Эйфория, которая лавой накрыла меня после последнего сданного экзамена, злобно зашипела и превратилась в бесформенные каменные глыбы после известий из дома. Родители разводились. Никто не ждал от меня роли арбитра в разборе прогорклых разногласий отца и матери, но все родственники, и даже те, кто видел меня два раза в жизни, решили, что мне лучше пожить не с родителями из-за "такой беды". Звонила мать и смертельно усталым голосом умоляла меня не противиться решению родных. И я подчинился, хотя на лето у меня были совсем иные планы.
Но оказалось, что решение родных никак не соотносилось с "той бедой", ибо мне надлежало вернуться не домой, а уехать к маминой сестре, которая жила в ещё большей глуши, чем мы, а та, в свою очередь, должна была переехать к нам домой, оставив меня наедине со своим мужем. Муж же работал с утра до вечера, так что по двенадцать часов в день я был предоставлен сам себе. Присматривать за мной остались лишь помидоры, прильнувшие к стеклу теплицы, словно действительно внимательно наблюдали, чем я занимался.
Со Стёпой - мужем маминой сестры - мы, скорее, друг другу не понравились, хотя при прочих обстоятельствах я бы нашёл его весьма интересным. Он был старше меня лет на пять-семь, с желтовато-смуглым, но не болезненным цветом кожи, в хитрой одежде, которая выдавала его худощавость за нормальное телосложение. Ходил он и выглядел так, словно у него только что-то отобрали топор, и теперь он не знает, чем занять руки. Под густыми и ровными, как края малярной кисти, бровями таились два источника колючего взгляда. И смотрел он не прямо, а исподлобья, отчего казалось, что следующим его действием будет нападение.
Он недавно вернулся из армии, о чём мне намекнула его фотография в старомодном серванте, где был запечатлён точно такой же человек, нисколько не украшенный фотографическими хитростями. Словно вот он только что вылез из серванта и пошёл на работу. Мы не пожали друг другу руки, и даже невербальное "привет-здрасти" вышло хуже, чем у людей, которые в толпе признают в тебе знакомого, но в последний момент понимают, что ошиблись.
Тётка, очень похожая на мою мать, с первых минут общения превратила развод родителей в трагедию, ко всему прочему отвратительную от того, что сама была разведена. От этого сходство с матерью быстро улетучилось. Даже когда она уезжала, её профиль в окне машины был обезображен всякой чепухой, которая звенела её голосом в моих ушах. Во мне она вызывала дикие приступы скованности и желание скорее от неё избавиться.
Дом, незамысловатый огород и вонючий хлев были исследованы мной вдоль и поперёк за два дня. Единственным развлечением оставалась река с крутыми, словно обрезанными берегами, в которой я купался голым и голым же бродил по некстати каменистым мелям.
И вот, в третий день, когда я был готов умереть от жары и скуки, одинаково изнурительных, я случайно обнаружил узенький тенистый проход между туалетом и забором, поросший травой. Он вывел меня в тупик два на два метра. Ничего примечательного в этом тупике не было, кроме тени от яблони. С одной стороны ровно, брус к брусу тянулась стена бани, с двух других - серые высохшие доски забора и сарая. С четвёртой же стороны - кривые, словно из лихолесья, доски туалета. Под одной из них я приметил аккуратно сложенную в несколько раз бумагу, которую, казалось, и спрятали от посторонних глаз, но оставили так, чтобы без труда её извлечь. Я выудил свёрток и развернул.
Я не поверил своим глазам и долго всматривался. Это был цветной журнал с тонкими глянцевыми страницами не то на польском, не то на чешском языке, с выцветающими фотографиями, на которых мускулистые красавцы, в военной форме и без формы совсем, в разных позах занимались сексом друг с другом. Вот это сюрприз!
Я пролистал весь журнал. К одним фотографиям шли короткие подписи, другие шли вперемежку с длинными столбцами мелкого текста, испещрённого надстрочными знаками. На всех фотографиях были военные со стволами - оружейными и эрегированными - снятыми в таких ракурсах, о которых даже я, студент медицинского университета, пролиставший тысячи страниц анатомических атласов, и не подозревал.
Я посмотрел в проход тупика, потом стянул с себя шорты с трусами и стал листать журнал снова. На семнадцатой странице, где молоденький солдатик делал минет офицеру, я кончил.
