маргарет? - спросил Виктор.
- Весь чердак, - мама пожала плечами. - У него странные предпочтения.
- Мне хотелось бы пожить вместе с ним, - сказал Виктор своим самым невинным голосом.
- На чердаке? - мама явно удивилась. - Виктор, ты действительно хочешь пожить на чердаке?
- Да. Никогда прежде мне не доводилось испытать такое.
- Хорошо, - согласилась мама. - Ну, кто из вас первый пойдёт принимать душ?
- Наверное, я, - ответил Виктор, недовольно нюхая свой рукав. - От меня пахнет поездом.
- Даниэль, проводи Виктора.
Мне этого можно было не говорить, я только и ждал повода, чтобы остаться с ним наедине.
- О, - томно произнёс Виктор, когда оказался на порядочном расстоянии от кухни, - я был очарователен. Ты видел, как она улыбнулась мне напоследок?
- Эй, Виктор, она всё-таки МОЯ МАТЬ, - напомнил я ему.
Я объяснил юноше, где расположена лестница, ведущая ко мне на чердак, и отправился ждать его там. Он поднялся на чердак через двадцать минут в вишнёвом халате с мокрыми, как нагеленными, гладко расчёсанными волосами. Он присел ко мне на кровать, и я увидел капли воды, поблёскивающие на его приоткрытой груди.
- И что же, ты даже не поцелуешь меня? - осведомился он у меня.
Я с жадностью прильнул к его губам, которые сразу же смяли мои. Какое же это было счастье - вдыхать его дыхание, задевать кончиком носа его нос. "Это любовь", - билось моё сердце. Наконец, мы отстранились друг от друга, часто, шумно дыша, с покрасневшими лицами.
- О, господи, - простонал Виктор, посмотрев вниз, - опять. Я же только что из душа!
Его член поднялся под халатом, образовав холмик. Я потянулся к нему рукой, но юноша оттолкнул её, сказав:
- Тебе лучше держаться от него подальше. В течение двух часов максимум, что нам позволено, - это разговоры. Но всё-таки он меня измучил. За эти месяцы я превратился в спеца по онанизму. Мне пришлось дать отставку своему тамошнему приятелю - теперь я только с тобой, - Виктор снова глянул вниз. - Надеюсь, к тому моменту, когда твоя мать решит подняться и посмотреть, как мы здесь, он успеет успокоиться.
Парень встал и прошёлся от стены к стене.
- Виктор, - сказал я, - Мне всё ещё не верится, что ты здесь.
- Да? Мне тоже, - рассеянно откликнулся он. - А почему ты живёшь на чердаке?
Я сам не раз задавал себе такой вопрос.
- Только не зимой: зимой холодно, - сказал я. - А так... не знаю. Здесь как-то всё совсем иначе.
- Совсем иначе?
Я встал на колени на кровати и посмотрел в окно.
- Ну, например, я вижу отсюда лужайку соседа. Никакие другие окна нашего дома, кроме чердачного окошка, в эту сторону не выходят, а с улицы лужайку не видно из-за высокой стены. Престранный же у нас сосед, бледный и тонкий, как жердь. Выходя утром, он оглядывает улицу, стоя в проёме ворот, и только после этого запирает их на ключ. Он никогда не отвечает, когда говоришь ему: "Здравствуйте". Я никогда не слышал разговора или смеха из-за стены, один лишь сердитый собачий лай. Иногда сосед подстригает траву на лужайке, а иногда выходит из дома и неподвижно стоит, не менее часа, будто ждёт чего-то. Я гашу свет и смотрю на него.
- Он тебе не нравится?
- Нет, я думаю, что он очень грустный человек, - объяснил я. - А ещё в полнолуние в окно льётся такой яркий свет, что при нём можно читать. А когда идёт дождь, и его капли стучат по крыше, мне кажется, что дождь везде, и единственное место в мире, где его нет, - это мой чердак.
- Да ты поэт, друг мой! - заметил Виктор. - А как твоя мать? Её спальня на первом или на втором этаже?
- На первом.
- Это хорошо. Меньше слышит, крепче спит. Она у тебя что-нибудь подозревает?
- Вряд ли. А твои?
- Ну что ты! Я же влюблен в Сьюзи, - Виктор фыркнул. - Когда я сказал ей об этом, она рассмеялась. Она знает про меня всё.
- И обо мне?
- И о тебе, - меня слабо уколола глупая ревность. - Впрочем, им же лучше, что они так считают. Даже представлять не хочу, что начнётся, если они обо всём узнают, особенно мать. Нет, она не ненавидит гомиков, они для неё вообще не люди, ущербные существа.
- Виктор... а как тебе было с ним, с тем учителем?
- С Александром? Приятно. Думаешь, я бы делал это, если бы не хотел? Но это было не настолько приятно, как с тобой, с тобой мне действительно здорово, тебя-то я люблю. И всё же мне жаль его: он был славный. Но он сам виноват. Вот что я думаю: если трахаешь сына нанимателей, будь осторожен и не попадайся никому за этим занятием, особенно его папаше.
- Виктор, - вздрогнул я, - вы и это с ним делали?
- Для нас это следующий этап, Даниэль, - небрежно заявил парень.
Вероятно, моё лицо выразило ужас, потому что он успокаивающе добавил:
- Ничего страшного в этом нет, если член не с баклажан толщиной.
Поднялась деревянная створка в полу, и со стопкой постельного белья на чердаке появилась моя мама. Виктор нисколько не походил на едва не попавшегося преступника.
- Я постелю гостю на твоей кровати, - сказала мама, - а тебе на диване, Даниэль.
Нам было совершено безразлично, где она постелет мне, а где Виктору, в любом случае, спать мы собирались на моей кровати.
Я принял душ, мы подняли на чердак вещи юноши, разобрали их. Переговариваясь между собой, мы послушали диск с какой-то бесноватой музыкой, который привёз с собой Виктор (он говорил, что готов сутками это слушать), спустились вниз (как воспитанные люди) пожелать моей матери спокойной ночи, а затем погасили на чердаке свет и положили на створку жестяной поднос, чтобы, если что, громыхнуло погромче, так, что мы не смогли бы это не услышать, чем бы ни занимались в тот момент.
- Я думал, мы сегодня не дождёмся ночи, - сказал Виктор, садясь на край кровати и распахивая халат. - Я кое-что придумал.
Он поманил меня к себе и, когда я подошёл, приподнявшись, скинул с меня халат. Затем снова сел и, обхватив моё бедро с внутренней стороны чуть выше колена, медленно провёл рукой снизу вверх - и я вспыхнул...
Ночью мы разговаривали.
- Как ты узнал, что я... ну... как ты?
- По твоему просящему взгляду.
- Я так смотрел?
- Да. Ты знал о себе?
- Не знаю. Может быть.
- Я думаю, что мы все, ну, такие, как мы, на начальном этапе хотим, чтобы нас нашли и заставили сделать то, на что мы сами пока не решаемся. Мы никого не ищем, только хотим, чтобы нас нашли.
- Виктор, что ты чувствовал, когда понял, что ты не такой?
- Не такой, как кто?
- Как они.
- Это они не такие, как я, - усмехнулся Виктор. - Я чувствовал, что это правильно. Неважно, как там они думают. Их просто больше, вот и всё, и я не считаю, что они правильнее от этого. У них много предрассудков, они задыхаются в них, но продолжают опутывать себя ими, как цепями. Они трахают сестру жены, потом бьют жену из-за подозрений в измене и после этого орут, что гомики поганят этот мир. Дерьмо! Ладно, это их несвобода, их проблемы. Я считаю, что всё, что не убивает и не калечит, - нормально. Вот и все мои ограничения. Почему я должен бояться этого и отвергать это, презирать себя, сдерживать? Это моя природа.
