Письма (глава 2)

Евгению Петровичу

Здравствуйте, милый мой Евгений Петрович! Тоскую по Вам, как тосковали бы Вы по бессоннице весенних северных ночей, окажись вы вдруг сосланы до конца своих дней под чёрные звёздные небеса юга. Нет, в дурмане сплина жизнь не просит меня о расставании. Она, как ревнивый любовник, ещё сильнее душит меня в своих объятиях, одновременно жестоко упрекая в содеянных ошибках. Вопреки её увещеваниям я с каждым днём всё больше люблю Вас в моём прошлом и Ваш родной город. Видите, на какую романтическую волну меня настраивает одна мысль о вашем дуэте!

Его я встретил первым, изменив сибирской глуши. Признаться, я поначалу не заметил разницы между ними, и только повстанческие названия улиц в районе, где я жил, заставляли меня чувствовать себя партизаном на чужой территории. Я снимал маленькую затхлую комнатку вместе с моим соседом, призраком молодого человека с топором. Первые зимние недели моего пребывания с вами так близко (теперь эта мысль заставляет меня задыхаться) были поглощены решением насущных проблем материального плана, и мне было просто недосуг разгуливать по городу туристом, однако это не помешало мне вскоре обнаружить, так сказать, симптом этого города.

Усталый после очередного рабочего дня, я возвращался домой через безлюдную тишь парка, названного в честь повесившегося когда-то поэта. Невменяемая зима в своей неприличной мягкости обнажила ещё непокорную, густо зеленеющую траву, над которой в готической строгости стояли угольные стволы и простирались паутиной острые ветви абсолютно нагих деревьев. Казалось, что они достают и опутывают своими сетями небо неописуемого чарующего оттенка, слишком мёртвого для пурпура и слишком тревожного, чтобы называться лиловым. Сколько бумаги и красок я впустую извёл, пытаясь передать именно этот цвет! С этого момента у меня появилось ощущение, что я пребываю в параллельной вселенной, в каком-то потустороннем, полузагробном мире, наполненном при этом всеми страданиями и радостями жизни.

За неадекватной зимой пришла полоумная весна. Не имея ничего схожего с той безобидной, влюблённой в пробуждение природы дурочкой, какой я знал её до этого, она была буйно помешанной, и с ней было страшно оставаться наедине, поэтому я убегал к людям, точнее, к теням, населявшим это царство Аида, которые стали похожими на людей в свете лучей наконец-то появившегося из-за вечного свинца солнца.

Передо мною, наконец, распахнулись широкие прохладные объятья площадей, меня стали манить бесцельными прогулками проспекты и улицы, каналы зашептали мне роковые признания, делясь со мной тайнами своих мутных вод, заиграло распутство архитектурных форм, порой заставляя меня краснеть и прятать взгляд, и даже подземное логово Минотавра, сначала пугавшее меня до оцепенения, обернулось искусителем, заставлявшим меня тайком любопытно коситься с платформ вниз...

Я стал проводить тревожные предшествия ненаступающих ночей в закатах неугомонного неприкаянного светила, потерявшего покой. Мне нравилось сидеть в людных местах с какой-нибудь книгой и, прочитывая очередной разворот, обдумывать его, тревожно глядя на бесконечный поток людей, как будто выискивая чью-то тень, что назначила мне встречу под этими стрелками башенных часов.

Это были те минуты, ценность которых понимаешь только потом. Это было то состояние, в котором находишься перед тем, как пуститься в путь, предчувствие, точнее предощущение всего, что тебе предстоит, всех благ и горестей, греховности и добродетели, наслаждения и боли. Ещё не будучи стеснённым точкой обзора уже идущего по дороге, ты видишь - душой, а не разумом конечно - всю дорогу целиком во всей целостности её красоты и ужаса. Душа наполняется тоской и отчаяньем, и я тороплюсь пуститься в путь, надеясь забыть в минутах радости, что каждая из них уравновесится потом своим антиподом. Я до сих пор, в отличие от тебя, предпочитаю этот контраст, потому что именно он делает меня мной, а не одним из тысячи вечно блаженных Будд со скучно просветлёнными лицами.

В один из таких чарующих вечеров появился ты. По твоему собственному откровению, ты решился присесть рядом и попросить у меня огонька, потому что дикая фамилия занудного развратника с туманного острова слишком ярко горела золочёными буквами на моей книге в лучах бесконечно заходящей вечности. Ты неопределённо свежо выглядел, как любой человек в самом длинном возрастном периоде своей жизни, когда он хорошо выспится, и его разум не обременён лишними мыслями. Снятые почти под ноль на висках короткие светло-пепельные волосы, южно-карамельное мерцание кожи, прозрачная щетинка на уверенном подбородке и дурманящая улыбка, обнажающая белоснежный миндаль зубов - ты был прекрасен. Не симпатичен, не интересен, не мил, не своеобразен, не смазлив, а именно прекрасен.

С самого начала я вглядывался в тебя, как посредственный маляр вглядывается в картины великих мастеров, понимая, что, несмотря на всю свою вдохновлённость ими, он не сможет даже в мечтах приблизиться к гениальности их исполнения. Щелчок зажигалки прозвучал стартовым выстрелом, и началось... Нас вдохновлённо несли бесконечные мосты, сердито гнали мимо витые ограды, чётко ориентировали строгие шпили, блаженные закоулки сострадательно прятали нас, вездесущий звон колоколов грозил нам, расшалившимся, прося нас дождаться ночи, вместо которой незаметно наступило утро. Мы расстались, разжав сплетение наших кистей и исчезнув в подземной топке.

Потом, в вагоне я смотрел на карту, пытаясь сообразить, где я, и едва дышал, не веря в то, что моя любовь не осталась безответной, город принял её. Сердце заходилось у меня в радостном биении от мысли о неминуемости сближения с вами обоими.

Первое свидание. Иногда в своих снах я вновь слышу чистый гул летящих в неизвестность составов, опустевших к полуночи, как после мора. Я выхожу на незнакомой станции, проплываю по мраморному склепу, слыша души усопших царей, дышу встречным ветром, поднимаясь вверх. Движимый масонскими ориентирами, я пересекаю сутулый мост и сворачиваю вдоль волн, подхожу к безжизненной громаде здания, скрывающего свой некогда должно быть прекрасный лик под пыльной вуалью грубых лесов. Ещё пребывая в уверенности, что я всё-таки заблудился, направляюсь к спрятанным в густой тени дверям. Щуря свои близорукие глаза, я без надежды ищу послание. Вот оно: в углу двери, едва заметное, размером не больше почтовой открытки изображение цилиндра и трости. Ещё не веря своим глазам, я дёргаю на себя тяжёлую дверь, ожидая, что она окажется наглухо заколоченной, но нет, она легко поддаётся моему напору, и на меня хлещет поток света.

Говорят, что этого места уже нет. Как жаль! Я скорблю по шумной душевной музыке, по уюту кожаных диванов, по аристократически сдержанным барменам, по интеллигентному старичку в гардеробе, по всем этим призракам, которые в полночь становились живыми людьми. Мне волнительно страшно! Я медленно иду по огромным залам. Глаза мои мечутся в поисках чёрного кота, а пальцы сами собой нащупывают в кармане носовой платок. На меня смотрят, безошибочно опознавая во мне новичка. Собравшись унять душевный трепет, я беру крепкое в баре, прячусь в тени и жду тебя. Время, не торопясь, как случайно оказавшийся воскресным утром в чужой постели паренёк, собирается уходить, и я его не тороплю. Пускай копается, сколько ему влезет! Я даже не подскажу ему, что его трусы лежат под моей подушкой.

Внезапно мои мысли прерывает звук фанфар. Прекратив бальный переполох, публика стихает и спешит занять места перед возникшей перед ними, как по волшебству, огромной сценой. Мелькавший минуту назад психоделическими огнями танцпол превращается в настоящий театр с чинным партером, с приватными ложами и, конечно, с обездоленной галеркой, на которой в тот раз оказался и я.

В полумраке стихшего зала я замечаю очутившегося рядом со мной маленького, совсем старого человечка, смотрящего на сцену и улыбающегося той улыбкой, которая свойственна добродушным, но несчастным людям перед долгожданной встречей с прекрасным. Мы мельком вступаем в беседу, и он, даже не успев толком представиться, рассказывает мне предание, согласно которому один из актёров этой "дьявольской труппы" в первой своей юности подрабатывал, как говорится сейчас, эскорт-услугами и, как обычно бывает в таких легендах, судьбоносно влюбился, после чего решил сменить род деятельности, но его, так сказать, агент решил, что его хотят просто кинуть, и выбил несчастному пареньку передние зубы, на месте которых, конечно, уже давно стоят новые, даже лучше прежних, но память о былом...

Заведение интригует меня всё больше. Я не успеваю спросить у старичка, что же случилось дальше с той самой любовью, с которой всё и началось, так как вместо уже ожидаемой Лайзы Минелли на сцене появляется её гениальная транс-интерпретация, которая, молниеносно овладев вниманием публики, уже не отпускает её из объятий сказочного сна, повествуя о любви, измене, похоти, ревности, надежде, поочерёдно обретающих на сцене получеловеческие-полудемонические воплощения. Неожиданно в одном из них я узнаю тебя и верю, верю до конца твоей игре. Я плачу и смеюсь, расчувствованный алкогольными подношениями и чарующими флюидами грешного искусства.

Может, вот она, суть моих чувств к вам - гипнотический транс неискушённого зрителя постановки по пьесе, написанной по мотивам романа в камне, усмиряющего потоки вод!

Мне нравилось гостить в твоём мире. В твоей квартире, затерянной в трущобах болотного острова, где я стал частым гостем, я попадал в очередное зазеркалье. Казавшаяся мне огромной из-за высоты потолков и извилистости планировки, эта квартира была для меня замком спящей красавицы. Светлые стены её ещё дышали свежестью недавно высохшей штукатурки, ещё сияла первозданной белизной лепнина, причудливый узор паркета блистал отлакированностью дуба, и, вместе с тем, на всём этом великолепии лежал траурный саван незавершённости. Без интимности штор голые окна безразлично взирали на тёмный колодец двора. Вскрытые вены электрических проводов пылились, не привнося в дом дополнительного света. Здесь не было ни одной лишней вещи: цветов в горшках, стульев, картин, тумбочек, бра, кресел, красивой посуды, полок с безделушками - словом, всего того, что обычно вдыхает жизнь в любое жилище. Из мебели здесь был лишь огромный шкаф и лежавший прямо на полу огромный матрац, на котором мы, как на смертном одре, бились в любовных судорогах, и нашим вздохам вторило гулкое эхо в пустых стенах, сплетничая о судьбе неизвестных, о том, что когда-то они очень любили друг друга и с этой любовью занимались убранством этих покоев, планируя разделить вместе вечность, но потом что-то случилось...

Я до сих пор не знаю продолжения этой истории, зато знаю финал другой. Я сижу на подоконнике и курю. С ничего не выражающим лицом, пялясь в монитор компьютера, ты говоришь, что знаешь, что я хочу, чтобы ты подошёл и обнял меня, что роль жертвы мне не идёт, что не стоит бояться, что я ужасно молод, что всё приходит слишком поздно, и я лишь тревожу твоё гриновское несбывшееся. Одним движением я тушу сигарету о дно пепельницы. Занавес.

До сих пор я не понимаю, не знаю, могу только догадываться... Наверное, нужно было подождать, пока пройдёт мой главный недостаток - молодость. Это было увлекательное занятие: обдумывать один прекратившийся роман, одновременно продолжая другой - с тем, в кого я буду болезненно влюблен всю мою жизнь, вне зависимости от того, куда поведут меня жизненные пути. Так получилось, что образ этого города для меня неразрывно будет связан с Вами. Спасибо Вам, Евгений Петрович!