Журнал придал смысл моему существованию в этой глуши. На следующий день я отправился в тайный тупичок, чтобы ещё раз посмотреть, как офицеру делают минет. Когда я пробрался к журналу, меня ожидал второй сюрприз. Я прекрасно помнил, что вчера я заложил журнал за доску с двумя, словно простреленными пулями, дырками от сучков, но сегодня он был спрятан за другой доской, ровной, щетинистой. Журнал брали. Но кто? Кто?
Я посмотрел в просвет прохода. Стёпа? Стёпа?!
Впрочем, два варианта: Стёпа или не Стёпа. Если не Стёпа, то кто? Соседей я не то чтобы не видел, но и не слышал. Но даже если и так, кому придёт в голову хранить порнографический журнал в чужом огороде? Мысли сходились к личности Стёпы, но чем больше они сходились, тем отвратительнее они мне казались.
Ничего не решив для себя, я сунул в разворот семнадцатой и восемнадцатой страниц сухой лист яблони. Если журнал возьмут - лист выпадет.
Утро следующего дня началось с инспекции журнала. Проигнорировав завтрак, который Стёпа оставил для меня, я выбежал в огород и на цыпочках засеменил к туалету. Обогнув его, я протиснулся в тупичок и аккуратно извлёк журнал из-за доски, который, казалось, лежал так же, как и вчера. Я начал спешно листать страницы с уже знакомыми парнишками. Пятнадцать, шестнадцать, семнадцать... На развороте всё так же рядовой, покорный и голый, в кирзовых сапогах и ремне, держал во рту член офицера. Яблоневого листа не было. Я внимательно посмотрел под ноги в надежде найти лист и даже оглядел стены тупика в поисках каких-то улик, но ничего не нашёл. Впрочем, этого было достаточно, чтобы понять, что не я один листаю этот журнал.
И сразу, почуяв родственную душу, я подумал, что если Стёпа пялится на фотографии голых парней, то надо ему предъявить настоящего голого парня. План созрел быстро. Коль скоро я занимаю гостиную, которую Стёпа каждое утро пересекает несколько раз, лягу спать обнажённым и умышленно скину на пол одеяло. Что должен будет делать Стёпа, я ещё не знал, но смутно догадывался.
Перед сном я разделся догола и стал настраивать себя проснуться чуть раньше Стёпы.
Ночью мне снилась теплица, в которой я в одной рубахе на голое тело протирал своими трусами незрелые зелёные помидоры. Некто стоял в дверях и дивился моей причуде, но я со знанием дела утверждал, что это идёт помидорам на пользу, - они от этого краснеют. И всё отворачивался от этого наблюдателя, словно стыдился того, что я без трусов.
Проснулся я раньше Стёпы. Дабы быть во всеоружии, я лёг полубоком, выперев голую попу на край дивана, накрыл углом одеяла ноги, а остальную часть художественно скинул на пол. Пропихнул мошонку между бёдрами, чтобы была видна, и благоговейно замер, изобразив седьмой сон на небесах.
Впрочем, сна как и не было. До тех пор, пока в Стёпиной комнате не послышались шорохи и скрипы, я передумал много дум и даже ту, которая вопрошала, отчего развод родителей меня донимает меньше, чем вопрос, кто из нас со Стёпой второй гей, если первый - это я?
К шести утра кровать Стёпы заскрипела. Она скрипела удивительно долго, с небольшими паузами, и не было похоже, что человек, лежащий на ней, встаёт. Скорее, он пытался встать, но не мог. Наконец, пружины облегчённо вздохнули с торжеством фортепианных струн, и я услышал глухие шаги. Я их слышал почти каждое утро, ибо Стёпа был рабом своих привычек: он не только делал одно и то же, но делал это строго по времени и с одинаковым шумом. Но в это утро его шаги погасли, едва он переступил порог спальни. Мне не составило большого труда понять, что моя нагота внесла сумбур в его по-армейски выверенную повседневную жизнь. Наступила тишина. Во мне всё ёкнуло от одной мысли, что он замер при виде моей голой попы и теперь ласкает её взглядом. Вот уже десять секунд, как Стёпа должен быть на кухне. Вот уже пятнадцать секунд, как вода должна литься в электрический чайник, страдающий белой накипью изнутри. Вот уже двадцать пять секунд, как должна бухнуть дверь в прихожей, чтобы Стёпа сходил в туалет помочиться, слегка покачиваясь в разные стороны спросонок. Но ничего этого не происходит.