- Ты очень смелый, Виктор, - сказал я. - Я бы не смог так. Один.
Он перевернулся на бок и посмотрел мне в глаза.
- Знаешь, за что я люблю тебя? Ты как прозрачное стекло. Чистейший. Так и хочется облизать.
Он так и поступил. Это стало его любимым развлечением. Он клал меня на спину, раздевал и вылизывал с головы до ног. Всё моё тело горело, я не мог сдержать стонов, и Виктор твердил, зажимая мне рот рукой:
- Тихо-тихо-тихо! Ты понимаешь, что мы друг для друга? Знаешь, что?
Когда он, наконец, доводил меня до разрядки, я в полной мере осознавал, что мы друг для друга. ВСЁ! И сердце моё стучало: "Это счастье! Это любовь, любовь, любовь".
В то время нам была свойственна какая-то особенная ненасытность. Иногда у меня вставало прямо за ужином, когда мы сидели за столом втроём: я, Виктор и моя мама. Я страшно краснел, а Виктор невозмутимо улыбался.
С началом моих ноябрьских каникул мы вместе уехали в Лондон.
Виктор обучался на дому, и для него прервать обучение в любой месяц года не являлось большой проблемой, в отличие от простых неизбалованных смертных вроде меня, которых школа держала четырьмя когтистыми лапами в своих цепких объятиях.
Дом Виктора (точнее, дом его родителей) был очень большим и всегда холодным. Он ничего не значил для парня, и я тоже чувствовал себя в нём как в космосе, в пустоте, хотя в целом мне было всё равно, где быть, лишь бы быть с Виктором. Я никогда не заблуждался в отношении ко мне его родителей. Они просто смотрели сквозь меня. Отец Виктора иногда пытался на минуту изобразить внимание ко мне, но для такого занятого человека, как он, я был мелочью. Для матери же Виктора я был выскочкой, человеком не их круга, не круга её сына.
- Но у неё нет выбора. Я умею злиться по-настоящему, и она не захочет доводить дело до этого, - сказал Виктор. - Мне плевать, что она думает о тебе. Ты мой. Она никто. Просто... будем осторожнее.
Я думаю, что в глубине души он всё-таки боялся её. Виктор был очень жёстким, чего я не ощущал по отношению к себе, но замечал это в его отношении к другим людям. Я замечал, как менялось его лицо в присутствии матери, и понимал, откуда в нём эта жёсткость. Он всегда боролся с матерью и только ещё больше ожесточался, если чувствовал, что проигрывает...
не подпрыгивая от радости, паренёк нёсся впереди меня, одетый в мой старый серый свитер, болтавшийся на нём, как мешок, и в свои нелепые короткие шорты, едва видневшиеся из-под свитера. Я подумал, что прошло уже две недели со дня нашей встречи, и мне следовало бы раньше повести его прогуляться. Должно быть, он устал целыми днями сидеть в тесной комнате, куда даже свет едва проникает сквозь грязные окна. Снова я испытывал это неприятное чувство вины и утешал себя оправданием: "Да, я не задумывался о том, как он проводит бесконечные скучные часы, которые поглощает у меня работа, но ведь никогда прежде мне не доводилось заботиться о ком-то ещё".
Солнце светило ярко, день был вполне себе тёплым, и всё же тонкие ноги юнца (как у кузнечика) казались синеватыми.
- Ты не замёрз? - спросил я, догоняя его.
Пацан молча покачал головой. В его глазах радость сливалась с грустью в одно неделимое целое, и получалась грустная радость или радостная грусть - не знаю, как точнее сказать. В этом большом свитере, тонконогий, с каштановыми волосами, взъерошенными ветром, он выглядел совсем беззащитным, ещё более, чем обычно. Я отвернулся.
Мы болтались здесь уже с полчаса, и нам встретились три человека. Три человека в парке в славный субботний день. Я дважды бывал здесь с Виктором (мы покупали мороженое, и Виктор долго нёс своё в вытянутой руке, болтая о всяких пустяках, пока оно не начинало капать на асфальт), один раз привёл и Сьюзи, но среди множества людей она посерьёзнела, замолчала, как-то съёжилась, и мы поскорее ушли отсюда. В конце аллеи меж искорёженных тополей темнела воронка, и я вспомнил, что ни разу с появлением юноши в моей жизни в городе не ревела сирена, предупреждающая о бомбёжках. Я не знал, хорошо это или плохо, но предполагал, что всё-таки плохо, а не хорошо, хотя, впрочем, какая разница.
Прошлый выходной я провёл, тиская юношу в кровати. Он превращался для меня в наркотик, но самому ему это не шло на пользу. Я подумал, что не должен трогать его хотя бы сегодня, чтобы его кожа наконец-то зажила. "Не трогать!" - ярко-красным, как знак "стоп" на шоссе. Гладкая-гладкая кожа, тёплая кожа - мне нельзя думать об этом. Парень остановился и подождал меня, чтобы потом схватиться за мою руку. Всё моё тело ныло, лучше бы он не делал этого!
Потом, так же внезапно, как когда-то на поляне с Виктором (лучше не думать об этом), мы с юношей оказались в чаще кустарника и деревьев. Ветки тянулись горизонтально или криво, или сломанные, вертикально падали на землю (увядшие листья повисли на них), или, отделённые от дерева, устилали землю, как и осколки стекла, далеко разбросанные от прилетевшей на взрывной волне билетной кассы "Аттракционы. Цветы". Колесо обозрения - с его высоты виден весь парк, дома и улицы города, люди маленькие, как муравьи, и разноцветные, как россыпь монпансье, и их далекие голоса не нарушают тишины в небе - но это в прошлом, и все не хотят высоты сейчас, закрыв свои глаза. Карусель, "Чайные чашки", "Мёртвая петля" (теперь действительно мёртвая) - всё это увеселения прошлого.
Всё было, как и тогда, с Виктором, только в этот раз я волок за собой пацана. Мне было стыдно, страшно, мерзко, но только в глубине души, а снаружи была одна только похоть или не знаю что. У меня дрожали руки, дрожали губы, их, мокрые, я прижимал к шее паренька совершенно беспорядочно, а затем к его щеке, виску, уху. Я стиснул, обвив одной рукой, его плечи, а другую запустил под его дурацкие шорты, или через них, я не помню. Я только помню, что подумал: "Поспешность. Отвратителен я!".
Сгорбившись, я дышал ему в ухо. Не знаю, что он чувствовал. Он был совершенно безучастен, покорен. Более всего мне хотелось трогать его, а ещё мне хотелось отпустить его - насовсем, но я понимал, что уже не способен на это. Потом боль хлынула из меня, и мне подумалось, я весь с этой болью и вытеку.
На мне был длинный плащ, на юноше - длинный свитер, но мне казалось, что любой заметит, что с нами что-то не так, хотя не видели же они сквозь деревья. Только и замечать-то всё это было почти что некому.
Мое лицо ещё не приняло нормальный цвет, мне всё ещё было сложно и больно дышать, моё сердце хотело выломать мне рёбра и выпасть мне под ноги. Приближаясь к редким встречным прохожим, я отводил глаза, чтобы они не нашли в их жалком, загнанном выражении подтверждение своей догадке, но я чувствовал, что они все тоже прячут от меня свои глаза и не смотрят на меня.