Прощайте, буду помнить. Ваш Никита.

Привет, мой маленький гений! Вроде и виделись мы с тобой совсем недавно, только что попрощались после долгого слепого разговора, а глаза-проказники уже косятся на телефон, и совершенно непонятно, зачем мне снова хочется слышать твой озорной щебет. Надо же, какой я глупый!

Вчера была сказка. Это было классно: сидеть и ждать тебя! В только просыпающейся субботней ночи полупустая тишь ресторана ждёт своих посетителей. Аромат горячего чая дурманом течёт по поверхности стола почти видимой мятной дымкой. Вдруг она вздрагивает - это кто-то зашёл с мороза. Я уже улыбаюсь, узнавая музыку твоей торопливой поступи, чувствую, что ты здесь, за моей спиной. Не успев ещё встретиться с тобой взглядом, я ловлю твой поцелуй в опасной близости от края моих губ. Зрачки глаз сидящих неподалеку девушек на мгновение расширяются. Я не могу узнать в бритом, источающим секс красавце своего Тошу. А я-то, дурак, рассчитывал на то, что ты всегда будешь патлатым пацаном с кругленькими щёчками...

Линии твоего лица стали острее, во взгляде появилась мужская уверенность. Как странно встретится с тобой сейчас, так далеко от той зимы, в которой огоньком зажигалки вспыхнул и погас наш тинейджеровский роман! Мне всё больше нравится этот город, в котором, оказывается, можно путешествовать даже в сумеречный мир прошлого.

Пока ты отлучаешься в туалет, я спешно прошу убрать остатки престарелой чайной церемонии и принести по бокалу вина покрепче и послаще. Ты возвращаешься, и мы говорим с тобой, ведём беседу, обсуждаем какие-то планы, точнее, воплощение в жизнь твоих и отсутствие оных у меня. Я горжусь тобой! Мне льстит то, что тебя считают одарённым дизайнером, что ты занимаешь первые места в престижных конкурсах, что Европа с распростёртыми объятиями ждёт тебя на стажировки, что ты добиваешься всего, о чём я слышал, когда в безбородой юности ты делился со мной своими смелыми, безумными, мечтами, казавшимися тогда многим бредом юношеского максимализма. Я почему-то с самого начала был уверен в тебе, и ты это знаешь!

Ты показываешь мне глянцевый том журнала скорее с дорогим, чем приносящим удовольствие названием, призванного, по мнению его создателей, стать светочем красивой жизни на территории нашей сибирской глуши. На одном из его приторно-скользких разворотов я вижу фотографии двоих, парня и девушки, в безжизненно постановочных позах. Они смотрят на меня со спокойствием, припылённым равнодушием. Стильно сдержанная цветность лиц. Мёртвый пафос. Я с трудом соотношу живого тебя с восковой фигурой на фото. Далее я читаю текст, ещё более отвратительный, чем его визуальное сопровождение. Статья создаёт образ снобов, довольно успешных, благодаря спонсорской поддержке родителей, этаких материально не стеснённых творцов моды класса люкс. Я натянуто улыбаюсь, тщетно пытаясь скрыть от тебя своё омерзение. Полушутя я спрашиваю тебя, где вся подноготная о том дерьме, откуда растут все эти розы. Ты даже сразу не понимаешь, о чём это я.

Нет, конечно, всё здесь прекрасно, только это всё враньё. Ты оказался втянутым в этот идиотский заговор по внедрению в массы ложных идеалов. Вся эта лицемерная поэзия гламура (меня тошнит от этого слова) в действительности направлена на то, чтобы провинциальная девочка с красным дипломом и уморительной зарплатой, одевшись в китайских рыночных рядах, пошла и выложила свои последние грошики за топик от псевдомодного мега-брэнда. Нам всем промывают мозг! Девять из десяти людей при упоминании о лыжном отдыхе вспомнят в первую очередь Куршавель, в которой ездят пять с половиной человек из всей страны, зато, если реально приспичит покататься на лыжах, искать информацию о том, где это можно сделать, придётся с собаками, компасом и медиумом.

Я не был в других странах, но мне кажется, что такая мутация могла возникнуть только в нашей полунищей Родине, ещё не все жители которой перестали стирать и сушить пластиковые пакеты. Только в нашем захолустном городе, где совсем ещё недавно зазорным считалось пользоваться дезодорантом, кроме как по большим церковным праздникам, могла созреть одна из самых сильных дизайнерских школ. Может, когда-то она и служила делу спасения мира, может, когда-то она и была чистым воплощением надежды советского народа на присутствие частицы прекрасного в их жизни, но теперь, сведённая с ума бесами капитализма, она превратилась в рассадник бездуховности, плодящий новобранцев для легиона полностью коммерциализированной индустрии.

Когда-то давно, отчасти благодаря тебе, я соприкоснулся с этим паноптикумом. При воспоминаниях о непроходимой тупости студентов с платного отделения, занятых примитивной, бесполезной во всех отношениях рутиной, о преподавателях, монотонно повторяющих одни и те же, ничего не значащие общие фразы с видом конченных аутистов, меня начинает трясти.

Раньше я относился к помешательству, превращающему индустрию красоты в театр абсурда и пародию на самоё себя равнодушно, я терпел это как неизбежное зло. Но сейчас, когда оно нежданно дыхнуло смердящим типографским запахом на твой такой милый мне образ, меня это привело в негодование. Почему бы этим авторам не написать правду: о трухе вместо еды, об убитой комнате в общежитии вместе с соседом-питекантропом, о твоей маме, в одиночку тянущей кабалу твоего непомерно дорогого образования?

Я нервно всасываю в себя сигарету, отхлёбываю из бокала и слушаю то, как ты несёшь банальнейшую чушь о том, как ты бесконечно одинок. Я в ответ выжидающе молчу и делаю ещё один терпкий, почти обжигающий глоток.

Снова смотрю на фотографию в журнале. Меня раздражает эта девушка рядом с тобой. Какой, к чёрту, может быть творческий дуэт! Это что, бальные танцы? Я вопросительно смотрю в твои глаза. И как тебя угораздило влюбиться в это? Как ты смог заниматься этим с ней? Наверное, как феномен, это должно быть интересно, наподобие творений великих кутюрье. Они необычны, возможно, даже ценны с эстетической точки зрения, но вот чтобы надеть их на себя... За соседнем столиком, словно подтверждая мои мысли, раздаётся гогот. Да, я ревную, глупо ревную тебя к той, что сейчас для тебя как надоевший прыщ на заднице. Кстати, почему об этом не упомянул слащавый глашатай потребительства?

Сливовый оттенок горчит на языке, подбивая меня сплюнуть его в пепельницу. Ты говоришь, что лучшего секса, чем со мной, у тебя ни с кем не было. Ну, так... Это вам не на машинке строчить и не гладью вышивать! Удачно, что после этого ты не стал вопросительно смотреть на меня своими полными смутной тоски глазами, а то бы мне пришлось врать тебе. Предлагаю выпить за былое и тем самым закрываю тему.

Дальнейшие события этого вечера пролетают вспышками бредовой фотосессии, рисуя мне целую альтернативную жизнь. Вот мы тепло и осторожно разговариваем, как будто помирившись после глупой ссоры, нервно и нежно переглядываясь. Вот я беру твоё портфолио с чётким намерением слегка раскритиковать всё, что я увижу, - просто так, из вредности, и не могу этого сделать, найдя все твои работы гениальными. Вот я слушаю твои вдохновенные речи о волшебном мире с его концепциями, идеями, композициями, стилизациями и особенностями пошива. Вот мы, поймав машину, сидим на её заднем сидении и, смотря в разные стороны, едва соприкасаемся горячими руками. Снова мы, но уже в клубе - развлекаемся, не выпуская друг друга из поля зрения. Тут мы танцуем друг для друга. А вот покидаем это место, преследуемые разочарованными взглядами одиноких охотников. А это ресторан в той сауне, где мы чинно ужинаем, а скорее завтракаем.

Красота! Не хватает только чёрно-белой, стильной фотографии, где я с лёгкой сединой на висках загадочно смотрел бы куда-то в даль позади объектива. Она идеально подошла бы для оформления обложки издания моих мемуаров, которые я напишу после того, как какой-нибудь псих тебя застрелит перед дверью твоего собственного дома. Я всем расскажу, какой ты был сложный человек, не понятый до конца своими современниками, как трудно было быть с тобой рядом, принося себя в жертву искусству высокой моды. Я витиевато закамуфлирую гомосексуальную природу нашей дружбы, чтобы это не было так в лоб и не отразилось негативно на продажах моей книги...

Отвратительно! Ты знаешь, я глубоко презираю тот мир, в котором ты живёшь. Мне печально и скучно смотреть на то, как ты тратишь свою жизнь. Понимаешь, когда человек пекарь, его жизнь наполнена поэтическим смыслом, потому что он творит то, что непосредственно поддерживает жизнь в телах людей. Если человек артист, и его искусство заставляет других людей плакать или смеяться, это то же самое, так как он даёт хлеб для людских душ. Но когда целью жизни становится создание абсолютно не нужных никому нелепых вещей... Скажи, кому нужны твои коллекции, кроме этой сатанинской (не могу подобрать другого слова) индустрии моды? Право же, можно было начать сублимировать в каком-нибудь другом, более достойном направлении. Глупец, свой талант и волю ты приносишь на алтарь этого мракобесия! Ты, как и миллионы других овец, рискуешь прощёлкать самое интересное.

Ну вот, мы и одни, наконец! В темноте не видно электрически леденцового нюанса оттенка твоей футболки, швы на которой жалобно треснули от прикосновения моих пальцев. Узнанные на ощупь две металлически буквы латинского алфавита на увесистой бляхе твоего ремня растерянно бряцают об пол. Стягивая с тебя зубами трусы, я сплёвываю в сторону случайно отодранный от них лэйбл. Хрупкая изысканность шарфа из натурального шёлка безвозвратно гибнет, сплетаясь в крепкий жгут, связавший твои запястья. Я потрошу, выворачиваю наизнанку в поисках презервативов твою сумку авторского дизайна в брутальном стиле милитари. И вот последний бастион взят: душистый коктейль из мандарина, бергамота, трилистника, жасминового дерева, цветков центифолии и бархатцев, красного перца и мускуса, кедра и можжевельника безнадёжно испорчен слившимися воедино с ним животными запахами выделений наших тел.

Я что-то чувствую к тебе, мой милый! Что-то необычное, уверенное и ровное, как взгляды безликих супермоделей. Раньше я назвал бы это любовью, но раньше я любое новое странное чувство называл именно так. Иногда им оказывалось банальное похмелье. Так вот, если это всё-таки она, то я люблю тебя достаточно для того, чтобы принять тебя, идущего по своему пути, живущего в своём мире, который я всегда буду презирать. Хорошо, что ты есть у меня именно такой и именно в таком качестве. Когда в следующий раз будешь у нас проездом - дай мне знать об этом!

Никита.

Привет, пацаны! Я очень скучаю по вам, по нашей коммуне. Без вас потолки этой квартиры непомерно высоки для меня, я уже не говорю о квартплате. Изматывающе-тоскливо ворочаться ночами на огромной кровати, не зная, куда приткнуться, как обложиться подушками, в какой комок сбиться, чтобы хоть как-то смоделировать ту уютную тесноту, к которой я так привык. Когда я просыпаюсь в тишине, мне грустно топтать её гулкими шагами, направляясь в свободную уборную, которая раньше была неприступной крепостью, и не спотыкаться по дороге о спящее тело незнакомого мне человека. Мне странно, давясь утренним кофе, сидеть на табурете, а не искать место на пыльном подоконнике, чтобы облокотиться на него своей пятой точкой. Даже поругаться из-за какой-нибудь ерунды вроде пропажи остатков вчерашней выпивки из холодильника мне не с кем.