Мне казалось, что времени прошло значительно больше, чем минута, спустя которую на кухне скрипнула половица. А дальше Стёпу словно подменили. Воды в чайник было налито меньше, чем обычно. Дверь в прихожую не бухнула, а просипела. Радио оставили молчать. Холодильник, радостно гремевший стоявшими в обнимку бутылками, не открыли. Стул не отодвинули от стола, и он не прорычал сердито по полу. Чайной ложке пригрозили, и она не звенела в кружке с кофе, а жалобно тинькала. Всё, чему в это утро запретили стучать, греметь, бренчать и звенеть, заполнила тишина. И тишина эта странным холодком обдавала мою обнажённую попу. Я это чувствовал.
После того как за окном растаял звук отъезжающей машины Стёпы, я окончательно сбросил одеяло и долго с удовольствием потянулся. В голове рождался план следующей провокации. Сначала это были идейки с улыбками и многозначительными взглядами, но хотелось чего-то большего и откровенного. Думал выстирать своё нижнее бельё и демонстративно развесить его во дворе. Я уже осматривал поленницу в поисках укромного места, откуда я буду наблюдать за сценой Стёпа-и-трусы, когда сама поленница натолкнула меня на мысль о бане.
Баня? Что может быть лучше!
Уходя на работу в семь часов утра и приходя домой почти в восемь вечера, Стёпа окончательно и бесповоротно убедил меня в успехе моей утренней интриги тем, что пришёл домой в шесть часов. Я почти испугался, увидев его во дворе, когда выходил из уже жарко натопленной бани. Он смотрел на меня странно, с немым вопросом.
- Я баню затопил. Пойдёшь? - спросил я.
- Сегодня среда, - неопределённо, с лёгкой укоризной ответил он.
- А вы по средам не ходите в баню?
Стёпа ничего не ответил. И тут я впервые заметил метаморфозы, которые с ним произошли. Тот меланхоличный мужик, который встретил меня в первый день, исчез бесследно. Вместо него стоял симпатичный парень, который был растерян с ног до головы и внимательно смотрел на меня липким взглядом. Тёмная гладь в глазах тронулась и вот-вот сменится озорными ручьями.
- Ладно, один пойду, - бросил я сухо в попытке скрыть удивление, граничащее с радостью.
Стёпа никак не намекнул, что, может быть, он присоединится ко мне, и я, из желания его раззадорить, по пути в дом снял рубаху и шлёпнул резинкой шорт о живот.
удалась, хотя я с горечью подумал, что немного перестарался. Я едва втиснулся в неё, словно от жара, густой массой заполнившего парную, не было места. Я полил полок горячей водой и осторожно лёг. Жгло ноздри. Тело приятно щипало. Ощущение наготы вне дома возбуждённо бродило где-то внизу.
В предбаннике ухнула дверь, и тут же вся тишина и недосказанность, которые царили сегодня утром в доме, переместились сюда. Я насторожился, и сладкое ощущение интриги прокатилось по моему взмокшему телу.
Вошёл Стёпа. Он щурил глаза от жара и руками прижимал парную шапочку в виде будёновки, которой он прикрывался спереди. Грудь Стёпы почти равномерно была покрыта тёмными кучерявыми волосами, которые с линии диафрагмы водопадом переходили на живот. Ноги его, в изломанных линиях напряжённых мышц, также были покрыты волосами. Я неспешно поднялся и сел, освободив ему место. Стёпа, такой же растерянный, как и по возвращении с работы, сел подле, не выпуская будёновку из рук.
В печи пылал огонь, словно где-то далеко неслось стадо коней. Нервно дрожал свет в тусклом пупырчатом плафоне. Мы молчали. Но молчание это было неестественное, напряжённое. Молчание, во время которого взвешивалось каждое слово и каждое действие, прежде чем быть сказанным и исполненным, но так и оставалось не свершённым.
Лёгким поворотом головы в сторону Стёпы я начал вблизи рассматривать его тело. Он действительно был худощавым, но в то же время было видно, что он семижильный.
