Ноги мои вдруг ослабли и подкосились, словно я внезапно стал весить килограммов двести, накатило какое-то блаженное, сладко-тягучее утомление; я рухнул на Кучера, осторожно освободившего мой многострадальный зад от бутылки. Растянулся прямо на горячем колькином теле, валетом; кожа почувствовала щекочущую кучерову шерсть и собственную, разбрызганную по его мосластым ногам, сперму. Зачем-то погладил рукой грубую, наждачную пятку.
— Иди-ка сюда, а то как-то не по-русски лег, — тихонько подозвал меня Кучер тоном, в который вернулась привычная мне уже спокойная насмешливость.
Я повернулся на сто восемьдесят градусов и заполз в коляновы объятья, он прижал меня к широкой груди, накинув сверху на нас обоих не первой уже свежести простыню.
— Ну как ты, живой? — поинтересовался Кучер, нежно, уже без похоти, гладя мою немало испытавшую нынче попу.
— Вроде... — шепнул я в черный куст коляновой подмышки. — Ну и... — я попытался найти подходящие слова, но они не нашлись, — чо делать-то теперь будем?
Кучер хрипло заржал, булькая гортанью.
— Если ты про вообще — дружить будем, чо. Захочешь — дашь мне попец свой поиграться, — он погладил меня, как ребенка, по растрепавшимся вихрам, — но это по желанию, подчеркиваю. А так бабы твои гламурные никуда ж не денутся, дери их вволю. Голубка прожженного из тебя делать никто не собирается... А если ты про сейчас — до подъема меньше часа осталось, дрыхнуть смысла мало, трахаться лень, так что предлагаю потрепаться.
— Говорил — не пидар... а сам-то опытный, значит... Врун ты, Колька!
— Веришь-нет, Максик, — кучерова интонация вновь стала серьезной, — никогда нарочно этого не искал. Как-то, бляха... само выходит... да и с бабами так же, вот зуб тебе даю!
Я улыбнулся, вспомнив колянову репутацию первого конторского ебаря.
— «Само», ага... Трахаешь просто всё, что шевелится, кобелюга. Чего стесняться-то, так и скажи!
Кучер зачем-то приподнялся, словно беседа наша вышла вдруг из того расслабленно-необязательного состояния, когда ее можно было бы вести лежа. Напряжение складки над переносицей выдало мыслительный процесс.
— Ты, Максик, никогда не думал, что каждого природа для чего-то своего замыслила? — Обычно Колян говорил напористо, а тут слова приставлялись друг к дружке потихоньку, лишь после тщательного обдумывания. — Вот глянь на меня: грубо сработано, будто сколотили, а напильником пройтись забыли, не говоря уж о полировке! И ты не спорь, я про себя-то всё знаю. Ты вон наоборот — залюбуешься! Это я не то, чтобы комплимент, не в этом дело... Есть цветы красивые, чтоб люди глаз свой усталый потешили, а есть лошадки рабочие, тягловый, бляха, скот! И это понимать надо... типа мудрость нужно иметь, чтоб замысел свой разглядеть верно!
Я отполз на край кровати, чтобы удобней было наблюдать Коляна, излагающего в первых лучах лимонного вьетнамского солнца свою нехитрую, но крепко сколоченную жизненную философию.
— И не нужно от судьбы своей вбок рыпаться, — чеканил Кучер, — на чужой хлеб зариться не нужно! Но и своего упускать нельзя.
— И для чего же ты, по-твоему, задуман? — иронично спросил я, пальцами ноги нащупывая под простыней успокоившийся колянов член.
— Да выходит, Максик, для мировой гармонии...
Я не выдержал и прыснул в кулак, тут же устыдившись того, что не смог сдержаться. Кучер хмыкнул, но, кажется, не обиделся.
— Вот, к примеру, секс этот самый. Делов-то — сунул-вынул и все счастливы, а сколько, Принц, вокруг него наверчено! Ухаживания, «отношения», ревность, слезы... Тут те и любовь, тут те и ненависть! «Вместе навеки», рваные фотки, резаные вены... голова кругом идет, как подумаешь! А ведь люди просто ебаться хотят, это ж природа, физиология... Выдумали какие-то страсти-мордасти, как будто без них нельзя! — понемногу распалялся Кучер.
— А тебе, значит, без любви сподручней, и правда, зачем еще любить-то, задрал подол и шпилишь... — ухмыльнулся я.
