Подкатегория: без секса
Не знаю, зачем я думаю об этом. Это разноцветные осколки моего прошлого. Я видел их пронизанными светом, но их края была очень острыми. Зачем мне вспоминать то утро здесь, в этой смертельной темноте. Воспоминания ничего не возвращают, они только напоминают о потере. Пять лет я делал всё правильно. Моя душа полна ржавой воды, и я загнал их образы глубоко-глубоко внутрь себя, чтобы никогда их не видеть. Я научился жить без них. Правда, ночью я жду, когда настанет утро, а утром жду, когда же настанет ночь. Иногда это ожидание уже не столь нестерпимо, как в первые годы.
Я всё делал правильно, берёг неустойчивое равновесие (только оно одно, как Сьюзи говорила, и не ощущал ничего, кроме него) до того момента, как отдал пареньку ключ от своей квартиры. Его существование было, конечно, ужасно, но зачем я впустил его в своё, которое не менее ужасно? Не хочу об этом думать.
Светил единственный фонарь в конце улицы. Я влетел в лужу, и из-под моих ног веером вверх взметнулись водяные брызги. Мне надо успокоиться, подумать разумно (не знаю, зачем мне думать об этом) - о юноше, в первую очередь, и о том, что я делаю с ним. Он просто пацан, а я, кажется, насильник. Не знаю, не могу об этом думать, меня просто тошнит от этого. Он весь в царапинах, ведь я болен и использую его как лекарство. Если бы я был здоров, я не мог бы так думать.
Ещё я как будто ненавижу юношу за что-то. За то, что у него карие глаза и тёмные волосы, как у меня, как у Виктора и Сьюзи. Он заставил меня вспомнить то, что мне было слишком страшно вспоминать. Я так жесток, омерзителен в своей жестокости, но я всего лишь слаб, и в этой слабости действительно омерзителен. Может быть, это любовь? Мне страшно даже предположить, что это так, и всё же, может, это лишь любовь, изуродованная, неузнаваемая любовь, её отражение в тусклом кривом зеркале реальности?!
Боль - немного сильнее, чем в прошлый раз, и гораздо сильнее, чем в позапрошлый. Я остановился и закрыл глаза, слушая то, как натужно хлопают клапаны моего сердца. Оно стало как пузырь с очень тонкими стенками, заполненный загустевшей тяжёлой кровью, вот-вот готовой взорваться.
Когда я открыл глаза (боль ослабла), то увидел мягко поблёскивающую в темноте лужицу воды. Вроде бы обычная лужица, но затем я разглядел, что она расположена ниже, на дне воронки, у края которой стоял я. Я подумал: только один шаг, и если мне повезёт, я сверну себе шею.
Паренёк останется жить в моей квартире. Он оденет мою одежду, станет большим, как я. Утром он придёт в госпиталь, и все будут звать его "доктор", и он будет извлекать осколки, зашивать раны, видеть весь этот кошмар, и его кровь будет гнить, и вокруг него тоже будет гнилая кровь, и он не будет знать, куда ему от этого деться.
В самом деле, зачем я продолжаю жить? Это мучительно, неудобно, это как гореть в собственной шкуре. Я горю и горю и всё никак не сгорю совсем - вот в чём проблема. Мерил сказала, что она всё время ждет, когда же этот кошмар закончится. И я тоже жду. Но разве в ожидании есть хоть какой-нибудь смысл?
Я знаю, почему я чувствую запах гниющей крови. Потому что она гниёт во мне. Это наваждение. Или все люди отравлены и прокляты, как я? Кого они убили и предали? Я не знаю.
Или, может быть, я просто должен смириться? Как говорят, как-нибудь справиться с этим? Начать новую жизнь, оставить прошлое в прошлом. Излечить свою душу. Но как я должен сделать это, если во мне нет ничего для этого? Что мертво, то неизлечимо. Или это я виноват? Мою жизнь порвали, смяли и выбросили в один обычный день, и теперь я виноват в том, что никак не могу справиться с этим - так они подумают, так?!
Они закричали:
- Эй ты! - и направили на меня свои автоматы. - Подойди!
Я пошёл к ним вдоль края воронки. На них была военная форма. Они смотрели на меня с презрением. Они хотели убить меня, я это чувствовал, и в тоже время они казались мне ненастоящими, неестественными, призрачными, словно бы вышедшими в реальность из чьего-то кошмарного сна.
- Документы.
Я достал документы, не сразу вспомнив, в каком кармане они лежат, и вообще, со мной ли они. Они рассматривали мои документы очень долго. "Забавно, - подумал я, - как будто они умеют читать, у них же совсем нет разума!" У них были широкие морды, как у плюшевых медведей, но злые.
- Без двадцати девять. С девяти стреляем без предупреждения. Здесь теперь такие порядки. Понял? Беги.
Я прошёл два шага, ощущая, что их глаза, так же как и их оружие, направлены на меня, а потом побежал. Я думал, что они всё-таки выстрелят в меня, но они не выстрелили. Я добежал до своего дома, задыхаясь и судорожно цепляясь за перила, поднялся на второй этаж, и мне было так больно, что я расстегнул плащ, рубашку и, царапая грудь, в которой сгорало моё сердце, повалился на пол возле двери.
Парень смотрел на меня, окоченевая от страха, потом он подошёл ко мне (я мутно увидел его коленки, покрытые царапинами, одна из них была в форме "L").
- Только не умирай, - прошептал паренёк. - Пожалуйста.
Он боялся остаться один. Я рассмеялся бы, если бы мне не было так больно. Одиночество для него ещё хуже, чем я?!
- Уйди! Просто оставь меня в покое, - сказал я, и мне стало так странно слышать свой голос, который был последним, что во мне оставалось прежним.
Как-нибудь справиться с этим! Жить долго и счастливо! Очень долго и очень счастливо! Конечно!
Сьюзи, - позвал я.
Она не отвечала. Опять это! Я прошёл по квартире, в тишине которой мои шаги звучали гулко и как-то ненужно, и заглянул в гостиную. Диван, торшер, телевизор, плотно сдвинутые голубые шторы и никого. Я всё же заглянул за диван на всякий случай. Мне казалось, я слышу где-то дыхание Сьюзи (может быть, только чувствую его), но не позвал её. Я боялся произнести хотя бы одно слово и прошёл по коридору к спальне, в которой Сьюзи тоже не оказалось.
У неё оставалось только одно укрытие: кладовка. Я приоткрыл дверь в неё и ощутил слабый запах пыли. Желтоватый электрический, смешивающийся с серым тускнеющим дневным свет проник в тёмную кладовку и осветил деревянные полки на стенах, забитые книгами и старыми журналами, красную громоздкую соковыжималку, коробки со всяким хламом, которые я всё пытался выбросить, а Виктор не позволял мне это сделать ("В них много воспоминаний, - говорил он, - а наши воспоминания нельзя просто так выбросить"), и похожую на орудия пыток технику, оставшуюся от увлечения Виктора фотографией.
Сьюзи лежала на полу, свернувшись, как эмбрион, и закрыв взъерошенную голову руками, маленькая, неподвижная, словно опутанная болью, потерявшаяся в собственных мыслях.
- Сьюзи, - позвал я её шёпотом, не ожидая того, что она меня услышит.
Я присел на корточки рядом с ней и отвёл волосы с её лица. Глаза Сьюзи были закрыты так плотно, словно она никогда уже не откроет их снова, ресницы были мокры от слёз. Я приподнял её, поудобнее обхватил руками, поднял и, как всегда при этом, подумал, что она очень лёгкая. Её голова бессильно запрокинулась назад, я взглянул на тонкую слабую шею жены, прежде чем неуклюже прислонить её голову к своему плечу, и пнул ногой дверь, раскрывая её пошире.
Мои шаги прозвучали в коридоре, затем в спальне их смягчил ковёр, и они стали беззвучны. Я наклонился над кроватью, отбросил одеяло и положил Сьюзи очень осторожно, будто у неё были сломаны все кости. Она всегда выглядела хрупкой, а в этом беспомощном и бессознательном состоянии была ещё уязвимее. Мне казалось, что я причиняю ей боль простым прикосновением к ней, что даже мои слегка шероховатые пальцы были как наждак для её тонкой кожи, что я убью её одним грубым движением.
Я накрыл Сьюзи одеялом и ушёл на кухню. Я должен был оставить её, не мучить её своим присутствием, своим страхом, который она чувствовала даже тогда, когда не могла понимать моих слов. Я поднял руки к лицу и увидел, что они дрожат, но не так сильно, как в прошлый раз. Дрожь начиналась в кончиках пальцев и опускалась ниже, к запястьям. Я втянул в себя воздух, выдохнул и провёл ладонями по лицу.
Наверное, я должен был привыкнуть к тому, что это иногда происходит, ведь всё равно мы ничего не можем сделать? Но я не мог - ни в то время, ни позже, когда это всё же происходило, хотя и реже.
Я налил в прозрачный длинный стакан воды, выпил её, затем наполнил его снова для Сьюзи, прежде слегка подогрев воду в чайнике. В спальне я поставил стакан на туалетный столик (стакан отразился в зеркале, и их стало два), выдвинул ящик из стола и достал таблетки Сьюзи. Когда я оглянулся, то увидел, что жена смотрит на меня.
- Привет, - сказал я тихо.
- Привет, - отозвалась она усталым эхом.