- Если ты не будешь надевать шапку, отдай мне, - обратился я к нему и тут же потянул её за края.
В тот момент, когда будёновка оказалась в моих руках и далее на голове, от живота Стёпы отклонился его эрегированный член. Он был большим, больше двадцати сантиметров, ровным и объёмным. Он никак не увязывался с внешним видом Стёпы.
- Ого! - удивился я.
Но ещё больше меня удивило поведение Стёпы. Он сидел с видом глубоко задумавшегося человека и смотрел перед собой, не замечая ни своей эрекции, ни моей реплики. Никакое подобие смущения не пробежало по его телу, только ладони домиком вяло опустились к бёдрам, где ещё полминуты назад он сжимал будёновку. Он весьма удачно делал вид, что всё сейчас происходящее происходит не с ним.
В бешеном любопытстве я переводил взгляд с лица Стёпы на его член, когда в памяти зазвучали слова моего соседа по комнате в общежитии, который говорил, что член у парня стоит не для тебя, а на тебя, и глупо и поздно в такой ситуации задавать вопросы, надо действовать.
Я почти стёк с верхнего полка на нижний, деловито сдвинул будёновку на макушку и сел напротив Стёпы, который больше походил на умалишённого. Мои руки поплыли по его волосатым бёдрам и ласково, но настойчиво их раздвинули, освобождая себе фронт работы. Его член торчал вверх и слегка подрагивал, словно что-то снизу его удерживало и мешало устремиться ввысь. Головка была эротично скошена, и под ней, как галстук, была натянута большая уздечка. Стёпа обратил на меня внимание, но его голова по-прежнему была повёрнута немного вбок, и только глаза с осознанным, потеплевшим взглядом смотрели на меня.
Подушечками пальцев я провёл по его мягкой волосатой мошонке и взял член в рот. Раньше мне не приходилось заглатывать такой член, но в его длине быстро нашлась своя прелесть: он чудно проходил в горло, и не так скромно, как те, с какими я развлекался раньше. Но всё же сосать Стёпе оказалось утомительно, да ещё и в жаре. Чтобы перевести дух, я гладил его член, размазывая по нему свою слюну, собранную им из недр моего рта, и смотрел Стёпе в глаза. Теперь на его лице была та странная мина, с какой он смотрел на меня во время приглашения в баню.
Пока я смотрел на него и работал рукой, мимо моих глаз что-то пролетело и брызнуло. Я опустил глаза и увидел, как из его члена гейзером бьёт сперма и разлетается по парной. Её было так много, что в какой-то момент я склонился на ним и взял головку в рот, словно желая заткнуть внезапно прорвавшийся фонтанчик. Теперь Стёпа кончал мне в рот, и я едва успевал сглатывать.
Когда оргазм прошёл, я поднял на Стёпу глаза.
- Брандспойт!
Наконец, впервые улыбка тронула уголки его губ, и это была улыбка признательности. В глазах оттаяла жизнь, и, слово лучики солнца, вылезли морщинки с каждой стороны потеплевших глаз. Стёпа преобразился. Он блестел от пота, на груди от влаги прилипли волосы, редкие по бокам и густые в грудине. Соски косились вниз.
- Ты давно не кончал? - спросил я, продолжая гладить рукой его член.
- Я всегда кончаю обильно, - почему-то шёпотом ответил он.
- Красавчик!
Стёпа дотронулся до моего лица. Несмело его пальцы прошлись по бровям, лбу, он запустил их в мои волосы и несколько раз погладил меня.
- Это ты красавчик! - зашептал он. - Я тебя захотел с самой первой минуты, когда увидел. Захотелось обнять тебя сильно, до хруста костей.
- И чего не обнял? - удивился я подробностям нашей первой встречи.
- Никто не знает и знать не должен, что я хочу парней.
- Никто?
- Ни одна душа. Но я хочу тебя, и я буду тебя...
- Я не против, - ответил я и, глядя ему в глаза, стал целовать его член в уздечку.
С каждым движением Стёпа сжимал руки и, казалось, рвал волосы на моей голове.
- Пойдём остывать, - прошептал он.
Мы выкурились в предбанник и оттуда сразу во двор, парящие и мокрые. Встав по обе стороны двери, мы пожирали друг друга глазами в ярком, после бани, свете. Я испытывал зрительный оргазм, глядя на член Стёпы, который даже и не думал опадать.