Колян какое-то время молчал, задумчиво почесывая кучерявый грудак.
— Понимаешь, Макс, я всех люблю. Всех-всех.
— Ну уж, — улыбка всё еще не сошла с моего лица.
— В натуре, не смейся. И тебя, и ту бабу в бассейне, и...
— И баб столовских... и Денисову из маркетинга, и Алку Голикову с третьего этажа, небось, тоже любишь, ну её-то как не любить, — в тон ему продолжил я.
Алка была нашей местной секс-бомбой, подзорвать которую пытались многие парни, и я не был исключением. Одевалась она вызывающе вульгарно, вела себя так же (что, конечно, меня отталкивало), но обладала настолько сногсшибательной внешностью — осиная талия, пышная, эффектно обтянутая полупрозрачными, чтобы угадывались стринги, штанцами, жопа, густая рыжая грива — и настолько остро ощущала свою самочью суть, что, как-то хорошенько приняв на корпоративе, я сделал попытку подкатить к ней. Алка оттанцевала со мной два медленных, на втором позволив несколько опустить руку с ее талии; я уже думал, что дело на мази, мы отправились подышать свежим воздухом на балкон, там я сделал попытку полапать ее уже откровенней, она вдруг заграбастала давно к тому времени встрепенувшееся содержимое моего гульфика в сильную, безбожно наманикюренную руку, чмокнула меня в щеку, сказала, что это она только с виду блядь, а вообще-то ждет своего, НАСТОЯЩЕГО принца, по-девчоночьи хихикнула и убежала дальше плясать. Чтобы унять возбуждение и хоть как-то подсластить горькую пилюлю я решил подрочить тут же, на балконе, где меня чуть было не запалил зашедший туда курнуть Пашка Гудлукин, наш местный казанова, постоянно снимавшийся в качестве модели для корпоративных календарей. Пашка, наблюдавший за нами на танцполе, шепнул мне, что клеить Голикову — дохлый номер, не без оснований полагая, что раз уж она не дала когда-то ему, то и никому ничего не обломится.
— Алка... — мечтательно пропел Кучер, устремляя глаза к потолку.
— Чё, неужели было? — оторопел я. Нас с Пахой бортанула — а эту гориллу?..
Кучер сладко потянулся, напустив, как мог, на себя загадочный вид.
— Я ваще-то про своих баб, Максик, не треплюсь, не мужское это дело, — глядя в пространство, произнес он.
— Да ладно, Кучер, ну скажи! Трахал? Не, ну неужели трахал, а? Она ведь даже генерального нахуй послала, мне Пашка рассказывал!
Колян самодовольно поскреб подмышки.
— Алка... ух... огонь-баба! — он явно понимал, что кобелиный рейтинг его в моих глазах сейчас начнет зашкаливать. — Я ведь знаю, Максик, ей много кто засадить хотел, ну еще бы — редкой красоты самка...
— А дала, значит только тебе, да?
— Знаешь, Макс, я думаю, вот в чем секрет-то. Вы все сложные очень, даже если просто поебаться хотите, всё равно сложные. А я... парень простой, со мной никаких «отношений» быть не может. Со мной потрахаться... это просто секс и только, это как... ну не знаю, в бордель сходить. Чисто для здоровья. Вот люди и тянутся, чтоб без заморочек дело ушкварить, — философствовал Кучер.
— И она прям... да ладно, врешь, небось, когда вы успели-то? — не хотел верить я.
— Помнишь, у нас год назад инвентаризация была, Алка занималась? — спросил Кучер. — Ну... помогал я ей. Приходили на часик пораньше, причем, знаешь, слова друг дружке не скажем, она кабинет запрет, радио включит, штанишки с попки своей ненаглядной приспустит, нагнется над столом, ну а Колька трудится сзади, моё ж дело нехитрое... Втихаря всё, только под самый конец повизгивала, сучка... — Колька машинально погладил свой трудовой дрын.
— Всех ты любишь, значит, — съязвил я, — Голикову-то с её жопой голливудской любить не трудно!
— Всех, Максик. Я, знаешь... просто инструментом себя ощущаю, как-будто кто-то мной неполадку устранять будет. Доктором, бляха, чьего-то тела... Я ведь чувствую, когда хотят, чего хотят... а хотят часто, и все, в том-то и штука — и красивые, и страшные, да страшные, пожалуй, еще и больше хотят! И, я когда ощущаю это, ну не могу вот противиться тяге природной....