Я урод в проявлениях чувств: оценка вполне корректная - после того, как на день рождения одноклассницы я пришел с цветным проектором, вентилятором и упакованной в коробку нарезанной фольгой. Именинница приняла подарок, предвкушая. Я выключил свет. Она раскрыла - щёлк! Волшебный фонарь, волшебный ветер! - комната наполнилась сверкающей вьюгой.
- А где же подарок? - процедил кто-то.
Леночка плакала: фольга засыпала тарелки, ковёр, стол.
- Ну, ты и урод! - оценили одноклассники.
Я уже тогда знал, что умирание - настоящее свойство красоты. А они уже усвоили, что парень из богатой семьи должен приносить дорогой подарок.
К 18 годам от одноклассников у меня было две тайны. Первая называлась любовью. Как и полагается уроду, я влюбился смертельно, по-мужски, наотмашь. Дело было в летнем лагере в Болгарии. Маленький волчонок, заводная шпилька, лохматый бельчонок, она гоняла на роликах, великах, скейтах и на всём, что движется. В море она подплывала к пацанам, срывала с них плавки, набивала их песком и топила. Я до боли в плавках мечтал о том же. Она унижала всех, кроме меня. Я пододвигался к ней на пляже и в столовой, чтобы ногой невзначай касаться её ноги. Я плакал в подушку и заводил с приятелями разговоры типа: "А представь, в лагере карантин, тебя с ней оставили в одной палате, а одежду забрали на дезинфекцию... Ну, всю одежду, и трусы тоже..."
Это была любовь во всём объёме её проявлений и свойств, включая главное: не фальшивить, а усиливаться, когда об этой любви говоришь.
Она уехала. Я не записал даже её адрес. Она жила где-то в Сибири. Фамилия, имя - каких тысяча на деревню из двух домов. Я потерял её и ещё год был не в себе. Красота - в умирании.
Вторая тайна была мрачно сладка. Несмотря на любовь к девочке, мне нравились парнишки. Как и в случае с первой любовью, я не сразу понял своё влечение, поначалу впаривая самому себе про "античную красоту обнажённого тела". Однако меня возбуждали исключительно юношеские античные тела: тайна открылась, когда я признался себе в этом.
Ещё я испытал первую любовь к парню: новенький в нашем гимназическом классе был чернобыльцем, косноязыким и простым, как "Правда". Нужно было действительно быть уродом, чтобы его полюбить - с его простодушным лицом, незатейливыми мыслями (пожрать, поспать), простыми повадками (раз в неделю - мыться в ванной). Его бы затравили, но я лёг на пути охотников.
Я дарил ему одежду и таскал его по концертам, я подсовывал ему книги и платил за него тренеру по теннису. Я перецеловывал мысленно каждую его завихрушку (он был вихраст). Я отвергал даже мысль о том, что могу прикоснуться к нему иначе, чем по-дружески. Я находил любой повод, чтобы оказаться рядом с ним в раздевалке, когда он переодевается (о, господи! он никогда не переодевал трусики и не принимал после тренировки душ, говоря, что вымоется дома). Миллионы причин приводили меня к нему домой ночевать, и это было счастьем, ибо гостевого дивана в их квартирке не случилось: нас укладывали вместе. Я утыкался носом между его лопаток, и запах его пота, его немытого, жареной картошкой пахнущего тела, был восхитителен.
Любовь к нему была любовью, обречённой сгореть без остатка. Даже без следа кострища. Перед выпускным классом я утащил его в экспедицию со знакомыми студентами-геологами: плоская, как пятка, разочаровывающая Сибирь с так же разочаровывающим Иртышом (наверное, потому, что я ещё надеялся там встретить ту девочку из лагеря, пусть красота и...). Экспедиционная жизнь оказалась его темой, как и вся костровая романтика, как и, блядь, простота настоящей мужской дружбы. Он передарил студентам все мои подарки. Я ревновал, сходил с ума, но специально купленный двуспальный мешок грел меня одного. Я вернулся без него: он умудрился заколоть школьный сентябрь ради изысканий под Тоболом и своих новых друзей.
Всю осень я гулял под дождём...
Когда он вернулся, я не испытал к нему ничего. Мы пожали друг другу руки и остались сидеть за одной партой, он продолжал списывать у меня, просто я не ночевал у него больше. Кажется, он этого и не заметил.