- Сколько у тебя? - спросил я.
Стёпа покровительственно посмотрел на свой член сверху и небрежно бросил шёпотом:
- Двадцать три.
Я присвистнул от восхищения.
- А у тебя?
- Девятнадцать, - тоже шёпотом ответил я.
Стёпа отлип от косяка и несмело подошёл ко мне. Он стал гладить мой живот, с которого его ладони ловко скатывались на мои ягодицы. Я следил за его движениями, которые в скором времени перебрались на мой член. Стёпа поднял глаза и посмотрел на меня так, словно не он ласкал мой член, а я его.
- Это твой журнал за туалетом? - спросил я, млея.
Чёткий выстрел! Стёпа замер.
- Как ты его нашёл? - спросил он уже не шёпотом, а обычным голосом.
Я победно улыбнулся и тоже стал ласкать его член.
- Обалдеть, какой большой, - не унимался я.
- Нравится?
- Не то слово! Вот бы его... в меня.
Наши глаза встретились, и мы всё поняли друг про друга. Все маски были сорваны, и все загадки были решены.
Мы стояли в крытом дворе и долго, с не иссякающим наслаждением ласкались. Впрочем, Стёпа мял моё тело, а когда наши губы сплелись в поцелуях, мне показалось, что он начал рвать меня на части. Особенно досталось моим ягодицам, которые, как мне казалось, почти полностью умещались в одной его ладони. Ещё более бесцеремонно он поступил с моим анусом, засунув в него сначала один палец по самые костяшки, а потом и все три. Я вскрикнул и попытался увернуться, но получилось, что я повернулся к нему спиной, и тут же вместо пальцев в анус упёрся его член.
- Вот... сейчас его в тебя... - дрожал шёпотом Стёпа в моё ухо, он плюнул на член и буквально насадил меня.
От неожиданности крик боли вылетел мимо голосовых связок, и я лишь беззвучно раскрыл рот, с силой зажмурив глаза. Растянутый сфинктер воспламенился и жарко горел болью вместе с чем-то ещё внутри меня, во что, видимо, упёрся его член. Сделав нечеловеческое усилие, я крикнул:
- Замри!
Стёпа замер, но дышал так, словно бы бежал. Впрочем, я дышал так же, стараясь разнести вдох и выдох с набегающими волнами боли в нижней части живота. Не дождавшись приглашения продолжить, Стёпа начал медленные движения, обхватив корень члена кулаком. Но когда он понял, что мои ощущения пришли в норму, кулак был убран. Боль сменилась сначала безразличием, а затем сильным приторным чувством, какое бывает, когда расчёсываешь укус комара и не можешь остановиться. И вот когда это ощущение заполнило всю мою попу, Стёпа кончил. Едва он вынул член, как тут же из меня помимо моей воли струёй ринулась сперма.
Спать мы легли на диване в гостиной. Наотрез было отказано в спальне, которую он делил с моей тёткой. Я хотел было съязвить, неужели Стёпа боится изгваздать простыни в совместном ложе, но промолчал и даже забыл об этом, когда он нагой лёг рядом со мной.
- Был у меня лейтенант... - Стёпа глядел в потолок и говорил проникновенно, с долгими паузами, как будто и не говорил, а мечтал. - Похожий на тебя... У него так же на глаза наворачивались слёзы, когда он брал мой член в горло... И он так же целовал его и смотрел мне в глаза...
Мне противно наперёд подумалось, что у меня его улыбка, что он смотрел вожделенно, так же как я, что мы одинаково стонем и мило слизываем сперму со своих пальцев...
- У тебя его улыбка... - прошептал Стёпа.
- Что с ним стало? - прервал я его воспоминания.
- Ничего. Я демобилизовался, и больше мы с ним не виделись.
- Где ты служил?
Стёпа скривил рот, дав понять, что это неважно.
- Странно это, - сказал я после затянувшейся паузы.
- Странно что? - отозвался он на зыбкой грани дрёмы.
- Странно, что мы с тобой... С мужем моей тёти...
- Мы не расписаны, - отрезал он.
- Всё равно странно.
В правой части окна звёзды нежились в облачной перине, а в левой - те, кому перины не хватило, ярко светили, словно скалились. Сонно гудел холодильник, и иногда за рекой, словно во сне, вскрикивал тепловоз.