Бывает, стою я перед этим белым эшафотом для мышей и долго думаю, что бы такого приготовить себе на одинокий завтрак. В такие минуты мне не хватает тебя, Лёлик! Когда в аналогичных ситуациях ты начинал истерично тормошить меня, раздумывать мне было некогда. Ты хотел кушать. Из нашей компании ты был единственным, у кого всегда присутствовал здоровый аппетит растущего организма, что совершенно не вязалось с твоей фигурой, напоминавшей нам о страшных временах блокады.

Ты был чудной! Память всегда будет хранить твой образ мистического призрака, как будто сотканного из леденящих испарений этих северных болот. Ты ведь был совсем ещё пацан, только вот угольные пряди длинных волос, прозрачная болезненно-бледная кожа и бесполое юное личико делали тебя какой-то потусторонней сущностью, ровесником городских кладбищ. Манящую суть таких демонических созданий, как ты, уже описал ломающими мозг предложениями один классик от имени хмурого героя-развратника. На меня порой находило странное, возбуждающее меня ощущение того, что стоит мне только увлечься, когда я осторожно сжимаю твоё хрупкое стрекозиное тельце, и сдавить его чуть сильнее, и я увижу навсегда покидающую это тело душу.

Не понимаю, для чего ты так тщательно вырисовывал эти полные гробового отчаянья глаза, ведь в действительности ты был самым обычным пацаном, жаждущим жизни, а не смерти. Ты всегда балагурил, травил байки и просто, что называется, прикалывался по жизни, и ничто тебя не могло угомонить. Например, после того, как тебя чуть не убили, ты, только придя в себя, с ещё не открывающейся до конца челюстью, на которой стояли фиксаторы, побежал при первой же возможности в ночной клуб, где умудрился напиться до тошноты. А потом ты ещё и со смехом рассказывал нам, как противно блевать через полусомкнутый рот, когда лишний алкоголь перед тем, как навсегда покинуть твой организм, скапливался у тебя во рту... Ужасно!

Странно, но разводя тебя в очередной раз на любовь (прости мне эту шутку, но она в твоём духе), я ни разу не наткнулся на шило в твоей заднице - видимо, оно сидело там очень глубоко. Может быть, об него кололись другие, кого ты неизменно встречал на своём пути, куда бы ни пошёл, и в кого ты повседневно влюблялся на час, а то и на два. Хотя нет, один раз это было почти на неделю, но твоя любовь почему-то так и осталась безответной... Ты даже плакал тогда, и мне было жаль тебя, но я ничем не мог тебе помочь, даже советом.

Мы сидели с тобой на припорошённой сигаретным пеплом кухне и по обыкновению резво давили ставшую для меня безвкусной водку, стараясь согреться. Отопление функционировало отвратно, сквозь щели в дореволюционных рамах дул балтийский бриз, благодаря чему в квартире постоянно поддерживалась температура вытрезвителя. Глядя сквозь пыльную тину заплесневелого зеркала на стене, я восхищался тем, как тонко льстит моему лицу огарочный свет сороковаттной лампочки. Казалось, что вот-вот в дребезжащие от стука трамвайных колес стёкла полетят камни, и через выбитую дверь к нам войдут крепкие матросы в сопровождении амбре из дурманящей смеси ароматов спирта и несвежих тельняшек. Я даже чувствовал босыми ногами холод слякотного снега, по которому меня поведут на расстрел...

Мою легенду портил только ты своим эмо-готическим видом и глупой болтовнёй. Вопросы, которые ты задавал мне, глядя на меня сквозь слезинки, как больной на доктора, до сих пор ставят меня в тупик и заставляют меня чувствовать свою беспомощность. Когда я вспоминаю об этом, мне хочется взять твой юный образ, обвить его паутиной забытья и навсегда уложить в гроб с кусочком отравленного яблока во рту.

Мне доставляло удовольствие заботиться о тебе, подкидывать тебе деньжат, баловать тебя блинами собственного приготовления. Я никак не мог взять в толк, что ты ищешь, чего это тебя так штормит в самом начале твоего плавания, но даже ты сам этого не знал и спрашивал об этом у меня, а я не мог, а может, не хотел становиться твоим гуру. Почему ты не попросил у Вождя, чтобы он тебе всё объяснил?

Вождь, ты почему не просветил малого? Глядишь, тот бы и проникся, завербовал бы ты себе очередного сектанта, и мычали бы вы вместе на санскрите. Тебя, Вождь, мне не хватает больше всех, если честно. Благодаря тебе в нашей берлоге постоянно пахло сандалом, а на кухне даже в постно-картофельные периоды никогда не переводилось карри. Кстати, я так и не понял, почему к тебе прилепилась эта кличка. То ли потому, что ты был лысый и слегка картавил, то ли твой навеянный Индией образ проассоциировался у кого-то по пьяни с индейцами. Как бы то ни было, это прозвище въелось в тебя очень сильно, и твоё имя (Вадик) я вспоминал, только достигая под твоим руководством нирваны.

Знаешь, ты был первым и единственным человеком в моей жизни, настолько захваченным вопросами веры. Общение с тобой действительно было для меня роскошью. Мне нравилось спорить с тобой о Нём. Дома я был лишён религиозного воспитания, потому что для моей матери бог всегда был полуязыческим суеверием, чем-то вроде домового. Ему нужно было, чтобы в доме хотя бы изредка коптилась пламенем свечей древняя, оставшаяся ещё от прабабушки, удивительной красоты икона, и чтобы мы напоминали Ему о своём существовании стандартными молитвами. Отец вообще был крещён довольно спорным образом. Он рассказывал, что в молодости его однокашникам захотелось возыметь достаточно веский повод для того, чтобы устроить очередную попойку. Недолго думая, они решили подручными средствами крестить Яшку: побрызгали на него водичкой - и готово дело.

Было здорово гулять с тобой под всевидящим взором этого огромного циклопа-левиафана, распростёршего свои прекрасные крылья-щупальца над бесстрашно идущей к нему в глотку толпой. Ты полушутя спрашивал меня, кокетливо теребя длинную ниточку бирюзы, висящую у тебя на шее, как можно быть уверенным в авторитете христианства, принимать всерьёз всю эту ахинею про ангелов, инквизиторов и соляные столбы, когда совсем рядом с крупнейшей святыней, через канал с галлюциногенным названием, находятся два центральных филиала Содома и Гоморры. Я же в свою очередь пытался доказать тебе то, что мешанину из основ буддизма, языческих мантр и моды на всё восточное ты совершенно зря считаешь убедительной системой мировоззрения. Она не выдерживает никакой критики. Да, я прекрасно понимаю, что ты прибегал к этому как к единственному пристанищу, где тебе не грозили страшным возмездием за твою греховную суть, но ведь это не самое главное в религии.

Моя формальная приверженность православию скорее вопрос генетики, чем убеждений. Мне приятен запах ладана, нежная суровость образов, треск свечей. Приходя в храм, я чувствую себя там дома, душа моя взлетает под купола, мне хочется плакать и благодарить Бога за всё. Там я сильнее всего ощущаю то, что меня любят таким, какой я есть, и я нужен кому-то или для чего-то именно таким. Поэтому я никогда не пойму тебя и буду аппетитно хрумкать яблоком червивого греха до тех пор, пока у меня зубы не выпадут, а там уж, перед тем, как принять своё новое воплощение, я на всякий случай покаюсь.

Мой бог, когда он перестаёт быть всеобъемлющим абсолютом, вселенской мудростью и ненадолго отрывается от своего промысла, превращается для меня в смех невинного создания, в щебет весенних стай, в ласковый южный ветер или в клёвого чувака, такого, как ты, с которым можно, покурив для расширения сознания, долго практиковать Тантру. Кстати, после этого ему тоже иногда приходится ставить свечи, правда, другие... Смех и грех! Да, иногда он ужасен, иногда он превращается в страшные вещи, творит то, с чем я не согласен, но это и заставляет меня быть собой, ещё сильнее прижимать его к себе, когда он позволяет мне это сделать, ещё жадней ловить его поцелуи, ещё бережней стирать его цветастую рубашечку с восточным узором из фаллических огурчиков, ещё сильнее любить его и верить ему...

Раньше, когда его не оказывалось рядом со мной, я шёл к тебе, Женя. Я всегда знал, у тебя, мой благополучный, можно будет занять денег, дури и секса. Я любил тебя смесью ненависти, зависти и страха. Трудно понять? Мне тоже, особенно теперь, когда тебя нет рядом со мной. Знаешь, твоё хитрое чувство меры и мудрая расчётливость во всём при тех возможностях, которые тебе предоставлялись твоим уверенным финансовым положением, заставляли меня нервничать. Настораживало меня в тебе уже то, что вместо того, чтобы жить отдельно (ты ведь мог себе это позволить), ты предпочитал оставаться с нами в этом бардаке. Когда я спрашивал тебя об этом, ты отшучивался, говоря о том, что просто влюблён в меня.

В твоей комнате всегда стоял какой-то странный химический запах. При каждом моём визите ты, улыбаясь, угощал меня чем-нибудь, а потом, как бы между прочим, в нашей беседе завуалированно звучал твой вопрос о цели моей жизни, о моей самой заветной мечте. От твоего прищура, хищных ямочек, которые густели чёрными тенями на твоих небритых щеках, когда ты оскаливался, у меня начинался тремор по всему телу. Я не отвечал тебе, потому что не знал, чего я хочу больше всего на свете, а если бы и знал, не рискнул бы поделиться этим с тобой. Каждый раз, докуривая очередную стрельнутую у тебя самокрутку, я обещал себе, что это последний раз, когда я у тебя одалживаюсь, но искушение было велико.

Иметь такого соседа, как ты, было очень удобно, а кроме того, весело. Наши самые безумные ночи, наши самые разнузданные оргии всегда проходили именно под твоим правлением. Ты всегда умел нас всех раззадорить, вдохновить на очередные безумные подвиги, а главное, своим весёлым нравом и припасённым с вечера коньяком ты исцелял по утрам наши больные головы и отпускал нам все страшные грехи, совершённые нами накануне. Это ещё больше пугало меня, и в очередном пьяном угаре я в тайном трепете ждал того, что ты вот-вот откроешь нам своё истинное лицо и сделаешь мне предложение, от которого я не смогу отказаться.

Я восхищаюсь этим городом, ставшим для вас родным! Думаю, что только здесь моя банальная паранойя могла принять такую поэтическую форму. Всё в нём пропитано и дышит смрадом человеческого безумия, буквально всё - от кончика золотой иглы до загробного ветра в метро, так непередаваемо нежно ласкающего зелёные лица подземных путников.

Однажды я делал там пересадку и почти споткнулся о лежащего навзничь с открытыми глазами человека. Пара милиционеров и ещё кто-то стояли чуть поодаль от него, спокойно разговаривая, все же остальные спешили мимо тела. Это была первая в моей жизни мимолётная встреча с человеческой смертью, но к тому моменту я уже был заражён этим городом, и она не произвела на меня большого впечатления. На этой станции я подозрительно часто замечал что-то подобное. Вот где мистика! Меня до сих пор волнует это, главным образом, потому, что эта самая станция заклеймена именем каторжника, отбывавшего ссылку в моём родном городе. Ещё пацаном я избегал возвращаться поздно домой по дороге, идущей мимо его памятника, неминуемо глядящего мне в спину, когда он оказывался позади меня. Его фигура застыла в яростном порыве движения вперёд. Я боялся, что он погонится за мной. Это было до того жутко, что если мне всё-таки приходилось идти именно этим путём, я прилагал все силы к тому, чтобы не обернуться на него, иначе, мне казалось, я просто умру от разрыва сердца под его грозным взглядом.