В качестве компенсации я стал искать женщин. Это было нетрудно, я нравился им. Из первой же ночи я вылез, желая отмыться от произошедшего. Я не ожидал этой пахнущей селёдкой влажной промежности, этой не возбуждающей меня непристойности. Девушка на три года старше так меня хотела, что её не смутило даже отсутствие эрекции. В ход пошло всё, но я не почувствовал ничего, кроме страха и отвращения.
Так у меня появилась очередная тайна: помимо двух любовей и одного тайного желания, ещё и боязнь.
С того времени, как любовь отгорела, а похоть так и не была удовлетворена, моя молодость свелась к тайне и тайному мучению. Я тусовал, учился, дрочил, заглядывался на парнишек, клеился к женщинам - но они все как один чувствовали моё уродство. Кроме собственного члена, меня не понимал никто.
В 20 лет я снова влюбился.
Олежка был самым простым парнем из самой простой семьи в Подмосковье: я столкнулся с ним в командировке на летней практике. Ему было 18, и он просиживал штаны в офисе местного топ-сбыт-и-прочего-энерго: болезнь после школы, пропуск экзаменов в институт, отсрочка от армии, чудом подвернувшееся место делопроизводителя, которым он тяготился - но с другими рабочими местами в их городке была совсем беда. Льняные волосы, мордочка лисёнка, длинные лёгкие ноги, абсолютно голубые глаза...
Мы проболтали в первый же день три часа.
- Оставайся на ночь, - просто сказал он. - У нас тебе будут рады.
Он был третьим из братьев, старшие из которых были как медведь и волк. Это была могучая связь, в которую нечего было и вмешиваться. Он был самым слабым звеном в этой связи, и не то чтобы знал или чувствовал это, просто вёл себя как самое слабое звено. Мне действительно были рады, его братья уважали образование. Они наливали мне водку и расспрашивали меня о Москве. А он просто смотрел на меня.
Мне постелили на раскладушке в одной комнате с ним, братья ушли по своим домам. Когда его мать за стенкой тихо засвистела песню первого сна, он сказал:
- Иди ко мне.
Добавив:
- Что ты будешь мучиться на раскладушке.
Я прилёг к нему, не думая ни о чём. Он погладил меня по волосам. Он не добивался и не хотел меня, он просто вёл себя так, как ведёт слабое звено. Мы ещё часа два говорили о девушках и женщинах; я его спросил, любил ли он, он ответил, что да; я врал ему о своих похождениях.
Так всё продолжалось год.
Он не любил Москву, пугался её ритма и, подозреваю, стеснялся прийти ко мне, в дом с консьержкой. Зато я приезжал к нему каждую пятницу и оставался до первой утренней электрички в понедельник, додрёмывая в ней ночь.
Мы гоняли на велосипедах и ходили в баню (у них была своя банька, и как сейчас вижу: жёсткие тёмно-русые волосы в паху, почти безволосые подмышки; полуоткрытая головка члена, голые яички, плоский живот, квадраты грудных мышц - Ахилл либо Патрокл); он читал книжки, которые я ему притаскивал. Однажды он спросил, откуда берётся гомосексуализм, и рассказал о каком-то пьяном мужике, пристававшем к нему в электричке. Я, пылая (спасала ночь), говорил что-то про врождённое отклонение...
Через год мы расстались на месяц. Наш курс отправлялся на военные сборы, отложившиеся в памяти разве что тем, что ни разу за их время я не мастурбировал и впервые в жизни наслаждался тем, что называется простотой нравов.
Он провожал меня и встречал по возвращении, как верная девушка с голубым платочком, и если бы я не запретил, то он приезжал бы ко мне в часть. Его нимало не смущало то, как выглядят наши отношения со стороны и как проявляется его отношение ко мне.
- Я очень по тебе соскучился. Я уже неделю в Москве, тётка оставила квартиру в Измайлове, поедем ко мне?
я был в "двушке" его тётки, и мы болтали как безумные, а потом пошли в ближайшее кафе, и он кивнул на двух девчонок, на которых я не обратил никакого внимания, заметив:
- Они, как мы зашли, всё время смотрят на нас.
Мы подошли к их столику и легко познакомились (ну, девчонки и девчонки), а он сжал мою руку:
- Они пойдут с нами.
Девчонки действительно пошли. Наши вкусы счастливо разделились: мне досталась чуть полноватая брюнетка Наташа, ему - мелированная Таня. Он умел девчонок рассмешить, а дома достал припрятанную бутылку шампанского:
- Ну, это специально для таких случаев.
