Прости, родной, прости...

Горе тем, которые зло называют добром, и добро злом, тьму почитают светом и свет тьмою...

Пророк Исайя

I.

Лето в тот год выдалось очень удачным. У меня хорошо шли дела. Я вырвался в Москву из своего южного провинциального городка подышать свежим воздухом цивилизации, повидать старых друзей, погреть душу в тёплой, нежной обстановке свободы и раскрепощённости. Одним словом - побыть самим собой. Приехав, я поселился в арендованной квартире у своего друга Юрки, театрального администратора, который жил со своим бойфрендом Лёшкой, красивым, стройным парнем-качком из модельного агентства. Юрка, высокий и худощавый, обладал прекрасным чувством юмора, оптимизмом и был в достаточной мере похренистом в отношении всякого рода правил и условностей. К Лёшке он относился с любовью, но без особого обожания. Как и Лёшка к нему. Свободные отношения устраивали обоих, хотя их семейный стаж насчитывал уже более двух лет.

Мы с Юркой и Лёшкой были завсегдатаями всех злачных геевских мест, которые в том, 1994 году только начинали своё победоносное шествие, отпочковываясь от пионера гей-дискотек - "Шанса". Близких друзей у меня в Москве было немного, а что касается геевской тусовки - я знал практически всех и имел там кое-какой авторитет благодаря своему статусу свободного бизнесмена и человека, многократно побывавшего за границей, ну и, конечно, своей способности появляться на тусовке каждый раз на новой иномарке.

Иногда мы небольшой компанией устраивали променад по традиционному маршруту, ловя мимолётные взгляды молодых симпатичных парнишек, безошибочно, интуитивно вычисляя и отсеивая взгляды, адресованные нашей общей цели, от простых взглядов прохожих, идущих по своим делам. Знакомились, проводили вместе время и так же беззаботно расставались, зная о том, что завтра мы повстречаемся с кем-нибудь новым, и наша компания будет расти и множиться в геометрической прогрессии. В Москве это постоянный процесс, подпитываемый свежим "мясом" из новичков, приезжих провинциалов, студентов, искателей приключений или заработка.

Бывали моменты, когда нас захлёстывала лихая удаль, и мы беспорядочно носились по Москве в поисках каких-нибудь приключений, беззаботно прогуливались по Тверской, безудержно хабаля и хохоча, не обращая никакого внимания на то, как к этому отнесутся окружающие.

В один из таких весёлых вечеров я подъехал к Большому театру на своём новеньком "Форде", который только что пригнал из Германии, припарковал его на стоянке перед колоннами, и мы маленькой весёлой компанией расположились на бордюре исторического фонтана с несколькими бутылками шампанского и нехитрой закуской из плиток шоколада. Настроение у нас было прекрасным. И этим настроением мы заряжали всю плешку, весело затрагивая людей: завсегдатаев, туристов и просто прохожих, угощая их, всех без разбору, шампанским. Три весёлых придурка под шафэ клоунадили вовсю.

Ближе к двум часам ночи, когда народу стало поменьше, я подогнал свой "Форд" прямо к фонтану, включил колонки на полную мощь, открыл багажник и выставил оставшиеся пять-шесть бутылок шампанского прямо на асфальт. Лёшка к тому времени уже куда-то испарился - потрещать со своим товарищем тет-а-тет о своём, о девичьем, а мы с Юркой продолжали тормошить местное общество, медленно, но неотвратимо спаивая его шампанским.

Понравившиеся экземпляры мы со смехом, не насильно затаскивали в машину, закрывали двери и на заднем сидении вытворяли с ними всякие чудеса, вовсе не описанные в "Камасутре" по причине отсутствия у тогдашних древних экспериментаторов знаний об устройстве автомобильного салона. Мы даже не спрашивали их имён. Нам было всё равно, как их зовут.

Особенно нас рассмешил один паренёк, прилично одетый, в строгом, почти свадебном костюме, белой рубашечке с галстуком, пухлощёкий, невысокого роста, крепенький, лет двадцати-двадцати двух. Когда мы с Юркой и с ним плюхнулись на сиденье, он, не дожидаясь, пока мы разденемся, жадно принялся стаскивать с нас нашу одежду, срывая ремни и пуговицы на рубашках. Он жадно ловил каждую секунду пребывания с нами, как изголодавшийся волчонок, который рвёт мясо, принесённое волчицей, урча и спешно глотая куски. Уже это было забавно. И даже спустя полчаса, когда у него уже просто дымилось всё, куда только достала наша с Юркой похоть, он, отдыхая, с блаженной улыбкой на румяном симпатичном личике, всё ещё держал нас с Юркой за наши достоинства, крепко и как-то необычно удобно обхватив их пальцами. Когда мы с Юркой узнали причину такой удобно-приятной цепкости его рук, в частности, пальцев, Юрка и я с диким хохотом, от которого, наверняка, дрогнули стрелки курантов на Спасской башне, не одев штаны, в полуспущенных трусах, или правильнее сказать - с полуголыми задницами, одновременно распахнули дверцы машины и вывалились по обе её стороны прямо на асфальт, катаясь по нему в судорогах, не в силах даже сесть от этого нечеловеческого смеха...

- Ты чего такой жадный до секса? - в машине, только из чувства вежливости, чтобы хоть о чём-то поговорить, после того как мы использовали парнишку просто в "дым", спросил Юрка.

- Так а у нас в Подмосковье где ж его взять? Да и нельзя там. Узнают - убьют.

- Работы нет? Есть? Учишься?

- Да нет, не учусь. Работаю.

- А где, кем?

- На ферме, дояром.

- Кем?! Кем?! Кем?! - мы заорали это в один голос.

- Дояром, - и добавил. - Колхозным!

- Дояром?! Дояркой, то есть?! Юрка! Я теперь понял, что чувствуют коровы, когда ими такие парни занимаются! Так вот почему мне так классно было, когда он мне руками там всё делал?! Он меня доил! Бляха, а я, как та корова, ему молочка спустил! Он же нас подоил! А-ха-ха-ха!

Наш дикий хохот немного обидел нашего френда, и он отошёл от нас, надув щёки и смутившись. Вместе с ним ушли и два его друга, с которыми мы покувыркались на сиденьице нашей иномарки до него.

Мы постепенно успокоились, но при взгляде друг на друга могли снова взорваться хохотом. Прекрасным, искренним, заразительным хохотом. Нам улыбались даже те, кто совсем не знал причину нашего буйного, придурошного веселья...

Плешка понемногу опустела, оставались только дежурные пидовки да немногочисленные приезжие, которым некуда было идти, кроме как с первым попавшимся сексуально озабоченным нырнуть в какой-нибудь подъезд жилых домов поминетничать и позажиматься. Подошёл Лёшка, и мы засобирались домой. Перед тем, как сесть в машину, я предложил сделать последний круг по плешке и споить оставшееся шампанское бомжам и дежурным. Дома была водка. Много.

Проходя недалеко от входа в скверик, в темноте я заметил фигуру человека, лежащего на лавочке. Подойдя к нему поближе и наклонившись, я увидел, что это молодой паренёк, на вид лет двадцати, судя по фигуре, достаточно высокий - с меня или чуть выше меня ростом. Он лежал лицом вниз, подложив под голову согнутые в локтях руки и уткнувшись в них лицом, и спал.

- Как это мы с тобой такое чудо проморгали, Юрок? Эй, странник, - потормошил я его за плечо, - Шампанское будешь?

Он резко вздрогнул, и вверх взметнулась примятая сном белобрысая шевелюрка коротких волос. Не разобравшись спросонок, он хрипловатым баском забормотал:

- Ну чё, командир?! Я только чуть-чуть полежу и отвалю на вокзал. У меня электричка в пять утра, - он бубнил это сонным, заплетающимся языком.

- Успокойся, я не мент, - сказал я и снова повторил, - шампанское будешь?

- Не, шампунь не пью.

Он немного пришёл в себя. Поодаль стоял "дояр" со своими товарищами, тихо переговариваясь с ними и очевидно ожидая, когда мы оставим парнишку в покое, с явным намерением утащить его в какую-нибудь пропахшую мочой и дерьмом подворотню.

Когда я оглянулся на них, мне вдруг стало неприятно от их шакальих, хищных поз, и я сказал парню:

- А хочешь поехать с нами?

Паренёк успел уже стряхнуть с себя остатки сна и выглядел вполне бодро. Темнота во многом скрывала черты его лица, но чувствовалось, что он достаточно симпатичен. Редкие узкие блики от фонарей попеременно давали мне возможность увидеть то правильный нос, то крепкую шею парня, то отблеск падал на красивые светло-русые волосы. Юноша понял мой вопрос, понял, что я пригласил его на секс, и спросил:

- А водки нальёшь?

- Да налью, не боись. Этого добра - хоть залейся.

- А сколько вас будет? - он оглядел нас с Юркой осторожным взглядом, который я скорее почувствовал на себе, чем увидел.

- Только ты и я, - сказал я. - А Юрка и Лёшка - семейная пара, они сами по себе.

- Поеду, - голос парня стал спокойнее.

Незнакомец быстро поднялся с лавочки, и мы, всей компанией сев в машину, сопровождаемые неприкрыто враждебными взглядами "дояркиной" компании, поехали по направлению к Юркиному дому.

дороге познакомились. Парня звали Серёга. Он пришёл поздно, к концу нашего веселья, но не стал подходить к нам из-за большого количества людей вокруг.

- А вот ты мне больше всех понравился: такой весёлый, как заводной... Я на лавочке лежал и, когда засыпал, ваш смех слушал. Приятный. Ты симпатичный. Я уже хотел подойти, познакомиться, но у вас там такая очередь в вашу машину была!

Низкий, мужчинский бархатный голос... Парнишка сидел на заднем сиденье, рядом с Лёшкой, и смотрел на меня в зеркало заднего вида. Я благодарно взглянул на него, а у самого промелькнуло в голове: "А он тоже ничего вроде. Раз я ему понравился, значит проблем не будет. А то уж больно натурально он выглядит и разговаривает не по-нашенски как-то. А ведь, похоже, он натурал и есть".

Я и сам знал, что я очень хорошо выгляжу. Следил за собой тщательно. Одежду подбирал долго, но наверняка. Да и лицом, действительно, не урод. Но натуралы не говорят таких комплиментов. Натуралы и новички всегда ведут себя настороженно, слегка бычатся, всего боятся. Так кто же он?

В зеркале автомобиля не рассмотреть было всего лица, но глаза были видны хорошо. Они были синие. Красивые глаза. И каждый раз, когда я бросал свой взгляд в это зеркало, я тут же встречался взглядом с ним. Парень неотрывно смотрел на меня. Правильной формы тёмно-русые брови, живой взгляд. Но по его глазам я тоже не смог более-менее определиться в отношении его возраста, который, как интересующая меня субстанция, казалось, постоянно ускользал из лап моего мозгового аналитика. "Интересно, а сколько ему на самом деле лет? - думал я. - Если он мне понравится в сексе, я, пожалуй, оставлю его у себя на несколько дней".

Дело в том, что слишком молодые партнёры, я имею в виду парней до двадцати-двадцати пяти лет, всегда меня не очень устраивали - ни в плане секса, ни в интеллектуальном плане. Я называл и до сих пор называю их манекенами, не способными на настоящее чувство, корыстными, эгоистичными, способными на любое предательство. Сам такой был. От них не дождёшься настоящей нежности, ласки, но хорошего секса ведь без этого не бывает, а плохой меня не устраивает.

Когда я с партнёром, я его люблю в этот момент, люблю по-настоящему, я отдаюсь ему без остатка, я становлюсь его принадлежностью, безотказным для внутренних его желаний и потребностей. Поэтому за спиной меня иногда называли и называют "Клео", по аналогии с царицей Клеопатрой, неприступной днём и сексуально безудержной ночью. За мной прочно закрепилась слава отличного секс-партнёра. Мне это нравилось, и я поддерживал её всеми силами. Но зная, что я ненавижу, когда мужики называют себя женскими именами или обращаются друг к другу в женском роде, меня называли Клео, а не Клеопатра. Я не соглашался с этим, но и не возражал. Ко мне вообще не лепились никакие клички. Более получаса не держалось ни одно прозвище. А женские прозвища у мужиков - это вообще уродство. Пусть только попробуют меня как-нибудь так назвать! Если кто-нибудь это посмеет сделать - убью. Ну, может, не убью, но по морде дам точно. У меня это не заржавеет!

Приехав, усталые, мы сразу стали суетиться, готовясь укладываться спать.

Всю дорогу до дома я находился в предвкушении классной ночи с классным мэном, но при комнатном свете меня постигло жуткое разочарование. Вместо крепкого мужичка я увидел перед собой юного парнишку. Красивое лицо, соломенного цвета светло-русые волосы, крупная ладная, треугольничком, фигурка, широкие, как у двадцатилетнего - плечи, крепкие, с рельефными мышцами, руки, чуть курносый нос и голубые, почти синие глаза. Но всё это принадлежало парню!

- Господи Боже, да ты же ещё молодой! - я был удивлён. - И ты уже вовсю снимаешься с мужиками?! Я-то думал, что тебе лет двадцать пять. Плечи-то у тебя шире той лавочки.

- А все так думают, - юнец неожиданно улыбнулся. - Я крупный и накачанный... А пожрать есть чего-нибудь?

Я накормил его, предварительно налив юноше обещанную водку. Обещания я выполняю всегда. Он залпом выпил больше, чем полстакана, и спокойно выдохнул:

- Ну, теперь можно.