Я сел на край кровати и протянул ей на ладони две белые таблетки. Сьюзи взяла их и положила в рот, привычно, как тысячу раз до этого. "Они всегда будут нужны ей, - подумал я и сгорбил спину, вдруг ощутив накопившуюся за день усталость, - она не сможет жить без лекарств. Это какая-то нелепость - жить на таблетках, когда физически она совершенно здорова. Только не говори то, что собираешься сказать, Сьюзи, забудь это навсегда, не чувствуй этого, не терзай себя виной, потому что если ты можешь это выдерживать, то я не могу", - попросил я её мысленно.
- Запей!
Сьюзи с подавленным видом отпила воды из стакана. Я знал, что всё-таки она скажет это, как бы не заставляла она себя молчать.
- Прости меня. Я постоянно огорчаю тебя.
- Это не твоя вина, - возразил я, не подумав, и от досады зажмурил глаза.
Нужно было сказать что-нибудь вроде "я не огорчаюсь", но, открыв глаза, я осознал, что, в любом случае, она знает, что я думаю на самом деле.
Сьюзи плакала совершенно беззвучно и почти без слёз. Я положил ладони на её бледные и липкие от слёз щёки.
- Ничего страшного, Сьюзи! Ты же понимаешь сама, что ничего страшного!
Назавтра с ней всё было в порядке, и когда я пришёл домой, она встретила меня, пахнущая мукой и корицей, потому что пекла булочки на ужин. Я погрузился в спокойное счастье нашего дома, постепенно забывая свою горькую растерянность, но зная, что не забуду её полностью, потому что она вернётся ко мне ещё раз в какой-нибудь день, любой, может быть, следующий, но я не буду думать об этом, пока это не случится снова. Буду думать о чём угодно, кроме этого...
В девятнадцать лет Сьюзи, втайне от всех, кроме Виктора, под именем Александра опубликовала роман, который назывался "Вода и лёд" и продавался плохо, хотя тиражу в конце концов удалось разойтись полностью. "Сложно, - объяснял Виктор, - но это настоящая книга, настоящая" (не знаю, что он подразумевал под словом "настоящая"). Книгу Сьюзи писала пять лет. За эти годы она полностью переписывала её семь раз. Семь. Потом она снова её перечитала, изменила всю финальную часть, запечатала рукопись в большой конверт и отправила издателю. Когда Сьюзи рассказывала об этом Виктору, она неожиданно начала плакать.
Следующие полгода она провела в приморском санатории, куда её отправили с диагнозом "переутомление и нервный срыв". Виктор приезжал к ней. Родители Сьюзи не навещали её, потому что она была в таком состоянии, что с ней сложно было контактировать. Они терялись в догадках, чем всё это было вызвано.
Впервые о "Воде и льде" я услышал от Виктора, а не от самой Сьюзи. К тому дню, когда он дал мне эту книгу, я лишь дважды успел встретиться со Сьюзи, не считая того вечера в доме её родителей.
- Почитай, может, что и поймёшь.
- В книге или в Сьюзи?
- В обеих.
На обложке была изображена девушка с длинными тёмно-рыжими, почти красными волосами. Девушка стояла на коленях среди полной темноты, закрыв глаза и устало опустив руки вдоль обнажённого белого тела.
- Странная картинка, - сказал я.
- Сьюзи нарисовала её, - сказал Виктор, через моё плечо цепко вглядываясь в бледное поднятое лицо девушки.
Я тоже смотрел на него. Взгляд просто застывал на нём. Оно выражало апатию, смиренность, бессилие, оно походило на маску, но под этой маской я угадывал ярость, безудержную и безбрежную, как море. Мне стало жутко, и я отвёл глаза, только подумал о том, что же творилось в голове Сьюзи, если она нарисовала эту девушку такой.
- Ну, и как? - спросил меня Виктор после того, как я прочёл книгу.
- Довольно-таки интересно, - ответил я, удивляясь про себя, что Сьюзи могла заинтересовать такая незатейливая в целом история.
В книге рассказывалось о немолодой женщине, жизнь которой была полна ошибок и тяжёлых испытаний. Однажды она осознаёт, в её прошлом были одни потери, что её жизнь безрадостна и пуста по её же собственной вине, потому что в вечной погоне за призрачными мечтами она никогда не ценила то, что имела, и не стремилась это удержать. В конце, убегая от одиночества и боли, она возвращается в свою родную страну, оставленную ею семнадцать лет назад.
- Книга написана совсем не о том, о чём она в действительности, - сказал Виктор.
Меня не оставляло ощущение, что я пропустил что-то важное. Через неделю я перечитал "Воду и лёд" ещё раз и почувствовал, что она глубже, чем можно предположить, гораздо глубже. В ней перемешалось чёрное и белое. От неё исходило одиночество. Виктор был прав: сюжет книги не имел никакого значения, важно в ней было лишь то, что Сьюзи пыталась показать за ним. Некоторые фразы звучали неуклюже и не к месту, потому что в них говорилось вовсе не о том, о чём вроде бы говорилось, но этого тайного смысла я не мог постичь. Я рассказал ей о своих мыслях.
- Мне не важен сюжет, но книгу без сюжета не напечатали бы, - сказала Сьюзи.
- Ты очень хотела, чтобы её прочли? - спросил я.
- Да.
- Почему? В любом случае, это слишком сложно, чтобы кто-нибудь понял это.
- Я не могу быть одна со всем этим всё время. Может быть, кто-нибудь и поймёт меня, - ответила она. - Это будет трилогия. "Вода и лёд" на самом деле вторая часть в трилогии. Она о любви.
"Вода и лёд" не была книгой о любви в обычном смысле, который подразумевается под этим, - о любви между людьми разного (или как случилось) пола. В ней говорилось о любви как об особой части души, позволяющей нам ощущать мир без искажений, страха и безразличия, чувствовать его настоящим, жить в нём, а не существовать.
- Первая книга - о жизни. Третья - о смерти, - и больше она ничего не объяснила мне: какая-то часть её души всегда оставалась для меня закрытой, или просто не могла мне открыться.
приступил к самостоятельной практике и сразу стал считать себя спецом в своём деле.
- Моя профессия как раз для гомосексуалов, - объяснял он. - Они не выживают, если не умеют врать и оправдываться. Адвокаты тоже так поступают, но они делают это не для себя, что намного безопаснее.
Вскоре после того, как Сьюзи исполнилось двадцать четыре года, она начала писать новую книгу. Я часто видел её, сжавшуюся на нашем огромном диване в гостиной, непроницаемо задумчивую, с тетрадью на коленях (компьютеров она не признавала, считая, что они поглощают её мысли). Иногда она достигала впечатляющих высот отстранённости.
Однажды Сьюзи работала над каким-то сложным эпизодом, и я, оставив её в гостиной, ушёл в спальню Виктора (в нашем доме было две спальни: моя и Виктора и моя и Сьюзи), где взял книгу и улёгся на кровать читать. Спустя полчаса в доме раздался страшный грохот. Не имея никакого понятия о том, что это могло быть, я вскочил и побежал в гостиную. Сьюзи грызла колпачок ручки, глядя в страницу. Одна из книжных полок сорвалась с петель и рухнула, книги рассыпались по полу.
- Сьюзи! - потрясённо воскликнул я. - Ты ничего не слышала?
Сьюзи не отвечала. Я подошёл к ней и дотронулся до её плеча.
- Сьюзи, полка упала.
Она посмотрела на меня долгим взглядом, и я увидел, как тайна тает в её глазах.
- Я ничего не слышала, - рассеянно объяснила она.
Когда позже я рассказал об этом Виктору, он рассмеялся и сказал:
- Оцени глубину концентрации.
Когда Сьюзи закончила книгу, ей было двадцать семь лет. Книгу о жизни. В тот день я пришёл с работы и увидел Сьюзи, спящую на диване. Я наклонился и погладил её по волосам. Сьюзи открыла глаза.
- Я разбудил тебя? - спросил я.
- Я бы всё равно проснулась через минуту. Я ждала тебя. Сегодня я закончила мою книгу.
Я смотрел на неё внимательно и тревожно. Под глазами у неё была синева. Мы берегли Сьюзи, как могли, но не могли уберечь её от эмоциональных перегрузок. Она была человеком без кожи, как выразился однажды Виктор. Обнажённая душа.
Раз в месяц Сьюзи ездила на приём к психотерапевту. Иногда у неё случались тяжёлые периоды в жизни, пугающие её и нас с Виктором. Тогда с ней действительно было сложно разговаривать. Всё ранило её. Она воспринимала всё иначе. Луч солнца, ползущий по подоконнику, был переполнен для неё информацией. Каждое слово превращалось для неё в поток из тысяч смыслов, с которыми её мозг не успевал справляться. Сьюзи всегда жила на грани между перегрузкой и состоянием, предшествующем ей.
- Не беспокойся обо мне. Никаких нервных срывов. Это светлая книга. Весёлая. Но я устала.
Я прилёг на диван рядом с ней и обнял её.
- Знаешь, Сьюзи, на самом деле я и Виктор всегда немного беспокоимся о тебе, но в этом нет ничего плохого.
Сьюзи легко вздохнула, и я впервые почувствовал что-то... Тень, упавшую на нас. Тень её неизбежной гибели, гибели Виктора и моего страдания. Но тогда я, конечно же, не разгадал это предчувствие, такое же неуловимое, как... как тень.
- Потом будет последняя. Она меня немного пугает. Она будет мрачной, жестокой, но иногда так и должно быть, правда? Боль помогает нам понять то, что прежде понять было невозможно. Но это будет позже, и я не об этом хотела рассказать тебе.
Сьюзи замолчала.
- О чём же? - спросил я.
- У нас будет сын или дочь, - ответила Сьюзи. - Это так удивительно. Ты рад?
- Да, - сказал я. - Только...