Обожаю этот город, потому что здесь у меня не получается бояться смерти как таковой. Её занудная неотвратимость меркнет перед чарующими кружевами других мистических страхов.

Ах, да! Собственно говоря, чего я пишу вам... Вам Федя привет передаёт. Помните такого? С нами жил, типа натурал. Мы ещё с вами поспорили, кто его первым оприходует. Он, Лёлик, отбил тебя у тех быков, которые сломали твою челюсть. Помнишь? И ещё с Вождём по шабашам трансцендентным ходил, когда тот боялся поздно ночью возвращаться. А Женька так вообще его в личные телохранители на точку брал. Он до сих пор иногда валяется в ванне, там, где мы нашли его мёртвого от передозировки.

Что же вы так быстро разъехались после этого? Бросили меня совсем одного. Забегайте как-нибудь и про водку не забудьте!

Ваш забубенный друг Никита.

Жизнь с тобой стала для меня страшным сном. Я не чувствую к тебе ничего. Даже боли нет, только желание забыть. Забыть твои мраморные скулы, шершавые впадины щёк, вечно суженые зрачки твоих антрацитовых глаз, узкие бесцветные губы, с которых с неторопливой грацией удава сползает твой завораживающий голос. Тяжело мне помнить всё это, помнить, как я доверился тебе, несмотря на опасность, о которой скулила моя интуиция, когда мы впервые встретились с тобой.

Я сидел в одном из тёмных углов лабиринта, который представляло собой заведение с говорящим названием, радостно признававшим суть его постоянных обитателей. Мимо меня то и дело прошмыгивали голые пацаны с совсем ещё незрелыми телами. Извиваясь в глупых позах, они страстными взглядами круглых глазок, совсем как чумазые беспризорники на вокзале, пытались выпросить у меня милостыню. Вежливо отгоняя их и стараясь не поддаться жалости в моей душе, цедя крепчайший кофе, я предвкушал очередную ночную вахту, к которой меня склонял страх столкнуться в пустой квартире с моим докучливым соседом, который всё равно не дал бы мне заснуть. В сумерках, в тусклых лучах, отражающихся от тёмно-красной обивки диванов, шептались и переглядывались одинаково чарующие своей обманчивой прелестью призраки-оборотни.

Что тебе помешало тогда пройти мимо меня? Почему ты целенаправленно подсел ко мне и заговорил, не сводя с меня зачарованного взгляда? Я тогда почти возомнил себя сказочным красавцем. Мне надо было вежливо отшить тебя, как это делает большинство людей, пугаясь навязчивых незнакомцев, а не давать тебе свой номер телефона. Получив его, ты растаял в дымных лестничных пролётах так же внезапно, как и появился.

Мне вдруг показалось, что произошедшее - это лишь плод моей фантазии, болезненная галлюцинация, что твой образ случайно сплёлся передо мной в густом затхлом воздухе из возбуждающих аккордов, игривых вспышек слепящего света и смеси запахов мяты и алкоголя лишь для того, чтобы растаять потом навсегда. Единственным доказательством твоего реального существования стало для меня воспоминание о маленькой сизой вене, что тихо пульсировала, выступив на твоём лбу, когда ты, улыбаясь, разговаривал со мной. Мне показалось, что эту ничтожную деталь не смог бы выдумать ни один обманщик, даже опьянение, даже безумство, даже я сам.

Знаешь, в этом клубе есть один закуток на самом верху, круглое окно, из которого видно, как зловеще плещется вода канала. На нём очень удобно сидеть, главным образом, потому, что там есть место только для одного. Всю оставшуюся ночь я просидел там, думая об этой вене и стараясь не слышать саркастические, восхищённые, заигрывающие замечания проходящих мимо меня.

Ты позвонил мне на следующий день и зазвал меня гулять. Я был рад этому. С резвым безумством щенка я бежал на это свидание, как на самое первое в моей жизни, боясь поднять глаза на расцветающие в весеннем небе ампирные дворцы, казавшиеся воздушными призраками моих оживших надежд. Стоя на перекрёстке, я щурил глаза, стараясь во что бы то ни стало различить тебя в бушующей вокруг меня толпе.

В своём чёрном пальто шинельного покроя с поднятым воротником ты как будто сошёл со страниц книги по школьной программе, которой я уже не помню. Ты водил меня по тыльным улицам и потаённым перекрёсткам, чарующе запутывая до тех пор, пока мои колени вконец не озябли, а метро не закрылось. Дворцовое великолепие сменилось рублеными коробками жёлтых двухэтажных домов. По пустынным, скудно освещённым улицам весенний ветер гнал сор. Тлеющие окна равнодушно взирали сквозь плотные занавеси на то, как я переставляю замёрзшие ноги, стараясь побыстрее проскальзывать мимо зияющих чёрных ртов парадных, редко прикрытых ветхими дверями. Ты предложил мне переночевать у тебя, раз уж мы оказались так близко к твоему дому.

Когда за моей спиной в замке огромной сталинской двери щёлкнул ключ, я вздрогнул. В тёплом мраке квартиры ты стал раздевать меня, принявшись шептать мне о том, как ты влюблён, и старые часы в прихожей поддакивали тебе своим весёлым тиканьем. С невменяемостью маньяка ты пропускал мимо ушей мои банальные робкие просьбы не спешить и не делать преждевременных выводов. Разве можно было противостоять твоему напору?

Трое суток ты не выпускал меня из плена. Остатки рассудка быстро покинули меня, как и моя верная подруга бессонница. А как же иначе, когда, пробуждаясь после сна в твоих объятиях, первым, что я видел, были твои радостно смеющиеся глаза, а первым, что я слышал, было твоё новое признание. На четвёртый день ты убедил меня переехать к тебе.

Ты обожал меня: часами говорил со мной, постоянно целовал меня, готовил еду по моему желанию, называл меня мурзилкой, чистил мои ботинки, осторожно сбривал волоски вокруг моей попы, а потом, после любви плакал от счастья, умоляя меня не покидать тебя. Ты помнишь это? Как мне было не поверить тебе? Возможно ли было не забыть от этого все прежние жизненные уроки? Ты бы поверил страшному сну, в котором тебя раздирают собаки, когда, проснувшись, оказался бы в нежных объятиях тёплых рук? Когда сухие губы поцелуями стирают с твоего лба росинки пота, и заботливый шёпот прогоняет глупый ужас, и в доме пахнет курицей с яблоками... Со временем всё прошлое стало казаться мне глупым третьесортным фильмом, который не стоило даже смотреть.

Казалось, судьба решила рассчитаться со мной по долгам за все проведённые мною в мрачном одиночестве валентиновы дни. Её счет был точен.

Не прошло и месяца, и как-то раз ты без объяснений ушёл спать отдельно от меня, на диван в гостиной. Отныне мы больше ни разу не делили постель. Ты сказал, что разлюбил меня. Тебя удивляло, что я не могу воспринять этот факт как сам собой разумеющийся и прошу объяснить, почему ты так со мной поступаешь. Ты просто отогнал меня от себя, как надоевшую собаку. Именно собакой я стал для тебя, домашним животным, о котором в меру заботятся, с которым иногда играют и держат у себя, потому что на улицу выгнать жалко.

Самое страшное, что я, стараясь изо всех сил понять и оправдать тебя, с каждым днём всё сильнее привязывался к тебе, своему хозяину. При моих попытках поговорить с тобой ты лишь бросал в меня полное ненависти: "Всё хорошо! Разве мы плохо живём?" - и я повторял про себя это, когда выдраивал до зеркальности старый кофейник, когда выносил мусор, аккуратно связывая пакеты, когда поливал фиалки, обещающие вновь зацвести после зимнего отдыха. Мой разум отказывался верить в происходящее. Я не обижался, когда ты кричал на меня, молча исчезал, когда ты совал мне деньги для того, чтобы я ушёл из дома на ночь, потому что ты не хотел меня видеть. Я беспрекословно подчинялся тебе, когда ты заставлял меня бежать с работы домой, чтобы успеть спрятать все следы моего пребывания в твоей квартире до прихода твоего отца, который то и дело внезапно заглядывал к тебе в гости.

Сейчас я осознаю, что жизнь с тобой была унизительной для меня, но тогда я не чувствовал этого. Я сам себя убеждал в том, что это неизбежные трудности, с которыми легко смириться, если не принимать глупости близко к сердцу. Мне казалось, что я поступаю мудро и по-взрослому.

Всё было не так уж плохо! Ведь часто ты был заботлив. Каждый раз, когда у меня начинался приступ умопомрачительной мигрени, которая стала с тех пор моим верным спутником, ты оказывался рядом со мной. Эта напасть до сих пор ест мой мозг, доводя меня до слёз и паники. Молоточек начинает мерно стучать над моим левым ухом, увеличивая силу удара с каждым разом и приближая минуты всепоглощающей боли, когда весь мир вокруг меня перестаёт существовать. Ты выбегал среди ночи в аптеку, а потом, гладя по голове, мог часами успокаивать меня, терпеливо сидя рядом на кровати до тех пор, пока я не усну.

За эту скупую нежность я был готов отдать тебе всё, готов был сделать всё так, как ты скажешь. Я считал, что поступаю верно, подчиняясь тебе, даже когда ты начал подстилать меня под своих друзей. Они платили тебе или ты делал это по доброте душевной?! Я отлично помню, как это началось.

Первым был тот слащавый загорелый парень со здоровенной елдой. Кажется, Паша. Он пришёл к нам в гости с тремя бутылками водки. Я хватил лишнего. Помню его плоские шутки, белозубую улыбку, а также то, как он лезет своим поленом в меня, полумёртвого от алкогольного отравления. Я даже закричать от боли не мог! Утром ты весело показывал мне один за другим фотоснимки этого инцидента, смачно комментируя их и нервно хихикая. Мне не было стыдно, я не чувствовал себя виноватым. На душе у меня было пусто, мне было всё равно, лишь бы быть поближе к тебе.

Понеслась череда размытых в хлыст дней! Я с трудом разбираю в памяти всё происходившее тогда. Помню, что всегда был пьян, помню наглость чужих людей, мерзкие прикосновения ко мне чужих рук, затхлую горечь чужой слюны. Помню, что каждый раз, перед тем как отдать меня кому-то на расправу, ты подставлял мне под ноздри флакон с какой-то дрянью. От неё у меня кружилась голова, и ноги становились ватными. Помню, как, смеясь, ты впервые предложил своим "друзьям" отфистовать меня, и у самого укуренного с бычьими глазами это получилось. Я совсем не помню боли, имён и лиц всех твоих гостей, и от этого мне становится легче. Это почти повод для радости!

Для меня стало привычкой, проснувшись с утра в мокрой и грязной постели с неизменным ощущением боли в заду, выпивать стакан коньяка. Когда ты выпроваживал меня из дома, я уже сам стал искать новых друзей для тебя. Знаешь, почему? Я не чувствовал себя несчастным или заблудшим, ведь среди всего этого месива лиц мелькала твоя улыбка, ради которой я и приносил такую жертву, целиком отдавая своё тело во власть других людей, при этом мой дух оставался нетронутым, и я был верен только тебе.