Паренёк теперь не забегал вперёд и, прибитый и смирный, держался за мою руку.
- Тебе холодно? - снова спросил я его.
- Да, - ответил он мне на этот раз.
Я мысленно просил его о том, чтобы он осудил меня. Нет, я кричал ему об этом! Я пронзал взглядом его вихрастую макушку, смотрел в его мысли, рылся там в поисках его ненависти, обиды, злости на меня, но находил лишь понимание, понимание, понимание. Сводящее меня с ума безжалостное понимание!
Мы вышли из парка быстрым шагом, чуть ли не бегом. Мои надежды, вялые, как листья на сломанной ветви, отмирали одна за другой. Кто остановит меня? И что я сделаю с ним дальше?
***
- Не думай, что люди внутри симпатичнее, чем снаружи, - заявил Виктор. - Зачем тебе это надо, Даниэль?
Он уселся на стол и, взяв мой учебник по анатомии, раскрыл его наугад.
- О Боже! Кто-то снял с этого человека кожу! И ты будешь проклятым мясником! - воскликнул он, расстёгивая рубашку и подставляя мне свой старательно прокачанный торс. - Ну, режь меня, режь!
Я пытался не замечать его провокации, и тогда он схватил мои руки и прижал их к своей груди.
- Это всё дерьмо - твоя хирургия, - категорично заявил он, поглаживая свои соски моими ладонями. - Почему бы тебе не вылезти из-за стола, не сесть в кресло и не вытащить член?
Нечто подобное повторялось регулярно. Мои слабые увёртки: "Виктор, это просто смешно" на него не действовали. Виктор упорно делал вид, что главная причина его приставаний ко мне - обыкновенная скука, но я думаю, что он действительно возражал против моей учёбы. Когда я прямо просил у него объяснений, чем ему не угодила хирургия, он повторял, что "всё это дерьмо" и что мне это не подходит. Чего-то более конкретного мне от него так и не удалось добиться. Несколько раз мы ссорились из-за этого всерьёз, один раз Виктор даже выбросил мой учебник в окно, иногда ему удавалось утащить меня в постель. Впоследствии он смирился с моим выбором.
Мне студенческие годы запомнились усердной учёбой, Виктору - блаженным бездельем. Может быть, он и учил что-нибудь в то время, когда я спал, потому что при мне в бодрствующем состоянии он никогда этого не делал. Я постоянно испытывал тревогу, боялся того, что на следующем курсе его точно выкинут из университета, но мои опасения не воплощались в реальность.
- Меня все любят, - объяснял Виктор, - и я прирождённый адвокат.
- А экзамены? - сердито спрашивал я его.
- Сориентируюсь на месте.
- Ты же ничего не знаешь.
- Я понимаю принципы.
Спорить с ним было бесполезно.
Периодические ссоры Виктора с матерью ("Она деспотичная холодная русская женщина", - говорил он) со временем участились настолько, что их сосуществование под одной крышей было признано невозможным (единственное, по поводу чего между ними не возникло разногласий), и Виктору спешно приобрели квартиру в тихом районе неподалеку от университета, куда мы только собирались поступать. Виктор тогда позвонил мне и так и сказал:
- Теперь мы можем стонать достаточно громко и скрипеть кроватью.
Моё присутствие в квартире Виктора его родителями, давно смирившимися с таким приложением к их сыну, как я, воспринималось как само собой разумеющееся. После той двухмесячной разлуки мы не разу не расставались больше, чем на три недели.
Квартира оказалась крошечной, с двумя тесными комнатками и совсем игрушечной кухонькой, но для нас она явилась воплощением мечты. Солнце заглядывало в окна, ещё не затянувшиеся пятилетней грязью, мебель не покрылась пылью отчаянья, раковина в кухне не пугала ржавыми разводами, белоснежный кафель в ванной комнате блестел, по зеркалу ещё не пробежала трещина, по полу не скользили медлительные, блестящие, как ртуть, тараканы, а унитаз не всхлипывал горестно в ночи. Это была совсем не такая квартира, какой она стала сейчас, совсем не такая, в которой я схожу с ума от одиночества. Позже мою жизнь разорвали пополам, и я упал в возникшую пропасть, упал в кошмар...
какой-то момент Виктор увлёкся фотографией - чёрно-белой. Это напоминало стихийное бедствие. Наша бедная маленькая ванная заполнилась аппаратурой для проявки и какими-то странными жидкостями, бедная маленькая спальня - книгами о художественной фотографии, о её хитростях и особых приёмах, о проявке и печати фотографий, которые Виктор любил читать в постели до трёх ночи, пока я ныл, что мне завтра надо идти учиться, и что свет мне мешает, и прятал голову под подушку, но в гостиной Виктор "чувствовал себя одиноко". По утрам голый, лохматый, невыспавшийся, недовольный всем и вся, я зомбиподобно бродил по квартире с чашкой кофе в одной руке и бутербродом в другой, а Виктор неумолимо следовал за мной, нежно сжимая в руках фотоаппарат, и снимал меня в самых странных ракурсах. Мне хотелось убить его. Когда я возвращался домой, то видел двадцать-тридцать своих влажных изображений, развешанных на сушилке для белья.
У Виктора определённо был талант, но особого свойства: в зависимости от настроения, в котором он соизволивал проснуться, Виктор мог снять меня так, что я потом сам себя принимал за инопланетянина, или так, что сцена завтрака (овсянка и какао) походила на порнографию. Спустя месяц уже вся квартира была увешана снимками со мной, преимущественно в чём мать родила, я находил это непристойным, долго сдирал их со стен, а на следующий день видел их на прежних местах.
Впрочем нет, не фотографии стали моим проклятьем. Всё чаще и чаще из уст Виктора я слышал имя Сьюзи.
- Ты хочешь познакомиться с ней? - спрашивал меня Виктор.
- Нет, - резко говорил я.
Иногда я замечал в квартире тонкий цветочный запах духов и понимал, что в моё отсутствие Сьюзи побывала здесь. Должно быть, она заходила в нашу с Виктором спальню, видела его рубашки, кучей сваленные на кресло, и фотографии с моей голой персоной на стенах. Я ощущал себя ужасно беззащитным из-за этого. Я никогда не позволял себе размышлять о том, связывает ли их что-то большее, чем он рассказывает мне, никогда не позволял себе сравнивать степени нашей близости к Виктору.
Однажды я пришёл домой полумёртвый от усталости, с черепом, будто залитым раскалённым металлом, лёг на нашу кровать - и почувствовал лёгкий цветочный аромат возле своей щеки. Я встал, прошёл в ванную, запер дверь на щеколду, включил воду и заплакал. Виктор постучался, затем ещё раз, но я не открыл ему дверь, и он больше не стучался.
Я вышел из ванной только через полтора часа, с красным лицом, во влажной рубашке, с часами, стекло которых запотело изнутри, а за мной в коридор хлынул пар. Виктор стоял, прислонившись спиной к двери в туалет. Он сказал мне:
- Ты считаешь, что треугольник - неустойчивая фигура? Нет, это самая устойчивая фигура. Я не знаю, о чём ты думаешь. У Сьюзи неприятности.
Я ответил:
- Это её проблемы, - и ушёл спать на диван в гостиной.