- Что только?
- Ну, ты такая маленькая.
Сьюзи рассмеялась. Едва ли она когда-нибудь думала о том, что её смех звучит столь беззащитно. Я удивился тому, как она продолжает жить до сих пор, как? В этом мире, где холод и острота стеклянных осколков сочетаются с теплом и мягкостью кожи.
- Я не думаю, что это помешает нам жить дальше.
- Не помешает, - повторил я механически.
Я был бы рад переменам в жизни, но нехорошее предчувствие отравило мою радость. Мои глаза намокли, и я не понимал, откуда взялся этот внезапный страх.
В тот же вечер Сьюзи порезалась. Я вошёл на кухню и увидел, что она стоит возле стола, обхватив запястье одной руки другой, и с её ладони на пол капает кровь. От этого зрелища во мне всё похолодело. Сьюзи растерянно посмотрела на меня. Её лицо побледнело. У Сьюзи был очень низкий порог чувствительности, и она плохо переносила боль.
- Я... я задумалась, - пробормотала она. - И вот...
- Сядь, Сьюзи, - сказал я. - Ты можешь упасть в обморок.
Я не знаю, как это получилось. Кровь текла из ладони Сьюзи, не останавливаясь. Я видел в жизни достаточно крови, всё-таки я врач, но это была чужая кровь. Я наклонился, облизал её ладонь, и лишь когда ощутил солёность и теплоту крови, то осознал, что я делаю. Карие глаза Сьюзи смотрели на меня без удивления. Она успокаивалась, потому что я был рядом с ней.
- Господи! - войдя на кухню, сказал Виктор, - Сьюзи!
Я отпустил руку Сьюзи, торопливо прошёл мимо Виктора, дошёл до ванной, в шкафчике с голубыми рифлёными стёклами в дверцах взял бинт и йод и побежал обратно на кухню. Мы обработали порез йодом. Он был глубоким. Сьюзи морщилась и говорила, что ей не больно.
- Ты слишком рассеянна, впрочем, как и всегда, - сердился Виктор.
Это просто порез, - говорила Сьюзи, и это звучало так, будто это уже она его успокаивает.
Виктор отводил глаза, когда она пыталась взглянуть в них. Затем он посмотрел на меня и сказал:
- У тебя кровь на губах.
Я поспешно и виновато провёл по губам пальцами, но Виктор, казалось, не посчитал увиденное странным и уже забыл об этом. Как будто у нас была одна кровь на троих.
Когда позже я зашёл на кухню, чтобы выпить стакан воды, Виктор сидел (всё ещё?) за столом. Я хотел рассказать ему о нашей маленькой (пока всего из нескольких клеток) тайне, но он заговорил о другом, и я забыл о своём намерении.
- Когда я увидел её кровь, - сказал Виктор, - мне стало невыносимо жутко. Глупо, правда? Это всего лишь порез, но мне стало невыносимо жутко от того, что она чувствует боль. Не в тот момент, вообще. Это нормально?
Я положил ладони на стол и наклонился поближе к нему. Это было немного странно, что Виктор спрашивает меня о нормальности. Менее всего его интересовала нормальность. Или он притворялся?
- Да, Виктор, да, - ответил я. - Думаю, что это нормально. Просто ты любишь её.
Виктор запустил пальцы в свои волосы, густые и тёмные. Меня тянуло прикоснуться к ним, но я не двигался.
- Сядь, - попросил меня Виктор, - поговори со мной.
Я сел.
- Родители считали Сьюзи ненормальной, маленькой психопаточкой. Калеча её мозги, они таскали её по психиатрам, которые были не как твой приятель Алан Доусон, а вонючие шарлатаны для богатых, которые говорят только то, что от них ждут. Если её родителям хочется считать её психопаткой, они скажут, что она психопатка. Мне неприятна моя мать, она злит меня, мой отец для меня как белый лист, без смысла, но я никогда не ненавидел их, как ненавижу родителей Сьюзи. Я мог вежливо улыбаться им и спокойно разговаривать с ними и одновременно думать о том, что хочу их убить за тот вред, который они причиняют ей.
Я молча слушал его. У Виктора тоже был сегодня особый день.
- Сьюзи не виделась с ними уже четыре года. Это я добился этого. Когда она жила в их доме, то постоянно была в депрессии. Сейчас она всегда - на грани, потому что она так устроена, она слишком тонкая, и ей легко порваться в этом мире из колючей проволоки, но у неё нет депрессии. Мне плевать, правильно ли я поступил или неправильно, - сказал он, словно споря со мной, хотя я по-прежнему молчал. - Может быть, мне следовало оставить её им - я говорю не только о её родителях, а о них вообще. Они бы затоптали её, и хотя считается, что люди учатся быть сильными в потрясениях, я не верю в это. Я считаю, что в такой ситуации сильные могут стать сильнее, а слабые только слабеют ещё больше, теряя силы. Вот и всё. Сьюзи слабая, и значит, её нужно беречь. Я не знаю, почему она такая, но она такая, и я принимаю это как данность. Может быть, она родилась такой, может быть, стала такой оттого, что происходящее в её голове ей сложно выдерживать. Её сила не успевает восполняться. Помнишь, как Алан сказал: "Лучше не будить её, если она спит. Это её способ реабилитации". Они все могут считать её сумасшедшей, но они - тупые кретины, и если они не могут понять что-то, они просто дают этому определение.
- Виктор, - сказал я, - лучше не говорить обо всём этом сейчас, когда ты так зол.
- Да, я зол, - рассмеялся Виктор. - Знаешь, я настоящий параноик. Я всегда чувствую опасность, и в последнее время особенно. Когда в прошлом году ты попал в аварию, едва ли ты догадывался об этом, но мне в тот момент было очень страшно, хотя я и понимал разумом, что это ерунда, что сломанная ключица - это несмертельно. Просто я параноик.
- Я догадывался, - сказал я.
Виктор взглянул на меня с лёгким изумлением.
- Видишь меня насквозь?
- Как ты меня, - спокойно ответил я.
Виктор со вздохом обхватил голову руками.
- Тогда объясни мне, почему мне время кажется, что нас окружают чудовища, лишь притворяющиеся людьми, что они ненавидят нас, что они стремятся убить нас и разрушить наш дом. Может быть, это будет выглядеть как катастрофа, но это всё они, их ненависть. И каждый случайный порез - это их неудавшаяся попытка.
- Виктор, ты сам понимаешь, что это нелепо - то, что ты говоришь?
- Я понимаю, - ответил Виктор, - но не чувствую, что это так. Здесь, в этом доме, наш мир, но мы становимся беззащитными в их мире, с которым мы не можем не контактировать. Мы не можем быть полностью изолированы от него даже в нашем мире, и значит, даже наш мир не способен спасти нас. Мы просто прячемся от него за деревьями, как в наш самый первый день.
- Виктор, - попросил я, - пойдём спать. Пожалуйста! Зачем нам эти угрюмые мысли?
Виктор мрачно смотрел в тёмное окно, в котором сияющим пятном отражалась люстра.
- Может быть, внешний мир, огромный мир вокруг нас - это только иллюзия, и по-настоящему важны лишь наши личные миры. И когда мы осознаем, что внешний мир - это лишь иллюзия, мы сможем управлять им, как нам вздумается. Как говорит Сьюзи, нет ничего известного до конца, - сказал я, неуклюже пытаясь его утешить. - Пойдём спать! - я положил ладонь на его щёку, уже колючую от отросшей за день щетины, и поцеловал его.
позже я заглянул в спальню Сьюзи. Она спала. Я постоял в дверном проёме, слушая её безмятежное дыхание. Никогда я так чётко не осознавал, что люблю её, что буду беречь её от всего, что может ранить её. Она спала, как невинное создание, хотя она и была такой. Не могу объяснить почему, но она была им. Мне было непривычно и странно думать о нашем с ней отпрыске, о восьми месяцах, оставшихся до его появления на свет, которые пролетят очень быстро.
В каждом гомосексуале есть гомофоб, пусть связанный и с заткнутым ртом, который, вырываясь, твердит ему: "Ты ничтожество, ты хуже всех, ты вылечил бы себя от этой позорной болезни, если бы захотел, но ты не хочешь, ты слабак, и все презирают тебя за этою Ты всё делаешь неправильно". Сейчас подобный тип спрашивал меня: "Как ты представляешь себе воспитание потомства в подобной семейке? Что он увидит? Ты скажешь ему, что у него два папы, и в этом нет ничего страшного, а позже будешь учить его: но не говори об этом одноклассникам, никому, никогда, тише-тише-тише".
Я перебил его: "Зато он никогда не будет наблюдать, как его родители ссорятся друг с другом, изо дня в день, из ночи в ночь, и он уже не знает, кто прав, кто лучше и с кем ему быть. От него не будут требовать, чтобы он был не тем, кто он есть, а тем, кем им хочется, чтобы он был. Он не будет ощущать свой дом пустым и холодным. Он не будет одинок. Ненависть и страх возникают в человеке не оттого, сколько у него было родителей, а оттого, какими они были. Этого достаточно для тебя? Заткнись!" - и мерзкий тип заткнулся.
Я вернулся в спальню Виктора, тихо разделся, бросил одежду на кресло, беззвучно прошёл по ковру и скользнул под одеяло. Я провёл рукой по спине Виктора, затем по его груди, и он положил на мои пальцы свои. Завтра я расскажу ему хорошую новость, и он обрадуется. И самой устойчивой фигурой станет квадрат.