Я так и не понял тебя, твоих перепадов настроения, твоих чувств ко мне, твоих желаний. Извини, но сейчас я считаю тебя душевнобольным. Твоё безумие целиком завладело мной и моей жизнью. Это надо прекратить! Я ухожу и никогда к тебе больше не вернусь!

Я встретил одного человека. У него добрые зелёные глаза. Он такой же высокий и красивый, как и ты. Он научил меня кататься на велосипеде. Он говорит, что любит меня. Я надеюсь, что это правда, и это даёт мне силы уйти от тебя. Я боюсь тебя и поэтому уезжаю отсюда очень далеко. Ненавижу этот город!

Я ни в чём тебя не виню. Прощай!

Солнышко моё! Вот уже пять лет я порываюсь написать тебе это письмо, с того самого дня, как мы расстались. Суету оледенелого перрона заметала январская метель, помогая проводникам загонять пассажиров в вагоны. Сквозь глухонемое окно я в последний раз смотрел на тебя, в твои весёлые глаза, выдававшие возбуждение от предстоящих тебе приключений. Твои губы бились бабочкой о стекло в тщетной попытке сказать мне что-то на прощанье.

Прости меня за то, что я не сдержался тогда и разревелся при всех. Конечно, я был очень рад за тебя, просто до белоснежной зависти. Ещё бы! Из лютой стужи ссыльного степного края сквозь ядовитые шипы колючей проволоки ехидства озлобленных твоим отъездом знакомых тебе предстоял путь к огромным, висящим дразняще близко южным звёздам европейского неба. Но мне было ужасно обидно отпускать тебя от себя, моего самого лучшего друга!

Как нам повезло с тобой, что мы встретились, жили в одном доме и ходили в одну школу! Правда? Нас всегда было не разлить водой. Помнишь, как, сидя на грязных ступенях загаженного подъезда, распив с тобой бутылку палёного винного напитка с загадочным названием "Шанс", я признался тебе в том, что я голубой? В воздухе на секунду повисло молчание, оборвавшееся твоим шумным выдохом дыма и одним лишь словом: "Круто!" А потом прозвучало твоё признание в том, что тебе уже давно хотелось иметь такого приятеля.

Мы были словно созданы друг для друга! Было здорово находиться под твоей постоянной защитой от трусливых криков, произносимых мне в спину во дворе, от стадных попыток моих одноклассников достать меня. Спасибо тебе! Век не забуду, как мне было приятно получать извинения от тех двух хмырей из соседнего подъезда, так необдуманно назвавших меня при всех хуесосом и педерастом, смотря на их расписанные под хохлому лица. Отдельное спасибо за это твоему старшему брату!

Я вспоминаю то, как мы стояли с тобой на крыше. С высоты семнадцатого этажа твой взгляд скользил по распластавшимся до самого горизонта обелискам высоток, ярко-розовым в лучах рассвета, и я видел твой вечный румянец на щеках, постоянно создававший иллюзию того, что ты под мухой. Сквозь ловкий прищур усталых после ночи выпускного бала красных век "прекрасное далёко" подвергалось по-мужски уверенному созерцанию, и этот мир, в котором для тебя всё было схвачено, со смекалистым рвением опытной стриптизёрши готовился станцевать для тебя любой танец по твоему выбору. Он нёсся алым пламенем из-за горизонта тебе навстречу, готовый на всё, как твоя первая девчонка, Танечка. Понимаешь, почему мне было так страшно отпускать тебя?

Помнишь, сукин кот, как я материл тебя, когда выяснилось, что тобой заработан твой первый в жизни триппак? Я ужасно переживал. Тебе было стыдно идти в аптеку за антибиотиками, а я, если честно, чувствовал себя самым крутым, когда покупал их для тебя. Ведь я это делал для самого охуенного человека в мире, моего самого близкого друга, и мне было всё равно, что подумает об этом престарелый фармацевт в огромных очках.

Как мне было паршиво, когда я обгорел, заснув на пляже, до состояния членистоногой закуски к пиву! Спасибо тебе за твоё ночное дежурство возле моего буквально дымящегося тела, за вымазанные на него два пакета сметаны, за твоё истошное "олень!" в мой адрес.

Все эти годы я часто вспоминаю твой голос, читающий мне вслух странные книги о вольной красоте пустынь, о завораживающих мистериях душ, о призрачных мирах, в которые нам так нестерпимо хотелось попасть. Летний сумрак был пропитан ароматом балконных цветов и дешёвого курева без фильтра, которое я втихую таскал у моего батьки. И нам ни в какую не хотелось спать, ведь мы отгоняли от себя дремоту крепким чаем и музыкой, хрипящей из допотопного радиоприёмника.

Я был счастлив, метя с тобой улицы старыми джинсами. Особенно нами был облюбован единственный в нашем городе настоящий проспект, благодаря хаотичности архитектуры которого наш город в прошлом веке был упомянут пару раз в мировой прессе как сибирский Чикаго. С десятью рублями в кармане и пачкой примака мы чувствовали себя королями, проходя мимо дорогих магазинов и первых появившихся в нашем городе бутиков. Рядом с тобой я чувствовал себя всемогущим и просто самым крутым.

На нас заглядывались, забыв про свои отражения в витринах, разукрашенные первокурсницы, и сбивались со строевого ритма лысые солдатики. Проезжающие мимо нас машины порой истерично гудели, а молоденькие милиционеры никогда не упускали возможности познакомиться с нами поближе, с заигрывающей улыбкой прося нас предъявить им наши документы. "Усы, лапы и хвост! Вот мои документы!" - взятое тобой на вооружение у советских классиков мультипликации выражение стало популярным среди наших знакомых бычков. К сожалению, не все из них понимали: что дозволено Юпитеру, к ним не имеет никакого отношения. В самом деле, ну не могли же они каждый раз давать наши номера телефонов и тем самым разруливать ситуацию?

Помнишь тот вечер, когда наш дружеский роман чуть не перешёл из нежностей, шуточных шлепков по задницам и театральных воздушных поцелуев в акт слегка хмельной любви на колючей жёсткости ковра в съёмной студенческой квартире посреди молодого разгула наших сверстников. Твоё спортивное подтянутое тело уже нависало надо мной, взгляд глаз цвета позолоченных листьев уже кусал мои губы, белое пятнышко старого шрама на твоей загорелой груди было уже совсем близко ко мне...

Я, наверное, долго бы соображал, откуда мне знакомо лицо этого дядьки, ворвавшегося в нашу комнату, который обзывал всех проститутками и педерастами, если бы не твоя фраза: "Папа, успокойся!" Виктор Васильевич умеет бить под дыхло. Это у вас семейное.

Я до сих пор не знаю, кто из чуваков сдал нас, сказав твоим родителям, где мы гуляем. Вот была комедия, когда весь последующий день наши родители созванивались и в интеллигентной ругани выясняли, кто на кого плохо влияет. Мои обвиняли тебя в том, что ты меня спаиваешь, а твои в ответ возмущались, говоря, что я таскаю тебя по развратным притонам. После этого родоки заперли тебя дома на целые сутки, а сами уехали на дачу.

Ты позвонил мне и пожаловался на то, что у тебя даже ни одного бычка нигде не заныкано. Тогда я пошёл к своим соседям, жившим над тобой, и на верёвке спускал с их балкона на двенадцатом этаже сигареты тебе на седьмой. Ветер издевательски метал своими весёлыми потоками пачку из стороны в сторону, не давая тебе поймать её. Ты вытягивался с балкона наружу, хватая руками воздух и рискуя сигануть на клумбу, усаженную махровыми бархатцами. Как я ненавидел эти казавшиеся мне убогими в своей пошлости цветы, которыми бездумно был усажен наш провинциальный город, до тех пор, пока не узнал, что тебе они нравятся, точнее, не они, а их горьковатый пряный аромат.

Мы были вместе каждый день и ни разу не поругались, ни разу не поспорили, ни на час не устали друг от друга. Сейчас это кажется невозможным, как волнующая бесконечная песня, как непроходящее утро, обещающее вечное счастье солнечного дня.

Говоришь, что там у тебя всё удачно? Она красивая и, конечно, блондинка? Знаю, что ты, как истинный джентльмен, предпочитаешь именно их. Кстати, я теперь тёмненький, и волосы у меня начали редеть, так что я стригусь почти под ноль. Страшно? Конечно, я изменился, но уже через сутки я буду обнимать тебя так же, как и тогда. Я надеюсь на это. Билеты уже у меня на руках, а визу мне ещё не открыли. Тянут по непонятной причине. Сегодня у меня последний шанс. Я стою в огромной очереди в посольство. Лучи недавно проснувшегося солнца ещё не спасают меня от предрассветной прохлады. Несмотря на то, что я пришёл сюда в шесть утра, я оказался девятым. Я пью энергетик из пол-литровой алюминиевой банки, чтобы не заснуть стоя.

Всю ночь я отмечал своё расставание с этим городом, с этой страной. Парни, с которыми я гулял, наделали кучу отличных фотографий. На одной из них я, уходящий вдаль по мосту, как бы на прощание разворачиваюсь к ним лицом и машу ладонью. Я сказал, что хочу сделать много таких фоток и раздарить их на память всем любимым мною людям, остающимся здесь. Кто-то пошутил, сказав, что тогда проще будет арендовать баннер на главном проспекте. И ты знаешь, он прав. В этом городе нереально не любить, и ещё более нереально этой любви оставаться платонической.

Меня тут на днях, как в старые добрые времена, остановил мент, и на этот раз номером телефончика я не отделался. Пришлось мне отработать отсутствие у меня с собой паспорта, который уже месяц с лишним лежит за стенами этого неприступного здания, возле которого я стою. Я думал, что такое только в немецком кино бывает! Надо было видеть его похотливую ухмылку, когда он, заведя меня в свою потайную каморку на станции метро и выискивая в моём рюкзаке что-нибудь запрещённое (чего по странному стечению обстоятельств со мной не оказалось), обнаружил там говорящий сам за себя набор предметов, состоящий из презервативов, смазки, клизмы и последнего номера единственного в России журнала без голых женщин. В общем, чудно время провели!

Этот распутный ветреный балтийский воздух заражает людей, заставляя их ударяться во все тяжкие. А как же иначе, когда с одной стороны на тебя наскакивают кони с железными яйцами, а с другой точёные атлетические боги, задрав кверху рельефные руки, грациозно изогнувшись, подставляют к твоему лицу свои каменные бёдра как будто в застывшем ожидании оральных ласк.

С одной стороны, мне жалко уезжать отсюда, а с другой, я так всем этим пресытился! Вся эта подпольная разнузданность, неофициальная вседозволенность, плотская распущенность лишь бередит во мне тоску по настоящей свободе духа. Несмотря на лёгкое либеральное недомогание нашего общества, на меня здесь ещё долго будет находиться пара-тройка параграфов из морального и уголовного кодексов.

Гляжу я на эту колонну людей, уходящую вдаль по грязной улице, на эти разлагающиеся трещинами штукатурки фасады некогда величественных домов, слушаю истеричные крики и глупую брань в очереди, и меня так и подбивает закричать: "Прощай, немытая Россия!" - только вот боюсь сглазить... А ещё почему-то у меня всплывает откуда-то из недр подсознания: "Он едет прочь, чтобы в заморской мути искать разврат, под стать своей порочной сути". При встрече напомни мне, пожалуйста, откуда эта цитата.

Спасибо тебе. Мне было неудобно просить у тебя помощи, но я попал в переплёт. В какой-то момент я перестал понимать, что со мной происходит, перестал понимать сам себя. Спасибо тебе за возможность вырваться отсюда, спасибо за моё спасение.

