На этаже никакого не было. Димка достал телефон, в адресной книге щёлкнул пальцем по слову "Расим". Пока шёл вызов, он несколько минут жадно смотрел на возникшее на экране фото улыбающегося Расика. Блин, до чего ж это было кайфово - просто смотреть; да, просто смотреть на фотку того, кого любишь!
- Да, Дима? - раздался голос Расима.
- Ещё не уснул? - проговорил Димка, поднеся телефон к лицу - прижимая лицо Расима к щеке.
- Нет, - отозвался Расим, и Димке показалось, что голос у Расима какой-то неуверенный, или, сказать точнее, растерянный.
Да, голос был скорее растерянный, словно Димка звонком своим застал Расима врасплох.
- Я буду через минуту. Не спи! - спокойно проговорил Димка, одновременно с этим подумав, что растерянность Расима, очевидно, вызвана пролитой на постель водой.
"Всё, теперь нужно быть максимально естественным. Главное - не переиграть!" - подумал Димка, пряча телефон в карман.
Расим открыл дверь сразу же, едва парень коснулся двери костяшками пальцев. Чуткость Димку не обманула: вид у Расима действительно был растерянный - и растерянный, и вместе с тем словно виноватый, как будто он, Расим, что-то натворил, и теперь ему в этом надо признаваться.
- Что случилось? - быстро проговорил Димка, стирая с лица улыбку и делая взгляд, устремлённый на Расима, вопрошающе встревоженным; вид у Расима действительно был такой, что не отреагировать на выражение его лица было никак невозможно.
- Дима, вода... - проговорил Расим, отходя в сторону и пропуская Димку в номер.
- Какая вода? - не сводя с Расима ничего не понимающего взгляда, Димка вошёл в номер, отводя руку назад и закрывая за собой дверь.
- Я пришёл... вошёл я, а свет горит. Ну, и я сразу заметил: на кровати твоей бутылка лежит, и одеяло потемнело. Ну, то есть мокрое пятно на одеяле. Из бутылки вода на кровать пролилась... почти вся вылилась, - чуть сбивчиво проговорил Расим, виновато глядя Димке в глаза. - Почти вся вода на постель вылилась, - повторил Расим, глядя на парня так, как будто он, Расим, был виноват в том, что случилось.
Димка, устремив недоумевающий взгляд на свою кровать, торопливо пересёк номер. Действительно, его постель была мокрая: одеяло было сдвинуто к стенке, и на простыне сыро серело достаточно приличное пятно.
- Блин! - проговорил Димка, не глядя на Расима.
Он произнёс это вполголоса, как если бы он вслух это подумал: он сказал это сам себе, выражая голосом и досаду, и явную растерянность, и даже едва уловимую злость на себя самого. Ну, а как ещё он мог реагировать? Время - спать, а у него... у него - мокрая постель!
- Я сдвинул одеяло, - словно оправдываясь, проговорил Расим. - Ну, чтоб высыхало.
Димка, ничего не отвечая, приложил ладонь к пятну - простыня была сырая, неприятно холодная. В принципе, пояснять-объяснять Расиму ничего было не надо - всё было понятно и так: он, Димка, торопясь к девчонкам, снова поставил бутылку на кровать, снова сделал это машинально, и вот - результат! Расим уже видел, как у него, у Димки, это бывает; и, тем не менее, поясняя случившееся не столько Расиму, сколько себе самому, Димка медленно проговорил:
- Значит, я выпил воды, уже выходя, и, получается, что бутылку я опять, не думая, поставил на кровать. Так, что ли, было? - Димка вопросительно посмотрел на Расима, словно ища у него подтверждение своей догадке.
- Ну, я тоже так подумал... тоже так решил, - Расим, соглашаясь, кивнул головой. - Когда торопишься или делаешь что-то машинально, не всегда думаешь, что делаешь.
- Ну, а что делать теперь? - медленно проговорил Димка, и снова он проговорил это так, что было непонятно, у кого он это спрашивает - у Расима или у себя? - Как теперь спать-то на мокрой кровати?
Расим не отозвался: во-первых, Дима спрашивал это не у него, а скорее сам у себя, то есть вслух размышлял-думал, а во-вторых, Расим ничего не мог посоветовать, потому как он, Расим, не знал, что Диме теперь делать. Ситуация была глупая, вид у Димы был явно растерянный, а он, Расим, ничем не мог ему помочь - ничего не мог посоветовать.
Димка, растерянно помолчав несколько секунд, словно думая-размышляя, как же теперь ему быть, сделал взгляд, устремлённый на Расима, вопрошающе осмысленным, то есть Димка вопросительно посмотрел на стоящего рядом Расима.
- Расик... - назвав Расима по имени, Димка снова умолк.
Он замолчал, то ли споткнувшись о собственную мысль, то ли проверяя возникшую у него мысль на предмет её реальной осуществимости.
- Что? - живо отозвался Расим, вопросительно впившись глазами в Димкины глаза.
Ему, Расиму, так хотелось Диме помочь, что он готов был сделать для него, для Димы, всё что угодно. Но в этом "всё что угодно" был не трезвый просчёт всевозможных вариантов посильной помощи, а было желание исключительно эмоциональное, абсолютно искреннее, то есть готовность Расима сделать "что угодно" была не прагматичной, не рациональной, а душевной, идущей от ощущения Димы как друга - друга, которому надо помочь. Вот что было в отклике Расима.