Предчувствия... Нас всегда учили не верить предчувствиям. Кроме того, некоторым из них нам не хочется верить. Обнимая Виктора, я обманывал себя, думая о том, что всё это глупо и ничего не значит. Бред! Но Виктор утекал из моих рук, как вода. И Сьюзи. Я не мог удержать их. На плоском экранчике часов, который я видел над плечом Виктора, неоново горели зелёные цифры. Наступила полночь.
К той минуте, когда наступит следующая полночь, Виктор и Сьюзи будут мертвы уже несколько часов. Я так и не успел рассказать другу нашу маленькую (ещё совсем-совсем крошечную) новость...
***
Не включая свет, я сидел на мокром полу в ванной. Паренёк поскрёбся в дверь.
- Уходи, - сказал я. - Я убью тебя, когда устану прогонять тебя, - и он ушёл.
Я смотрел в темноту и не мог понять, открыты или закрыты мои глаза. Это было неважно, в любом случае они видели - прошлое. Мой разум тонул в прошлом, оставляя меня в настоящем бездумным и опутанным болью. Я должен был прогнать юнца, но мне было бы легче убить его, чем прогнать, потому что... Я не мог остановить это. Я столь отчётливо видел Сьюзи, что мне казалось, что я могу коснуться её, почувствовать её кожу кончиками пальцев. Но я не мог её коснуться. Я видел Виктора и не мог позвать его к себе. Я мог смотреть на них хоть до смерти, но не мог вернуть их. По моей руке пробежал таракан. Я, не видя, ударил по нему, и он лопнул с тихим щелчком. Мне хотелось, чтобы со мной тоже так сделали.
Я лёг на пол. Ванная была тесная, и я не мог вытянуть ноги. Мне было неудобно, мокро и холодно, но это были единственные ощущения, которые оставались у меня в настоящем. Кроме боли. Я всегда знал, что я слабый человек, но не знал, что дойду до того, что буду плакать на грязном полу ванной, прячась в ней от пацана, то есть прячась от того, что я могу сделать с ним.
Но мне негде было спрятаться от воспоминаний, потому что они были внутри моей головы. Я знал, что мне придётся вспомнить дальше. Мне хотелось, чтобы это убило меня, но воспоминания не убивали, они только мучили меня.
- Не надо! - прошептал я. - Я не могу это больше выдерживать!
Я надавил на веки пальцами, под которыми возник и разливался белый свет, но кроме него ещё и свет дня, начинающегося в моём воспоминании.
***
Свет нового дня касался моего лица, проникал под мои веки. Не открывая глаз, я провёл рукой по постели - Виктора не было. Он уже поднялся, и я ощутил что-то вроде разочарования от того, что его не оказалось рядом со мной. Я встал и начал одеваться.
Я помню музыку. Музыку, наполнявшую тот день. Мелодию, которую мурлыкала сонная Сьюзи, пока готовила нам завтрак.
Я помню нечто восторженно-лёгкое, звучащее в моей машине, сопровождаемое недовольным голосом Виктора. Он не выспался, у него болела голова, он проглотил уже шесть таблеток, а она всё равно болела. Виктор крайне редко испытывал приступы дурного настроения, но когда они всё-таки с ним случались, он уподоблялся капризному сорванцу. Всё утро в демонстративном унынии проблуждав по квартире, он не успел выпить кофе и сейчас сжимал в руке пластиковый одноразовый стаканчик, один из тех, что мы покупали для пикников. На каком-то повороте нас тряхнуло (дорога здесь была не слишком-то ровная, и по ней мало кто ездил), он облился кофе, со злобой выбросил стаканчик в окно и произнёс сквозь зубы:
- Ты посмотри на этот бледный день, Даниэль! Солнце как на последнем издыхании... Отключи, наконец, эту музыку! - произнёс он потом, и сразу же продолжил. - Нет, оставь!
В молчании мы доехали до моего госпиталя. Я остановил машину и вышел из неё, а Виктор сразу пересел на моё место. Он должен был заехать за мной завтра, так как сегодня у меня было дежурство.
- Пока.
- Пока.
- Подожди, - окликнул он меня.
Я оглянулся. Виктор смотрел на меня из окна машины.
- Подойди, - позвал он меня.
Я подошёл.
- Наклонись! - насмешливо приказал мне Виктор.
Он схватил меня за воротничок рубашки и притянул меня поближе к себе, прошептав:
- Я люблю тебя, ты знаешь об этом?
Он смотрел мне в глаза. Может быть, он чувствовал себя немного виноватым передо мной за своё раздражение.
- Я тоже люблю тебя! - сказал я.
Виктор погладил мои губы, потом обхватил моё лицо ладонями и поцеловал меня - глубоко и долго. Меня даже не тревожило то, что кто-нибудь может увидеть нас. Меня ничего не тревожило рядом с Виктором. Я слишком любил его. Сьюзи была беременна, но она была моим другом, а любил я Виктора. В наших отношениях со Сьюзи было много нежности. Мы часто касались друг друга, но редко занимались любовью. Я всегда стремился беречь её. Она была продолжением моей души, без неё я стал бы пустым и потухшим, но Виктор был продолжением моего тела. Я никогда не пытался представить, какой бы была моя жизнь, если бы я не встретил его. Меня просто не существовало бы без Виктора - вот и всё, что я знал. То есть, я, может быть, и существовал бы, но это был бы не настоящий я. Калека.
- Я заеду за тобой завтра, как всегда, - сказал Виктор, сцепив свои пальцы с моими.
- Да.
- Гнусный день.
- Да.
- Поскорее бы наступило завтра! Ну, до встречи!
- До встречи!
- Пока!
- Пока!
Мне не хотелось разделять наши руки. Хмурясь, Виктор сделал это и уехал. Я стоял под большим деревом, первым из линейки деревьев вдоль аллеи, ведущей к госпиталю, и смотрел ему вслед...
И снова негромко зазвучала музыка, которую кто-то включил во время операции, несложной, но срочной. Песня была жизнерадостная до идиотизма. "Причина, по которой я дышу, это ты, бэби!" - пела девушка. Было восемь часов вечера, но вместо ожидаемой усталости я ощущал прилив сил. Швы, аккуратные и мелкие, казались мне произведением искусства.
Я снял перчатки, расслабленно развёл плечи и вышел из операционной. "Скоро наступит завтра", - подумал я. Я же не знал, что застряну в этом единственном дне навсегда. У меня было хорошее настроение.
В просторном холле стояла женщина, одетая в плащ, на котором блестели капли воды. Когда я подошёл к ней поближе, то заметил, что она дрожит. Прямо за ней находилось высокое окно с разведёнными занавесями. Стекло было чёрным от темноты за ним и полосатым от сбегающих по нему капель дождя. В холле свет не горел, но жёлтым потоком тянулся из открытой двери кабинета справа от нас.
- Доктор, вы уже знаете? - спросила женщина.
Я, наконец, узнал её. Это была медсестра Мерил. Без белого халата она выглядела совершенно иначе.
- Я услышала по радио. В машине.
понял, что она чуть не плачет. Я слушал её невнимательно. Меня как будто окружила поблёскивающая вьюга, и в её серебристом звоне я улавливал высокий, глупенький голосок девушки: "Единственная причина, по которой я дышу, это ты. Ты ослепляешь меня, бэби".
- Они же наши союзники! - услышал я собственный неуверенный голос.
- Нет! - возразила Мерил. - Теперь они наши враги.
На щеке у Мерил была маленькая родинка. Я смотрел на неё, на эту маленькую тёмную точку. Сквозь блестящую вьюгу иногда не различая лица Мерил, её родинку я почему-то видел постоянно.
- Они нас бомбили. Есть жертвы. Это ужасно... Я не знаю, как мне теперь ехать домой. Это война.
Мерил заплакала. Я посмотрел на окно за ней, за которым была только непроницаемая чернота, и мне представилось, что наш маленький госпиталь захлёстывает море, и всё больше и больше воды над нами с каждой минутой, и даже будто бы чернота за окном действительно сделалась ещё чернее, чем была.
Я подумал о Викторе, о Сьюзи, и звенящую вьюгу сменила холодная ясность. "Ты всё для меня, бэби", - пропела девушка. Я подумал, что хотя её голос и звучит весело, слова её песни не такие уж и весёлые.
"Войны не начинаются так, - думал я, бегом поднимаясь по лестнице, - такого не бывает, что выходишь из операционной и узнаёшь, что началась война. Слишком это... просто, буднично", - рассуждал я, набирая наш домашний номер. Конечно, Сьюзи возьмёт трубку. Конечно. Или Виктор. Почему они не берут трубку? Разве с ними что-то случилось? Нет.
Я слышал только длинные гудки в трубке. Девушка пела. Я набрал номер ещё раз, и ещё. И ещё. Может быть, Виктор в душе, а Сьюзи в спальне, и никто из них не слышит, что телефон звонит. Нет, ещё слишком рано для того, чтобы Виктор принимал душ. Должно быть, они включили музыку. Да, включили музыку. Громко. Очень.
Я положил телефонную трубку. Ноги сами вели меня. Не помню, встретил ли я по пути кого-нибудь, и если встретил, то говорил ли что-нибудь. Я оказался возле операционной. "Единственная причина, по которой я дышу, это ты. Ты ослепляешь меня, бэби. Это не то, чего я бы не хотела, но и не то, что я планировала" - всё пела девушка. Я ощутил усталость от повторения одних и тех же строк, преследующих меня, как наваждение.
- Выключите её! - крикнул я.
Мне никто не ответил. Девушка продолжала петь. Я толкнул дверь в операционную, и она умолкла. "Словно какая-то нить порвалась", - подумал я. В операционной никого не было, то есть совсем никого. Пациентку увезли в палату. Медсестра прибралась и тоже уже ушла.