Похоже, несмотря на мои слова, он был абсолютно уверен в том, что ему сейчас надо будет натурой расплачиваться за моё гостеприимство. Или, как это кощунственно не прозвучит, надеялся на это. Что-то в его поведении и взгляде мне подсказало, что второе - это и есть верный вариант. Хотя ничего геевского в его поведении не проглядывало, а взгляд был прямой, добрый и совсем не похотливый.

Мы улеглись рядом, на полу, где постелил нам Юрка, за неимением других спальных мест.

Сергей повернулся ко мне и попытался поцеловать меня в губы. Я резко приподнялся на локте.

- Ты что, не понял, что я тебе сказал? А ну, убрал лапы от меня! Вот, молодец. А теперь повернись на спинку, закрой глазки и - баиньки. Сказочку рассказывать не буду. Очень устал. Понял? Спи.

- Я тебе не нравлюсь?

- Нет! Спи. У меня СПИД, я люблю трахать стариков в момент их предсмертных агоний и выпивать их кровь, и мой муж-покойник третий год в холодильнике лежит, ревновать будет. Ясно?

Ему ничего ясно не было, но он послушно перевернулся на спину и закрыл глаза. Заснул он очень быстро и действительно безмятежно. По крайней мере, таким было выражение его лица. Мы, вся наша компания, представляли собой такой открытый тип людей, что не надо было гадать, обидим мы человека или нет. Всё и так было ясно. Юноша это почувствовал и теперь спокойно сопел рядом.

Я лежал на спине, подложив руки под голову и тоже уже почти засыпал, когда Серёжка, повернувшись во сне ко мне лицом, перевернувшись на бок, что-то пробормотал, подтянул свои ноги к животу и преспокойно улегся головой на моё плечо, уткнувшись носом мне в шею. Вместо подушек у нас были под головой кое-какие навороты из курток, свитеров и чего-то ещё. Мне было неудобно так засыпать, дома я привык к высоким подушкам. Я подумал, что ему тоже неудобно было спать в таком положении, и он поэтому перелез ко мне на плечо, повыше головой.

Эх, матушка природа! До чего же ты умно всё придумала. Как предусмотрительно ты заложила в нас всё то, что помогает тебе самой не вымереть, не опустошиться... Я растаял. Как волчица пускает человеческое потомство к своему вымени ради спасения его жизни, так и я вдруг почувствовал себя почти отцом, а этого бездомного пацана почти своим сыном.

Я смотрел на Серёжку и чувствовал себя не в своей тарелке. Мне было жаль этого бродяжку. Красивого пацана, беззащитного и такого доступного! Я вспомнил шакалью стаю "доярки" и представил себе, как завтра они - или шакалы из другой стаи - растерзают его, выдоив из него все соки, как выдаивали их сегодня из нас с Юркой. Но мы-то ладно, мы за этим туда и приехали, но этот юноша - он-то не за сексом, за куском хлеба туда пришёл.

Бросить его на произвол судьбы? Ну хорошо, не бросить, а тогда что с ним делать? Отправить домой? Помочь ему добраться домой? А может, я его отвезу сам, ведь у меня быстрый, как ветер, мустанг с таким известным именем - "Форд"? Ладно, завтра утром разберёмся. Сейчас надо поспать, а там видно будет. Если будут силы, завтра утром отвезу его к родителям, тем более он говорил, что живёт где-то недалеко, в Подмосковье. Ну, максимум километров сто. А сто верст - бешеной собаке не крюк.

Так думал я, смотря на этого пацана, слушая его тихое сопение, ощущая его ладошки у себя под мышкой, а сопящий нос на своей шее. Я так и не уснул. И хотя рука затекла, и я чувствовал становящуюся уже нестерпимой ноющую боль от пальцев до шеи, я терпел, боясь разбудить его. Отцовское чувство захлестнуло меня, сделало мягким, осторожным, приятным теплом окутало мне сердце. Я скучал по своему собственному сыну, такому же белобрысому шустрику. Скучал всегда, как только мы не виделись с ним более нескольких дней. А теперь вот этот...

Юрка протопал в ванную, за ним скользнул тенью Лёшка. На обратном пути Юрка чуть задержался около меня и, вглядываясь в сумеречное освещение, окружавшее нас, шёпотом произнёс:

- А вы неплохо смотритесь вместе. Слушай, у вас даже какое-то сходство есть.

- Пошёл ты! - абсолютно беззлобно ответил я, улыбаясь. - Не видишь разве, молодой он. Неужели у кого рука поднимется его обидеть. Последнее это дело.

- Ни фига себе молодой! Ты заметил, что у него прибор еле в трусах помещается?

- Ну и что? Спермотоксикозом не страдаю! Если видишь, что у меня уже из ушей капает, то это не моё, скорей чужое. Тебе сегодня мало было? Мы ж сегодня, как стахановцы, человеками с пятнадцатью перетрахались. Я подряд раз десять кончил, это точно. А ты почему сегодня филонил, а, сачок? Я же видел.

- А ничего особенного сегодня не было. Не за кого было зацепиться.

мы поднялись, наскоро позавтракали, и я сказал Серёжке, что могу подбросить его до дома, всё равно куда, потому что я захотел попутешествовать по области, так что могу его довезти. Он смутился и сказал, что не надо его везти до дома, достаточно довезти до Ленинградского вокзала, а там он сам доберётся электричкой. Езды-то всего два часа.

- Хорошо, - сказал я. - Тогда топай в душ. Не поедешь же ты домой чумазым! И очисть свои джинсы. Как из помойной канавы вылез.

Серёга послушно скинул с себя рубашку, майку, взял поданное Юрой полотенце и пошёл к ванной.

- А ну-ка постой, Сергей. Покажи руку! Боря?! - Юрка брезгливо взвизгнул. - Я в шоке!

- Что там такое? А ну, дай мне глянуть. Эт-то ещё что такое?!

Руки парня представляли собой довольно жуткое зрелище. От пальцев рук и почти до плеча они были изъедены чесоткой. Кожа приобрела землисто-серый оттенок и местами была, как сито, усеяна малюсенькими дырочками, прогрызенными чесоточным клещом, а там, где зудело больше всего, Серёга расчесал кожу до крови, и эти места были покрыты жёсткой коркой застывшей сукровицы с кровяными прожилками. Я осмотрел спину пацана, его живот, шею, голову. Там следов чесотки не было. Вшей, хвала всевышнему, тоже. Но когда он, по моей просьбе, скинул свои джинсы, на ногах, с внешней стороны, от колен и до самых ягодиц, я увидел ту же картину, что и на руках.

- Юра, где ближайшая аптека? Никому никуда! - распорядился я. - Это касается всех, кто хотя бы прикоснулся к Сергею.

Все послушно притихли. Особенно испугался Лёшка. Он всегда всего боялся. Под крупно сложенным, накачанным, красивым телом и красивой мордашкой пряталась мелкая, трусливая, по-женски слабая душонка. Не дай бог возникнет какая угроза его внешности, лицу или телу - конец карьере модели!

Я прыгнул на своего мустанга, и через полчаса в моих руках были многочисленные тюбики с какими-то противочесоточными мазями, суспензиями, противоаллергенные таблетки и мази для смягчения кожи рук. Когда я назвал провизорше наименования нужных мне лекарств, очередь в аптеке шарахнулась от меня в разные стороны, как от чумы.

Дома я приказал всем натереться купленными средствами. Натирали друг другу спины, шеи, остальное - каждый сам себе. Лекарства были импортными и не источали дурного запаха, даже наоборот, пахли чем-то приятным. Но настроение у всех было явно испорчено. За исключением Серёги. Я знаю, что в его возрасте люди не воспринимают требования о качестве личной гигиены как должное.

Пацана надо было обработать как можно более тщательно. Болячки были сильно запущены, ранки кое-где гноились, поэтому у меня в руках были не только мази от чесотки, но и йод, зелёнка, перекись - Айболит, одним словом. Виновник всей этой суматохи довольно хихикал, пока я натирал его руки, ноги, всё тело этими суспензиями.

- Чего ты ржёшь?

- Щекотно. Как массаж. Здорово, - промурчал он.

- Ты ещё скажи - эротично! Сучёныш маленький. Ублюдыш. Проститутка...

Он прекрасно понимал, слышал, что в моём голосе, моих интонациях нет злобы и настоящего негодования. Он почувствовал в моих словах отцовские нотки и отцовскую заботу, беспокойство за него, как за сына. Он улыбался.

- Так! Тут написано, что достаточно одного раза, но завтра все натрёмся снова - на всякий случай.

Перечить мне никто даже и не попытался. Все и так были напуганы видом Серёгиной беды. Уж очень я не люблю всякую заразу. Не могу спокойно переносить грязь и коросту, которая липнет к человеку на всём протяжении его жизни. Я всегда умел с этим справиться. Справился и на этот раз. Молодец, командир!

Серёга остался у нас на несколько дней. Пидовки и хабалки - молчать!

Сидя в машине, один на один с парнем, я попытался вызвать Серёгу на откровенность:

- Так, давай только без вранья! Не надо мне лабуду лепить про какую-нибудь двоюродную тётку, у который ты, якобы, гостил, про маму, которая ещё вчера тебя борщом кормила. Твоей чесотке не менее пяти-шести месяцев, а значит, по крайней мере, эти месяцы ты дома не появлялся. Кто ты и как тебя зовут по-настоящему? Откуда ты? Да ты не бойся. Будь ты хоть с Камчатки, я помогу тебе добраться до дома. Ну? Говори, не бойся. Я тебе друг, а не враг. Сам же это понимаешь.

- Я не с Камчатки. Я и правда живу в Подмосковье. И зовут меня Серёга - тоже по правде. Я уже полтора года не был дома. А больше я тебе ничего не скажу. Я не хочу, чтобы ты сдавал меня моим родакам.

- А почему? Мать-то хоть приблизительно знает о том, что ты жив, что шляешься по Москве?

Он молча отрицательно покачал головой.

- Ты что, их боишься? Кто твои отец и мать? Пьяницы? Тебя били?

- Нет. Отец офицер, в армии, ну, не в самой армии, а в военном институте, программист и чего-то там ещё. Мать в библиотеке в том же институте работает. Я ничего им не сообщал, один раз послал открытку из Бреста, что я живой и уезжаю в Чехословакию.

- Так они же по тебе с ума сходят! Ты же их седыми сделал наверняка за это время! Мать-то, наверное, все глаза выплакала! Как же ты этого не понимаешь? Знаешь, Серёга, вот если бы мой сын пропал так, я бы всё бросил: работу, дом, но я бы не успокоился, пока не нашёл бы его. Я всю страну на ноги поднял бы, но нашёл сына - хоть живого, хоть мёртвого. Ты понимаешь меня? Они же ведь то же самое чувствуют!

- Знаю. Поэтому и не хочу домой. Я боюсь. Как я им в глаза смотреть буду?!

- Хорошо, что с совестью у тебя всё в порядке. Ну, а как ты в Москве живёшь, где, с кем?

И вот тут я узнал такое, отчего впервые в жизни у меня натурально встали волосы дыбом. Я смотрел на этого пацанёнка и не мог поверить его словам. Не мог поверить в то, что он рассказывал. А говорил он просто, негромко, как бы и не мне, и в то же время мне. В его голосе я чувствовал страх того, что не завтра, так послезавтра он снова окунётся в этот невыносимый кошмар, потому как ситуация ему казалась совсем безвыходной. Я слушал его и понимал, что так и должен был думать этот парень. Он говорил чистую правду. Он не ждал помощи ни от кого, в том числе и от меня. Своим рассказом он не пытался меня разжалобить или надавить на чувства - это тоже было заметно. И эта правда, которую он мне поведал, была ужасной, жестокой, грязной...

Полтора года назад, в начале зимы, Серёга подговорил пацанов, двоих своих друзей по двору, смотаться в Брест и там перейти границу! Решили ехать на электричках. И ведь добрались до цели. В Бресте они долго искали место, где можно проползти на ту сторону границы. Не смогли. Друзей замели менты и отправили их в Москву, а Серёга чудом улизнул. Затем он ошивался в Бресте некоторое время, попрошайничал на вокзале. Когда его заметили там местные, вокзальные шаболды, быстро смотался оттуда. Испугался не на шутку.

Добрался опять до Москвы, но домой не поехал, боялся получить нагоняй от предков. Опять вокзалы. На одном из них он познакомился с мужчиной, как он говорил, приятной наружности, но толстым. Сказал и о том, что это у него было первый раз, и этот дядька всё делал не сильно больно, а ещё кормил, купал парня. Серёга пожил у него немного, но потом был выпровожен из квартиры под предлогом приезда каких-то родственников дяхана.

Опять улица. Потом какой-то цыганский табор, где его кормили. Спал он так же и там же, где и остальная цыганская поросль. Цыгане были добродушными, приветливыми, но исчезли в одно мгновение всем своим табором, перекочевав куда-то по только одним им известному маршруту.

Опять улицы, вокзалы, электрички, пока он не познакомился с беспризорниками. Жил с ними на чердаках, в подвалах, воровал еду, вещи. Спали они, где придётся.

Так прошёл год его бесцельных скитаний.

В начале следующей зимы он познакомился на вокзале ещё с одним мужиком. Тот привёл его домой, оттрахал, а после предложил сходить к одному его приятелю - мол, я тебя там определю, будешь жить, есть, он тебя обует, оденет. Пошли...