Утром Виктор уехал, затем он вернулся через две недели на три дня, в течение которых мы оба предпочли притворяться, что ничего не случилось, и снова уехал. Когда за ним захлопнулась дверь, в моей голове как будто бы дверь распахнулась, и я впервые в жизни залез в принадлежащий Виктору ящик письменного стола. Там я увидел обломок магнита, пачку высохших фломастеров, с десяток старых компакт-дисков, книгу в серебристом пакете, которую я не стал разворачивать, страницу из какого-то журнала с изображением смуглого бодибилдера в красных плавках, одноухую плюшевую Минни Маус (это-то здесь откуда?), нарисованную мною сто лет назад неприличную картинку про нас с Виктором, ещё какую-то ерунду в том же духе... и красный толстый пакет с фотографиями.
Я взял конверт, сел на кровать, положил пакет на колени и долго не решался его открыть. Потом я подумал, что, в принципе, всё равно уже ничего не изменишь, вынул фотографии из конверта и разложил их на кровати, с радостью убедившись, что на компромат они не тянут. Сьюзи, Сьюзи, Сьюзи - видел я на каждой фотографии. С улыбкой и без, чаще - без. С гладкой причёской. С распущенными волосами. Крупным планом. Со спины. Только её рука, держащая полупустую чашку с кофе. Её шея, подбородок и прядь волос. На одном снимке даже её одинокая туфелька, брошенная на коврик в коридоре.
Ту фотографию я заметил не сразу. Я увидел сначала только уголок и вытянул её за него из-под фото Сьюзи, сидящей на диване и закрывшей лицо руками. Виктор сфотографировал Сьюзи на фоне открытого окна. Наверное, что-то не получилось со светом, и я едва различал размытые контуры её профиля. Я поднёс эту фотографию к самому носу, рассматривая её столь внимательно, как до того ни одну другую. Глаза Сьюзи были закрыты, голова слегка опущена, и пряди волос, похожие на тёмные полосы тумана, падали ей на щёку. За Сьюзи всё сливалось в жемчужно-серую пелену.
- Тебе нравится эта фотография, Даниэль? - вдруг услышал я голос Виктора.
Мои пальцы от неожиданности разжались, и фотография спланировала на пол. Виктор поднял её.
- Это моя любимая фотография Сьюзи, - сказал он. - Обращайся с ней аккуратнее. Ну, так что, она тебе нравится?
- Да, - ответил я.
Виктор перевернул фотографию и посмотрел на неё так, словно видел её впервые.
- Сьюзи очень странная. Она не такая, как другие.
- Да, конечно, - с горечью согласился я. - А ты вроде бы должен был уехать?
- Улететь. На самолёте.
- Ещё лучше.
- Я опоздал. Полечу следующим рейсом.
- Не умеешь рассчитывать время, да, Виктор? - спросил я не своим голосом.
Виктор сел на корточки возле своего распотрошённого ящика, порылся в нём, выудил оттуда бодибилдера в красных плавках и помахал им возле моего лица.
- А ничего себе парень!
Я неожиданно рассмеялся и закрыл лицо ладонями, так же, как Сьюзи на фотографии, и тут ощутил боком тепло Виктора и его руки на своих плечах.
- Ты и вправду подозревал, что я сплю со Сьюзи? - спросил он.
- Нет, - ответил я.
Виктор наклонился, чтобы поцеловать меня в щёку.
- Почему ты боишься?
- Я не знаю.
Я знал, что сойду без тебя с ума. Мне так страшно было понимать это, Виктор!
- Сними рубашку и ляг.
Я смотрел в его лицо над моим лицом, как это было давным-давно, в лесу, в самый первый раз.
- Ты забыл, что мы друг для друга?
Я слишком хорошо это помнил. Моя кожа вспыхивала под его губами.
- Мы всегда будем вместе! - говорил он.
Виктор улетел вечерним рейсом. Я лежал под одеялом, дышал глубоко и ровно, и представлял себе мягкие звуки его шагов и старался ни о чём не думать.
***
Я позвал его, но юноша не пришёл и не отозвался. Тогда я сам подошёл к нему. Паренёк лежал на полу, упёршись в него локтями, и что-то рисовал на обрывке бумаги. Увлёкшись этим делом, он не услышал меня. Я сказал ему со спокойной злобой:
- Встань! - и он вскочил и попятился от меня.
Его глаза выражали страх, я долго смотрел в них, и пацан застыл от моего взгляда возле стены, как загипнотизированный. Я шагнул к нему и ударил его наотмашь.
- Приходи ко мне по первому моему зову, - сказал я и вернулся к своему креслу, к свой чашке остывшего чая, к мутному окну.
Я смотрел в непроглядный мрак, но внутри моей души было темнее во сто крат. Сдержав на мгновение свою бушующую злобу, я вспомнил лицо юноши. Он упал бы от моего удара, но позади него была стена, и он ударился о неё затылком. Я почувствовал его боль и его удивление. Его никогда раньше не били, его когда-то любили, а сейчас я рвал его кожу, а он рвал моё сердце. О Господи, Господи, что он делает со мной, и что я с ним! Лишь в нём свежая кровь, которая может спасти меня от гниющей крови вокруг и гниющей крови во мне. Я закрыл лицо руками и даже позволил себе заплакать, но не смог этого сделать.
Паренёк ткнулся лицом в мои колени, он приблизился ко мне очень тихо, впрочем, я бы и танк сейчас не услышал. Его лицо было мокрым от слёз, а дыхание горячим. Я опустил руки и посмотрел на его беззащитную макушку, на его каштановые волосы (как у Виктора, как у Сьюзи, как у меня когда-то), потом запустил в них пальцы и нащупал шишку. Юнец всхлипнул, и мне стало жаль его. Мне хотелось сказать ему, что я никогда больше не ударю его, не причиню ему никакой боли, но это было бы неправдой. Это знал и паренёк. Я схватил его за предплечья и посадил к себе на колени. Тело юноши показалось мне совершенно безвольным, как будто бескостным. Он привалился к моему плечу. Мне не хотелось сейчас воспринимать его как источник свежей крови, как средство удовлетворения моей болезненной похоти. Нашему со Сьюзи сыну было бы сейчас меньше лет, чем этому пацану, и всё же я попытался представить себе, что он мой сын.
Я не знал, что сказать ему в утешение.
- Это пройдёт, - сказал я. - Это невыносимо, а значит не может длиться вечно. Однажды это закончится.
Я сам не понимал, о чём это я, но подумал: когда мы растерзаем друг друга в клочья.
Я не должен был думать об этом сейчас, когда паренёк тихо лежал в моих руках, согревая теплом своего тела моё промёрзшее тело...
Сьюзи пора замуж, - сообщил мне однажды Виктор. - Я познакомлю вас в воскресенье.
- Зачем нам знакомиться?
- Ты на ней женишься, - отозвался Виктор будничным тоном.
- Я?! - непонимающе спросил я. - Виктор, это что-то вроде шутки, разве нет?
- Нет, - Виктор нахмурился. - Сьюзи 22 года. Её мать настаивает на замужестве, а её мать - это поезд, Даниэль. Она не давит, она сбивает и переезжает. Сьюзи просто не может сопротивляться ей. Я подумал, что будет лучше, если это место займёшь ты, в любом случае. Так мы никогда не потеряем Сьюзи.
У меня возникло такое ощущение, как будто на меня вылили ведро холодной воды.
- П-п-почему т-ты сам не женишься на ней? - заикаясь, сказал я.
- Двенадцать лет - я слишком долго её знаю и даже представлять такой вариант не хочу. Это вроде кровосмешения. Это аморально, понимаешь?
- Аморально? - вскрикнул я. - Что в нашем случае аморально? Я... я не могу! Это бред. Я не верю в то, что ты можешь заставлять меня делать такое. Я никуда не пойду, я не буду с ней знакомиться.