Я вошёл крадучись, чувствуя себя измученным и совершенно больным. Ярко горела лампа, и в её свете белые стены операционной казались желтоватыми. Я заметил пятна крови на рукаве моего халата. Они выглядели ярче, чем обычно, уже в тот вечер, но я ещё не улавливал смрадной ядовитой вони, сочащейся из них...
Вскоре бомбёжки стали постоянным явлением, и раненые стали поступать в наш госпиталь. Война накрыла наш город, как ядовитое облако, и от этого он стал болен. Фонари на улицах перестали зажигаться по вечерам, витрины закрыли изнутри серой тканью. Я искал взглядом новые разрушения, когда шёл по утрам на работу, и если находил, то стремился сразу же забыть о них. В городе стало пустынней и тише, и эта тишина опустошения только тишиной и отзывалась в моей душе. Пустота, ничего, ничего, и я сам не часть этого, и я перестал осматриваться по сторонам перед тем, как перейти дорогу.
Как-то ко мне подошла Мерил (та, с родинкой) и взяла меня за рукав.
- Я понимаю, что вы чувствуете, - сказала она с жалкой улыбкой.
- Нет, - возразил я.
Она не нашлась, что мне ответить, и ушла. Я рассмеялся. Она понимает, что я чувствую?! Для Мерил кошмар одиночества и потери начался только через полтора года, а для меня - в первую же ночь войны.
***
- Хватит! - сказал я. - Пожалуйста!
Я нашёл на ощупь щеколду и, сдвинув её, открыл дверь и выглянул в темноту коридора. Я не увидел в нём ничего, что способно было бы удержать меня в ванной...
Мне снилась поляна в лесу, та же, недалеко от которой когда-то Виктор толкнул меня на траву, чтобы вытащить мой член и сделать мне хорошо. И всё было так же, как в тот день: солнечные лучи, зацепившиеся за зелёные хвоинки, голоса в отдалении. Только Виктора не было. Я сидел на траве, а Сьюзи лежала передо мной, одетая в линялую оранжевую майку, на которой, я знал, было написано: "CLOSED WORLD" (сейчас эту надпись уже нельзя было разобрать, потому что в области груди и ниже майка была порвана и пропитана кровью), и голубые, добела протёртые на коленях джинсы. Ноги Сьюзи сохраняли неподвижность, и по их странному положению я понял, что они сломаны.
- Однажды, много лет назад, - проинесла Сьюзи, - я заплыла далеко в море. И вдруг волны поднялись высоко, и огромная волна захлестнула меня. Я подняла лицо и увидела над собой тёмную воду. Я поплыла к поверхности, но будто бы чьи-то маленькие руки обхватили мои колени и потянули меня вниз.
Я смотрел на Сьюзи. Её грусть, переливаясь в меня, смешивалась с моей горечью. Мне так хотелось прикоснуться к ней, но мне было страшно причинить ей боль прикосновением к её истерзанному телу. Она меж тем продолжала свой рассказ:
- Я почувствовала, как заполняются водой мои лёгкие, как сердце перестаёт биться, а вокруг меня и надо мной была вода, в которой, поднявшись, извивались пряди моих волос. Я не помню ничего из того, что происходило со мной дальше. Потом я очнулась в больничной палате: белое одеяло, стены, занавески, и мама тоже белая. Мне сказали, что я просто начала тонуть, ведь никто не заметил, что волны поднимались. Я никому не рассказала о том, что со мной случилось под водой, но я была счастлива оттого, что меня касались невидимые руки. Я понимала, что это было посвящение!
С того случая все мои сны наполнились цветами и звуками, которых я не могла ни повторить в своём воображении, ни назвать. Мысли, словно возникающие из ниоткуда, проносились в моей голове и забывались прежде, чем я успевала понять их. Однажды я взяла лист и записала их. Разрозненные обрывки, они ничего не значили для меня по отдельности и лишь вместе обретали смысл. Они ждали, когда я увижу его, чтобы затем хлынуть сплошным потоком. Мне нужна была моя книга, чтобы освободить меня и понять то, что я знаю.
Просто однажды мне позволили перешагнуть какие-то границы. Душа глубока, глубже моря, и никому не дано узнать, что у самого её дна. Мир души безграничен. В сравнении с ним реальный мир тесен. В мирах наших душ есть свои законы, но я не знаю, могут ли они распространяться на реальный мир. Но одно я знаю точно: если захотеть достаточно сильно, даже...
Сьюзи умолкла, задышала часто и хрипло, и вдруг из её рта хлынула кровь. Я наблюдал её смерть и не мог ей помочь.
"Я должен был что-то сделать после того, как не получил ответа по телефону. Должен был спасти вас! Сьюзи, я так боялся потерять вас, тебя и Виктора, что запретил себе поверить в то, что что-то, возможно, случилось с вами. Я оставил вас умирать в горящих обломках нашего дома" - если бы я мог сказать это вслух! Но нет, я молча смотрел на угасающую Сьюзи. Её кровь стекала на траву. Голоса отряда были не слышны теперь. Я преступник. Я гнию изнутри. Моя кровь превратилась в смертельный яд. Я смотрел в её серые глаза, блестящие от слёз, с огромными зрачками, полными боли.
"Как мне найти вас? Где та дорога, которая приведёт меня к вам, Сьюзи?" - думал я.
Я всё же дотронулся до её руки кончиками пальцев. Кожа Сьюзи была прохладной и гладкой. Это было настолько ужасно, просто невыразимо - вновь ощутить её кожу! Как это бывало прежде, но только во сне, и мне было так же бессмысленно ощущать её, как пытаться выхватить глоток воздуха в вакууме.
Я не смог сохранить её. Я слышал, как я плачу. Для меня это было страшнее в тысячу раз, что Сьюзи умерла вот так - с переломанными костями, умерла не сразу, она ещё жила некоторое время, может быть, час или два, среди боли, среди обломков нашего дома. Это ранило бы меня не столь сильно, если бы её болевой порог был соответствующим норме. Если бы я никогда не видел, как она бледнела, ударившись случайно обо что-то. И мы с Виктором всегда следили за тем, чтобы она была осторожнее, старались оградить её от любой боли. Алан сказал, что ей у нас настолько лучше, насколько это только возможно. Я напоминал ей о таблетке каждое утро. И я никогда не смогу забыть, как её ослабевшие руки обнимали меня, когда я приходил и уносил её из той бездны, в которую её разум затягивал её - и любовь и грусть разрывали меня при этом. Никто не знает, как это чувствуется: беречь её, не оставлять её, спасать её снова и снова и понимать, что не спасёшь её никогда, как бы ты не любил её, жить с этим пониманием и делать вид, что всё в порядке, - после всего этого они просто убили её, словно что-то, никому не нужное, не имеющее никакой ценности!
Глаза Сьюзи, тускнея, смотрели вверх, и я тоже взглянул в небо. Солнце уже не светило. Небо своей непрозрачной серостью больше походило на грязную воду. Мутные глыбы облаков. Айсберги облаков. Вода и лёд...
Я приподнялся на кровати и отбросил одеяло. Слабая надежда едва тлела в моей душе, и мне было страшно ощущать то, как уходят секунды и сокращается минута, отделяющая меня от того момента, когда свет во мне погаснет навсегда.
"Вода и лёд". Книга с девушкой на обложке. Книга Сьюзи...
Когда я вернулся домой, то увидел там одни лишь обломки. Я стоял возле них и думал о том, что этого не может быть, потому что это слишком ужасно. Виктор в душе. Сьюзи включила музыку. Очень громкую. И я не плакал. Когда их искали в развалинах, я был там. Мне сказали:
- Они мертвы.
А я ответил:
- Нет, они просто включили громкую музыку...
мы жили в нашей маленькой квартирке (здесь, о чём я не желаю думать), книга, завёрнутая в пакет из серебристого пластика, лежала в ящике Виктора. Позже, в доме с верандой (разнесённом вдребезги, о чём я тоже не желаю думать, но думаю, думаю, и это бомба для моего мозга), она стояла на полке в нашей с Виктором спальне. Иногда я видел её на столике в гостиной. У Сьюзи книга была только в виде рукописи...
Мне показали их тела, и я не заплакал, я перестал дышать. Я подумал оглушённо: "Вы взорвали мою семью, мою любовь, мою душу и всю мою жизнь", - и больше никогда об этом не думал. Мы оставляли наши души в доме, я и Виктор, уходя в мир, который не был нашим, словно умирали на время, и оживали, возвращаясь в него. Когда они взорвали наш дом, они убили наши души, и мою душу тоже. И теперь я живу так, без души.
Сейчас книга лежала неизвестно где. Я слонялся по квартире голый, как встал с кровати, и искал её. Я открывал ящики письменного стола (прежнего) и выбрасывал всё из них. Юноша не спал, но, сжавшись под одеялом, не показывал оттуда и носа. В письменном столе книги не было. Я ходил по комнатам. В этой квартире было слишком много ящиков, пустых и пыльных, или забитых ненужных хламом, но книги в них не было. Но где-то же она должна была быть, верно?
...Книга лежала рядом со Сьюзи. Я не мог смотреть на Сьюзи и смотрел на книгу. Человек (он был с усами и в оранжевой каске, больше я ничего о нём не помню) проследил мой взгляд и, подняв книгу, протянул её мне. Не знаю, зачем он это сделал.