И начался в жизни Серёги настоящий кошмар! На новой хате парнишку в первый же вечер приковали цепью к кровати и изнасиловали шестеро взрослых мужиков. Была кровь, боль. Он ревел, кричал, просил, умолял, а этих тварей не остановило даже то, что пацан от боли обкакался в тот момент, когда его трахали. Они совали свои члены в Серёжкином дерьме прямо парнишке в рот и заставляли, заставляли... Били... И делали ещё много чего поганого и отвратительного. Сейчас я не хочу это даже пересказывать. Я слушал Серёгу, и мне хотелось немедленно разыскать этих зверей и, по меньшей мере, сдать их. Засадить лет на двадцать каждого...

убежал от них через четыре месяца каждодневных истязаний. Как у него выдержала психика - для меня загадка и по сей день. Но он выстоял. Убежал. Нашёл возможность. Прятался по чердакам, зарабатывал около магазинов на разгрузке товара.

Про плешку он тогда уже кое-что знал. Знал, что там можно подзаработать на клиентах, но боялся туда идти, боялся встретить там своих насильников или таких же, как они, нелюдей. Иногда, украдкой, он приходил к своему первому мужику, подкармливался у него, мылся, тот его трахал и отпускал. Серега всё ещё боялся того, что все они друг друга знают, и однажды он придёт к этому мужику, а у него будут сидеть эти твари, и он снова станет рабом, и его снова прикуют цепью и будут над ним издеваться, насиловать его и мучить.

Иногда он всё же решался прийти к Большому Театру, но лишь под утро, когда там народу мало. Бывало, ему перепадало от какого-нибудь приезжего немного денег за минет или скорый трах в подъезде.

Если не было клиентов, он спал на лавочке, дожидаясь утра, и бежал к магазинам в надежде увидеть какой-нибудь грузовичок с товаром. Он знал, в какие дни и в каком магазине происходит завоз-приём товара, и подрабатывал на его разгрузке. Иногда его кормили. То, что он бродяга, знали все. Его жалели, но помощь никто не предлагал...

Когда Сергей закончил свой страшный рассказ, я долго молчал. Что я пережил и почему так близко к сердцу принял всё, что выслушал от этого паренька, трудно передать. А что пережил он! Я сидел, упёршись лбом в баранку и крепко зажмурив глаза. В этот момент мне не хотелось смотреть на этот мир.

Одно дело узнавать о зверствах фашистов в кино. Я же взрослый человек, понимаю, что там актеры, а сюжет, может, и выдуман. Так надо. Это же кино. И не так страшно всё это. А тут... Эта живая боль, она и во мне отзывалась болью! Как будто это и меня насиловали и измазывали моё лицо моим же дерьмом! Это меня тоже били и таскали за цепь по всей комнате эти жирные твари, эти нелюди, гадины! Несмотря на то, что прошло уже много лет, я знаю, что эти звери всё ещё ходят по земле...

Это хорошо, что никто не видит выражение моего лица. Оно бы сейчас никому не понравилось!

Я протянул к Сережке руки, прижал его к себе. Он положил мне на грудь свою голову, но руки его так и остались лежать на его коленях. В этой позе было что-то такое доверчивое, слабое, незащищённое.

- Серёжа, как же ты выжил?!

Ответом мне было лишь еле уловимое пожатие плечами.

Дома Юрка с удивлением смотрел то на меня, то на Серёжку и пытался понять, что такого произошло, что я сам на себя не похож. И Сережа немного осунулся, опустил плечи, затих, посерьёзнел. Юрка отвёл меня в сторону и тихо спросил:

- Что случилось? Что ещё принёс этот юный френд? Сифак? СПИД? Ну, чего ты молчишь?

- Ничего, Юра. Больше ничего. Из того, что ты назвал. Он здоров, он не принёс и не принесёт нам больше никакого вреда. Успокойся.

- А чего ты его не отправил домой? На дурака ты вроде не похож, а вот на полоумного... А, короче, я надеюсь, ты знаешь, что ты делаешь. Лезть не буду. Сами разберётесь... Так мы идём в "Шанс"? Звонил Костя. Там сегодня будет этот, из нашего то ли консульства, то ли предства, кажется, в Австрии. Ну, не важно. Он тут в отпуске на две недели. Сам худенький такой, зад маленький, но кайф получает только тогда, когда его трахают кулаком, да ещё в полотенце. Писец прямо! Я хочу на него глянуть. Костя говорил, что он очень красивый.

По моему взгляду Юрка понял, что я сегодня никуда не пойду. Он не обиделся, положил на стол ключи от квартиры, и они с Лёшкой помчались к метро...

Мы с Серёжкой сидели на Юркиной кухне, не зажигая свет, в полумраке, и молчали. Он по-прежнему, как и в машине, сидел положа руки на колени и опустив голову. Я, облокотившись на стол, подпирал подбородок обеими руками и смотрел в окно. Я хотел было его спросить, не хочет ли он есть, и эти слова уже были готовы сорваться с моего языка, но я тут же осёкся. Я вспомнил, как он рассказывал, что его кормили и после этого обязательно трахали! Мысль о том, что я могу вызвать одинаковые ассоциации у этого пацана с теми уродами, расстроила меня. Я закрыл лицо руками. Господи!

- Боря, я кушать хочу. Давай чего-нибудь поедим? Ты не голодный?

- Нет, Серенький, я не голоден, но составлю тебе компанию, - я сделал попытку улыбнуться. - Пошли за пельмешками сходим, колбаски купим, хлеба.

Мы сходили в магазин, купили того сего из продуктов и на обратном пути вспомнили, что и сигареты у нас тоже кончились. Как, впрочем, и деньги, что я захватил с собой. Тут же жутко захотелось курить.

- Сигарет я сейчас добуду, - сказал Серёжка. - Только нужна твоя машина. Поехали?

Машина стояла у подъезда. Я ещё не успел её отогнать на стоянку. Мы сели в неё.

- Куда, Шеф?

- К остановке. Подъезжай поближе, прямо к остановке, если там мужики есть. Или к киоскам.

Я подъехал к толпе мужиков, стоящих у палатки. Серёжка выскочил из машины, подбежал к мужикам, и я услышал его голос:

- Мужики, закурить у вас не будет? А то менты нас только что на штраф обули, все деньги забрали, даже на сигареты нет...

Сев в машину, он протянул мне почти полную пачку "Честера".

- Ты представь только: подъезжает такой крутой лимузин, из него выскакивает пацан и просит сигаретку. Вот они офигели! - и Серёга звонко, искренне рассмеялся.

- Как же они тебе почти полную пачку отдали?

- А видно же, что не бомжара и не попрошайка. Бомжи на таких тачилах не ездят. А если не попрошайка, то дают больше, чем просишь. Уяснил? Я тебе ещё и другие фокусы покажу, как сделать так, чтобы тебе всё давали, что попросишь.

Я резко надавил на тормоз, машину занесло, и она с глухим стуком ударилась колёсами о бордюр.

- Ты больше никаких фокусов показывать не будешь! Хватит! Не нажрался ещё своих фокусов? Факир хренов! Да ты благодари бога, что жив остался, а не гниёшь где-нибудь в роще, закопанный живьём. Ты что думаешь, они бы тебя отпустили домой после того, как ты им надоел бы? Каких тебе ещё фокусов не хватает?

В этот момент я выплёскивал свою боль и ненависть ко всем уродам на земле, ко всем, кто является нечеловеком. Я и раньше никогда не относился равнодушно к таким вещам, а сейчас, столкнувшись лицом к лицу с живым свидетелем и даже жертвой этой мрази, я переживал это особенно сильно. Я кричал это сквозь стиснутые зубы, бешено стуча кулаками по баранке, от чего вся машина ходила ходуном. Серёжка снова застыл в своей обычной позе и, наклонив голову, молча слушал мою истерику.

- Прости, Серёжа, прости. Я не хотел тебя напугать. Прости, извини.

- Да нет, ничего. Я тебя не боюсь. Ты прав.

Я включил передачу, и мы поехали. Спокойно и медленно. Нужно было прийти в себя.

Через несколько дней мы с Сергеем были в центре Москвы, я показывал ему старый город, канадский дом, Рождественку, Сретенку, рассказывал ему кое-что из истории названий этих улиц и из истории самой Москвы. Он слушал с неподдельным интересом, иногда перебивая меня наивными вопросами.

- Это что, мы сейчас там стоим, где встреченную икону из рук в руки передали? Прям здесь? Вот где стоим? И тыщу лет эта улица здесь?! И дома те же? А-а...

Мы часто вместе катались по Москве. Больше о себе Серёга ничего не рассказывал, а я и не спрашивал. Он, как хвостик, постоянно был рядом, не оставляя меня ни на минуту. Иногда, увлечённый каким-нибудь рассказом, он не замечал того, что я стою у двери туалета и я жду, когда же он отступит в сторону, чтобы я мог её открыть. Когда мы с Юркой уходили на очередной "вечерний разврат", как мы это шутливо называли, Лёшка оставался с Серёжкой дома. Пацан хмурился, провожал меня до самой двери, недовольно бурча, и у него очень портилось настроение.

вторая неделя нашего с ним знакомства. Мне было интересно с этим парнишкой, он был старательным, охотно помогал мне с уборкой квартиры, приготовлением еды. Я научил его варить борщи, супы, готовить мясо, соусы и ещё много чего, за что Юрка называл меня не иначе, как Макаренко.

Когда с вечернего разврата я возвращался не один, Серёга переставал со мной общаться. Он демонстративно не разговаривал со мной, уходил на кухню или запирался в ванной. Была отчётлива видна его ревность. Когда я пытался с ним поговорить об этом, он уходил от разговора:

- Да ладно, не напрягайся. Ну кто я тебе?! Ты вон какой, у тебя бизнес, ты много знаешь, красивый, все хотят с тобой переспать. А я бродяга, беспризорник...

Такие разговоры оставляли у меня неприятный осадок на душе. Я не чувствовал себя ему чем-то обязанным. Он мне нравился, но только как хороший товарищ. Мне нравилось быть его наставником в житейских делах. Но я помнил и о нашем скором расставании, поэтому мне не хотелось очень уж сближаться с ним в дружбе. Зачем он мне, этот пацан? Я купил ему кое-какую одежду, чтобы у него была сменка, но только потому, что я хотел просто позаботиться о нём.

Однажды мы ехали домой с рынка, накупив всякую снедь, и обсуждали, что бы нам сегодня приготовить на ужин. Серёга неожиданно попросил меня остановиться.

- Чего ещё? Опять у кого-нибудь попрошайничать будешь?

- Нет. За то время, что с тобой живу, я уже стал об этом забывать. Просто я кое-что сказать хотел, а ты опять машину ударишь, если я не так что-то скажу.

Я остановил машину, заглушил мотор. Парень начал:

- Ты только пока ничего не говори, ладно? Ты подумай о том, что я тебе скажу, а потом ты скажешь. Завтра или потом, ладно?

Я утвердительно кивнул головой. Говорил он сбивчиво, волнуясь, заглядывая мне в глаза:

- Борь, ты не бросай меня. Можно я с тобой буду? Я же теперь всё умею. Готовить. Работать могу. Я сильный. По два ящика водки за один раз поднимаю. Можно я с тобой буду жить? Я трахаться могу. Мне это даже нравится. Когда всё по-хорошему. Я кончаю даже. Знаешь, я по-настоящему трахаюсь... Ты только ничего не говори сейчас. У меня такого, как ты, никогда не было. Я даже не знал, что ты есть. Я не могу сейчас домой. Ещё бы немножко. Я боюсь. А потом я не буду бояться. Я сам заработаю себе на джинсы, кроссы, куртяк и приеду домой нормальный... Я не смогу без тебя. Ты очень добрый, красивый. Я первый раз такое говорю... Я с девчонками даже трахался. Ну, была у меня там одна, когда я жил с беспризорниками. Я её даже не любил. Просто она была как бы моя баба. Мы там как муж и жена с ней были... А если хочешь, ты только будешь меня, а я тебя никогда... Нет, ты не говори пока. Я не дебил. Я не педик. Я тебя как человека люблю. Мне одиноко без тебя, даже когда ты на кухню уходишь. Один в комнате не хочу. Без тебя... Мы будем машину мыть вместе. Ты меня научишь водить. Я на права сдам. Я тебе во всём помогать буду... Я напишу матери открытку, что я в порядке, приеду домой через месяц там или два. Они успокоятся...

Я повернулся к нему, закрыл ему рот своей ладошкой и посмотрел парню в глаза. В них был страх. Страх ожидания моего приговора. Он понял, что я не сдержу своего обещания. Я скажу сейчас.

Я знал этого пацана всего пару недель. Не рановато ли для какого-либо решения?

- Хорошо, я подумаю. Возможно, ты останешься со мной. Возможно, навсегда, если захочешь. Но ты свободен. Уйдёшь, когда тебе надо будет. Когда захочешь. Я тебя не предам. Ты тоже мне стал дорог. И я тоже тебя люблю как человека. Но никакого траха у нас с тобой не будет. Я не смогу. Ты ещё молод. Я чувствую себя твоим отцом, понимаешь? Я не хочу быть тебе вместо отца. У тебя есть хороший отец. Я могу быть твоим другом, братом - как хочешь это называй. Дядей, в конце концов. А этих тварей ты мне всё-таки покажешь. Я не только за тебя им отомщу, но и за других. Этим паскудам - не жить!