С Наташей мы целовались на балконе, причём после каждого поцелуя она говорила:
- Ой, мне пора, дома волнуются...
Когда в очередной раз мы вернулись в комнату, оказалось, что Таня уже принимает душ. То есть если Оленёнок с Таней - уже, что же остается нам? Я потянул Наташу на диван, мало что чувствуя и не понимая, что делать дальше. К нам заглянул Олежка, обмотанный по бёдрам полотенцем.
- О, вы тут... Принести бельё?
- Мне надо идти... - шепнула Наташа.
- Мы просто пять минут полежим, - сказал я первое, что пришло мне в голову. В этот момент я, на самом деле, любовался Оленёнком.
- Я вам постелю, - сказал он.
Он действительно постелил, оставив на подушке пачку презервативов.
Я раздевал Наташу, мы целовались. Я снял с себя всё, белым флагом бросив трусы на пол. Свои трусики она снять отказалась, и я обнял её со спины. Непонятно было, куда девать так и не вставший член. Я приподнял его вверх, открыл головку и зажал её между своим животом и её бедром; стало приятно. К моему удивлению, в этом положении он стал набухать.
Все эрекции для меня кончаются одинаково.
Через секунды я водил членом повсюду и шептал Наташе какие-то слова, а через минуту я уже был в ней.
- О, милый! - стонала она.
Не буду врать о том, что мы кончили одновременно, но я кончил не без удовольствия. Я выскочил в ванную голый, точнее, в одном презервативе на всё ещё торчащем члене, и столкнулся там с Олежкой.
- Ты как?
- А мы ещё никак, - ответил он со смехом, - но вот теперь нам деваться некуда...
В ту ночь я протрахал все три презерватива из пачки, и ещё Наташа делала мне минет, а я лизал ей письку, и она от этого кончала.
Кровати скрипели, передавая работу по кругу.
- Я - четыре, а ты сколько? - спросил я Олежку, когда мы ловили такси для девчонок.
- Не считал. Пять, наверное.
На следующий день мы позвонили Тане и Наташе и поехали на шашлыки в парк Горького, а ночь затем опять спали с ними, и мне спать с Наташей было ещё приятнее, чем в ночь до этого - можно сказать, я вошёл во вкус.
Третья ночь должна была быть последней: Наташа уезжала, у Олежки начинались вступительные экзамены и возвращалась тетя.
Эта ночь была самой лучшей. Я ставил Наташу раком (мне понравилось, как со звуком "тррр" хуй входит в неё и затем полностью со чмоком выскакивает), она прыгала на мне сверху; я лизал ей пизду и больше не чувствовал при этом никакого отвращения. А когда мы случайно оказались в ванной не с Наташей, а с Таней, я встал перед Таней на колени, распахнул полы её халата и поцеловал её в низ лобка. Она потом так же взяла у меня в рот, хотя и не дала кончить.
Я спросил:
- Больше у меня или у Оленёнка?
Она засмеялась:
- Не скажу. У вас у обоих хорошие...
Мы провожали девчонок, прекрасно понимая, что прощаемся с ними навсегда. Лёгкое летнее приключение должно было перейти в воспоминание. Я ещё хотел трахаться, но Наташе и вправду надо было ехать, у неё был дневной поезд. Я натянул джинсы на голое тело, хуй ощущал плотную ткань, было приятно. Ночь уходила. Умирание - свойство красоты...
Когда мы вернулись в квартиру, я сказал Оленёнку:
- Спасибо тебе, - и поцеловал его в щёку.
Но когда я пошёл во вторую комнату спать, он так же спокойно удержал меня:
- Куда ты?
- Ну... на диван.
- Что ты там будешь один?
Он был уже под одеялом, и я понятия не имел, есть на нём трусики или нет. Глядя ему в глаза, я расстегнул и потянул вниз джинсы. Хуй выскочил наружу, напрягаясь. Олежка смотрел мне в глаза, а затем провёл взглядом по моей груди сверху вниз и отвернулся от меня к стене.
Я откинул одеяло. Его попка сверкнула белым. Я плюхнулся рядом, отвернувшись, в свою очередь, от него. Он ударил своей попкой о мою, мы засмеялись, ударились попками ещё раз, а потом он развернулся и обнял меня со спины, положив руку мне на живот.
- Оленёнок, у меня на тебя встаёт.