Книга нашлась в ящике, куда когда-то Виктор складывал свои носки. Я взял книгу и посмотрел на неё, а девушка с обложки посмотрела на меня закрытыми глазами, и я почувствовал, что даже если бы она хотела раскрыть их, то не смогла бы это сделать. Её веки были запечатаны так же плотно, как створки склепа (и веки Сьюзи тоже).
Это был момент слияния настоящего и прошлого. Я терял способность разделять их. Может быть, это и есть безумие? Всё равно. Но всё же я уловил разницу. В прошлом я не понимал, почему глаза у девушки закрыты, зато я понял это в настоящем, потому что сам был таким же, как и она: мои глаза были закрыты долгое время, я не могу открыть их и, устав от слепоты, пытаюсь увидеть что-то сквозь веки.
Я заметил на книге то, чего не заметил в тот день: багровые тонкие полосы высохшей крови, оставленные (поцеловать их, дотронуться до них губами) пальцами Сьюзи...
Приехав вечером в квартиру, тёмную и пропахшую затхлостью, потому что никто не жил в ней уже долгое время, я бросил книгу в ящик и забыл о ней. Я не знал, что должен делать человек, потерявший всё, со мной такого не случалось прежде, поэтому я решил приготовить на ужин спагетти с соусом. Соус переварился, потому что я пил кофе, читал газету и забыл о нём. Спагетти, о которых я забыл заодно с соусом, слиплись в противный ком, а я ненавижу переваренные спагетти, так что в итоге мне их пришлось выбросить, но я не расстроился, потому что у меня всё-таки был соус...
Я открыл книгу на первой странице, также запачканной кровью (Александра Хайдлоу, "Вода и Лед", издатель, год издания), перевернул страницу и начал читать.
"Долгое время всё вокруг меня казалось мне переполненным болью, навеки застывшим в ней, так же, как я застыла в своей. Это не так, думаю я сейчас. Оцепенение есть только во мне, и его нет в постоянно меняющемся мире, где одно превращается в другое с такой же лёгкостью, с какой вода превращается в лед.
Я знала мягкость воды; затем меня окружил лёд, твёрдый, как камень, и от его холода моё тело закричало болью. Но если я осознаю, что это лишь одно из множества превращений, если я постигну его суть, я смогу превратить лёд в воду?
Но, может быть, я просто ищу утешения, слишком боюсь необратимости, чтобы верить в неё, и верю в то, во что хочу верить, и, закрывая глаза, вижу их снова и снова: блестящие капли воды и острые грани льда".
Я читал знакомые слова пролога, которые я убил и забыл, и они оживали, пульсировали, они были капиллярами в теле книги, продолжающей жить, даже когда её сердце умерло. С моего подбородка падали слёзы. Крупно, в центре, было размещено название первой части: "Возвращение Евы". Я перевернул страницу, касаясь её там, где Сьюзи коснулась её, оставив багровые, поблёкшие от времени отпечатки.
"Сквозь тонкий слой пыли на стекле я вижу холмы, покрытые пожелтевшей травой. Листья не деревьях ещё остаются зелеными, сопротивляясь осени, и они словно яркие острова среди травяного моря. Поезд проносится мимо них, ускоряясь; я поднимаю взгляд и растворяюсь в бледном небе, которое всё, чего я хочу сейчас, когда мои чувства вновь оживают.
Я любила свою страну, но, значит, недостаточно сильно, если позволила холодному ветру унести меня из неё однажды. Я оставила её - и это было моё первое предательство, затем я забыла её - и предала её снова. Иногда легче забыть что-то, чем признать, что утратила это. Так легче всего. Но при этом я потеряла путь назад, и если после долгих и пустых лет я снова здесь, то это ещё не значит, что я вернулась. Я как Ева, изгнанная из рая, но я не знаю своего греха. Но одно я знаю точно, и это то, что убеждает меня: я не могу пропасть совсем даже после всего того, что со мной случилось. Если захотеть достаточно сильно, даже неверная дорога приведёт тебя к дому".
Мой взгляд замер на этой строчке, по которой Сьюзи провела окровавленными пальцами, и я увидел её так отчетливо, как под микроскопом. Волокна бумаги, багровые частицы крови на них. Чёрные буквы.
- Неверная дорога, Сьюзи? И эта загадка - всё, что ты можешь сказать мне? Но где хотя бы эта неверная дорога, Сьюзи, где? - закричал я.
Свет замигал и погас (такое часто бывало с начала войны), и я застыл в кромешной тьме, едва живой, дрожащий от боли, но это было всё же менее страшно, чем медленно исчезающий свет у меня в голове.
- Не уходи! Я боюсь быть один, - прохныкал паренёк или, может быть, только подумал, не знаю.
***
Я обнаружил себя скрючившимся на кафельном полу ванной. Я был словно бы вокруг себя, растворённый в темноте, и одновременно внутри себя, чужого себя, которого я не мог понять, не мог оправдать и не мог остановить. Сердце моё стучало: бум-бум-бум, затем будто сжалось, и мне стало очень больно. Я услышал странные болезненные хрипящие звуки и не сразу осознал, что это моё дыхание. "Я прямо как зверь, - подумал я, - ха-ха-ха". Я пытался внушить себе, что всё не так уж страшно, но видел другое, когда смотрел на себя из темноты.
Тускло вспыхнул свет и замер в мигающем неравновесии. Парень, сжавшись возле двери, смотрел на меня застывшим взглядом. Его глаза были тёмными, не блестящими, а матовыми. Мы так с ним похожи! У нас карие глаза (у меня были карие глаза, пока они не помутнели, как глаза у слепца). У нас волосы одного цвета, но мои - с сединой. Мы друг для друга лишь тени тех, кто бесконечно дорог нам, и мы не помогаем друг другу, мы лишь сгораем быстрее.
Паренёк наблюдал за мной, но не разделял моей боли. Ему хватало собственной.
Если бы Сьюзи была здесь, она бы успокоила меня. Она легла бы рядом со мной на мокрый пол и положила бы свои маленькие ладони на моё лицо. Она бы сказала: "Этого не может быть с тобой всегда, потому что это слишком больно", - и я бы поверил ей, потому что я всегда верил ей. Но Сьюзи верила и в то, что даже неверный путь станет правильным, если захотеть этого достаточно сильно. И ещё однажды она сказала мне, что верит в то, что человеку не должно выпадать в жизни больше страданий, чем он может выдержать. Но так случилось со мной. Я не мог верить Сьюзи, но очень хотел ей верить. Я слышал свой голос и едва узнавал его, потому что всё-таки изменился и он.
- Этого не может быть со мной навсегда, это слишком больно. Этого не может быть со мной навсегда, это слишком больно.
Я кричал, плакал и пытался зажать себе рот, и мои слова растягивались в хриплом крике, заполняя пробелы между ними. Я бился головой об холодные белые квадраты плитки на полу, и моя зловонная кровь окрашивала никогда не высыхающую лужу воды. Кровь в тусклом свете казалась чёрной. Мне нельзя было видеть её, я уже не раз чувствовал эту паническую дрожь, чувствовал её и сейчас, и (сладко шепнуло моё мёртвое сознание) наконец-то мог отдаться ей целиком.
Свет погас снова. Меня обхватили холодные влажные руки юноши. Я отбросил их, переворачиваясь на спину, и, вскочив на ноги, оттолкнул его от себя. Мне хотелось, чтобы он разделил мою боль. Она разрывала меня. Я бы не удивился, если бы увидел, что моя кожа сползает с меня лоскутами. Паренёк ударился о стену в коридоре, сполз по ней вниз, часто дыша, и положил ладони на пол.
я встал в дверном проёме. Свет мигнул, снова мигнул и зажёгся ровно. Какую-то секунду я смотрел на обнажённую спину пацана, и если бы я заметил на ней чужие отметины, они бы остановили меня, но на ней были только глубокие красные полосы, оставленные моими ногтями, и синие отпечатки моих зубов.
Я дотянулся до него, обхватил пальцами его предплечья и потянул парня к себе. Он рванулся от меня, и ему почти удалось вырваться из моих рук, но я схватил его сзади за шею, и он обмяк. Я ощущал в себе биение его сердца. Страх и боль соединили нас в одно целое, как я и хотел.
Прижимая его к себе, я провёл ладонью по его лицу, мокрому от слёз, обхватил его под впалый живот и, подняв, бросил это тело на край ванны. Пацан странно, словно котёнок, вскрикнул, извиваясь и стекая на пол после такого удара. Прежде чем темнота закрыла от меня юношу, я уловил его взгляд, пустой и покорный одновременно. Не видя его, я ударил его ногой куда попало, а затем снова поднял.
Когда я отпустил его, он упал на пол и уже не стонал и не плакал. "Может быть, я убил его", - подумал бы я, если бы мог думать. Дрожа, я лёг на пол и стал пить его рот, словно кровоточащую рану. Внутри меня было одно безумие, и в него падали красные капли крови юнца.
***
Я очнулся в одиночестве. Свет разливался ярко и ровно. Во мне всё болело. Край ванны был весь в потёках крови. Я заглянул в ванну и увидел, что в ней тоже есть кровь. И на полу. И на двери. Это была чистая кровь юноши и моя грязная кровь. Меня так тошнило от всего этого, что если бы меня вырвало собственными внутренностями, я бы не удивился этому.
Я позвал юнца, но он не отзывался на мой голос. Я поднялся, вцепившись в косяк, и в глазах у меня потемнело. Пережидая дурноту, я постоял, а потом пошёл искать юношу.
Его нигде не было.
- Где ты? Ты спрятался? - крикнул я.