Следующий разговор у нас состоялся через несколько дней. Сергей, на удивление, не стал молчать, запираться в ванной и уходить на кухню, когда я завалился в три часа ночи с очередным бой-френдом домой. Он устроил мне настоящую истерику. Он кричал с надрывом в голосе, почти плача, что мне нравится его унижать после всего того, что он мне сказал, что не надо ему было говорить, что он меня любит (?!), что я предатель и брошу его на улице снова, когда он мне уже не будет нужен (?!), что они (тут он показывал пальцем на ни в чём не повинного и удивлённого этой сценой гостя) никогда не будут ухаживать за мной, когда я стану старым (?!).

Он растрогал меня до слёз. Я ушёл на кухню и с трудом перевёл дух, а когда успокоился, позвал его.

- Ты мне очень дорог. И больше ничего не бойся. А там как получится. Не знаю, уж куда нас эта кривая вывезет.

Это было обещанием, почти признанием, это был дня него лучик надежды. Кто-нибудь видел, как светятся глаза счастьем? Я видел.

Бой-френд, пришедший со мной в эту ночь, остался ни с чем, вернее, без секса. Мы просто посидели на кухне впятером за приятным разговором, с водочкой, обильно её закусывая. Серёга сидел рядом, как можно ближе ко мне, почти прижимаясь, но так, чтобы не напрягать меня своей близостью. Он постоянно следил за тем, чтобы в моей тарелке была закуска, и вообще был очень внимателен ко мне. Мне это почему-то было приятно...

Мой отпуск подходил к концу. Пора было закругляться, прощаться с друзьями, и я постепенно начал готовиться к отъезду. Морально. Расставаться с Москвой мне не хотелось.

С Сергеем складывались у меня спокойные, ровные отношения, он по-прежнему всегда был рядом. Только иногда, под тем предлогом, что мне надо навестить старых друзей, а такие в Москве у меня действительно были, я уезжал из дома, снимал кого-нибудь на улице или на плешке, ездил на квартиры к своим друзьям или разводил на секс пассажиров, которых подбирал на обочине. В общем, трахался как придётся и где придётся, только не дома.

Что же касается Сергея, то я решительно пресекал все его робкие попытки положить свои руки мне на туловище. Единственная его привилегия состояла в том, что он по-прежнему спал на моём плече. Так же, как в первый раз. Уткнувшись носом в мою шею. Но никаких поползновений к интиму! Мы даже не говорили об этом. Хотя я стал замечать, что под тем предлогом, что он просто укладывается поудобнее, Серёга тихонечко прикасался ко мне губами, незаметно целовал и шею тоже.

Мы спали вместе на полу уже далеко не первую ночь. Как-то перед тем, как лечь спать, Серёжка пристал ко мне:

- Юрка сказал, что ты всегда без трусов спишь. А почему сейчас в трусах? Меня стесняешься? А ну-ка, сними! Сейчас же! Давай, давай!

- Отстань, сатана! Не трогай! А то по попе схлопочешь. Хворостиной! Умник...

- Чё, небось, и показать нечего? Там, наверное, с пальчик и тот замороженный?

Я впервые слышал от него такую абсолютно пидовскую, хабальскую шутку. Более того, он, смеясь, попытался было стянуть с меня мои трусы. Мы немного побесились, причём он нападал, а я стойко защищал государственную тайну размеров моего сокровища.

- А в нос? Отстань, холера!

- Ну, хорошо! Посмотрим! - и я увидел хитрющий взгляд, многозначительное покачивание головой...

Утром я проснулся, лёжа на боку, что со мной бывало крайне редко. Я сплю только на спине. Бывает так, что я за ночь не сделаю ни одного движения. Как уснул, так и проснулся. В одной позе. А тут, ещё не открывая глаз, я почувствовал, что моё сердце начинает бешено колотиться от знакомого ощущения явно мужского тела, тесно прижавшегося ко мне. Причём в том, что это именно мужское тело, у меня не было никакого сомнения. И фактор, недвусмысленно и очень ясно подтверждающий мужское присутствие в моей постели, был аккуратно уложен под мою мошонку и находился в полной боевой готовности, направленный навстречу моему собственному мужскому фактору. Ещё одна деталь привела меня в лёгкое замешательство. Я чувствовал этот фактор телом, а не через трикотаж трусов. Трусов на мне не было!

Я открыл глаза и первое, что я увидел, - это ухмыляющуюся мордашку маленького бесёнка. Изрезанные на куски трусы валялись на полу, за нашими импровизированными подушками, рядом лежали ножницы - улика совершённого надо мной насилия.

- Где мои трусы?!

- А я знаю? Может, ты ночью, это, ну, пукнул, они и свалились! Или порвались.

- Как плохо, что некоторые ученики, отрастив себе всякие ненужные прыщики, не отрастили себе ума. Если бы ты ходил в школу, то уже изучал бы физику и знал бы свойство реактивной тяги. Если бы я, как ты говоришь, пукнул, трусы должны были бы находиться в ногах, а не там, где они лежат сейчас. Неуч!

лежали, прижавшись друг к другу телами, опершись щекой на ладонь, и улыбались. Потом я обнял парня, мы как-то сразу стали серьёзными, и я сказал ему:

- Серый, если ты действительно уже такой взрослый и всё понимаешь и чувствуешь, как взрослый, то не веди себя, как капризный. Я должен привыкнуть к тебе. Пойми. Мне всё равно, когда я встречаюсь с человеком на один раз. Там я не разбираюсь, глупый он или умный, добрый или злой, высокий или низкий. Мне плевать на это. Мы трахаемся и разбегаемся, довольные друг другом. А ты - это другое дело. Ты мне дорог. Я, наверное, полюбил тебя. Но я не хочу себя осуждать за то, что могу неправильно поступить с тобой. Я себе этого не прощу. Обещаю, я больше не буду спать в трусах. Я буду делать всё так, как я привык это делать всегда. Но и ты не должен требовать от меня того, что меня расстраивает или смущает. Ты не жалеешь меня? Не стараешься быть внимательным и тактичным? Тебе тоже надо заботиться о моём спокойствии, так же как и мне - о твоём. Теперь это наша с тобой обязанность по отношению друг к другу. Даже если тебе это и не нравится. Даже если мы с тобой поругались или заняты своими делами, или ещё что.

- Тогда и ты послушай. Я с тобой согласен. Я очень люблю тебя. Я тебя даже первым полюбил. Я тебя выбрал. Я тебя хочу, но я не знаю, как тебе доказать, что только ты меня юным считаешь. Больше никто. Меня не считали юным, когда целой кодлой рвали мне зад, когда я работал, нося ящики со всякой дрянью целыми днями, когда я ел только то, что заработал или выпросил. Когда меня били за булочку, что я стянул с прилавка. Я уже вырос, Борь. У меня стоит, потому что я хочу тебя. И тебе тоже надо моё право уважать. Ты что, мне чужой? Или у тебя есть кто, а ты мне не говоришь? Да? Есть?

- Нет, Серый, никого у меня нет. Только не гони волну раньше времени. У меня на тебя и не встанет.

- А вот это мы посмотрим. Сейчас я тебе покажу "не встанет"! Он у меня и мёртвый встанет. Я же взрослый, и ты это сейчас узнаешь.

Он был настроен весьма решительно. И у него всё получилось, всё, чему я так сопротивлялся и чего так не хотел все эти дни. Он был страстным, нежным. Я видел, как покрывалась цыпками его кожа, когда я прикасался к нему. Он и вправду хотел меня по-настоящему, страстно и сексуально.

Когда дело дошло до серьёзной, критической отметки наших ощущений, он вдруг быстро-быстро зашептал:

- Нет, ты в меня, ты первый в меня. А потом я. Я вот так хочу.

Он лёг на спину и подтянул колени к подбородку.

- Тебе так не будет больно? - спросил я.

- Нет. Я так сильно тебя хочу, что мне больно вот тут, - и он показал на свои скулы. - Больно так, что аж щиплет. У меня никогда так не было. Я хочу смотреть тебе в лицо. Я хочу тебя видеть. Что это именно ты - во мне.

И мы вместе провалились... нет, не провалились, а воспарили. В рай. В небесное блаженство. Не замечая ни времени, ни пространства. Не было стен, потолков, окон - ничего не было. Были только мы. Он и Я. Мы вместе стонали и задыхались от счастья, любви. Было много ласки, трогательной нежности. И мы целовались, крепко обнимая руками друг друга и прижимаясь всем телом.

Когда я блаженно прикрывал глаза, он тут же шептал:

- Открой глаза. Открой. Я хочу в них смотреть.

Я знал, что он видит в моих глазах. Это было в каждой клеточке меня. И оно рвалось наружу снопами невидимого света и не кончалось. То же и я видел в его бездонной чистой синеве. И я, мужик, разменявший далеко не первый десяток лет своей жизни, впервые понял, что, оказывается, бывают в ней, в этой жизни, такие вещи, которые правильнее и главнее всего на свете. Такие вещи, без которых и самой жизни-то нет!

Потом мы ехали по вечерней Москве. Просто катались по городу - без цели, без направления, без тяжести в сердце. Серёжка сел вполоборота ко мне, положил обе свои лапищи на моё плечо, и так мы и мчались с ним по этим, ставшим мне родными московским улицам в наше будущее.

- Знаешь, почему и я влюбился в тебя? Ты боролся. За себя, за свою любовь, за меня. Ты боролся и победил. Ты доказал, что ты понимаешь, что нашёл то, что в этой жизни стоит дороже всего, и оно стоит того, чтобы так за это бороться. Поэтому ты и победил. Ты вполне взрослый человек. Ты стал нужен мне. Ты сам сделал это. Добился своего, несмотря на моё жёсткое сопротивление. И я любому глотку порву за тебя, если нужно будет. Никогда не предам и не дам тебя в обиду. Оставайся со мной. Будем жить вместе, супругами. Будь что будет. Теперь я, кажется, готов к этому...

Отъезд наметили на ближайшую субботу. В пути мы должны были находиться около двадцати часов. Выбор субботы я обосновал тем, что, хотя это и выходной день, и дачники на своих драндулетах будут стаями носиться по дороге, по крайней мере, будет меньше тяжёлых медлительных грузовиков и наглых дальнобойщиков, а значит скорость на трассе будет больше, и мы быстрее приедем к морю. Сразу домой я не собирался. Мне хотелось заехать на какую-нибудь турбазку, поплескаться в море пару дней, а потом и домой двигать. К тому же от моего дома до ближайшего морского пляжа всего два часа езды.

Серёжка и я, посовещавшись, предложили Юрику и Лёше поехать с нами - хотя бы на несколько дней, покупаться в море, а потом я пообещал отправить их на поезде домой, в Москву, пусть даже за свой счёт. Парни согласились, уладили свои дела на работе, получили отпускные, и ранним солнечным субботним утром мы все двинулись в путь.

- Вот тебе и наше с тобой свадебное путешествие, - сказал я Серёжке.

Он только счастливо улыбнулся мне в ответ.

Парень гордо восседал на переднем пассажирском сиденье на правах моего законного супруга, на законном супружеском месте, коим по неписанному водительскому правилу считается это место в машине, и внимательно следил за тем, чтобы я не отвлекался от дороги. Когда я хотел курить, он прикуривал сигарету и осторожно прикладывал её к моим губам. Я брал сигарету из его рук губами, прикасаясь к его ладошке, и чувствовал себя на вершине блаженства. Когда я хотел пить, Серёжа наливал мне полстаканчика воды, и осторожно, чтобы он не расплескался, подавал мне его, протягивая руку снизу вверх, перед моим лицом, так, чтобы мне удобно было его взять, не отрываясь глазами от дороги. И он наливал воду столько раз, сколько мне надо было, чтобы утолить жажду.

Под Воронежем стуканул двигатель. Пробило прокладку головки блока, вода и масло, как две неразлучные, закадычные подруги, воссоединились сквозь проеденные одной из них дыры и перекочевали в блок двигателя, после чего последний за несколько секунд превратился в труп, а сам "Форд" - в большой труп с выпученными в агонии фарами. Масло-то наше, совковское, с присадками. Эти-то присадки и разъели материал прокладки. Да и бензин не тот, что я в Германии и во Франции в бак заливал. Вот они сообща и сделали своё чёрное дело.

Это приключение, однако, никого не расстроило, а даже наоборот, придало нашему путешествию остроту и некоторое разнообразие. Попутная "Нива" дотянула нас до ближайшего посёлка, где мы и приостановились на станции для междугородных автобусов.

Мы прошлись по маленькому импровизированному рыночку в поисках помидоров, огурцов, зелени и всякой другой съестной мелочи. Когда мы закончили ревизию этого рынка, Серёжка подошел ко мне и гордо показал какую-то цепочку из нержавейки неизвестного предназначения, брелок и ещё какую-то мелочь. На мой вопрос:

- Где спёр? - он молча указал на лоточек с разнобойным товаром.

- А теперь вернись обратно и отдай всё это продавцу! Именно отдай в руки, а не подложи снова на прилавок. И извинись. Так, чтобы я слышал.

Серёжка понуро повернулся и побрёл обратно. Он сделал всё так, как я требовал. Я стоял за его спиной, положив свои руки ему на плечи. Когда он закончил свои извинения, я сказал продавцу:

- Извини, брат, что так получилось. Мой пацан больше этого никогда не сделает. Извини, брат.

Продавец, мужик лет сорока-сорока пяти, протянул Серёжке похищенные им вещи.