В следующее воскресенье я пришёл с Виктором в огромный особняк родителей Сьюзи. Там праздновали что-то, уже не помню что, то ли какую-то годовщину, то ли день рождения. Было чересчур роскошно, чересчур людно, всего слишком много и как-то пусто в одно и то же время. Мне было невыносимо тоскливо. В гладком паркете отражались люстры, и я боялся поскользнуться на нём, а также чувствовал себя бревном, оказавшимся здесь невесть как и очевидно неуместным в данной ситуации. У матери Сьюзи лицо было длинное, как у лошади, и я смотрел на неё с тревогой.
Люди казались мне неживыми и ненастоящими, будто сделанными из пластмассы, и только Сьюзи была живой. Она была маленькая и худенькая, на ней было надето сиреневое переливающееся атласное платье до колен. Гладкая прическа, блестящие тёмные волосы, блестящие глаза, слегка подкрашенные, блестящий бриллиант на тоненькой поблёскивающей золотой цепочке... "Сьюзи!" - прошелестело в моей голове её неполное имя. Сложно было понять, о чём она думает, стоя рядом с Виктором и глядя на меня. Я никого ещё не боялся так, как её.
Виктор что-то прошептал ей, наклонившись к её уху, и Сьюзи улыбнулась. Я почувствовал, как истерический комок поднимается к моему горлу, и закрыл глаза.
- Привет, - услышал я.
Я открыл глаза. Сьюзи стояла рядом. В руках она держала два бокала с шампанским, к поверхности которого поднимались золотые пузырьки. Я поискал взглядом Виктора, но его нигде не было.
- Уйдём? - предложила она мне.
Я кивнул. Она подала мне бокал.
Она шла быстро, тихо постукивая каблучками и ловко огибая людей. Я следовал за ней, покорно, как баран на заклание. Я полагал, она приведёт меня в сад или на балкон, но мы поднялись по полукруглой мраморной лестнице, свернули в коридор с пушистым белым ковром, Сьюзи толкнула какую-то дверь, и мы оказались в её маленькой уютной спальне.
- Наконец-то, - с улыбкой вздохнула Сьюзи, прижимаясь спиной к двери; я молча смотрел на неё, напряжённо сжимая бокал. - Их так много. И этот шум. О, мои ноги!
Она наклонилась и стянула с ног туфельки. У неё были очень маленькие ступни. Я подумал, что, в принципе, ещё можно убежать, и не шелохнулся.
- Виктор сказал мне, что нам лучше побыть наедине.
Я услышал странный хруст, и пузырящееся шампанское залило мою руку.
- Бокал! - воскликнула Сьюзи, мгновенно приближаясь ко мне. - Ты не порезался? - спросила она, рассматривая и гладя мои пальцы.
Она гладила их очень нежно. Я задрожал. Я не понимал, что со мной происходит.
- Мы привыкнем. Мы понравимся друг другу, - Сьюзи поцеловала мою руку несколько раз - от ладони до кончиков пальцев. - Здорово Виктор придумал, да? Это будет как чудо. Я всегда мечтала о настоящей семье: ты, я и Виктор.
Я посмотрел на неё. На её веках мерцали бледно-сиреневые тени. У меня закружилась голова. Я понял слова Виктора о том, что Сьюзи странная. Она была как сон. Она просто не могла родиться, вырасти, существовать среди всех этих людей. Едва ли Сьюзи догадывалась о том, что я думаю о ней. Её ресницы медленно поднялись, и я увидел в её глазах неуверенность. Сьюзи никогда ещё не вела себя так храбро, как сегодня, сейчас, со мной.
Мы поженились пять недель спустя. К тому времени я уже не сомневался в том, что это будет чудесно: Сьюзи, я и Виктор. Во время свадьбы на Сьюзи были синие джинсы и чёрный свитер, в котором она выглядела плоскогрудой и хрупкой. За два дня до свадьбы девушка коротко остригла свои длинные волосы. Её мать была шокирована этим.
- С этой причёской ты стала похожа на юношу, Сьюзен! - сказала она.
Но Сьюзи нравился её новый облик, и она с удовольствием трогала жёсткие кончики коротких прядей.
- Таких коротких волос у меня не было с рождения, - сказала она мне.
- У нас будут некоторые проблемы с ней, - сказал Виктор, - но, я думаю, ничего слишком серьёзного.
Тогда я ещё не понял его слов и не придал им какого-то особенного значения. Слишком много других мыслей занимало в тот момент мою голову.
***
Мерил смотрела на меня.
- Вы ещё не ушли?
Глупый вопрос. Уже ушёл, ещё час назад.
- Нет.
Она неуверенно вошла. Менее всего мне хотелось сейчас видеть кого-то, особенно Мерил, потому что она тоже была там - в прошлом, но я угрюмо смотрел на неё. Лицо и волосы Мерил казались серыми даже в неярком жёлтом свете настольной лампы, будто посыпанными пылью. Её белый халат выглядел мятым и грязноватым, на кармане растеклось чернильное пятно. Она так изменилась с той поры, да и мы все изменились в этом нескончаемом кошмаре.
- Вы не дежурите сегодня? - спросила Мерил.
Ей было нужно хотя бы о чём-то спросить меня, но я не понимал зачем. Она встала напротив моего стола, и я понял, что она собирается задержаться здесь как можно дольше. Я вздохнул.
- Нет.
- Тогда почему вы не собираетесь домой?
Я чувствовал, какую фразу она ждёт от меня, но я не хотел произносить её.
- Я задумался.
На лице Мерил мелькнуло и тут же исчезло разочарование, и одновременно с этим я ощутил невероятную усталость от Мерил, от этого мутного света, от белой стены напротив меня, на которой криво висел сине-голубой календарь трёхгодичной давности, от ужасного гнилостного удушливого запаха госпиталя, не такого сильного здесь, в моём кабинете, но по-прежнему мучительного. В прошлом госпиталь пах лекарствами и старой бумагой. Но это в прошлом, когда я ещё не был преступником.
- Но это были хотя бы не слишком тягостные мысли?
Что ты затеяла, Мерил? Нет, они были завораживающими.
Мерил сунула руки в карманы и посмотрела в пол. Непонятно, что она там видела, кроме потёртого линолеума.
- Я тоже задержалась.
Я посмотрел на неё. Мерил произнесла эту фразу сама:
- Я подумала, зачем мне идти домой, если там всё равно никого нет. Вы никогда не думаете так?
- Разве это что-то исправит, если я буду думать так?
Мерил выпрямилась.
- Нет, но...
Я видел, что она рвётся, как тонкая ткань. Она вынула руки из карманов, затем сунула их обратно.
- Это одиночество, - сказала она, - вы не чувствуете эту чудовищную усталость от него, Даниэль?
- Может быть, для вас всё-таки лучше пойти домой? - предложил я ей.
- Я же сказала, что мне нечего делать дома, - возразила Мерил с раздражением в голосе. - Вы не хотите слушать меня.
- Я только хочу, чтобы вам было лучше, чем мне, - соврал я и сцепил пальцы.
Мерил горько усмехнулась.
- Вы тоже в отчаянье, как я, как все.