Но его не было в квартире. Он ушёл. Из коридора веяло холодом, дверь слегка поворачивалась на петлях, лампочка в коридоре не горела. Я вышел босиком на ледяную растрескавшуюся плитку и всмотрелся во тьму у подножия лестницы, надеясь увидеть там съёжившуюся маленькую фигурку парня, но его не было на лестнице. Я вернулся в квартиру и оделся (в комнатах пахло затхлостью и заброшенностью, будто никто и не жил в них уже несколько лет - пять лет).
Я знал, что паренёк бежит сейчас по тёмным улицам, и я бежал за ним, чувствуя подёргивания и дрожь нити его жизни.
"Улететь. На самолёте", - отчётливо произнёс Виктор. "Нет, Виктор, - подумал я, - останься со мной".
И я побежал, огибая воронки, которые я видел в ночи очень чётко, потому что они были темнее темноты, самим сосредоточием мрака, и старался двигаться тихо, чтобы те не заметили меня.
"Тихо-тихо-тихо". "Да, Виктор, - подумал я, - но для нас это значило совсем другое". "Что мы друг для друга?" "Всё, Виктор, и ты знаешь это, потому что ты видишь: я ничто без тебя".
Я услышал щелчки выстрелов, рядом с собой, и нить задёргалась, едва не разорвавшись...
Когда-то, когда я был застенчивым замкнутым юнцом, я нарисовал на песке буквы, сложившиеся в вопрос: "Это любовь?", и Виктор ответил мне: "Да", и повторял потом много раз: "Да, это любовь". Глухо и счастливо он бормотал эти слова в подушку, щекочуще шептал их в моё плечо, ровно проговаривал их, не глядя на меня (он всегда боялся этих слов, на самом деле он был довольно-таки неуверенным человеком, но этого никто не знал, кроме меня). Сейчас я слышал его усталый голос, когда я, задыхаясь, останавливался на пару секунд, чтобы глотнуть воздуха и затем снова бежать: "Это любовь", - и дыхание Виктора касалось моего затылка. Но когда я оборачивался, его не было позади меня. Насколько бы реальным он мне не казался, он был не более реален, чем любое моё воспоминание, и всё, что он говорил мне сейчас, было лишь тем, что я слышал от него в прошлом.
"Уйдём отсюда, - попросила Сьюзи, - их слишком много".
Я летел мимо хмурых домов, мимо смутных деревьев, туда, где, одинокий, погибал паренёк. Не знаю, почему это было настолько важно для меня. Он разрушил меня, и одновременно я разрушил его. Мы должны были умереть одновременно, потому что это так страшно делать в одиночестве.
Голоса Сьюзи и Виктора вливались из моей памяти в моё сознание. Они хотели что-то объяснить мне, но у них были лишь те слова, которые они произносили когда-либо, и никакие другие.
"Может быть, кто-нибудь и поймёт. Я не могу быть одна со всем этим всё время".
Я тоже, Сьюзи, не могу. Это же сон? Этого просто не может быть. Мы так боялись огромного враждебного нам мира, и он всё-таки разбил нас, разбил наш мир, взорвав оболочку нашего дома. Мы трое были ничем для внешнего мира, мы должны были скрывать, кто мы, он заставил нас быть осторожными и скрытными, научил чувствовать опасность. Он перенёс на нас свои нелепые жестокие законы, но я не уверен теперь, что это удалось ему потому, что он более сильный. Он просто больше - вот и всё. Наш мир был настоящим, как бы не думали они все, тогда как во внешнем мире я не увидел ничего, только один лишь ужасный сон, в котором один день тянется вечность.
Если Он думал, что что-то ещё контролирует, то Он ошибался. Теперь уже я управлял этим сном, я мог стать в нём таким сильным, как я хочу, и таким быстрым, как я хочу. И я стал им.
Солдат смотрел вниз, на юношу, лежащего у его ног. Своим новым кошачьим зрением я чётко различал его грубый, широкий, почти квадратный силуэт, вдыхал ядовитое зловоние его тела с настоящим удовольствием, потому что уже знал: я могу закончить всё это. От кончиков моих пальцев к запястьям ползла боль, и я крался к солдату ("тихо-тихо-тихо", - напомнил мне Виктор), чтобы стиснуть его горло своими руками со всей силы прежде, чем он поймёт, что происходит, считать судорожные рывки его тела и потом отбросить, отшвырнуть его от себя с той же небрежностью, с какой Виктор выбросил в окно машины пластиковый стаканчик, и сразу же ударить второго в лицо, белое от ужаса, прежде чем он успеет понять, что происходит.
Этот мир дал мне смерть, боль, страх. Я возвращал их ему. Бить, бить, бить - за Виктора, за Сьюзи и за нашего неродившегося сына, за наш дом, за всё, что было нам так дорого, за юношу и за того, кому он принадлежал до меня, за самолёты, за долгий заунывный вой сирены, разрушенные улицы и животы, начинённые осколками, за их солдат в городе, даже за былые периоды затишья, которые я пережидал равнодушно, потому что мне уже нечего было терять и не за кого было бояться.
Солдат упал, чтобы я мог бить его ногами.
- Ваша траханная война! - закричал я. - Ваша траханная война! - и я не мог найти других слов, кроме этих, ранящих моё горло, как острые жестяные треугольники.
Солдаты не слышали меня, так как были уже мертвы. Они упали в тот ад, над которым я взлетел. Я ощутил опустошённость. Меня уже не в первый раз за сегодня, но как-то особо болезненно ударило в грудь, и одновременно с этой болью в моё сердце (ещё одно моё движение по пути к вечному счастью) и в мою голову пришла ясность. Шагнув к телу паренька, я мягко осел на землю возле него.
Всё вдруг стало таким понятным, вся муть опустилась на дно, и моя душа стала кристально-прозрачной. И я увидел в ней ненависть, не преступность свою, а ненависть, разлагающую меня изнутри, заставляющую меня рвать гладкую кожу юнца. Я знал её запах. Она проникла в мою кровь, и так же произошло и с другими людьми. Их война не только убивала нас, она отравляла нас ненавистью.
Если человеку не должно выпадать в жизни больше страданий, чем он может выдержать, то я получил всё, что мне полагалось.
"Мы всегда будем вместе", - прошептал Виктор, касаясь губами моих губ, и мне захотелось забыть обо всём, опустить веки и отдать себя Виктору, но паренёк лежал рядом со мной, широко раскрыв мутнеющие, как бы затягивающиеся льдом глаза, уже не узнающие меня.
У меня осталось в запасе всего четыре минуты, после чего улица наполнится людьми в одинаковой одежде, четыре минуты моей жизни, четыре минуты моего единения с юношей, но больше мне и не требовалось для того, чтобы мы отплыли каждый к своему берегу. Я прошептал ему, удивляясь, почему я не понимал этого раньше:
- Ты искал любви и шёл к моей ненависти. Я мечтал оживить Сьюзи и Виктора и при этом годами убивал их в своей памяти. Мы пытались достичь своих целей путями, которыми их достичь невозможно. Мы шли неверными дорогами. Но и наш совместный путь не был правильным. Мы причинили столько боли друг другу! Достаточно для того, чтобы по-настоящему захотеть того, чего мы хотели.
Моё сердце тяжело гнало кровь - только по привычке. Это были его последние судорожные сокращения. Оно сдалось, и значит, я тоже.
Нас было только двое в пустом тёмном мире: я и паренёк. Мы смотрели в глаза друг другу, умирая. Не знаю, выражали ли что-нибудь мои глаза, кроме боли, стиснувшей мне грудь, словно челюсти огромного чудовища, но глаза юнца, покорные и нежные, обещали мне многое, очень многое, невероятное, то, что я не мог себе и представить: бесконечное счастье!
***
Сквозь ветви деревьев, растущих прямо на склонах вдоль дороги, вцепившись в землю сильными и длинными корнями, свет падал на траву склонов оранжевыми сияющими пятнами. "Как огни, - подумал я, - или как прожекторы кораблей пришельцев".
Я стоял на дороге. Это была обычная лесная грунтовая дорога, каменистая и пыльная, с двумя глубокими колеями, которые осенью и весной наполнялись водой. По этой дороге можно было пройти к самому нашему дому (но пропасть разверзлась поперёк дороги, и, взглянув в зияющий провал, я увидел изуродованные тела деревьев на её дне, и я знаю, что это была правда, то, что я видел: их тела кровоточат, их сломанные ветви стали белыми, как кости), но для этого нужно было идти в противоположную сторону, не в ту, в которую смотрел я. Впереди дорога приподнималась на взгорок, уходя в горячее, красное, как кровь, вечернее небо. Я не хотел идти в небо и развернулся.
- Не надо дальше, - сказал мне Виктор, точнее, прошептал, почти касаясь губами моего уха. - Идём домой. Сьюзи устала. Это было так долго для неё, да и для нас с тобой тоже, - и он положил свои ладони на мои плечи.
Я не находил этих слов в моих воспоминаниях. Я слышу их впервые?!
Пальцы Виктора скользнули по моей шее, влажной от пота. "Только не отдаляйся! - подумал я. - Будь со мной!" - но я уже не ощущал его прикосновений. Я оглянулся и никого не увидел, но ощущал его присутствие всей своей кожей. Дорога уходила в кровавое небо.
- Мне туда? Неверной дорогой? - я растерянно перевёл взгляд на склон и на миг отчётливо увидел Сьюзи, сидящую на склоне, которая обвила колени руками.
голубые джинсы были на коленях зелёными от травы, и она провела по ним ладонями. Затем её пальцы спустились по голеням ниже, к розовым кроссовкам с белыми шнурками, в сплетении которых запуталось несколько травинок. Сьюзи сгорбилась, почти коснувшись коленей подбородком.