Вдруг стало всех жаль. Стало жаль мать и в равной степени отца. Хотя почему жаль? Ведь теперь каждый из них свободен. Стало жаль тётку, которая уехала к сестре, а вот тут я с её пусть и не мужем развлекаюсь вечерами, сплю с ним в обнимку. Жаль, что она там, в моём доме пытается склеить или зашить то, что рвётся у неё здесь. Стало жаль Стёпу, который неведомо как мучается, деля кровать с женщиной, а за туалетом листает гей-журнал. Хотя нет, не просто листает. Стало жаль и себя, вдруг ощутившего, что родной дом рушится и уже ничего не будет как прежде. Жаль, что я не дома, а прижимаюсь к волосатой груди условного родственника, который даёт мне удовлетворение, но не покой. Не покой. Хотя что такое покой?
Этот момент я запомнил на всю жизнь. Как один, дав надежду другому, сам был безнадёжным.
Когда Стёпа уснул, я тихо сполз с дивана и как есть, голым, вышел в огород покурить.
Утром вместе с трусливым туманом отошли ночные горькие думы, и когда я проходил мимо бани, во мне вновь зашевелилось вожделение. Сладко заныло в паху, и долго-долго часовая стрелка ползла к шести часам вечера, когда снаружи дома, уютно жужжа, остановился Стёпин автомобиль.
После ужина мы курили во дворе, держа разнокалиберные чашки ароматного чая. Стёпа сквозь выпяченную вперёд губу выгнал остатки табачного дыма и осторожно спросил:
- Мить! Обещай, что не будешь смеяться?
- Обещаю, - ответил я, ни секунды не подумав.
Стёпа мялся и даже покрылся бледным румянцем.
- Я хочу, чтобы ты кое-что сделал, только ни о чём не спрашивай.
- Хм...
- Я тебя очень прошу!
- Ну, ладно...
Стёпа облизал губы.
- Разденься догола и надень вот это, - он поднял из-под лавочки пару начищенных кирзовых сапог и старый потёртый ремень с латунной бляхой, на которой тускло отсвечивала пятиконечная звезда.
Я посмотрел ему в глаза и там прочёл, что я обещал не смеяться и ни о чём не спрашивать.
Швыркнув ещё глоток чая, я отставил кружку и принял из рук Стёпы реквизит.
- Догола? - переспросил я.
Стёпа жадно закивал головой, и я ушёл в дом раздеваться.
натянул кирзовые сапоги и, уперев их на каблук, осмотрел с обеих сторон. Не скажу, что просьба Стёпы была до неприличия странной, наоборот, я уже находил это возбуждающим, и теперь мой член оживился и непринуждённо болтался в ожидании какой-то игры. Вдобавок, я нацепил ремень с потёртой бляхой, который был мне великоват, отчего он эротично притулился на лобке. В сапогах больше моей ноги на два размера, да ещё и на босую ногу было очень неудобно, поэтому моя походка сама собой приобрела вид робкого рядового, когда я пошёл показаться Стёпе.
- Товарищ лейтенант, разрешите обратиться? - решил я войти в образ.
Стёпа обернулся, и я увидел, как в его глазах вспыхнул огонь. Я ещё никогда не испытывал на себе такого восхищённого взгляда, как никогда и не думал, что взгляд может так осязаемо бродить по моему телу, цепляясь за разные части.
- Разрешаю! - неуверенно ответил Стёпа.
Я откашлялся и пружинисто свёл каблуки вместе:
- Рядовой Казаков для занятия с вами сексом прибыл! Какие будут указания?
На лице Стёпы, как солнце в облачную погоду, то появлялась, то исчезала улыбка. Что-то более сильное и глубокое, что тенью проходило по его лицу, мешало ей закрепиться на его губах.
- Подойти сюда, рядовой Казаков! - сказал он.
Я загремел кирзовыми сапогами по ступеням и, выйдя во двор, остановился перед ним в двух шагах.
- Рядовой Казаков, почему у вас хуй не стоит? - наконец по-командирски спросил Стёпа.
- Виноват, товарищ лейтенант! - отчеканил я.
- Если вы пришли заниматься сексом, хуй должен стоять! У вас есть две минуты. Время пошло!