Знаешь, я только сейчас заметил... Странное дело, я совершенно не чувствую лет, прожитых без тебя. Мне кажется, что всё только начинается.

Ну вот, наконец, подходит и моя очередь. Ну... к черту! В смысле, с богом!

Меньше всего я ожидал встретить тебя. До нашего знакомства, как ты знаешь, я жил в тихом городке, где всё зиждилось на размеренном туристическом бизнесе. И что меня надоумило взять все свои скудные сбережения и рвануть в большой город, в объятия к ней?! Она не была столицей, и ей это шло, как идёт независимой красотке не быть замужем. Не стеснённая занудными узами, она может позволить себе всё, что угодно, даже принимать в свои знойные объятия безоговорочно компрометирующих её гостей со всего мира, как и произошло в то лето. Все её центральные улицы в безудержном карнавале танцевали радужными флагами. Со всех континентов в это царство модерна слетелись разноцветные любители спорта, а также те, для кого любовь превратилась в спорт. В их глазах горел неистовый огонь свободы, так непохожий на пафосно-скучное пламя олимпийцев, уже побывавшее здесь в седом прошлом.

Но твои искрящиеся огоньки горели по-другому. До сих пор я помню эти чёрно-карие драгоценные камни, блестящие радужной пеленой, как душистая пена свежезаваренного кофе. Ты смотрел на меня, как несмышлёныш, впервые увидевший светящуюся огнями карусель с лошадками, верблюдами и машинками. Я тогда подумал, что ты находишься под чем-то очень тяжёлым.

Как бы мне хотелось ещё раз пережить ту ночь, когда мы, впервые встретившись, гуляли по этому королевству эльфов почти до полуночи, а потом ради смеха решили заглянуть в этот бордель. Скромно удалённый от людного эпицентра развлечений, данный проулок романтично освещался кислотными лучами неоновой вывески. Притон с садично-ягодным названием позиционировался как секс-клуб. Я ни разу не посещал подобных мест, и мне было интересно, что это такое по своей сути.

Всё оказалось просто очаровательным. Юноша на ресепшене, потупив глазки, спросил нас о том, понимаем ли мы, куда пришли. Я ответил, что, конечно, мы не понимаем, но это не меняет сути дела. Извиняющимся тоном парнишка сообщил нам, что сегодня у них особая вечеринка, и вход на неё возможен только в нижнем белье. Хорошо, что там продавались отличные трусы моего размера: видимо, я был не единственным, кто не любит лишних тряпок, и подобный инцидент уже имел место в этом вконец заинтриговавшем меня местечке.

Пока я переодевался, ты смотрел на меня и только тихо выдыхал одно лишь слово: "дорогой". Мне тогда показалось, что ты просто посмеиваешься надо мной, и я чувствовал себя немного глупо. Почему в такие моменты, вместо того, чтобы просто наслаждаться ситуацией, я начинаю беспокоиться и ждать какого-то подвоха? Ну, да, конечно, я же русский!

В тёмном лабиринте со множеством комнаток, освещённых лишь экранами, на которых шло порно разной степени тяжести, ты ни на секунду не отпускал меня. Нас окружали крепкие мужские тела всех мастей, прикрытые лишь узкими плавками. Такое распутство я видел впервые в жизни. Некоторые из мужчин, объединяясь в пары, скрывались в кабинках, другие, стоя в томительных позах по стенам, выглядывали кого-то в проходящих мимо них людях, особо отчаявшиеся стояли по углам, прилюдно предаваясь самоудовлетворению, но большинство бесцельно сновало взад-вперёд, любопытно оглядываясь и подёргивая обтянутыми трусами ягодицами.

После пары бокалов халявного шампанского твои ладони, гладящие мои живот и поясницу, стали невыносимо меня тревожить. Близость твоего разгорячённого тела, твой запах холёного самца, твоё "дорогой", то и дело выдыхаемое мне в ухо, сделали своё дело. Желание моё становилось просто нестерпимым, непреодолимо навязчивым, и моя обновка подверглась боевому крещению. Нужно было как-то выходить из ситуации, но мне не хотелось банальностей вроде тесной кабинки с каким-нибудь старым фильмом о самом главном. Ты был, можно сказать, первым у меня в такой обстановке, поэтому я увлёк тебя к стоящей в глубине этой клоаки клетке, в которой, запершись, мы впервые провозгласили всем о нашем союзе перед богом и, конечно, перед людьми. Сдаётся мне, что популярность мониторов на это время у людей резко упала.

Помнишь, как после этого мы, хихикая и целуясь, пошли за добавкой дармового игристого? Я думаю, если бы зависть могла убивать, мы бы его так и не отведали. Было здорово за бокалом напитка разговаривать обо всём подряд с незнакомыми людьми, отшучиваться, когда кто-либо, узнав о том, что я русский, спрашивал меня, не спортсмен ли я, прибывший на захвативший город международный праздник. Когда кто-то поинтересовался у нас, не состоим ли мы в браке, ты уверенно ответил, что вскоре мы его заключим. Не знаю, что меня больше опьянило: это твоё нежданное заявление или ледяное вино, но мне вдруг нестерпимо захотелось танцевать, а ещё съесть что-нибудь очень вкусное и обязательно очень вредное для здоровья. Мне нравилось, что с тобой никогда не требовалось говорить о своих желаниях дважды, а это действительно бесценно.

Помнишь, этих двух юношей-инвалидов, которых мы захватили с собой за компанию? Ты думаешь, такое возможно в той стране, откуда я приехал?! Двое колясочников после секс-клуба, где они катались по тёмному лабиринту на общих условиях, то есть в одних трусах, идут ужинать со своими новыми друзьями, а потом так же, не задумываясь, направляются на одну из самых популярных гей-дискотек города. При этом с каждым из них пропускают одного бесплатного спутника, а администратор лично извиняется перед ними за отсутствие подъёмов-спусков для инвалидных кресел. Да мне на родине никто не поверит, если я об этом расскажу!

Я только начал развлекаться, как оказалось, что парням пора на автобус, и, что самое интересное, один из них потерялся. Ты помнишь этот момент, Хуанито? Я тебе расскажу, как я его искал. Обтанцевав вдоль и поперёк все три забитые до потолков танцпола, заглянув, чиркая зажигалкой, в тёмную комнату и получив достойный ответ на мой озорной вопрос, не видел ли кто здесь парня-инвалида, я обнаружил нашего кобеля в одном из потаённых углов дискотеки, уже наполовину снявшего какого-то скандинавского то ли пловца, то ли бегуна.

Когда я отбуксировал юношу к нашему месту, ты стоял с опавшими плечами и смотрел куда-то вдаль. Ты увидел меня и тихо сказал, что тебе кто-то нашептал о том, что я ушёл с другим. Я смотрел в твои готовые хлынуть слезами глаза и не знал, что мне делать: то ли плакать, то ли смеяться.

Ты, видно, и вправду был сильно в меня влюблён. Помнишь, после проводов наших жизнерадостных паралитиков мы двинулись дальше по бесконечных дискотекам. Это был восхитительный город - голубой Эльдорадо! Одних ночных клубов для геев здесь столько, что не хватит жизни, чтобы обойти их все. Но главное, что мы попытались это сделать. Всю ночь напролёт мы танцевали только вместе, только друг для друга. У тебя особенно хорошо получалось ловить латинские ритмы. Казалось, ты выстукиваешь их своим гибким телом, завлекая меня в страсть твоего обжигающего биения.

Я тогда уже с лёгкостью улавливал смысл слов, бивших в нас вводящими в транс волнами из огромных динамиков. В ту ночь я впервые прочувствовал всю соль волнительной для каждой русской души мольбы. Полная ядерной энергии и космической запредельности, обработка давно знакомой мне песни затмила осознание мной себя в потоке времени. Мне вдруг стало ясно, что мотив, который я все эти годы то и дело пытался насвистывать, не зная ни единого слова этой песни, всегда являлся музыкой моей души, а прекрасные, пробирающие меня до мурашек стихи, бешеным ритмом ударяющиеся в мои перепонки, выражали мою самую сокровенную просьбу.

Нахлынувшие на меня ощущения разбудили во мне исконно русское чувство, называемое нами чужеземным французским словом. Было забавно объяснять каждому новому бармену, что я хочу водки, только водки, без энергетика, без тоника, безо льда. Они смотрели на меня, как будто перед ними впервые исполняется смертельный номер. Только утром, когда мы искали по всему городу свободное место хоть в каком-нибудь отеле, я обратил внимание на то, какой ты красавец. Всё-таки гремучая смесь южных и северных кровей делает многих из вас безмерно очаровательными!

Спасибо тебе за то, что подарил мне этот город таким, каким он будет для меня всегда: полным любви и счастья. Я навсегда запомню эти три месяца, проведённые с тобой, наши походы по роскошным саунам с тёмными парными, по голубым магазинчикам с очень красивой стильной одеждой, которой у меня никогда раньше не было, по восхитительным ресторанам с безумно изысканной кухней.

Спасибо тебе за мечты, которые рождались во мне, когда ты показывал фотографии своего дома в пригороде всемирной гей-столицы. Своими рассказами об опасностях этого города, его безумной красоте и великолепии ты пробудил в моей душе заочную любовь к нему и желание увидеть его своими глазами, перелетев через океан. Ты клялся мне в том, что его атмосфера как будто специально создана для меня. И ты знаешь, я тебе верю до сих пор. Я намерен когда-нибудь убедиться в этом, пусть и без тебя, мой друг. Мне жаль, что я не буду сопровождать тебя в твоём путешествии на поезде через всю Россию, если ты всё-таки решишься осуществить его. Мне бы так хотелось показать тебе наш суровый сибирский край, который ты заранее посчитал прекрасным и сказочно волшебным, и только потому, что там прошла моя юность, полная грёз.

Сейчас я сижу в квартире, которую ты помог мне снять. На улице осень начинает шуметь опадающими листьями. Из приоткрытого шкафа выглядывают белые штаны, которые я специально купил для поездки на край света, где сейчас, должно быть, безумствует сочным цветением весна. Помню, как я впервые увидел их в витрине и не смог не примерить. Ослепительно чистые, из поразительно лёгкого, похожего на шёлк материала, они скользили причудливыми сборками по моим икрам, поднимались замысловатыми швами по бёдрам вверх, где уверенно и нежно, как твоя ладонь, держали в объятиях ширинки на надёжных грубоватых болтах моё достоинство. Не стоило мне показываться тебе в них раньше времени!

Я жду не дождусь тебя! Возможно, что ты самый лучший парень на свете, самый красивый и щедрый, самый страстный и преданный, самый умный и добрый, самый-самый! Но я всегда буду любить русского, как бы глупо это не было. Запутавшегося, с невыносимой душой, колеблющегося между отчаяньем и безумием, не гарантирующего мне ничего, кроме неизбежных страданий, но русского. Потому что я понимаю его, и мне кажется, что моя любовь нужнее ему, чем тебе, а моей душе труднее, а значит, важнее любить его, чем тебя.

Прости меня, если сможешь, и не ругай сильно русских. Не все мы такие козлы, как я.

Коле

Горюшко моё, ты помнишь, как всё началось? В тот день я, как обычно, нырнул в метро, продолжая свой неприкаянный путь по интернет-маячкам, по явкам на незнакомые квартиры, по ладоням незнакомых рук. Подземный ветер забирался мне под одежду, суша мою кожу, взмокшую под томительной, слишком тесной для разгара солнечного весеннего дня теплотой. В рюкзаке у меня за плечами лежал полный джентльменский набор путешественника по чужим судьбам. Спускаясь на платформу, я успел увидеть то, как поезда одновременно разлетались в разные стороны, стуча об гулкие стены темноты пещер. Задержав дыхание, я торопливо пустил им вдогонку своё желание.