- На, возьми, пацан, это подарок от меня. Бери. И слушай отца. Он плохого не скажет.

- Спасибо. Я знаю. Он у меня самый лучший на свете. Простите меня!

Это последнее "простите меня" было сказано совсем не так, как звучали его первые извинения, в них было вложено и раскаяние, и искреннее сожаление, и смущение за свой поступок. Я понял, он просит такое искреннее прощение первый раз в жизни. Сама ситуация и то, как всё обернулось для него самого, Сергея вышибло из равновесия как минимум на полчаса. Он был потрясён.

остались сторожить машину, а мы с Серёжкой поехали на попутке в Воронеж - искать добровольца на "учкур", что в переводе с водительского обозначает "потянуть машину по трассе на тросе". Машину мы нашли, на ней вернулись обратно и застали довольно странную и неприятную картину.

Как пояснил Лёшка, когда мы уехали, Юрик, чтобы не скучать, взял в станционном магазинчике бутылку водки, глушанул её почти всю сам, и "Остапа понесло".

Сначала он собрал вокруг себя толпу местных парней лет по восемнадцать - двадцать пять, околачивавшихся около пристанционного рыночка, поднося своим родителям-торгашам нехитрый огородный товар собственного производства. И вот, наш Остап Остолопыч, без зазрения совести начал их уговаривать найти где-нибудь в селе свободную хату для хорошего совместного отдыха. Парни удивились такой просьбе, но послали одного из своих разузнать, есть ли такая хата, наивно полагая, что Юрка имел в виду халявное угощение со стороны московского гостя из уважения к местным аборигенам: водку, шашлыки, музыку и приятное собеседование со столичным гостем, весьма образованным на вид. Но когда Юрка, польщённый таким вниманием к его просьбе, продолжил свои объяснения по поводу совместного отдыха и уточнил, в какой позе и с кем из присутствующих он хотел бы отдохнуть (а указал он пальцем на добрую половину толпы), эта толпа сначала оторопела, потом сообразила, а потом наваляла Юрке тумаков. Били его немного и незлобно. Только раскровянили губу и по корпусу немного прошлись. Потом все дружно поднялись и удалились. Лёшке пришлось опять бежать в тот же магазин, но уже за минералкой - умывать Юрку.

Вот такими мы и застали эту сладкую парочку. Юрка с окровавленной губой сидел около машины на корточках, хватаясь за голову и причитая:

- Вот же звери, а? Ты видел, Лёшка? Они же меня чуть не убили совсем. Бляха, ну какие же здесь все звери! Твою мать! - нараспев пьяно стонал он.

- Борька, мы чё, в Африке среди австралийских папуасов? - простонал он, увидев нас с Серёгой, нимало не заботясь о географически-этнических погрешностях в своём выражении. - Вот дикие, твою ма-а-ть. Пингвины в Сахаре (он имел в виду пустыню)! Дикобразы турецкие (?)! Лёха, я ж ничего им обидного не сказал же, да? А чё они? Чуть не убили насмерть. И ваще, чё я с ними связался? Хотел устроить конкурс красоты гоблинов? Ни-и хре-е-на себе, попугаи колхозные (?)!

Лёшка молча поливал ему на ладошки газировку, не выражая при этом никакого особого сочувствия другу. Он и во время драки отбежал подальше, в сторону, и оттуда наблюдал за тем, как мутузят Юрку, считая, что раз он сам заварил эту кашу, пусть теперь сам её и расхлёбывает. Хотя находись он рядом с ним, его тренированная фигура, надёжно скрывающая от других женскую суть и трусость парня, внушающая уважение уже своим внешним видом накачанных мышц, наверняка бы свела ситуацию к простой перебранке и взаимным оскорблениям. Всё было бы чуть дольше, но зато без крови. Однако как случилось, так и случилось.

Мы добрались до Воронежа к вечеру. У меня созрел план. Так как до дома на учкуре тащиться достаточно дорогое удовольствие, да и денег у нас на это не хватит, мы с Серёгой снова должны были оставить парней у машины и добраться до Таганрога. Этот город я знал как свои пять пальцев. Там жили мой дядя, двоюродные сестры, зятья и ещё много просто знакомых, которые легко могли выручить нас из этой передряжки. Мы наказали Лёшке получше следить за Юркиными выкрутасами и двинули на автобусе в Таганрог. Это четыреста пятьдесят километров. Туда. И столько же обратно. К утру или, в крайнем случае, к полудню мы должны были уже вернуться. Мы успели.

Мой зять, тоже Сергей, абсолютно не удивился моему появлению вместе с моим Серёжкой. Он обо мне знал всё, не осуждал мой образ жизни, а когда я бывал в Таганроге, возил меня по моей просьбе на плешки и ждал меня в машине, пока я вволю назнакомлюсь, после чего вёз меня домой. По пути я часто делился с ним своими впечатлениями о плешкинских аборигенах, и он терпеливо и даже внимательно выслушивал мои впечатления, как, впрочем, и я всегда внимательно выслушивал его байки о его донжуанских вылазках за спиной моей сестры. В общем, была у нас с ним такая идиллия родственных отношений, у нас были тайны от всех, но не было тайн между нами.

Зять быстро снарядил рабочий микроавтобус своего знакомого, позвал трёх своих друзей (вдруг понадобится физическая помощь), мы затарились пивом и весело поехали в Воронеж - забирать нашего бедолажку-фордеца.

Каково же было наше удивление, когда, вернувшись, мы застали очередной переполох вокруг нашей машины, устроенный теперь уже Юркой и Лёшкой, так сказать, совместными усилиями. Разморенный летней жарой и ничегонеделанием, Юрка уговорил Лёшку заняться оральным сексом прямо в машине, среди бела дня. Что они и сделали.

Машина стояла недалеко от придорожной СТО, где чинили "Жигули". Ночью, когда мы приехали, там, естественно, никого не было. По идее, никого не должно было быть и в воскресенье. Мы прочли на воротах СТО: "Выходной". Но в воскресенье мастера припёрлись дочинивать какой-то тарантас, СТО открыли, и туда сразу же слетелись все желающие на мелкий ремонтик, не отрываясь от главного, так сказать.

В этот момент Юрка, с закрытыми от наслаждения глазами, открыл окно и высунул голову наружу, лицом вверх, запрокинувшись и заливаясь оргазмическими стонами. Мужики с СТО сначала офигели от такой нестеснительности в выражении откровенного оргазма, но они офигели ещё больше, когда разглядели рельефную груду мышц, ритмично вздымающуюся над тем местом, где должна быть Юркина ширинка. Эту груду мяса венчала голова с коротко стриженной макушкой, и всё это абсолютно ничем не напоминало, даже отдалённо, женские очертания.

Снова шум, но без драки. Не пацанва всё-таки, мужики в возрасте. Но ругались они крепко. Юрка с Лёшкой сидели за задраенными стёклами, защёлкнутыми на все замки дверями и испуганно озирались по сторонам. Толпа, продолжая ругаться, отошла от машины только тогда, когда подъехал наш микроавтобус и из него вывалила вся наша компания с пивом в руках и с довольно недвусмысленными намерениями разобраться в том, кто тут на наших тянет. Мы же не знали суть инцидента, да если бы и знали, ввязались бы в драку беспроблемно. А потом бы сами разобрались друг с другом - кто, за что и как.

Последняя фраза, несколько разрядившая общую накалённость, однако, прозвучала именно со стороны нападавших "местных":

- Ты ещё скажи, что его туда змея укусила, и ты ему яд отсасывал! Вот это настоящий друг! Себя не пожалел, - и мы все дружно заржали, включая и самих местных.

Под этот смех мы быстро закрепили на "Фордике" буксировочный трос, протянули его к автобусику и спокойно двинули гуськом. На трассу. Домой.

Уже в микроавтобусе таганрогские мужики спросили у моего зятя:

- Слышь, Серёга, а что это было? Что за скандал? Что-то мы не догнали. Из-за чего весь сыр-бор?

- Да они московские анекдоты не понимают. Пацаны хотели им анекдот рассказать - в движениях, а они ни хрена не поняли, а поняли черт-те что. Ну, наподобие того, помните, анекдот про грузина, когда он несёт арбуз в руках, а его спрашивают, где такая-то улица, а грузин говорит, мол, подержи арбуз. Когда спросивший берёт арбуз, грузин так широко руки в стороны расставляет и говорит: "Нэ знаю!" - и при этом зять широко распахнул руки, показывая, как это делал грузин.

Парней вполне удовлетворило это объяснение, и они подшучивали над Юркой и Лёшкой всю дорогу.

- Надо было попроще анекдоты в дорогу учить, пацаны. Попонятней. У нас здесь с юмором хорошо, но не с английским. С английским юмором у нас здесь, как с английским языком. На вопрос: "Хау ду ю?" идёт ответ: "Я те щас как вдую, иностранная морда! Мать, перемать!", - и сами удивились, что рассказанный ими анекдот - тоже, в принципе, на голубую тему, чего они изначально и не заметили.

И хохот до самого Майкопа. Где я и жил и где нам теперь предстояло жить с моим супругом Сергеем. Сергеем Александровичем Никитиным. Жителем славного города Сергиев Посад Московской области. И ещё выяснилось, что он Водолей, а я Рыбы. Так куда ж нам друг без друга? Только вперёд, только вместе.

И мы были счастливы от такой перспективы. А ещё прекраснее перспективы стали, когда таганрогские парни, быстро и без лишних уговоров, согласились дёрнуть на море вместе с нами, и мы, загнав дохлика "Фордика" в домашнее стойло, тут же свалили оттуда на их микроавтобусе, к неудовольствию моих всегда по-кубански гостеприимных и хлебосольных родителей, дальше, в сторону Кавказского хребта, перевалив через край которого, человек обязательно недолгим затяжным прыжком, без парашюта, падал прямо в пенистые объятия самого прекрасного моря в мире - Чёрного, новой родины нашей новой семьи.

парни-таганрожцы завезли нас обратно в Майкоп и вернулись к себе. Мы остались в Майкопе. Юрка с Лёшкой блаженно отдыхали под домашним навесом, потягивая и нахваливая изготовленное батей домашнее винцо, к неизменному батиному удовольствию, а мы с Серёгой поправляли пошатнувшиеся немного дела в бизнесе (я всегда заставал их немного пошатнувшимися после своих "деловых" отлучек в Москву), чинили автомобиль и занимались ещё черт знает каким нужным делом.

Скоро Серёжа пожаловался, что у него болит десна. Стоматологическая поликлиника - без проблем. У меня там в регистратуре работала одноклассница Ольга, между прочим, моё очень давнее увлечение, я с ней "дружил", как это тогда называлось.

Карточка, осмотр, удивление, восторг?!

- Ой, девочки, я такое только в учебниках видала (именно "видала", а не "видела", и с ударением на первое "а")! Какой чудный пародонтоз! Последняя стадия, похоже. Дальше, кажется, вся челюсть выпасть должна!

- Папаша, - это уже обращаясь ко мне, - вы что, сына в концлагере держали? Это ж надо так его замучить! Это его надо полгода чёрти чем кормить, чтобы так запустить болезнь. Травой, сеном!

Эх, милая, знала бы ты, как ты была права и догадлива в этот момент. Но разве может эту догадку нормальный человек принять всерьёз? Вот и эта сердобольная барышня просто сердито пошутила на одесский манер, что, кстати, очень характерно для кубанцов, хоть и немного странно.

Лекарства, уколы, ванночки, процедуры, лампы, парные ингаляции, отвары трав в рот, нос, в.... Нет, "туда" не было! Вернее, было. Но это было семейное, супружеское средство, рецепт которого сохранялся многовековыми традициями нормальных счастливых семей.

Через пять дней исчезли явные признаки болезни, через десять - пародонтоза как не бывало.

- Крепкий у Вас сын, папаша, - похвалила нас барышня. - А ты, казак, папу слушай, но хорошо кушай!

Это уже к Серёге, наконец, отмучавшемуся от этих всех процедур и от пронзительного "папаша" в мой адрес. При этом слове, когда мы были с ним вместе на рынке, в магазине, в поликлинике, парнишка всегда резко передёргивал плечами, и, если бы не ванночки на деснах или ингаляционная трубка, или мой взгляд, он бы наверняка что-то сказанул бы. Я всегда предостерегал его запрещающим знаком от такой оплошности, и он застывал, преданно и доверчиво глядя мне в глаза. Он верил, что я знаю, что делаю. Надо, так надо...

Несколько комично и непривычно было слышать, когда тридцатисемилетний мужик произносит, обращаясь к пареньку, слово "мужа". Да и в обратном порядке, кстати, тоже. Но это слово как бы вобрало в себя нашу настоящую жизненную суть, каковой мы друг для друга и являлись, соединило два слова "муж" и "жена", в которых мы оставили правильное для нас ударение и ровно столько букв, сколько считали правильным и соответствующим нашим характерам и облику. Мы мужики! Но иногда мы бываем немного "жёнами" - в подарок друг другу, друг для друга. Вот это "немножко", одна буковка алфавита и содержала в себе нашу тайну, хранимую от всех.

Ещё мы долго спорили о том, чью фамилию нам взять в качестве семейной. И всё-таки я убедил его в том, что раз он меня первый выбрал, он меня первый полюбил, то его фамилия и будет стоять первой и главной. Семья Никитиных. Звучит! Борис и Сергей Никитины!