Я отставил правую ногу в сторону и выгнулся вперёд. Зажав свой член в крепкий кулак, я стал быстро мастурбировать перед Стёпой, глядя ему в глаза. Он смотрел на мою руку и медленно опускал голову, отчего его взгляд прятался под лоб. Я оторвал руку от члена, выпустил слюну себе на головку и медленно круговыми движениями растёр её. Дело спорилось. Игра, которую затеял Стёпа, занимала меня, и я уложился вовремя, выдав через две минуты до предела набухший член, который блестел от слюны и смазки.
- Товарищ лейтенант, хуй стоит! - проговорил я и встал по стойке смирно.
Со Стёпой снова произошли метаморфозы. Он словно очнулся, снова вспыхнул огонь, и голос стал стальным.
- Рядовой Казаков! Что вы должны сделать?
- Товарищ лейтенант, я должен отсосать вам так, чтобы ваш хуй пометил все углы моего рта!
- Приступайте, рядовой!
Я опустился перед ним на одно колено - точь в точь как вояка в цветном журнале. За тканью его штанов совершенно нагло и неприкрыто выделялся его член. Расстёгивать на парне штаны - занятие хоть и возбуждающее, но жутко непривычное, ибо приходится работать другой рукой, да ещё смотреть снизу, а не сверху. Штаны поддались с трудом. За ними возникла хлипкая оборона трусов, которая была мной моментально спущена вниз. Его член вырвался и ударил меня в подбородок. Как изголодавший, я заглотил его и замычал от удовольствия, делая глубокие движения головой.
Когда вчера в бане Стёпа кончил спустя лишь минуту, я не придал этому никакого значения, посчитав, что он был сильно возбуждён. Но сейчас, всего лишь после второго прохода его члена в моё горло, он начал обильно кончать - так, что я, не успев вдохнуть, принялся спешно сглатывать. Меньше минуты!
Вероятно, первый акт нашей игры кончился. Стёпа урчал и фыркал, и улыбался всеми частями лица. Опять шёпотом он сыпал сверху на меня наречиями, которые выражали крайнюю степень удовольствия, и гладил меня по щекам и губам.
- Ты так быстро кончаешь, - сказал я с тенью неудовольствия в голосе.
- Есть такое, - прошептал он.
- Тогда, может быть, сразу войдёшь, чтобы растянуть удовольствие?
- Погоди малёха.
Я зарылся губами в его мошонку и смотрел на его кадык, который резко проступил от того, что Стёпа запрокинул голову.
Я очень не хотел повторения вчерашнего стремительного секса, поэтому не упускал надежды на скорейшее продолжение игры. Я сжал его член в кулак и настойчиво заработал рукой. Из уретры набегали оставшиеся капли уже почти прозрачной спермы, которые я слизывал широким движением, начиная с уздечки. Стёпа похныкивал, мотая головой из стороны в сторону.
- Товарищ лейтенант, - обратился я дрожащим голосом, от того что моя грудь содрогалась вместе с рукой, - рядовой Казаков очень хочет, чтобы его трахнули! Разрешите встать раком?
Стёпа опустил голову и посмотрел на меня.
- Не разрешаю, рядовой! - ответил он вполголоса. - Вы будете скакать на мне сверху!
- Так точно, товарищ лейтенант! Я буду скакать на вашем хуе сверху!
Стёпа опустился на лавку, и мои тяжёлые сапоги махом оказались по обе стороны от его бёдер. Держась за его плечи, быстро, не страшась боли, я опустился на всего его двадцать два сантиметра. Вариант был беспроигрышным. Именно в такой позе член Стёпы полностью помещался во мне, словно в футляре. Нежное, но очень сильное чувство неги пронзило меня до самого горла, и само тело за меня издало долгий вкусный стон. Мне безумно захотелось пережить это пронзённое чувство снова, и я, приподнявшись, опять опустился на его член. Моё тело и теперь испустило протяжный сладостный стон. Дальше началась борьба. Смотря друг другу в глаза, скаля зубы, царапая и оставляя синяки на своих телах, мы боролись: он словно приподнимал меня, не давая полностью сесть, я, наоборот, всем весом валился на него. В этой чудной борьбе я стонал, он - рычал. И только тогда, когда сдерживаться стало невозможно, он приподнял меня на бёдрах и неистово стал долбить. В это время и я почувствовал взрыв сладострастия. Одной рукой хватаясь за его шею, второй я расстреливал своей спермой его грудь.