Она отвернулась от меня и, наверное, посмотрела на сине-голубой календарь, потому что сказала:
- Время остановилось - для кого-то раньше, для кого-то позже, но в итоге оно замерло для всех. Нашу жизнь отняли у нас и заменили её одним бесконечно тянущимся днём. Этим... моргом. Мне всё время кажется, что мне всего лишь снится кошмар, и, хотя я не могу проснуться, я могу хотя бы ждать того момента, когда он закончится, и однажды он закончится, и всё станет так, как раньше - нормальным. Но это реальность, и даже если война завершится, нормального уже не будет после всех этих наших потерь. Я твержу себе: это реальность, потому что, только поверив в неё, я смогу смириться с ней. Но я не верю и всё жду, жду. Когда же я, наконец, перестану ждать, ответьте мне, - вскрикнула вдруг Мерил. - Когда сойду с ума от этого, только тогда?
- Мерил, - я поднялся с кресла. - Тише, пожалуйста.
- Вы помните тот день, когда всё началось? - спросила она.
- Нет. Я забыл его.
- Вы не могли забыть его.
- Мог. Я всё забыл.
- Ха, это невозможно забыть. Это и с удалённым мозгом будешь помнить - телом. Боль и ненависть живут в каждой нашей клетке, отравляя нас.
- Мерил, хватит! - сказал я. - Мерил, это истерика! - повторил я спустя минуту.
Она не слышала меня. Её мокрое лицо кривилось от боли. Я растерянно положил ладони на её плечи.
- Мерил, вам нужно успокоиться.
- Мне не нужно успокоиться! Знаете, что у меня было? Настоящая любовь. У вас тоже, это так, тоже? Вдумайтесь в это сочетание слов. Вам оно не кажется страшным? Или только мне? - взвизгнула Мерил. - Любовь появляется в нашей жизни, изменяет её, наполняет её смыслом, делает нас настоящими, и когда её отбирают у нас, мы уже не можем стать прежними, свободными и пустыми. Нам не нужна замена и не нужна другая любовь, мы ищем такую же и не можем найти, потому что она была уникальна. Не слишком ли жестокая плата за любовь? Мы утопаем в прошлом, всё время сравниваем его с настоящим, и настоящее всегда хуже, потому что чего бы в нём не было, в нём нет того, что нам необходимо. Так кто мы теперь? - громко закричала она.
машинально посмотрел на дверь, затем снова на Мерил, потому что она падала. Я подхватил её прежде, чем она грохнулась на пол, но на самом деле мне хотелось бросить её и уйти. В моей душе был смертельный холод и злость из-за того, что я вынужден присутствовать при том, чего я не хочу слышать и не хочу понимать, и ещё и обязан как-то реагировать на всё это. Я не знал, что мне делать с ней, это действительно была истерика, и у меня не было ни сил, ни желания думать о том, чем я могу помочь ей.
Я усадил её тяжёлое обмякшее тело на стул, отвёл руку и с мстительной силой ударил её по щеке.
- Ох, - Мерил дёрнулась и, накрыв щёку ладонью, уже вполне осознанно посмотрела на меня.
- Всё в порядке? - холодно спросил я.
- Да. Простите. Это умопомрачение какое-то, - её сиплый голос походил на мятую бумагу.
- У нас у всех сейчас умопомрачение, - сказал я. - В этот бесконечный день.
Мерил сгорбилась. Я посмотрел на окно, затянутое тёмной тканью, чтобы их самолётам было сложнее увидеть госпиталь сверху. Ткань была такой плотной, что я подумал, что это почти как если бы окно заложили совсем (навсегда) кирпичами.
- Поговорите со мной, - тихо попросила Мерил, - просто поговорите, и я... буду вам очень благодарна за это.
- О чём? - спросил я, чувствуя, что от меня что-то ускользнуло в её просьбе.
Мне было всё же немного жаль её.
- Неважно. Расскажите мне что-нибудь. Спросите меня о чём-нибудь.
Я медлил. Лучше не спрашивать её об этом, но, с другой стороны, почему нельзя? Разве она не замечает этого? Как такое можно не заметить?
- Мерил, - произнёс я осторожно, - Вас не терзает этот запах крови здесь повсюду?
- Это же госпиталь, - ответила она. - Кроме того, война, бомбёжки. От этого никуда не деться.
Она не понимала меня.
- Нет, - сказал я с досадой, - не запах крови, а этот ужасный запах крови.
- Этот запах действительно ужасный, - согласилась со мной Мерил.
- Гнилой крови, - раздражаясь, уточнил я.
- Гнилой? - удивилась Мерил. - Может быть, у вас просто очень тонкое обоняние?
Я покосился на неё. Тонкое обоняние? Весь госпиталь просто провонял гнилой кровью. Иногда я буквально задыхаюсь от этого запаха, идя по коридору.
- Мерил, - не выдержал я, - как можно его не почувствовать? Или вы уже настолько привыкли к нему? Да как вообще к нему можно привыкнуть? Он настолько отвратителен. Он уже въелся в нашу кожу. Мне уже кажется, что он исходит от всех прохожих на улице. От вас самой просто разит гнилой кровью!
В погасших, усталых глазах Мерил, устремлённых на меня, появилось настороженно-беспокойное выражение. Она действительно не улавливала этой вони! Я задохнулся от этого открытия.
Мерил продолжала смотреть на меня так, будто я только что на её глазах рехнулся. Я натянуто улыбнулся и сел в своё кресло.
- Кажется, я переутомился. Видите, каких глупостей можно напридумывать в таком состоянии! Извините.
Мерил пожала плечами и тоже улыбнулась.
- Ничего. Вы действительно очень устали.
Я надеялся, что теперь-то она уйдёт, но она всё сидела. Во мне нарастало напряжение. Я осознал, что постукиваю по столу пальцами, и сжал руку в кулак. Чего она ждёт от меня?
Пауза затягивалась.
- Знаете, - неожиданно сказала Мерил изменившимся, зазвучавшим глухо голосом, - Вы мне давно нравитесь, Даниэль. Я долго не понимала этого среди всей этой боли.
Этого я совсем от неё не ожидал. Мерил встала и, обогнув стол, приблизилась ко мне.
- Мерил, что вы делаете? - испуганно спросил я.
- Ничего плохого, - ответила она и присела на край стола.
Вжавшись спиной в спинку кресла, я наблюдал за тем, как она расстёгивает пуговицы на своём халате.
- Мерил, остановитесь!
- Имеем ли мы хоть на что-нибудь право среди всего этого ужаса? - спросила она.
- Мерил, это... неприлично!
- Какая разница! - отозвалась она со злой болью в голосе. - Если всё вокруг ненормально, то мы тоже можем вести себя ненормально.
Она стянула халат с плеч и добавила:
- Разве нет? Разве нам не всё позволено теперь, когда у нас есть только единственный день, и нет будущего? Всё равно, что бы мы ни делали, впереди нас ждёт один только ужас.
Она расстёгивала пуговицы на блузке с пугающим проворством. На ней был бежевый бюстгальтер.
- Хватит! - сказал я, сделав попытку встать, но Мерил удержала меня ногами, обвившими меня, словно ядовитые растения. - Хватит! Я не хочу, Мерил!
Она сдёрнула с плеч лямки бюстгальтера, и её грудь, с перепугу показавшаяся мне невероятно большой, вырвалась наружу. Что-то более мерзкое мне сейчас было бы сложно представить.
- Знаешь, почему я люблю тебя, Даниэль? - спросила меня Мерил и бессильно рассмеялась. - Потому что ты такой чистый. Даже сейчас.
Это действительно был кошмар. Только в кошмаре я мог слышать эти слова, видеть эти оскаленные зубы. Исходящий от кожи Мерил запах гниющей крови был более сильным, чем когда-либо прежде. Меня не вырвало только потому, что я ничего не ел с самого утра.