- Сьюзи, - позвал я её.
Она подняла голову (с её большими карими глазами и вздёрнутым носиком она походила на удивлённого щенка) и посмотрела на меня, точнее, мне в глаза. Её взгляд был нежным, туманным и недолгим, но он хлынул в меня потоком.
И всё - только склон, сиреневые стрелы цветов и тонкие травинки, тлеющие под жаром неба. И дорога, которая вся была мне знакома, но была сейчас совсем другой.
- Иди только вперёд, - поторопил меня Виктор. - Ты же знаешь, какая это боль - быть друг без друга, когда у нас одна кровь.
- Знаю, Виктор, - ответил я.
Виктор не сказал мне, но я догадался сам, что должен пройти до конца путь, выбранный мною однажды, насколько бы не был он ложным. Мой разум мог бы сказать мне, что здесь просто нет логики, но он молчал, и если мой мозг не понимал происходящего, это понимала моя кожа. Дом был так близок, но я побежал от него прочь.
И я бежал неверной дорогой, взмахивая локтями и стараясь дышать ровно. Солнце садилось, опаляя макушки сосен, и я знал, что должен спешить. Дорога поднималась, петляла и извивалась, как змея, будто пыталась сбить меня с толку, будто хотела, чтобы я бежал по ней вечность, но я не мог больше продолжать свои блуждания, и значит, она должна была отпустить меня. Всё ужасное тянется столько, сколько мы способны это выдержать - Сьюзи придумала этот закон для того, чтобы хоть как-то оправдать всю жестокость, растворённую в мире вокруг неё, которую она не могла выдерживать и не могла не чувствовать, не могла успокоить себя, пусть даже и ложью. Только мы не знаем, насколько законы личных миров способны распространиться на внешний, если миры в нас больше, чем внешний мир.
Мои горло и грудь раздирало от воздуха, моё дыхание утратило ровность, но я продолжал бежать. Неверная дорога, теперь такая же красная, как и небо, накалялась под моими ногами. У меня не было боли, не было воспоминаний, убивающих печалью, закрывающих мои глаза, у меня была неверная дорога, и она по-настоящему принадлежала мне: её острые камни и её пыль, её неровности и даже её гладкость, которой у неё не было, - вся она! Она дала мне боль, и я сейчас любил её за это, потому что её боль возвращала меня назад, снова и снова. Я бежал в закат, в небесную кровь.
Я остановился только на секунду, когда небо вдруг стало золотым, и деревья и дорога тоже. Всё вокруг я видел тысячу раз в прошлом, но не узнавал в этом сне, который был лишь наполовину сном, а наполовину реальностью. Я зашагал, потом ускорился, потом снова побежал сломя голову. Дорога ощущалась мною твёрдой, словно камень, но постепенно отпускала меня. Я только её видел впереди себя, и под ногами у меня чередовались земля - пустота, земля - пустота и снова земля с торчащими острыми камушками. А потом появились пустота и ровный край, на котором я забалансировал, взмахивая руками, и дорога впереди меня закачалась вместе со мной. Я упал, почувствовал полосу боли под лопатками, плоскость под затылком и не сразу осознал, что лежу на ступеньках крыльца моего дома.
***
Свет ослепил меня так, словно я никогда не видел его прежде, и я зажмурил глаза. Музыка вливалась в мои уши, и голос девушки пел: "Единственная причина, по которой я дышу, это ты. Это ты. Только ты, - её голос вдруг зазвучал, как шёпот. - И я не позволю тебе уйти". Музыка стихла. Кто-то с щелчком нажал на кнопку проигрывателя. Я почувствовал перчатки на руках, не глядя, стянул их с себя и, бросив, выскочил за дверь.
Меня окликнули. Я не отозвался и убыстрил шаг, почти побежал. Госпиталь пах лекарствами, а не кровью. Что-то звякнуло под моими ногами, я вернулся, поднял это (ключи - их же не было в прошлый раз?!) и, машинально сунув их в карман, побежал дальше, вылетел в просторный холл и остановился.
Там стояла женщина, одетая в тёмный плащ, на котором блестели капли воды. Я подошёл к ней поближе и заметил, что она вся дрожит. Прямо за ней находилось высокое окно с разведёнными занавесями, по стеклу бежали капли дождя, и вечер был тёмно-синим и прозрачным, как акварель. В холле свет не горел, но жёлтым потоком он тянулся из открытой двери кабинета.
- Мерил, - окликнул я её. - Мерил!
Мерил повернула ко мне испуганное бледное лицо.
- Вы это почувствовали, доктор? - в её глазах как будто плавали тающие сверкающие льдинки.
- Что? - спросил я.
Она бессильно мотнула головой.
- Я не знаю. Как будто всё на миг перевернулось, а затем стало каким-то другим.
- Да, - медленно ответил я, - я это почувствовал.
Мерил жадно посмотрела в мои глаза, но я ничего не мог объяснить ей. Должно быть, я выглядел столь же потрясённым, как она, но не удивлённым.
- Почему вы вернулись, Мерил? - осторожно спросил я её.
- Не знаю, - рассеянно отозвалась она. - То есть... я не нашла ключи от своей машины. Я где-то обронила их.
Я нашарил ключи в кармане и протянул их ей.
- Эти? Они лежали на полу.
- Да-а? Спасибо.
Мерил взяла ключи. Её рука показалась мне слишком горячей, почти обжигающей, а блеск глаз слишком ярким. Я потрогал её лоб кончиками пальцев и сказал:
- По-моему, вы больны, Мерил. У вас температура.
Она слабо улыбнулась.
- У меня такое чувство, будто меня только что чуть не сбил грузовик или что-нибудь вроде этого. Будто что-то страшное нависло надо мной... и вдруг пропало сейчас.
- Я понимаю, - сказал я. - Может быть, так оно и было. Вам не следует ехать самой. Вам есть кого попросить приехать за вами?
- Да. Я позвоню мужу. Спасибо.
Я посмотрел на окно за её спиной, в бесконечную синеву, и всё смешалось в моей голове: Мерил, паренёк, солдаты, которых я убил, Виктор и Сьюзи.
Я поднялся в свой кабинет, взял со стола телефон и старенькое портативное радио на батарейках, прошёл к креслу и сел, запутавшись ногами в телефонном проводе.
Для начала я включил радио. Оно зашипело, и чей-то невероятно жизнерадостный голос закричал: "Приве-е-т, девушки и юноши!" Я переключился на другую станцию. "Возможны осадки, - с искренним унынием сказал кто-то, - давление..." "Они бы сообщили, - подумал я, - везде бы говорили только об этом". У меня вспотели ладони.
Я поставил радио на пол и набрал нужный номер. За годы одинокого безумия я почти забыл его, но сейчас легко вспомнил каждую цифру. Короткие гудки. Я положил трубку, подождал три секунды, а потом набрал номер ещё раз. Опять короткие гудки. "Но они же должны быть там!" - подумал я, зло бросая трубку.
Я провёл рукой по лицу и не ощутил коротких острых игл на щеках. Мои ногти были аккуратно подстрижены и отшлифованы. "Этого не может быть! - подумал я. - Почему этого не может быть?"
Телефон зазвонил, и я сразу же схватил трубку.
- Да.
- С ума сойти, Даниэль! - закричал издалека Виктор. - Я никак не мог до тебя дозвониться.
- А я звонил тебе, - сказал я.
- О, синхронное мышление, - восхитился Виктор. - У тебя странный голос. Что случилось?
- Сложный день.
- Сложный день? - уточнил Виктор.
- Да, он тянулся, как пять лет, - сказал я хрипло.
Я услышал смех Виктора, затем какой-то шорох и тихое, лёгкое дыхание Сьюзи. Мне хотелось просто слушать её дыхание, но я спросил:
- Как там наш карапуз, Сьюзи?
Она ответила.
- Хорошо, - её голос звучал безмятежно и утомлённо. - Ты исправил огромную, ужасную ошибку, Даниэль!
- Да, - сказал я.
- Ты сделал всё правильно.
- Да.
Ещё минуту я слушал её дыхание (с каждым вдохом она забирала боль из моей души, а с каждым выдохом отдавала её пространству), а затем Виктор воскликнул:
- О чём это вы? Сьюзи в трансе. Ты же знаешь, какая она, когда пишет.
- Виктор, ты заедешь за мной завтра?
- Конечно, как обычно, - его голос смягчился. - Сегодня утром я был не очень-то милым. Прости. Знаешь, иногда мы все ведём себя просто дерьмово и не можем остановиться.
- Да, - ответил я, - я знаю. И я знаю, что вы для меня, ты и Сьюзи.
Виктор молчал.
- Что же? - спросил он меня после длинной паузы.
Я знал, что он чувствует: уязвимость. Я ощущал её как свою собственную, столь же отчётливо, как гладкость поверхности фотографии под пальцами в тот день, когда я впервые осознал необратимость любви.
- Вы - это весь я. Вы моя душа и моё тело.
- Люблю тебя! - услышал я его хриплый голос и ответил ему:
- Люблю.
Я положил трубку на рычаг очень осторожно, без стука, прикрыл дверь поплотнее, сел в кресло, вытянув ноги, и закрыл глаза. Я знал, что спустя секунду слёзы хлынут из моих глаз, адреналин выбросится в мою кровь (чистую кровь), и моё сердце забьётся, но бешеность его ударов не будет смертельной для меня. "Да, Виктор, это настоящая любовь, и это навсегда", - без страха подумал я и растворился в настоящем, взял его в себя, я мог это сделать сейчас, когда неверная дорога привела меня к дому.