Мы лежали словно склеенные на траве возле лавки. За рекой шумел деловитый поезд. За три двора от нас лаяла собака. Попа гудела. Сначала монотонно, но потом волнами, словно фантомный, член продолжал входить в меня. Это было настолько ярко и осязаемо, что я продолжал получать удовольствие.
Вечером следующего дня Стёпа сообщил, что Лариса приезжает завтра в полдень. В последнюю перед возвращением тётки ночь Стёпа входил в меня, лёжа на боку. Его движения были резкими, как никогда, член он вгонял полностью, прижимая меня к пружинистой стенке дивана. С каждым толчком он издавал жалобный звук, так что к оргазму они слились в целый плач. После этого он долго не выводил член и всё целовал меня в шею.
Мне казалось, что он и вправду плакал.
Тётка приехала такой же, какой и уезжала - словоохотливой и вертлявой. Глупый хвостик крашеных волос дёргался кукольным петрушкой. Из дома никаких вестей не было. Стало грустно. Грустно ещё и от того, что Стёпа погас, вернувшись к той флегме, которая вышла ко мне шесть дней назад. Маска. Роль. Ненастоящее. Бутафория. Мишура. Как ты можешь? Почему?..
Вечером он повёз меня на автобусную остановку. Мы ехали молча. Когда посёлок скрылся за холмом, он свернул с дороги и, ускоряясь, полем проехал к ближайшему лесу. Там он вывел меня из машины и обнял.
- Я не хочу тебя отпускать, - опять шептал он и покрывал меня страстными поцелуями.
Его руки рвали меня на части, как тогда, в бане. Я был польщён. Впервые в жизни мужчина, исключая моего отца, показывал, что он обожает меня. Страсть, с какой он доказывал это мне, просила меня простить ему его поведение, его маску, которую он надел по возвращении своей женщины. Стёпа всё приседал и, наконец, опустился передо мной на колени. Нервно, с отчаянием он расстёгивал мой ремень, тянул за пояс джинсы, кусал меня за бока и когда резко стянул с меня трусы, так что они едва не разошлись, со вдохом облегчения заглотил мой член.
В октябре мне исполнится девятнадцать лет. Стёпа был моим девятнадцатым мужчиной, но первым, кто сделал мне минет.
- Приезжай ко мне, - сказал я, когда мы сидели, поджав колени, друг напротив друга.
- Куда? В общежитие?
- Мы снимем квартиру.
- Сопли с сахаром?
- Да почему же? - отчаянно спросил я.
- Нет, Митяй, город - это не моё, - потом улыбнулся и добавил: - Ты знаешь, сколько таких, как я, будет в твоей жизни?
- Я не хочу таких, как ты, я хочу тебя.
- Глупыш, - он протянул ко мне руку, но я резким звонким ударом отбил её.
- Извини, - сказал я и закрыл глаза.
- Не извиняйся, всё в полном порядке.
Я вскочил на ноги и глубоко шумно выдохнул. Стёпа сидел смиренно и с тёплым любопытством смотрел на меня. Тёплый, милый, ласковый Стёпа, бесконечно желанный!
Пытаясь взять себя в руки, я спросил, глядя мимо него:
- Во сколько автобус?
- Через тридцать пять минут, - ответил он, бросив едва уловимый взгляд на часы, и после короткой паузы добавил: - Иди ко мне.
Я колебался. Я боролся с грозящими навернуться слезами. Я глушил в себе внезапно появившуюся ненависть к Стёпе. Я пинал шишки и промахивался, отчего Стёпа улыбался ещё шире и повторял:
- Иди ко мне...
Я резко обернулся и подошёл к нему вплотную. Он потянул меня за гульфик и настойчиво склонил к себе. Я не удержался и рухнул на него, и мы опрокинулись на мягкую лесную подстилку. Он снова прильнул к моей шее и прошептал:
- Это не последняя наша встреча...
- Когда я снова увижу тебя?..
- Обещаю, увидишь...
- Когда?.. Когда?.. Когда?..
В автобус я сел богатым и обокраденным одновременно. Я не знаю, что я приобрёл и что у меня украли, но я чувствовал, что это что-то неравноценное.