Мерил потянулась ко мне, чтобы укусить (поцеловать) меня. Я оттолкнул её. Она упала на стол и вскрикнула от боли.
Я выбежал в коридор, прочь от неё, но затем вернулся и схватил свой плащ. Мерил лежала на столе, свесив с него ноги, полуголая, но на самом деле она была в сотню раз голее, чем это только возможно. Как человек со снятой кожей. Я не видел её лица, его закрывали волосы. Медленно выйдя из кабинета, я плотно прикрыл за собой дверь и пошёл по коридору, который показался мне пропастью, но только горизонтальной. Моё сердце бешено билось, и каждый его удар отдавался болью.
Чистый? Я начинал понимать, что значит чистый. Кристально-чистый, прозрачный. Светящийся под солнцем, но, окружённый ночью, такой же тёмный, как ночь...
медовый месяц длился две недели (столько, насколько меня согласились отпустить с работы), и провели мы его, не покидая номер какой-то жутко дорогой гостиницы. Номер, естественно, оплатили родители Сьюзи. Стоило мне вспомнить об этом, и у меня сразу падало настроение. Они предлагали нам свадебное путешествие ("как полагается, Сьюзен"), но Сьюзи тихо, но твёрдо ответила: "Нет", - и они всучили нам гостиницу. У меня возникло ощущение, что родители Сьюзи всю жизнь будут довлеть над нами, как проклятие, но Виктор сказал: "Мы их вышибем", - и по его холодному уверенному взгляду я понял, что так оно и будет. Миссис-мама-Сьюзи упорно звонила каждый вечер, и Сьюзи с несчастным видом разговаривала с ней радостным голосом. Гостиница Сьюзи не нравилась. Мне тоже.
Мы спали на одной кровати, но никаких сексуальных контактов между нами не было. Первую пару дней меня тревожила мысль о том, что Сьюзи предпримет попытку соблазнить меня, но потом мне стало смешно из-за этих опасений. "Сьюзи не из этих сучек", - лаконично объяснил мне суть дела Виктор. От сучки в Сьюзи не набралось бы и двух процентов. Не думаю, что она испытывала когда-либо эти мучительные влечения тела. У неё была белая пижамка, ей нравились разноцветные носки и мягкие потёртые старые-престарые джинсы. Из душа она всегда выходила полностью одетой (на полке в ванной стояла маленькая баночка крема и бесцветная гигиеническая помада - вся её косметика).
Сьюзи постоянно была задумчива. Я заметил, что в любой комнате она всегда выбирает самое уединённое место.
- Это привычка, - объяснила Сьюзи, когда я спросил её об этом. - Мои родители постоянно требовали от меня быть такой, какой я не являюсь в действительности. Всегда вокруг меня было слишком много людей, и я пряталась от них. Я не люблю, когда много людей. Я чувствую себя такой усталой при этом. Их мысли проносятся мимо меня, как разогнавшиеся машины. Мне кажется, что я стою на широком оживлённом шоссе и не знаю, куда мне деться, боюсь даже шелохнуться.
Мы о многом говорили с ней.
- Я не сумасшедшая, - объясняла Сьюзи, - просто все люди разные, и я такая.
Мы жили так, словно знаем друг друга много лет, словно выросли вместе. Я подумал, что Сьюзи понравилась мне сразу в тот вечер. В ней было много от Виктора, или это в Викторе было много от Сьюзи. В жестах жены я узнавал жесты друга, в её голосе я слышал интонации Виктора и собственные интонации тоже. Мы трое сблизились и срослись, и уже было сложно понять, кому из нас изначально принадлежало то, что теперь принадлежит нам троим.
Я не чувствовал в Сьюзи угрозы, скрытой неприязни, как в других женщинах.
- Это потому что ты милый, надёжный и смирный, - объяснил мне однажды Виктор. - Они все хотят уверенности и постоянства в своей жизни, и уверены, что в твоём лице, друг мой нежный, легко их добудут. А потом они понимают, что с тобой у них происходит полный облом. Они ненавидят тебя за твоё безразличие к ним. Сучки. Только я один могу тебя трахать.
Иногда Виктор говорил мне всякие грубости. Я терпел их безропотно. Виктору тоже была нужна уверенность. Он напоминал мне о том, кому я принадлежу.
Виктор приходил к нам часто, но ненадолго, не расспрашивал ни о чём ни меня, ни Сьюзи. Он был весел и нагл, как обычно. При Сьюзи он позволил себе пару раз поцеловать меня в губы, однако, как сразу обозначил он, стоило Сьюзи выйти из комнаты и оставить нас вдвоём, остальное позже. Может быть, он хотел направить мою страсть на Сьюзи, не знаю.
У нас со Сьюзи это произошло позже, уже в нашем собственном доме, причём на полу, усыпанном цементом и деревянной стружкой, и с что-то шумно пилящими строителями в соседней комнате.
Наш дом мы нашли случайно, отправившись на пикник. Он понравился нам троим сразу. Двухэтажный, белый, с облупившимися голубыми ставнями и длинной полуразрушенной верандой, с крошечным садом. Приехав посмотреть на него, родители Сьюзи привычно впали в шоковое состояние.
- Вы полагаете, вы сможете жить здесь, Сьюзен? Нет, вы действительно так считаете? Это далеко от города, вокруг сплошные леса. Дом ужасен, настоящая развалина, вы замучаетесь ремонтировать его. Он мал даже для вас двоих, а как же потомки? Сьюзен, это безответственность... и недостаток здравого смысла, - но Сьюзи была непроницаема.
Началась настоящая война за дом. Виктору более чем прозрачно намекнули, что хорошее отношение к нему сменилось на противоположное, потому что это он оказался в истоке всей этой сомнительной истории с замужеством Сьюзи. Мы жили в квартире Виктора и в ней остро ощущали тесноту. Виктор начал задерживаться на своей работе, а я на своей. Сьюзи спала до полудня, и всё равно у неё вечно был невыспавшийся и больной вид. Вечером мы втроём слонялись из угла в угол, натыкаясь друг на друга, и не знали, чем себя занять. Когда звонил телефон, никто не хотел подходить к нему. Наконец, на звонок робко отвечала Сьюзи.
- Нет, мама.
- Да, мама.
Или:
- Извини, наверное, не получится. Я плохо себя чувствую.
- Просто брось трубку, - злился Виктор.
Телефон противно звякал, и однажды мы отключили его насовсем, и заставил нас его включить только приезд разгневанной матери Сьюзи. Они закрылись в комнате и долго говорили о чём-то ("аутистка" - до нас донеслось только это единственное слово, произнесённое презрительно и отчаянно). После этого разговора у Сьюзи был совершенно несчастный вид.
- Хватит! - бесился Виктор. - Она просто убивает тебя, Сьюзи. Она выстроила всю твою жизнь, и теперь хочет, чтобы ты принимала в ней участие, и ей безразлично, насколько этот её план тебе подходит. Постоянно так, Сьюзи. Не бери трубку, не открывай ей дверь!
- Это так не решается, - слабо возражала Сьюзи.
- А как это решается?
На следующий день, когда я вернулся домой раньше Виктора, Сьюзи подошла ко мне и спросила:
- Это всё из-за того, что я такая слабая?
- Не всё, Сьюзи.
- Мне интересно, что бы мы делали без Виктора, - сказала Сьюзи (она выглядела серьёзной и маленькой, как и всегда, но в ту минуту очень серьёзной и очень маленькой). - Но он не может спасать нас от всего.