На миг опустевшая каменная зала вновь наполнилась потоком обитателей муравейника, заткнувших себе уши персональными децибелами, спрятавших глаза под серыми зеркалами забрал, скрывших кисти рук под защиту хирургической брезгливости. Ударив по лицу пологом неповторимого технического запаха, скрипичным визгом у моих ног замер очередной состав. Грохотом одновременно распахнувшихся гробов раскрылись равнодушные двери вагонов. Я летел в никуда, шатаясь от тряски, от остановке к остановке, от толчка к толчку, от удара к удару, пока из стихийной игры очередной станции, из случайностей серого потока не появился ты.

Ты встал напротив меня. Сквозь огромные стёкла солнечно-жёлтых стрекозиных глаз ты взглянул на меня. Электрический холодный свет моргнул. Вагон тяжело ударился, несясь в неизвестность. Я разглядывал тебя, словно созданного по канонам русской иконописи, и улыбался. Аномально длинный, почти болезненно тощий, лысый, с высоким узким лбом, с тонкими вытянутыми пальцами, с высокими широкими плечами, в торопливо летней одежде ты стоял передо мной. Боясь поверить приметам, я вздрогнул от осознания того, что ты тоже смотришь на меня, а уголки твоих тонких губ так же робко тянутся вверх, как и всё твоё не по-мужски хрупкое тело.

Мне было немыслимо расстаться с тобой взглядом и страшно было броситься к тебе прямо там. Пряча под всё той же анонимной улыбкой зажатый зубами язык, я сел на свободное место, с внутренним криком перемещая свой взгляд на свободное сидение напротив. За следующие секунды, показавшиеся мне часами, я успел вспомнить бесконечный легион всех тех, кто мог помочь мне. Не знаю, кто из них меня услышал, но твои глаза снова оказались напротив меня вместе с улыбкой, ставшей на долю миллиметра смелее, чем она была до этого момента.

Эта поездка была самой страшной в моей жизни. Если бы ты вдруг встал и вышел из вагона, я не смог бы ничего сделать. Я бы остался сидеть в уносящем меня вдаль вагоне, изо всех сил стараясь забыть свою трусость. Отчаянным матерным воем в окне за твоей спиной пролетели медные буквы моей станции, на которой осталась другая, неизвестная мне судьба. Не дыша, я молился перед твоим образом, ожидая, как апокалипсиса, конца этой ветки и ведя в уме обратный отсчёт трескучим напоминаниям об опасности. Вот осталась позади предпоследняя остановка, и я выдохнул. Всё, теперь мы неминуемо выйдем вместе из этого доходного дома людских встреч и расставаний. Но отступивший на мгновение страх вновь сжал ком в моём горле вопросом: что дальше?

Ты стоишь рядом со мной перед дверями, готовыми распахнуться в неизбежность. Я смотрю на тебя, готовый схватить тебя за рукав в попытке удержать тебя. Стоп. Платформа. Всё как в мутном сне. Мы осторожно бредём наверх, к неизвестности, шагая в ногу и почти касаясь плечами. Боже, как страшно! Не молюсь ни о чём, кроме смерти. Хочу умереть сейчас, здесь, на этом граните, но с улыбкой на губах, счастливым. Не надо продолжения! Готово! Всё!

Замерли. Подземный перекрёсток предлагает слишком много вариантов для нас двоих. Стараясь унять дрожь в пальцах, я ищу сигареты. Пачка так и норовит выскользнуть из моих мокрых ладоней. Первая спички ломается, вторая взрывается, обжигая мне пальцы. Больно! Почему мои страдания не прекратились там, в шуме улетающих вагонов?

- А я не курю, - тихо сказал ты.

Запал - и я втягиваю в себя дым, раздувая лёгкие, как при последнем в жизни вдохе.

- Хорошо, - выдыхаю я.

Вот она, первая в жизни сигарета, которая, казалось, никогда не повторится. Непривычная парализующая горечь на языке, едкое жжение внутри, кружение мира вокруг и лёгкая сладостная тошнота. Как было бы глупо закончить всё там, внизу!

Я не помню, о чём мы с тобой говорили потом, не помню, как узнал твоё имя, колкими шипами обнявшее мой мир и удерживающее его от распада до сих пор. Я не помню, как мы обменялись телефонами и как расстались. Я стоял на незнакомой окраине города и жадно тянул чёрный, густой, как весенние сумерки, хмель, который был не в состоянии опьянить меня сильнее, чем это сделал ты. Всю ночь я шёл куда-то, интригуя случайных, внимательных в своём любопытстве встречных влажными щеками от трясучей радости и пугая зазевавшихся приступами смеха от то и дело накатывающего на меня ужаса не встретить тебя больше в этой жизни.

Как было томительно прекрасно все последующие дни ждать твоего звонка, искать в телефоне твоё имя и в последний момент вместо того, чтобы позвонить, откладывать его в сторону и хвататься за курево, долго сочинять незамысловатые, ни к чему не обязывающие сообщения, а потом удалять их из телефона, так и не рискнув их отправить. И вот, в то утро, осмелев от алкоголя и долго смотря на твой номер, казавшийся мне мистическим заклинанием из цифр, я, наконец, почти нажал на кнопку вызова, как вдруг трубка заметалась в моих ладонях, напугав меня такой привычной мелодией звонка. На расцарапанном экране высветилось "Коля".

Для меня стало привычкой, дрожа в ознобе, бежать на твой зов и стараться не думать о тебе, когда мы были врозь. Это было сложно: не цепляться непослушными мыслями за то, как ты называл меня маленьким принцем, за то, как, парируя в нашей схватке цитатами, я робко напоминал тебе про то, что ты рискуешь оказаться в ответе за меня, чего я стал хотеть и одновременно страшиться этого. Я кричал тебе об этом в немой беседе наших взглядов, когда перед тем, как отпустить друг друга по разным линиям, мы каждый раз подолгу стояли лицом к лицу на перепутье и ловили легчайшие движения наших ресниц, бровей и губ. Мне казалось, что ты молча поёшь мне прощальную песнь, то ли грустную от горечи разлуки, то ли полную радостных надежд на новую встречу.

Узнавая тебя всё ближе, я стал, словно захватывающий роман, читать твою жизнь. Это был тот редкий случай, когда книгу было интересно читать, начиная с середины в сторону начала, при этом зная о том, что вторая часть не написана, и я рискую никогда не узнать финала текста. Мне было неприятно слышать то, что ты живёшь со своим бывшим парнем, при этом из-за банального отсутствия квадратных метров вынужден делить полутороспальную постель с ним и его новым другом. Моя испорченность и глупость начали было будить во мне ревность, но это быстро прошло.

Помню, когда я впервые оказался в этой коммунальной конуре, которую и квартирой-то назвать было нельзя, мне до отчаянного хруста в зубах захотелось забрать тебя подальше от этого города, этих пренебрежительно вежливых людей, этой мерзкой старухи соседки, постоянно раздражающе гнусаво возмущающейся по каждому бытовому поводу. Ты казался мне ангелом, заточённым в самую настоящую преисподнюю. Когда мы сидели с тобой на тесной кухне, и твои сожители, не имея другой темы для разговора, стали при нас обсуждать тебя, твою фигуру, твою одежду, твою личную жизнь, мне захотелось поотрывать им их гнилые языки и отдать их на съедение кошкам, зассавшим всю эту квартиру, а потом увести тебя навсегда из этой сточной канавы, но я был всего лишь бессильным гостем самого опального её жильца.

Я видел, как ты молчаливо, чуть ли не плача, страдаешь в этот момент, как тебе неловко передо мной, поэтому я стал не отрываясь смотреть тебе в глаза, стараясь без слов сказать тебе о том, что это всё глупости, что тебе не стоит слушать этот бред, что ты для меня самый красивый и желанный, самый необыкновенный и единственный. Ты понял меня тогда и тихо заулыбался.

Ты рассказывал мне о том, как в этой самой кухне на вечно грязном столе долго благоухали нарциссы - первоцветы, которые я подарил тебе. Знаешь, я совершенно случайно купил их за копейки у седого-седого деда с маслянистыми, как чернозём, руками. Он почему-то решил, что я иду на кладбище, чем сильно развеселил меня. Я вытряхнул из карманов последнюю мелочь и забрал у него все его букетики, заботливо перевязанные почти сгнившими грязно-голубыми нитками. Оставив за плечами последний приют совершенно незнакомых мне людей, всю дорогу к тебе я раздаривал эти прозрачные бутоны встречным прохожим. Некоторые пугались этого, стараясь побыстрее пройти мимо меня, другие настораживались, интересуясь у меня, какой сегодня праздник, третьи сухо благодарили, принимая подарок, но все начинали улыбаться, а одна дама, показавшаяся мне особенно строгой, чуть было не расплакалась прямо посреди улицы. Я собрал все эти эмоции в один пучок, подаренный тебе, наверное, поэтому они так долго и не вяли и радовали тебя каждый день, мой обездоленный.

Нет, я не мог оскорбить тебя жалостью. Я чувствовал в тебе силу и смелость, которой не было у меня, поэтому если мне и было кого-то жаль, так это себя за свою беспомощность и никчёмность. Ты знаешь, в какой ситуации я тогда был. Мне хватало и собственных проблем, и надо было разобраться сначала с ними, что было непросто сделать. В результате вместо того, чтобы что-то предпринимать, я предпочитал просто пить от звонка до звонка. Скажи мне, мой друг, как можно было влюбиться в такого слабака, как можно было держать его за руку, ведя сквозь толпы центрального проспекта, как можно было целовать его на людных перекрёстках, заставляя его вставать на цыпочки, чтобы дотянуться до твоих губ?

Помнишь ту художественную галерею, куда мы заглянули не столько из интереса к искусству, сколько из желания отогреть озябшие от неожиданной весенней прохлады звенящих улиц наши сомкнутые пальцы? Мы поднялись на самый верх, где очаровательная девушка, поприветствовав нас, рассказала нам о том, что здесь, на мансардном этаже, собираются открыть наступающим летом кафе, расставив столики прямо на открытом балконе. Она посоветовала нам выйти на него и оценить открывающийся вид на бесконечно прекрасные крыши. Мы тогда приняли её предложение и потом долго стояли под открытым небом на щебечущей высоте птичьих гнёзд, обнявшись и взахлёб целуясь, забыв про то, что мы в гостях.

Знаешь, потом, в жаре июля я был там, без тебя. Мягкие подушки чистых красочных тонов на прогретых солнцем деревянных сиденьях, чарующий запах цветов, горящих буйством лиловых пятен из глиняных горшков, превосходное красное вино в стеклянных бутонах бокалов - всё было чудесно. Я тогда разглядывал наш дворик, где ты признался мне в своей болезни, теребил в руках паспорт со свежевклеенной визой и думал о том, что, будь я посмелее, я бы пригласил тебя сюда и предложил бы тебе никогда не расставаться со мной, вместо того чтобы бежать отсюда чёрт знает куда. Я боялся не за своё финансовое благополучие и даже не за своё физическое здоровье, мне было страшно в очередной раз обмануться. Я не доверял больше этому сумасшедшему городу, и все его обитатели вызывали во мне опасение - ты знаешь почему.

меня навсегда останется трепет перед этим ожившим некрополем, перед этим королевством кривых зеркал, где нельзя верить даже самому себе. Чтобы не сгинуть в мириадах теней, через этот таинственный край можно проходить лишь навылет, чужестранным путником, ни в коем случае не оглядываясь на него, иначе есть риск навсегда застыть мрамором под тенью ниши в какой-нибудь блистательной стене одного из великолепнейших дворцов, как тот, в который ты зазвал меня на выставку эпатирующих фотографий двух французских морячков.