Сергею и вправду нравилась моя фамилия, но я дал ему почувствовать, что в нашей семье нет на самом деле кого-то одного, всегда главного. Мы с ним равны. Если две равные части сложить вместе, получится замечательно красивая фигура. Симметрия всегда красива, по природе своей органична, и, глядя на симметричную фигуру, никогда не скажешь, что она "неправильная", кривая или что-то в ней не так. Язык не повернётся. А если и есть какой малый огрех в линиях, то его не видно за общим фоном красоты и совершенства.

Вот так мы и пришли к выводу, что мы - две совершенно одинаковые по своей сути и значимости половинки одного целого. Мы и есть это целое. Одно целое. Тронь нас, разорви пополам, разъедини - и мы перестанем существовать, умрём, так же как умрёт разорванный вдоль, на две равные части, любой живой организм. Мы единый, целый организм, только более сложный, чем просто человек. Главным в нужный момент должен быть тот, кто лучше справится с этим главенством. И мы всегда вдвоём решаем, кому в данный момент нести этот гордый титул. Может, словом, может, взглядом, может, чувством, но только сообща. А если кто-то из нас сделает ошибку, не справится, то второй тут же подставит своё плечо, не раздумывая, не рассуждая и не осуждая. Мы поняли, что и ошибки теперь у нас общие. Так вот что оно такое: "муж да жена - одна сатана"!

Вот так мы с Сергеем вместе постигали простую человеческую житейскую философию семейной, супружеской жизни. Почему я говорю о том, что мы вместе постигали? Потому что за то время, что я прожил бок о бок с моей женой Татьяной, а это без малого семнадцать лет, мне ни разу не пришла в голову эта мысль! Я был - муж, она - жена, но мы не были "одна сатана"!

Вечером мы укладывали парней, Юрку с Лёшкой, в большом зале родительского дома, конечно, отдельно друг от друга по причине полного отсутствия дверей в зале и полной звукопроницаемости дома для шорохов, вплоть до отдалённых кухонно-ванно-туалетных помещений, а затем уходили в нашу спальню с большой двуспальной кроватью и всеми спаленными причиндалами.

Дверь в нашу спальню была, и закрывалась она довольно плотно, отделяя нас с Серёжкой от зала и от всего остального пространства этого большого дома, поэтому мы с пареньком сначала немного бесились, боролись или что-нибудь заговорщицки, вполголоса, рассказывали друг другу, прижавшись головами, а потом долго и нежно занимались тем, что в нашем случае правильнее было бы назвать супружеской страстью, чем супружескими обязанностями. Желанием, но не обязанностью.

Так было и в этот раз. Мы побесились немного, затем наша игра плавно перешла в супружеские игры, ласки, нежность, а затем и в самое главное, к чему мы с Сережёй стремились оба, но не торопясь. Сладкие стоны вполголоса. Нежные слова шёпотом. Поцелуи, иногда и не шепотом... Мы научились не планировать роли, не придумывали сценариев, поз. Я научил Серёжу экспромту, воле случая. Мы шутливо называли это: "Как фишка ляжет". А кто будет фишкой - мы жребий не тянули.

И вот в момент почти пика эйфории дверь в нашу спальню с шумом распахнулась. На порог влетела мать, готовая разразиться ругательством. Она стояла за дверью и всё слышала. Она давно начала подозревать нас с Серёжкой, но ей всё не удавалось подойти близко к нашей двери и отчетливее расслышать нашу возню. Парни чаще всего ещё не спали, пока мы с моим супругом ласкали и любили друг друга. Она, в принципе, представляла себе, наверное, какую-то картинку происходящего в нашей спальне, но то, что она увидела на самом деле, своими собственными глазами, её просто повергло в шок. Глаза её округлились, а щёки покраснели, попунцовели от стыда и смущения. Казачка, воспитанная в суровых условиях безотцовщины, обременённых строгими правилами и обычаями казачьих традиций, дико смешанных в "семейной кастрюле" с такими же многочисленными и строгими национальными традициями и обычаями мужа-черкеса (моего отца), увидела два голых мужских тела, член одного из которых был вонзён в другое. Серёга испуганно смотрел на неё, повернув голову через плечо, а я приподняв голову с подушки. У нас у всех троих были открыты рты. Хотя сказать "открыты рты" - это ничего не сказать. В народе говорят, "челюсти отвисли". Это означает крайнее удивление, смущение, выпученные немигающие глаза, судорога в горле, судорога мышц, чаще рук, иногда икота и, наверное, ещё много чего, но это остальное несущественно. Прямо в лицо моей матери были вызывающе направлены две задницы, причём задница её сына была в этот момент явно несвободна. Не заметить какую-нибудь деталь в этом случае было просто невозможно. Разве что полностью слепому.

Со зрением у моей матери было всё в полном порядке. Она спокойно и с одного прицела вдевала тонкую нитку в тонкое ушко иглы без всяких приспособлений, типа очки или тонкая проволочная петелька. Вот что значит качественная натуральная еда со своего огорода, свинарника, курятника и коровника, которые окружали её в своё время большую часть жизни, прожитой вне города и его токсинов, в кругу своего (бабушкиного) натурального хозяйства!

В общем, картина предстала перед ней законченная в своей художественной грациозности поз, мимики лиц и, вдобавок, в обрамлении оборудованного в пастельных тонах соответствующего интерьера моего семейного будуара. При этом тема картины тоже не вызывала никаких сомнений или двояких толкований. Как "Последний день Помпеи". Полный абзац!

Мама, немедленно выйди! - спокойным голосом, но требовательно сказал я.

Серёжка инстинктивно повернулся ко мне, на мой голос.

- А ну-ка, вон отсюда! Оба! - завизжала мать настоящим деревенским визгом, какого я у неё вообще-то никогда и не слышал раньше.

Сергей попытался подчиниться этому истошному, абсолютно как-то по-женски истеричному визгу, но я удержал его в прежней позиции, положив свои руки на его ноги, чуть выше колен.

- Мама! Выйди! Немедленно! - по восклицательным знакам, наверное, можно выделить, почувствовать, определить интонацию и степень твёрдости воображаемого голоса.

Вот и попробуйте вообразить, как это звучало на самом деле. И только я знаю, как мне удалось сделать спокойным голос и чего мне это стоило.

- Выйди! Мы сейчас закончим и придём, - я с облегчением откинулся на подушки, давая этим ясно понять ей, что я больше не буду говорить.

- Ну, гады! Ну, твари! - уже без визга, но дрожащим от негодования низким грудным голосом выдавила из себя мать и быстро, так же как и влетела, выбежала из комнаты.

В зале раздался голос Юрки:

- Писец! - он встал со своего дивана-кровати и прикрыл дверь в нашу спальню.

- Родненький, - я крепко обнял Серёжку, - я тебя очень люблю, давай не будем обращать на это внимания. Уже всё случилось, что должно было случиться. Наше счастье их не касается. Они нас никогда не поймут...

Мы благополучно закончили начатое, потом оделись и вышли в просторную кухню.

Мать стояла в дверях. Выражение её лица представляло собой выражение крайнего гнева и ненависти. Как будто это её только что лишили чести, опозорили и изнасиловали при всем честном народе. И кто? Ее собственный сын! Вот так. Ни больше, ни меньше.

Знаешь, когда человек хочет напасть со спины, нанести тебе неожиданный, коварный удар, у него голос становится злобно приглушённым, и полувслух-полупросебя он бормочет: "Ну, сейчас ты у меня получишь! Ну, сейчас я тебе дам, гад!" Знакомы интонации? Вот именно с такой интонации и начала фразу моя мать. Но её слова были, к моему великому удивлению, обращены не ко мне.

- Ах ты маленькая шваль! Проститутка... Дрянь... Паскуда (это наше семейное выражение, которое произносят почти все, кроме отца)... Петух... Это ты его совратил? Это он из-за тебя бросил жену и..? Ты, гадёныш ползучий! Тварь! Дрянь! Блядская твоя морда...

Я не могу привести другие слова из её монолога. Их просто не было. И они не могут оскорбить Серёжу. Не могли тогда, не могут и сейчас. Потому что я мысленно направил все её слова на себя и в себя. Я, как экран, заслонил Серёжу от этого вулкана злобы и ненависти. Инстинктивно. В этот момент я сам был готов реально вцепиться в горло кому угодно, даже родной матери, протяни она руки к моему родному. Я защищал нашу целостность, нашу симметрию. Я защищал нас обоих, как себя самого. И он это почувствовал. Он не испугался, как в первые мгновения нашего позора. К тому же он и в самом деле стоял у меня за спиной.

Я знал свою мать. У неё была тяжёлая рука. В молодости, когда она была нянькой у ещё семи бабушкиных отпрысков (и своих, и приёмных), все они называли её Нянькой, Няней. По сути, она и была им всем вместо матери. Всех воспитывала мать, а бабушка только добывала еду на всю эту ораву тяжёлым колхозным трудом. За моей матерью так и осталось имя "Няня". Её мало кто из братьев и сестёр называл Тоня, чаще Няня.

А сейчас она была больше похожа на коварную разъярённую львицу, опасную в своём слепом бешенстве. Ведь она на самом деле не понимала, что её так взбесило. По-настоящему не понимала. Это было видно по её лексикону. Он у неё, лексикон этот, и в спокойном её состоянии не блистал разнообразием. Это с четырьмя-то классами образования! А в этот момент из её горла вылетали только шипящие и рычащие матерные ругательства, которые, на самом деле, никак не проясняли суть произошедшего и причину такого её гнева.

Я никогда не пытался представить себя на месте своей матери и понять, что же так её разгневало, что у нее аж дух спирало. Что заставляло её сердце, материнское сердце, вырабатывать такой смертоносный для собственного сына яд вместо доброго понимания и материнского покровительства? Куда же подевались её материнские инстинкты?

А никуда. Их и не было вовсе. И я говорю это не со зла. У меня нет на неё зла. Ни тогда не было, ни сейчас нет.

В прошлом, когда, бывало, мы с братом, шаля, играя, незаметно переходили в состояние драки, мы дрались долго, сосредоточенно, до самого прихода матери с работы, редко успевая отдышаться после многочасовой изнурительной потасовки и борьбы. Вот такими мы и представали перед ней: исцарапанные, искусанные, раскрасневшиеся, со всклокоченными волосами, потные и с горящими, ещё не потухшими от недавней схватки глазами. Всё это выдавало нас с головой. И мать била нас с братом, который был всего на два года младше меня, ремнём, шнуром от утюга, рукояткой веника, кочергой, палкой от швабры, обрезком толстого садового резинового шланга, руками, мокрой тряпкой, половником... (Может, это как-то повлияло на мою гомосексуальность? Надо бы покопаться в трудах дедушки Фрейда, а то недосуг всё.) При этом она всегда повторяла одну и ту же фразу:

- Да что же (бац!) это за сыновья (бац! бац!). У других сыновья (бац! бац!) как сыновья, а (бац!) эти (бац!) ублюдки поубивают скоро друг друга (бац! бац! бац! бац! бац!). Твари паскудные (бац! бац!)! Вот подождите, придёт ещё отец с работы, я ему всё расскажу (бац! бац! бац! бац!).

И так могло продолжаться долго. Около часа. Мать часто избивала нас с братом за наши игры и наши драки. Почти каждый день. А дрались мы всё время, сколько жили под одной крышей. Даже умудрились пару раз серьёзно, до крови, сцепиться и тогда, когда нам уже нечего было делить. У каждого своя семья и свой дом. Мы и сейчас с ним враги. С моим родным братом. Причём я в его понимании больший враг, потому что он ненавидит гомиков.

А вот отец, несмотря на постоянные угрозы матери, ни разу за всю мою жизнь и жизнь моего брата нас и пальцем не тронул. И только спустя много лет я понял, что означали эти угрозы матери - рассказать всё отцу. Она таким образом запугивала нас с братом, чтобы мы не проболтались отцу о том, что она нас крепко избивает. И это срабатывало. В страхе перед гневом отца мы затыкали свои рты и ничего ему никогда не говорили, хотя наши драки с братом не заключали в себе столько боли и крови, сколько мы получали этого от матери. Когда ей под руку попадала печная кочерга, изготовленная из тонкой, нерифлёной железной арматурины, эта кочерга сгибалась от удара матери о наши спины. Или разгибалась - от второго удара. Спины мать чередовала в строгой последовательности.

И сейчас мой отец стоял молча, сурово насупившись. Молча, но без этой ядовитой ненависти, которая потоком лавы лилась на нас изо рта моей матери.

Я тихо, но напористо перешёл в наступление. Я впервые в жизни противоречил матери так серьёзно, будто напротив меня стояла совершенно чужая женщина, причинившая мне зло, а не моя родная мать.

- Ты на кого орёшь? На меня, на своего сына? Если я сучёныш, так ты сука! Если я выблядыш, так ты блядь! Если я мразь, так ты грязь! Если я паскуда, то и ты паскуда! Я же из тебя вышел тридцать семь лет назад. Кровь, кожа, мясо - всё это дала мне ты. Что дал мне отец? Несколько микробов, которых и под микроскопом-то не разглядишь. Всё остальное - твоё. Посмотри на мой нос, глаза, на щёки, на всего меня. Я - это твоя копия, только на тридцать лет моложе. Считай, что я вернул тебе обратно и твою ненависть, и твой яд! Приятно тебе?! И если я гей, петух по-твоему, то загляни в себя. Может, и ты там найдёшь что похожее, только по женской части?