- Что естественно, то не безобразно, - ответил он.
Я очень любил его. Но любил, зная, что никогда не перейду черту. Я так боялся его потерять. Получалось, переходил её он.
Я очень медленно повернулся, стараясь сделать это так, чтобы вскочивший хуй не дотронулся до него. Я придвинул ногу к его хую, ощутил его (он был просто тёплым и лежал), обнял парня за шею и провёл кончиком языка по его щеке. Потом поцеловал в уголок губ. А потом стал его всего бешено целовать.
Я целовал ему щёки, нос, глаза, губы, ключицы, соски, затыкая поцелуями рот, когда он пытался мне что-то сказать. Он отвечал на все мои поцелуи, лишь раз вырвавшись, чтобы спросить:
- Ты правда этого хочешь?
Я, уже не скрываясь, положил ему руку на хуй. У него тоже вскочил. Мой хуй был толще. Его был длиннее.
- Я люблю тебя до безумия. Просто... Я больше жизни люблю тебя... Олежка... Милый, любимый! Я тебя люблю!
- Я тоже тебя люблю.
Он ничего не предлагал, но позволял мне делать всё, что я хотел. Я хотел узнать его всего, до вкуса пота и запаха подмышек. Я первый раз в жизни сосал хуй, и сосал его по любви. Я давился им, облизывал его, изучал. И Олежка, ничуть не смущаясь, то же самое делал с моим. Мы складывали из своих тел цифры и целовали друг друга.
Наверное, через минут через двадцать я прохрипел тем шёпотом, от которого срывают голос:
- Я хочу тебя всего.
- Мне туда нельзя, - сказал он просто. - У меня с прямой кишкой были проблемы.
Я лёг на спину и обнял его ногами:
- Давай тогда мне.
- Будет больно, - прошептал он. - Подожди, надо что-нибудь найти. И я возьму презики.
Он принёс какой-то крем, но больно мне не было. Может, из-за того, что его хуй был довольно тонким. Но, скорее всего, от того, что я очень хотел его. Он легко вставил - я ощутил только лёгкое давление, и то на секунду, и он ебал меня, целовал и говорил, что любит. И ещё просил простить его. Я же летал.
Я понял, что Олежка кончает, когда он стал дрочить мне наотмашь, приговаривая:
- Тебе хорошо? Тебе хорошо? - и я, подмахивая, кричал, чтобы он входил в меня больше, чтобы мы стали одним целым.
Несмотря на то, что я провёл ночь с Таней, из меня выплеснулся целый фонтан. Затем мы лежали, обнявшиcь; он рухнул на мою грудь в мою сперму. Мы полежали так минут десять, потом он, придерживая презерватив, вынул член, щёлкнул включателем ночника и вскрикнул:
- У тебя кровь!
- У меня этого никогда ни с кем раньше не было. У меня вообще парней никогда не было.
- У меня тоже.
Мы поцеловались, поднялись с кровати и пошли в душ.
Было так хорошо!
Затем мы вернулись...
Мы проснулись в объятиях друг друга. Шёл второй час дня. Солнце било в окна. Звенел телефон. Мы вскочили, голые, и кинулись лупить друг друга полотенцами. Я понял: повторять ничего не надо. По крайней мере, с ним. Я думал о том, что это здорово, что я люблю его. Здорово, если он любит меня хотя бы в четверть той силы, с какой люблю его я.
А что до остального... Да, красота преходяща. И красота ночи, и красота утра, в том числе. Жизнь лилась, как река, и я лился вместе с нею. Ничего не нужно ждать и, тем более, ни о чём не нужно сожалеть.
С тех пор прошло не так уж много - хотя не так уж и мало - лет. Оленёнок женился, я был свидетелем на свадьбе и буду крёстным отцом его сына. У меня есть женщина, и мы живём практически вместе. С Олежкой мы по-прежнему видимся если не каждую неделю, то хотя бы раз в две недели. Я по-прежнему люблю его, а он по-прежнему, не отрываясь, глядит на меня. За всё это время мы ни разу не возвращались к тому, что тогда было, - ни в шутку, ни всерьёз. Я ни разу не пробовал после этого заниматься сексом с другим парнем, хотя забавно было бы попробовать не только отдаться, но и взять.
Но, видите ли, я урод...
Фольга вспыхнула в лучах фонаря, поднялась и осела. В том же вихре её второй раз не закружишь.