Я до сих пор не понимаю, что ты такого находишь в их творчестве. Это постановочное блистательное восковое позёрство, от которого меня, если честно, тошнит. Даже в твоих рабочих, ремесленных фотографиях я вижу больше красоты и чувств. Да и потом, у нас же должен быть хоть какой-то повод для споров. Хотя если бы я был более внимателен, то, может, и проникся бы этими снимками, но ты просто не дал мне возможность это сделать. Помнишь? Только я пытался рассмотреть что-либо, как ты тихо подкрадывался ко мне и в шушукающейся музейной тишине принимался кусать меня за ухо, а потом кошачьими шагами отбегал в другой угол. Каждый раз как бы случайно оказываясь совсем близко ко мне, ты успевал лизнуть своим шаловливым языком мои дёсны. Я краснел, как гимназистка на морозе, но мне почему-то совершенно не было стыдно.

Удивительно то, что мы всё время, находясь на людях, вели себя просто неприлично, и никто даже не бросил на нас косой взгляд. Мы как будто сливались с этой отчаянной северной весной в её непристойности. Странная штука: суровые бабушки-смотрительницы, видя нас, становились приветливыми, официанты в кафе делали нам скидку и передавали сдачу, суровые мужчины-охранники смотрели на нас с доброжелательной грустной завистью. А помнишь того свидетеля Иеговы? Когда он подошёл к нам, мы любовались прекрасными изгибами колоннад, крыльями укрывающих спасительной любовью сынов земли под всепрощающим отеческим взором. Ты потом пошутил, что надо быть слепым фанатиком, чтобы радостно-вдохновенно всучивать эту свою пропаганду прямо перед входом в христианский храм, да ещё и двум парням, держащимся за руки.

Когда культурная программа дня подошла к концу, мы спрятались от всех в безлюдном, залитом чистейшими золотыми лучами дворике. Мимо нас прошёл чумазый бомж, улыбающийся долгожданному теплу. Ветерок надувал нам в голову в высшей степени плотско-страстный мотив осатаневшего апреля. Созревшее желание грозило обрушиться на нас, ломая своим весом налившиеся соком вожделений хрупкие ветви моего благоразумия. Мне хотелось первого раза, нашего первого раза. Ты смотрел на меня и всё прекрасно понимал. Сидя, поджав под себя ноги, вполоборота ко мне, ты стал смотреть куда-то вдаль. Мне показалась, что я тебя теряю, и я струхнул.

Чтобы нарушить тишину, я завёл спор о выставке. Зная о том, что ты в восторге от увиденного, я стал напропалую критиковать французов, стараясь спровоцировать тебя на схватку. Выслушав мои отчаянные выпады, ты спросил, помню ли я работу, которая, кажется, называется "Признание". Там крупным планом взят парень с огромными глазами, полными острой боли. Его лоб, щёки, шея, обнажённые плечи - всё его тело покрыто влажным блеском немыслимого эмоционального напряжения, словно он ждёт смертельный удар. Ты сказал, что до сих пор её отлично помнишь. Закончив это предисловие, ты рассказал мне о том, что пару лет назад ты и твой бывший заработали этот вирус.

Глупый, ты зря боялся! Я тогда сказал тебе, что этот безусловно досадный факт твоей биографии для меня не меняет ровным счётом ничего. И ты знаешь, я не соврал. Я захотел тебя ещё сильнее, моё счастье, мой двухметровый парень! Ещё чётче мне захотелось стать твоим защитником, твоим рыцарем без страха и упрёка. Какая же я всё-таки тряпка, что бросил тебя тогда! Я во всех смыслах этого слова педераст, а не мужик.

Ты был так рад услышать мой ответ! Набежавшие на твой хмурый лобик тучки растаяли каплями слепого дождика, едва успевшего начать литься из твоих зелёных, как молодые побеги, глазок. Так началась моя жизнь, моя настоящая жизнь.

Мы не пропускали ни одного закоулка, ни одного потаённого местечка на нашем пути. Любые кусты становились для нас будуаром, как тогда, в первый раз, под каплями тёплого, как парное молоко, ливня, предвестника сезона светлых бессонниц. Прогретая солнцем жесть крыш, прогибаясь под ударами наших тел, стала нам брачным ложем. В опасно свежие для здоровья дни мы любили друг друга в укрытиях пыльных тёмных чердаков. В воздухе, разрезанном пробивающимися сквозь щели лучами солнца, то и дело раздавалось биение крыльев птиц, растревоженных нашими неосторожно шумными вздохами. Во время передышек, когда мы просто тихонько сидели рядом друг с другом и молчали, пернатые свидетели нашего венчания принимались одобрительно ворковать, словно от горечи требуя продолжения.

В один из таких моментов ты попросил меня полностью раздеться, помнишь? И стал ловить меня в объектив своей огромной фотокамеры, с которой ты никогда не расставался по долгу своей профессии. Ты попросил меня расслабиться и просто быть собой. Сейчас я смотрю на эти снимки и вижу худенького совсем ещё пацана с наивным и трогательным взглядом, неожиданно красивого и нуждающегося в защите отрока. Неужели ты и вправду видел меня таким? Если это так, то мне понятно, почему ты любил меня, зная о том, что я вовсе не самый храбрый и сильный в мире паренёк.

Это ещё большой вопрос, чьи доспехи сияли тогда сильнее в лучах негасимого солнца. Ведь это ты бегал за мной, старавшимся удержаться в седле велосипеда, держа меня за задницу и объясняя мне на русском-матерном, что нужно делать, чтобы не потерять равновесие. Несмотря на всю твою заботу я в тот день всё-таки ободрал себе голень об педаль, но я до сих пор любуюсь оставшимся мне на всю жизнь после того случая красивым ровным шрамом.

Пока ты возился со мной, сидя на скамеечке и улыбаясь, на нас смотрела милейшая старушка. Когда мы сели рядом с ней, чтобы передохнуть, она завела разговор о том, как это замечательно, что велосипеды снова вошли в моду. Я не мог не согласиться с ней, смотря на жёлтый диск, катящийся к горизонту, который неумолимо стачивал один из счастливейших дней моей жизни. Спасибо тебе за то, что ты научил меня ездить на велосипеде. Это даже у моего папы не получилось. Он до сих пор считает меня дефективным в этом плане. Видимо, мы действительно всю жизнь ищем то, чего нам не хватало в мелком возрасте, например, те простые и тёплые слова, которые мы постоянно говорили друг другу:

- Ты самый красивый!

- Нет, это ты самый красивый!

- Нет, ты самый красивый!

- Нет, ты самый красивый! Не спорь со мной!

- Хорошо, не буду. Тебе видней, ведь ты у меня самый умный. Помнишь?

Нам не хватает младенческой доверчивости и родительской заботы. Общество вычеканивает из наших стеснений и страхов мелочь глупых повседневных привычек, так о многом нам говорящих. Я вспоминаю тот момент, как мы тогда спрятались в тёмный закоулок по малой нужде. Я попросил тебя отвернуться. Ты спросил меня, почему ты должен это сделать. Я ответил, что стесняюсь и не могу при посторонних это делать. Ты усмехнулся и возразил мне, сказав, что, во-первых, ты не посторонний, а во-вторых, ты намерен навсегда отучить меня от этой девичьей скромности. Расстегнув мою ширинку и достав его, ты стал направлять струю, а затем, как и положено, стряхнув последние капли, попытался уложить его на место, но было уже поздно это делать...

Твоя забота обо мне порой оборачивалась против тебя. Ты очень сильно перепугался, когда как-то раз нас предательски подвёл наш резиновый друг. Я даже не успел осознать, что произошло, а ты уже тащил моё тело в ванну промывать его каким-то раствором с ужасно заковыристым названием. Хорошо, что это произошло, когда мы любились в квартире, а не на открытом воздухе, как обычно, иначе я не знаю, что бы с тобой было. Ты даже пару раз прикрикнул на меня, когда я тормозил, путаясь в незнакомой ситуации. Прости меня за то, что заставил тебя переживать по пустякам. Я должен был щадить тебя и всячески оберегать, прости меня!

С каждым днём, проведённым с тобой, я всё острее осознавал то, что играю в заранее проигранную игру. Я надеюсь на твоё понимание. Ты знаешь детали моей второй, параллельной жизни, где не было тебя. Так сложилось, что я не мог прекратить её, не расставшись с тобой. Хотя, наверное, всё-таки мог, конечно, мог, но бросить всё и трусливо бежать на сказочный юг, продлив подходящее к концу северное лето, было проще, так же как было проще напиваться каждый день до чертей вместо того, чтобы искать работу, легче было трахаться со всеми подряд, чем хотя бы просмотреть объявления о сдаче комнат. Сказать тебе о том, что я уезжаю далеко-далеко, оказалось для меня менее обременительным делом, чем признаться тебе в том, что я люблю тебя и хочу быть с тобой, и хотя бы узнать твоё мнение по этому поводу, прежде чем бежать из города и страны, поджав хвост.

О чём я говорю! О каком понимании с твоей стороны может идти речь, когда сейчас я сам себя презираю?

Почему ты не удержал меня тогда? Зачем ты отпустил меня от себя? Неужели потому, что разочаровался во мне? Должно быть, паршиво, неожиданно наткнувшись в деревенском сортире на роман в стихах, зачитаться им, уйдя в чарующее марево поэтики, и вместо развязки обнаружить, что его последние выдранные страницы уже кем-то использованы. Вот уже полгода ты не отвечаешь на мои письма, и твой аппарат для меня недоступен. Я уже и не надеюсь на продолжение нашей истории. Думаю, что ты тоже. Неужели я прав?!

P.S. Конечно, нет. Если бы ты разочаровался во мне, то не лежал бы сейчас в моей постели, досматривая последние сны, и средиземноморское солнце не целовало бы своими лучами твои пяточки, соблазнительно торчащие из-под одеяла. Иначе ты не нашёл бы в себе сил покинуть так любимый тобой каменный город и, взяв на последние деньги билет в одну сторону, сделав мне один-единственный предупредительный звонок, не оказался бы волшебным образом рядом со мной. Ну, как не начать писать книгу после этого?

Понятия не имею, что мы будем делать дальше, чем будем платить за квартиру в следующем месяце, но я уверен в том, что со мной рядом находится самый главный человек в моей жизни, и я сделаю всё, чтобы только не потерять его. Мне радостно и не страшно так, как никогда не было до этого момента! Кстати, почему какое-то там солнце целует твои пяточки? Это исключительно моё право. Пойду разберусь с этим.

Послесловие

Благодарю тебя, друг мой, за то, что ты нашёл в себе силы исполнить мою просьбу и дочитать это повествование до конца, точнее, до его середины. Я ценю это. Найти благодарного адресата в наше время намного трудней, чем вдохновленного чем-то автора. Смею предположить, что если ты так далеко зашёл в своей выдержке, то в тебе возникшими вопросами пробудилось любопытство. Подозреваю, что тебе интересно узнать, насколько то, что ты только что прочёл, является правдой. Смею надеяться на то, что твою фантазию бередят мысли о том, что же я мог утаить от тебя. Но, самое главное, я уверен в том, что тебе не даёт покоя дальнейшая судьба главных героев моей истории. Ты жаждешь ответов, мой хитрый лисёнок! Поэтому я открою тебе одну тайну: эти финальные строки также являются предисловием для следующей части моего автобиографического романа-исповеди с главным признанием.