- Будь ты проклят! Ты мне не сын больше! Не хочу тебя видеть! Пошёл вон отсюда! И забирай свою блядь из моего дома! Чтоб ноги вашей тут никогда не было! Будь ты-ы прокля-а-ат! Тварь!

Чем там меряют тональность и громкость звуков? Такой приборчик сейчас показал бы изумительный график из прямой линии с наклоном в сорок пять градусов по возрастающей. Взлет реактивного лайнера! От объявления о регистрации и посадке в самолёт через запуск турбин, разгон и до форсажа. От низкого рычащего шёпота до истошного визга, который слышали и соседи. И всё это совершенно без слёз, присущих, как мне казалось, всем женщинам. Глаза матери блестели, но лишь от гнева.

- Ты, мать, прокляла меня, своего сына?! Я что, убийца? Я кого-то убил? Да нет же, я люблю, мама. Я люблю этого человечка, который всё-таки доказал мне, Фоме неверующему, что и он любит меня. По-настоящему! Что он достоин того, чтобы не замечать его юный возраст. Он заслужил это как награду за свою душу, за свою любовь. Он совершил самый главный свой подвиг в жизни, на который не каждый взрослый решится. И я совершил свой подвиг - во имя любви, во имя жизни этого человечка. А на что обрекаешь меня ты? Своим проклятием ты призываешь на меня горе, смерть, наказание. Так это ты убийца! Да ещё и не просто убийца, а сыноубийца! Обратно проклятие ты уже не вернёшь... Ма, смотри на меня: вот оно, твоё проклятие, торчит из меня! Ты его видишь? Вот таким и запомни меня на всю свою оставшуюся жизнь! Другим ты меня больше не увидишь. Никогда не увидишь. Видно, у меня и не было матери, так чего об этом жалеть? И не так поздно я это узнал. Я знал это всегда, только не мог себе это объяснить. Только сейчас... Прощай, убийца! Думаешь, в моём сарказме ненависть и старая обида? Нет, равнодушие. Особый его вид. На самом деле мне и тогда, и сейчас на всё это начхать...

молчал. Он никогда не был подкаблучником, хоть и очень любил мою мать. Но сейчас он молчал. Скорбно. Ему не чужда была простейшая, немудрёная философия. Он читал Библию, Новый и Ветхий заветы, Коран и всё это сравнивал между собой, пытаясь найти аналоги или различия. Он пытался как-то осмыслить то, о чём боялся, стеснялся кого-либо спросить. Будучи совершенно неверующим человеком, он пытался приобщиться к религии совсем с другой стороны. Чтобы его друзьям было понятно, он говорил им, что просто пытается разобраться во всём этом.

И сейчас этот до белизны седой доморощенный философ больно чувствовал мои слова в своём сердце. Я видел, что они ему были понятны и казались вполне логичными и справедливыми. Он всю жизнь очень любил мою мать. Многим жертвовал для неё. Он знал, что такое любовь. Он, может, и сочувствовал мне, но молчал. Был согласен с моей логикой, но молчал. Жалел меня как сына, но... Именно после того позора он стал очень молчаливым со всеми. А после того, как его жахнул со всей силы затяжной инсульт, практически престал говорить совсем...

Я всё это знаю от своих двоюродных сестёр. Я не спрашиваю их о родителях. Они, понимая деликатность момента, сами мне всё рассказывают. Кто спустя время от начала нашего общения, а кто (этим грешат, в основном, мои старшие сестры) прямо в лоб.

Моих родителей я с тех пор больше не видел. Вот уже одиннадцать лет. И почему-то не жалею об этом. И не обижен таким положением дел...

Юрка и Лёшка, потрясённые всем увиденным и услышанным, старались никому из нас не попадаться на глаза. Только Юра робко спросил у матери:

- Тетя Тоня, можно мы с Лёшей завтра утром уедем? А то нашего поезда нет ночью.

Мать молча и надменно развернулась и ушла в свою комнату. Она их не прогнала, и парни спокойно переночевали дома, а на следующий день мы с Серёжей проводили их к поезду. Я выгреб все свои деньги из кармана. Там хватало на билеты им обоим, но Юра и Лёша решительно замахали руками.

- Не, ты что! У нас есть заначка. Доедем. Всё будет нормально. Вы что! У вас сейчас положение хуже, чем у неотпетого покойника. Тому мучиться сорок дней, а вам всю жизнь с этим жить.

Они очень тепло простились с нами. Было видно их искреннее сочувствие нам и осознание их беспомощности в этой ситуации. Да и правильно, а что от них зависело? И нужна ли нам была чья-либо помощь в то время?

Юрка до самого отъезда, как старую пластинку, пилил фразу:

- Ну, полный абзац, во геморрой! Я этого не забуду до самой своей смерти. Борик, Сержик, если будет полный писец, вы звоните. Деньжат выслать, вещей купить - говно-вопрос! Всё сделаем.

Он и сейчас всё помнит. Не забыл...

Мы с Серёжей ушли в тот скандальный вечер из этого ада. Ушли, в чём были. Только часов в двенадцать ночи я, наконец, вспомнил телефон Игоря. Парень двухметрового роста, широкоплечий сильный казак Игорёха не был моим другом, мы просто питали друг к другу глубокое и взаимное уважение. Такое бывает и у геев, и у натуралов. Редко, но бывает.

Игорь даже обрадовался моему звонку. А когда я спросил, не могли бы мы с Серёжкой переночевать у него, даже не спросил, что случилось.

- Бери тачку и мотайте быстро ко мне... Нет, стойте, где стоите. Ты же адреса не знаешь, а пока объяснишь, будете тут блукать ("плутать" на казацком сленге) до утра. Я сейчас сам за вами приеду.

Игорь забрал нас от Главпочтамта, где и работали единственные рабочие телефоны, с которых можно было как-то позвонить в полночь, и отвёз нас к себе домой. Что поделаешь... Забытый богом и судьбой литературный Мухосранск с географическим названием Майкоп. Размером три на шесть - догадайтесь чего. А теперь подсказка: что бы вы ни назвали в качестве меры измерения, вы угадаете.

Дома Игорь привёл нас в одну из чётырех комнат его небольшого частного дома, на самом краю Майкопа, и сказал:

- Мужики, вот вам комната. Живите, сколько хотите. Хоть всю жизнь. Она ваша. Если мало места или гости приедут, вот из неё дверь в другую комнату. Она тоже ваша.

Телевизор, музыкальный центр и мы с Серёгой. А что для счастья ещё нужно?! У нас были и стол, и дом, и любовь, непонятная, ничем не объяснимая, но искренняя любовь собаки Берты к нам, пиво, рыбка, Игорь, нарды и Танюшкины пироги с яблоками. Немудрёные, но вку-у-усные очень!

Хотите, я дам маленький несложный совет, как самому сделать себя счастливым? Слушайте: два стакана муки, полтора стакана сахара, три яйца, две столовых ложки растопленного сливочного масла, три столовых ложки негустой сметаны, меньше половины чайной ложки соли, всё перемешать до густо-жидкой консистенции, вылить в небольшую формочку, засыпать резаные дольки каких-нибудь душистых, с приятным запахом яблок, так чтобы они утонули в этом тесте, можно с кожурой, но без семечек, положить немного яблочек сверху, и всё это поставить в горячую духовочку. Готовность проверять спичинкой или деревянной зубочисткой, время от времени втыкая её в этот пирог, пока, вынув, не обнаружите, что она сухая. Вот вы и испекли своё маленькое счастье своими собственными руками. А то, что это не шутка, вы поймёте, когда откусите кусочек...

Потом Игорь удивил нас ещё два раза. Сильно удивил. Я благодарен этому человеку до самых потаённых уголков моей души за его тактичность, доброту, неслюнявое, лаконичное, но такое ёмкое мужское сочувствие, бескорыстие, помощь и его подкупающую откровенность.

Первый раз он удивил нас с Серёжей, когда, вывезя нас на берег моря... Нет, расскажу проще.

Поехали мы на море. Игорь, его жена Танюшка (она и сейчас моя лучшая подруга из женщин, а я по-прежнему у неё друг-прочная-молчаливая-жилетка для её тайн и перламутровых слезинок), их бутуз-крепышок Колька и мы с моим Серёгой. Да, ещё, конечно, с нами была собака Берта - прекрасной души ротвейлер. Она, впервые увидев Серёгу, смело заходящего в калитку впереди Игоря, от чего у того аж перехватило дыхание, бросилась к парню и, подбежав, на своём собачьем языке сказала:

- Привет! Будем друзьями. Вы классные, добрые. Я вас нюхом чую, - и улыбнулась нам, как и в Голливуде не улыбаются.

Переводчиков не потребовалось, а вот Игорю чуть не потребовался психиатр: Берта этим днём чуть не загрызла родственника, друга, собутыльника, сотрудника, кума Игоря (и всё это в одном флаконе) Васю, которого знала с тех пор, как сама появилась на свет.

Итак, мы на море, очень поздний вечер. Мы остановились в Лермонтовке, прямо на песчаном пляже, перед единственным на этом месте пирсом, так далеко уходящем в море, что кое-где на нём были установлены красивые, но с побитыми плафонами фонари освещения. Рядом с пирсом находился старый ржавый искорёженный кораблик с двухэтажный дом величиной (его уже нет там сейчас: распилили, разобрали, дали стране стали, а пирс и поныне стоит). Всё очень живописно. Развели костёр, шашлыки замариновали ещё дома, осталось подождать, пока угли образуются в мангале. Это минут двадцать.

Сержик мягко ткнул меня в бочину, знаком показал: "Пошли, прогуляемся на пирс". Я кивнул, и мы пошли, предупредив остальных, что мы ненадолго, по пирсу пройдёмся и обратно.

Когда мы дошли до самого конца пирса, то обнаружили там круглую площадку, которая могла выступать и как обзорно-прогулочное место, и как место для посадки-высадки пассажиров прогулочных катеров. Там горел единственный фонарь - неярко, только так, чтобы вовремя заметить перила и то, что здесь площадка кончается. В пяти метрах от фонаря видимость была почти нулевой.

Мы с Серёжей остановились на границе этого света и кромешной тьмы. Мы обнимали, ласкали друг друга, как будто не виделись друг с другом не меньше недели. Потом Серёжка повернулся ко мне спиной и...

какой-то момент из тьмы на свету вдруг появилась огромная, двухметровая фигура Игоря, который, увидев, чем это мы тут занимаемся со спущенными до пола штанами, невозмутимо прошёл мимо, дальше, под фонарь, только негромко обронив фразу:

- Дух укрепляем? Ну, давайте кончайте успешно и пойдём укреплять тело. Шашлыки будут готовы через пару минут.

Он стоял в свете фонаря, большой и добрый, на самом ярко освещённом месте, и ежу было понятно, что это для того, чтобы тьма, скрывающая нас с Сережёй, была ещё гуще. Не идти же ему было обратно, вдруг окончательно нас обломает!

Наконец, до него донеслись наши тихие финальные стоны, и через минуту мы втроём, как ни в чём не бывало, уже бодро шагали по направлению к шашлыкам, которые любовно переворачивала Танюшка под активным и неусыпным зорким контролем со стороны Берты, сидящей рядом и с вожделением, зачарованно следившей за манипуляциями своей хозяйки. Колька тихо посапывал в машине, бережно укрытый одеялком от прохлады и комаров. Полная идиллия!

Мы с великим наслаждением уплетали вкусные шашлыки, понемногу, не жадно, а с удовольствием пили водочку. Игорь тактично, с лёгкой улыбкой, подмигнул нам с Серёжкой, давая понять, что разбирается в гурманских делах, то есть понимает причины нашего зверского аппетита. А Танюшка заботливо и сердечно подкладывала нам всем кусочек за кусочком шашлыка, не обделяя вниманием и заботой никого, включая общую любимицу Берту, за что та платила ей ответной заботой и вниманием. Она улеглась на Танюшкины ступни своим телом и грела их, потому что Танюшка была неосмотрительно обута лишь в лёгкие домашние тапочки.

Мы сидели у костра, разговаривали, и нам было хорошо и уютно, несмотря на ночную свежесть и прохладу...

Потом, много позже, Игорь попросил меня рассказать ему хоть что-нибудь из нашей геевской жизни. И совсем не потому, что он тянулся к этому, и не потому, что был латентным, а просто это был самый удобный и простой, к тому же редкий случай услышать откровения и что-то узнать об этом из уст близкого и хорошего друга-гея. Спрашивал он для того, чтобы знать хоть какую-нибудь правду о нас, а не почерпывать всякую ерунду из анекдотов, сплетен, чужого вранья и собственных догадок. Вполне понятное и уважаемое желание.

Конечно, мы взяли пивка. У Игоря, заядлого рыбака, всегда была вяленая рыбка. Мы уединились в их небольшом садике, под яблонькой, на небольших удобных табуреточках и говорили, говорили...

Вот тогда-то Игорь удивил нас ещё раз. Он был настолько откровенен с нами, что рассказал о том, что с первой своей женой он расстался из-за того, что она не выносила той боли, которую он искусственно причинял ей во время интимных ласк, а без этого у него не наступал оргазм. Никак. А Танюшка терпит. С трудом, но терпит. Очень любит его и поэтому терпит. И он боится. Ему очень жалко Таню, и он не знает выхода из этой ситуации.