Она надела бледно-жёлтое платье (не знаю, где она его нашла, потому что, уезжая из дома родителей, она оставила в нём всю свою одежду), старательно подкрасила глаза и уехала. Вернулась она в одиннадцать вечера на такси. Виктор пошёл на кухню заварить ей чаю, и Сьюзи сказала:
- Моя мама больше не будет требовать от меня, чтобы я ходила на светские приемы. Я даже могу не пойти на вечеринку Эпплгейтов, на которую согласилась вчера. Мне можно носить джинсы, если я так хочу. Я могу не краситься, если мне это не нравится, но лучше мне не говорить, что я её дочь, если вдруг меня кто-то спросит о фамилии. Она больше не будет постоянно упрекать меня в том, что я вышла за тебя замуж. Она больше не будет натравливать на меня агента по недвижимости. Но тот дом, который нам так понравился, оплатят мои родители.
Родители Сьюзи выписали чек на дом, на ремонт дома, на всякий случай, ещё раз на всякий случай. Меня это раздражало невероятно.
- Они мыслят деньгами, - сказала потом Сьюзи, меланхолично глядя в пространство, - у них в голове счётчики. Они деньгами замаливают свою родительскую бездарность.
- Сьюзи, я хочу прекратить это. Мне это просто надоело. Я не понимаю, почему Виктор столь безразличен в данной ситуации. Заставляя нас брать эти чеки, твои родители создают унизительную для нас ситуацию. Твоя мать в принципе не способна слушать то, что говорю ей я или ты, да кто угодно. Она только способна изуродовать любую волю.
Сьюзи равнодушно пожала плечами.
- У нас троих не так много денег. Только представь, как сложно нам будет купить этот дом. Мы годами будем расплачиваться за него. А они, ты думаешь, заработали эти свои деньги? Нет. Они родились богатыми. И они сами ничего не сделали для того, чтобы сохранить или приумножить своё состояние, этим занимаются другие, наёмные люди. Мои родители только живут и развлекаются. Так почему бы им не купить нам дом? Позволь им очистить свою совесть. Они откупаются от меня, ну и пусть. Это скоро закончится. Пусть! - отрезала она, и я впервые услышал в её голосе жёсткость.
Верёвочный мостик, болтающийся над бездной, которая всегда существовала между Сьюзи и её родителями, порвался, и они разделились навсегда.
- Так только лучше для неё, - сказал Виктор.
Спустя две недели, когда основные ремонтные работы были сделаны, мы переехали в дом. Мебели там почти не было. Мы читали, забившись со Сьюзи в единственное кресло, готовили еду, используя вместо стола табуретку, и ели, держа тарелки в руках. Нужно было ещё многое сделать: покрыть стены дома свежей побелкой, перекрасить ставни и крышу, оклеить стены обоями в комнатах, а в ванной замостить их плиткой. Если мы могли что-то сделать сами и хорошо, мы это делали. Я - тогда, когда освобождался от работы, Сьюзи - самозабвенно.
Мы выбрали тёмно-зелёную краску, покрасили ею ставни, дверь и веранду, которая прежде была неокрашенной (на джинсах Сьюзи появились зелёные пятна краски). Пробудив в себе стремление к разрушению, мы отбили старую растрескавшуюся плитку в ванной комнате (на джинсах Сьюзи появилась цементная крошка) и сами спроектировали стенные шкафы для коридора (джинсы Сьюзи потемнели на коленках, потому что, вымеряя, она ползала по полу, а на шее у неё висела сантиметровая лента). Я думаю, что Сьюзи нравилось пачкаться, потому что она слишком часто в прошлом была стерильно-чистой.
- Так здорово! - сказала Сьюзи. - У меня никогда не было ничего похожего. Мне никогда не позволяли сесть на пол, даже прислониться к стене, и со временем я просто забыла, что это можно сделать. Когда я ходила на тонких каблуках, то всё время боялась упасть, не ощущала земли под ногами, вообще ничего, только неустойчивое равновесие, существование в зыбкой пустоте. А здесь так мало асфальта вокруг. Земля дышит свободно, и я тоже, - и она улыбнулась.
Виктор приезжал по вечерам, так как у него было много работы в городе, кроме того, его, кажется, раздражали строители, приходившие в дом каждое утро, в девять. Виктор всегда остро чувствовал присутствие чужих.
Родители Сьюзи не приехали ни разу. Их дочь самовольно вышла замуж за невесть откуда взявшегося странного типа, забросила светскую жизнь и благотворительное общество, испортила себе волосы, разгуливает в линялых джинсах, дешёвых майках с вульгарными надписями и бейсболке козырьком назад - в общем, всё делает неправильно. Кроме того, навязчивая близость их общего друга как-то подозрительна. Может быть, всё это они ещё и смогли бы нам простить - но не дом.
В то утро, проснувшись, прежде чем встать и идти умываться, я повернул голову, посмотрел на мягко очерченный, красивый профиль Сьюзи и понял, что весь мой страх перед ней пропал, и что сегодня случится что-то особенное. За завтраком Сьюзи спросила, о чём я думаю, и я ответил:
- О свете, проникающем сквозь ветви лиственниц.
Сьюзи ничего мне не ответила, потому что в дверь в этот момент заколотили кулаками - это пришли строители.
Они отшлифовали пол в одной комнате, уронили мешок с цементом, который передвигали с места на место, но так и не догадались вынести его в коридор, перешли в другую комнату и начали там страшно шуметь, что-то пилить и ругаться.
Мы со Сьюзи стояли посреди комнаты. На Сьюзи были голубые джинсы и белая маечка. День был летний, очень светлый, и лучи света, вливаясь в окно без занавесок, падали на Сьюзи, как водопад. Она наклонилась и улыбнулась, коснувшись пола.
- Гладкий, - сказала она и выпрямилась. - Даниэль?
Я смотрел на неё. Я ни о чём не думал в тот момент, были только чувства. Я схватил её, словно пытался помешать ей убежать, он она и не хотела вырываться и убегать. Она вся была для меня. Её предплечья были очень тонкие и мягкие, и всё её тело было таким. Я, привыкший к сильному мускулистому телу Виктора, прикасался к ней настолько осторожно, что Сьюзи сказала:
- Я не стеклянная.
Но всё же я не был уверен, имею ли я право дотрагиваться до неё. Это было как пройти весной по первой нежной светло-зелёной траве; не преступление, и всё же есть какие-то сомнения. "В Сьюзи души больше, чем тела", - сказал мне как-то Виктор, и я только сейчас понял, что значили эти слова. Мне было невыразимо странно оттого, что я чувствую её тёплую кожу под пальцами и всем собой, как если бы она была обычным человеком, тогда как я знал, что это не так. Я чувствовал себя грешником, и это чувство нельзя было объяснить только тем, что я гомосексуал, впервые занимающийся любовью не с мужчиной.
Везде были стружки. Они впивались в нашу кожу, но мы заметили это только потом. Мимо окна прошёл строитель в синем комбинезоне, но он не повернул голову и не заметил нас. Сьюзи рассмеялась. Из-за того, что ей было смешно, мне стало смешно тоже.
- Я словно обрёл сверкающий щит от всех бед. Ничего плохого не может случиться с нами после такого, - сказал я и провёл ладонью по спине Сьюзи, стряхивая с неё опилки и просто потому, что мне этого хотелось.
Я действительно так считал в то время. Счастье всегда будет защищать нас.
Я ошибался, и Сьюзи тоже. Она была стеклянной. Мы все трое были стеклянными. Такими хрупкими!