Когда стало ясно, что Игорь говорит о своих садистских наклонностях, Серёжа извинился и ушёл в дом. Игорь удивлённо спросил, почему парень так повёл себя. Тогда я поведал ему историю Серёжиного плена, его унизительного рабства и о разновидности того садизма, который парню пришлось испытать на себе. Игорь был по-настоящему потрясён моим рассказом.

- Ни фига себе, что творится! Вот это пацанчик у тебя! Как же он всё это пережил? Слушай, я, наверное, такая же мразь для тех, с кем трахаюсь. Я же их тоже, баб своих, мучаю. Люблю сильно, но издеваюсь над ними. Епа-ать колотить! Не, я это прекращу. Пусть я лучше буду притворяться, что кончаю, но Танюху я больше мучить не буду. Я же думал раньше, что если мне нравится их мучить, то и им должно нравиться, что я их мучаю! Больно, но нравится. А оно - вон оно что!

- Не, Игорёха. Не всегда садисту автоматически выпадает по раскладу мазохист. Друг друга надо искать. Целенаправленно. Вот поэтому и существуют всякие места, которые мы между собой называем плешками. Ты должен найти свою плешку, если поймёшь, что не можешь без этого жить! И будешь жить так же, как и я когда-то жил со своей Татьяной. Дома я любил женщину, а на плешке любил мужика... Вот эта вяленая рыбка, она же не упала тебе на этот столик с этой яблоньки, так ведь? Ты сначала нашёл место, где она водится-обитает, потом нашёл к ней подход, выудил, выманил её оттуда к себе в руки, повозился, приготовил из неё то, что ты хотел, а теперь вот сидишь и наслаждаешься результатом. Всё так, как ты хотел, и ты счастлив. Согласись, в жизни людей всё устроено так же. Один в один.

- Я сейчас чувствую себя марсианином, - Игорь с грустью посмотрел на меня. - Ну почему ты всё это знаешь, а я нет? Мы же с тобой ровесники! Я иду, как во тьме, а ты фонарём светишь.

- Потому что ты стесняешься, боишься себя, а я нет. Ведь я первый и последний, кому ты доверил свою тайну, так? А я открыт каждому, кто меня об этом спросит... Ты скажешь, что у нас с тобой разные пути к оргазму: у меня через любовь, а у тебя через боль? Ты знаешь, что касается меня и вообще геев, то мы, попросту говоря, постоянно имеем дело с задницей. Игорь, я опять тебе секрет открою, скажу великую государственную тайну всех времён и народов: в заднице, за двумя чудненькими анусными колечками мышц, в которые так стараются попасть многие своими членами, так вот, за этими мышечными колечками - самое настоящее дерьмо. Говно, просто выражаясь. У меня говно, у тебя боль, у третьего труп в супругах... Продолжать? И ещё одну вещь тебе скажу. Ты знаешь, что нас, геев активов-пассивов, столько же, сколько вас, садистов-мазохистов, и столько же, сколько филов всяких мастей? И ровно такая же часть выпадает на людей с уникальным отклонением, которое выражается в том, что у них якобы нет никаких отклонений? То есть это натуралы, или, по-научному, абсолютные гетеросексуалы. Игорёк, это наука сексология вычислила. Вот так-то вот... И это враньё, когда говорят, что человек потерял честь при изнасиловании его в анальное отверстие. В жопе нет ни чести, ни достоинства. Это душу человеку могут изнасиловать, опустить её, унизить, растоптать его доверчивость, беспомощность, взять силой. В жопу не насилуют, а говно пихают. От этого даже оргазм можно получить, а удовольствие так почти всегда, как только пройдёт первая боль. Кайф есть даже у тех, кого "насилуют"...

Мы ещё долго потом сидели и разговаривали "за жисть", и не только о сексе, но и о многом, многом другом. А к Серёже Игорь стал относиться более внимательно, более заботливо, и в этом тоже проявлялась его отеческая - по отношению к моему супругу - забота.

У Игоря мы прожили несколько месяцев, не напрягая друг друга, относясь друг к другу по-семейному, по братски-сестрински. Потом мы засобирались в Москву. Наш "Форд" к тому времени был уже благополучно починен и готов к дальнему перелёту "Майкоп - Москва".

Наконец-то прощаемся с этим порядочно задолбавшим нас Мухосранском, нежно и трогательно прощаемся с Семьёй, целуем Кольку в лобик, Танюшку в щёчку, Берту в носик, с Игорем крепко, по-братски обнимаемся и - в путь!

В Москве я не сразу, с трудом, но нашёл себе хорошую работу. Серенького я определил на курсы водителей. Он успешно откосил от армии, хотя и пробыл в части чуть больше четырех месяцев. Затем он был комиссован, так как сильно болел и замучил всех докторов всех комиссий. Он благополучно вернулся ко мне.

Мы прожили с ним три с половиной года. У нас было ещё очень, очень много забавных приключений, много работы, много забот, много супружеской любви. И самое главное, я знаю, что я один из немногих людей на земле, которые испытали такое уникальное явление, как долгое счастье! Три с половиной года счастья...

Двенадцатого июня, на День Независимости, Серёжа поехал домой, к родителям, с которыми мы уже давно и благополучно наладили родственные отношения, живя ещё в Майкопе, причём Саша, Серёгин отец, знал о нас всё и знал даже о прошлых Серёгиных похождениях, приключениях, унижениях. Сочувствовал ему. Понимал сына или, по крайней мере, старался его понять. Мать же не знала всего этого, и мы бережно хранили и храним от неё в тайне этот ужас для её же блага.

Серёжа пошёл навестить свою бывшую одноклассницу. На встречу с Серёгой пришли ещё несколько знакомых парней и девчонок - все друзья, хорошая, приятная компания соскучившихся друг по другу молодых людей. Все шутили, веселились.

Серёжа курил на балконе, браво восседая на перилах. Покачнулся... Шестой этаж... Врачи два дня боролись за его жизнь, но четырнадцатого июня он умер, так и не придя в сознание. Мне позвонил Серёгин отец...

А жизнь - это затяжной прыжок в небытие...

Всё! Не могу больше!

Извини, Дима, но дальше я не могу писать так, как писал до этого: подробно и обстоятельно. Ты поймёшь моё состояние, если я скажу о нём так: ощущение такое, что сердце может остановиться в любой момент. Не могу! Сжалься!

Сегодня я в довольно престранном настроении. Закончил свой рассказ о Серёже Никитине. Я тебе писал о нём. Я сутки не выходил из-за компьютера. Вспоминал. Писал. Вспоминал. Писал. Хотелось написать обо всём, описать чуть ли не каждый день нашей с ним короткой супружеской жизни. Но, в конце концов, я понял, что не могу. Физически не могу. А больше - психологически. Мучительно больно всё это вспоминать.

И компьютер вёл себя очень странно. Так он у меня ещё не выказывал свой характер, как в этот раз. И я, грешным делом, подумал, что это неспроста. Уж больно логично он себя вёл, в унисон моим мыслям и настроению. Если мне не нравилось то, как я описываю тот или иной момент, я с трудом подбирал слова, пытался, но не мог точно описать ситуацию, он зависал (именно Word), перезагружался, стирая только что написанное из памяти, и я всё переделывал заново, подыскивая те слова, которые более правдиво бы передали мои воспоминания. А ещё, когда я пытался немножко приукрасить текст каким-нибудь вымыслом (так, для красного словца), комп тоже зависал и всё стирал.

Кроме того, какой-то внутренний голос подсказывал мне: "Это не пиши, не надо, а вот это напиши. А это не так было, вспомни хорошенько"...

Я оставил затею написать мою историю литературно-правильно и написал её по-простому - всё, как было в жизни, своими словами, ничего не привирая и не приукрашивая, всё, как было, за исключением некоторых вещей, о которых можем знать только я и Серёжа, вернее, теперь только я.

Я боялся, что некоторые вещи покажутся пошлыми. Одно дело, когда о них рассказываешь в живой беседе, другое дело - когда о них пишешь. Естественно, некоторые вещи интимного характера, касающиеся именно супружеских отношений, нельзя выносить на суд людей, но и обойтись без рассказа о них нельзя. Как видишь, они иногда оказывались в самом центре событий, а иногда, как в случае с моей матерью, становились главной причиной этих событий. Ну как тут без них, этих описаний, обойдёшься! Скромно умалчивать? Недописывать? А зачем я тогда всё это пишу? И к чему эта ложная скромность? Я же не порнографический роман сочиняю. Я про свою супружескую судьбу рассказываю. А те, кому очень интересно подробное описание постельных и интимных сцен с подробным перечнем поз, думаю, найдут себе достаточно пищи в этом плане в том же интернете.

Когда я принял такое решение, текст сам лёг на экран монитора, легко и свободно. Эту часть мне не пришлось даже править. А компьютер хоть бы раз глюкнул! Я не мистик, но неспроста это.

И ещё один факт меня сейчас поражает. Когда я писал, сигареты и зажигалка лежали перед клавиатурой. Я взял сигарету и стал искать глазами зажигалку. Её не было на привычном месте, и я сказал, обращаясь к Серёже: "Куда я её подевал?". И это прозвучало так буднично, так привычно, как будто он рядом со мной был всё это время. Понимаешь, а я и не удивился тому, что я к нему обращаюсь! В следующее мгновение какая-то внутренняя сила, без принуждения как бы, но настойчиво - знаешь, как бывает, когда ты следуешь за своей интуицией, догадка ещё не сформировалась, но ты уже следуешь ей в движениях, - так вот, в это мгновение что-то заставило меня повернуть голову к окну, и мои глаза упёрлись в столешницу подоконника. На ней лежала зажигалка. Я её там оставил, но, увлечённый своим занятием, напрочь забыл об этом. Кто мне помог?

Мистика... Ведь мы привыкли сознавать, что это слово несёт в себе скорее отрицательное психологическое значение, отражает не совсем реальное или совсем нереальное, подчёркивая, что человек сам наворотил в своём воспалённом сознании это нереальное, словно поверил в сказку. Поэтому, может, я подобрал неверное слово для того, чтобы попытаться объяснить, что же происходило в этот момент, но прими уж всё как есть. Эта мистика, всё, что произошло со мной в тот момент мистического, это всё имеет свою логику, последовательность, ритмичность и чёткую, реальную связь. Связь со всей обстановкой, что меня окружала в этот момент, включая меня самого. И сама эта мистика была частью всей обстановки!

Когда я всё закончил, исправил опечатки, привёл в порядок формат абзацев, перечитал всё заново. Всё было правильно, абсолютно правдиво. Но я понял, что передо мной совсем другой текст - лёгкий, грустный и не совсем узнаваемый. Вроде бы текст писал я, но одновременно и не я, а кто-то другой.

За эти сутки я как будто прожил заново те три счастливых года. Я писал и плакал. Жал на клавиатуру, еле различая буквы, почти вслепую из-за того, что глаза были полны слёз. Я чувствовал боль и тоску, и одновременно я как бы снова жил в то (далёкое теперь) время. Когда я закончил писать и править написанное, то, как мёртвый, свалился в кровать и проспал шесть часов. Встал я совершенно другим человеком. Спокойным.

Вот почему, читая сейчас написанное мною, я смотрю на всё из сегодняшнего дня, спустя одиннадцать лет после описанных событий, и не совсем узнаю свою же руку.

Заканчивать было тяжелее всего. Я впервые не говорил, а писал о смерти любимого и дорогого мне человека. Тяжело вспоминать, что мы с ним пережили, но ещё тяжелее признаваться себе в том, что больше мы уже ничего в жизни вместе не переживём.

Сегодня Четырнадцатое июня. Для меня - это дата...

Серенький, родной мой, я не знаю, есть ли у вас там, на небесах имена. Это ты заставил меня рассказать всё это о нас? Зачем? Почему я места не находил себе все эти два дня? И именно в эти два дня? Дни годовщины твоей смерти. Почему я ни на секунду за эти два дня не переставал о тебе думать, вспоминать нашу жизнь, тосковать по тебе? Почему я сел за компьютер и практически на одном выдохе описал всю нашу с тобой такую счастливую, но такую короткую семейную жизнь? Почему сегодня я вместо одной пачки сигарет открываю уже третью? Серёжа, почему я строчку за строчкой тщательно проверяю текст, не наврал ли я тут чего нечаем?

Раз двадцать неожиданно глючил Word, пока я писал, причём в самых неожиданных местах нашего с тобой жизнеописания. Он зависал, останавливался, перезагружался, таким образом удаляя только что написанный текст, заставляя меня заново переписывать, уточнять, перепроверять абзацы, слова. А вот когда я закончил, комп не глючит и не виснет. Ты писал вместе со мной? Это ты был моим внутренним голосом?

Помнишь, как мы пробивались с тобой вместе через сплетни, вражду и грязь? Теперь я должен делать это один. Это ты так хочешь? Так надо? А они всё равно найдут, к чему придраться, над чем посмеяться. Они узнают о том, как мы заботились друг о друге и любили, но скажут: это лишь похоть. Они прочтут о том, как мы были счастливы, и скажут: порнография. Они увидят мой нескладный слог и скажут: хреновый писака. Раньше я старался оберегать тебя от беды, а теперь ты выше, мудрее и сильнее меня. Теперь мне впору спрашивать тебя о том, как мне быть. Научи. Ведь ты сейчас - вся Вселенная! Милый мой Серёжа...

И прости меня. За то, что отпустил тебя от себя, за то, что меня не было рядом, когда ты балансировал на этом балконном парапете, за то, что я не спас тебя тогда, как я обычно это делал.

Прости, родной.

Прости.