- Дим, что ты хочешь? - повторил Расим.
- Расик, может быть... Я вот что подумал: давай, я пересплю эту ночь с тобой. Ну, то есть, мы вместе переспим - на одной кровати. Можно так сделать?
Димка проговорил всё это так, как если б он сам не до конца был уверен в предлагаемом им варианте, и вместе с тем в Димкином голосе, в его вопрошающе устремлённом на Расима взгляде было ощущение того, что то, что он предлагает, есть единственно правильный, единственно возможный вариант в сложившейся ситуации. Он, Димка, не заявил категорично: "переспим на одной кровати" или "я пересплю с тобой", а спросил у Расима: "можно так сделать?". Вот как всё это прозвучало - и на словах, и во взгляде, и в интонации голоса!
- Ну... можно... - глядя Димке в глаза, неуверенно отозвался Расим, и от Димки не ускользнула на мгновение возникшая растерянность Расима: он, Расим, явно не думал - никак не предполагал, что у возникшей проблемы может быть такое решение, и в то же время предложенный Димой вариант был вполне логичным, совершенно приемлемым, абсолютно естественным: почему он, Расим, не мог потесниться в сложившейся ситуации?
- Можно, - повторил Расим, тут же справившись с секундным замешательством; теперь голос его прозвучал вполне уверенно. - Можно, а почему нельзя?
- Расик, потеснимся как-нибудь, да? - словно оправдываясь и вместе с тем извиняясь, проговорил Димка, внутренне ликуя, что всё предварительное сложилось как нельзя лучше - и естественно, и быстро.
Пока всё развивалось так, как он, Димка, предполагал - как он планировал.
- Разве мы не друзья? - Димка, глядя на Расима, улыбнулся, с трудом скрывая распирающую душу нежность.
- Друзья, - отозвался Расим, и в его ответной улыбке было столько тёплой, искренней признательности, что у Димки на миг перехватило дыхание.
Он, Расим, стоял рядом - единственный, любимый, ни с кем не сравнимый, ни на кого не похожий, и Димка любил этого парня так, что у него перехватывало дыхание. Любовь, нежность, желание, страсть огнём распирали Димкину грудь.
"Друзья" - проговорил Расим, внутренне ликуя от того, что Дима сам произнёс это слово, сам об этом сказал. Конечно, они друзья!
- Тогда, Расик, делаем так, - деловито проговорил Димка, не глядя на Расима и доставая из кармана телефон. - Я сейчас сменю музон у себя в будильнике, уберу те бравые позывные, от которых ты поймал утром нестандартный кайф, - тут Димка улыбнулся, - а ты в душ пока сходишь, потом я схожу, и будем размещаться. Согласен?
- Согласен! - не задумываясь, отозвался Расим.
Теперь они были друзья, и Расим был согласен на всё. Во всяком случае, он так искренне полагал - так думал!
Расим скрылся в ванной, и Димка с наслаждением сжал, стиснул через джинсы напряжённо твёрдый член. Неужели сейчас всё сбудется - будет то, о чём он, Димка, так страстно мечтал, о чём грезил и фантазировал? Димке верилось и не верилось в то, что всё сейчас сбудется, всё сейчас будет. В душе Димки пылала страсть, в теле его бушевало желание. Его, Димку, в буквальном смысле распирало от нетерпения! Расик, любимый Расик сейчас будет с ним - не в мечтах, в реале, и он, Димка, будет целовать его, ласкать, обнимать. Неужели всё это будет? Будет. Всё сейчас будет!
Сердце у Димки нетерпеливо стучало - учащённо билось от предвкушения. "Пятое время года", - подумал он, уже нисколько не удивляясь тому, что эти слова снова возникли, всплыли в его голове: пятое время года - это время любви, и нет никакой разницы, осень это или весна. За окном была осень, а в душе у Димки была весна: они будут любить друг друга, и это будет сейчас.
- Дим, я всё, - Расим, улыбаясь, вышел из ванной комнаты. - Ты где будешь спать: у стенки или с краю?
Димка скользнул по Расиму мимолётным взглядом. Расим был в других трусах, они были короткие в то же время свободные - словно расклешённые, и на стройном Расиме они были похожи на короткую юбочку. У Димки снова перехватило дыхание. Расик был обворожительно красив - красив был не только улыбающимся лицом, а красив был всей своей юной статью. "Пятое время года, - подумал Димка, на мгновение залюбовавшись вышедшим из ванной Расимом. - Я сегодня от счастья сойду с ума. Пятое время года - время сходящих с ума от любви".
- Это ж кровать не моя, а твоя. Ты, Расик, хозяин; как ты решишь, так и будет, - с улыбкой отозвался Димка. - Давай ложись! Я быстро, - последние слова, сам того не замечая, Димка произнёс так, как если б они оба понимали, что сейчас будет.
скрылся в ванной, и Расим, откинув одеяло в сторону, с наслаждением рухнул на постель, предусмотрительно переложив Димкину подушку на свою кровать - подготовив для Димы место. Он, Расим, ещё ни о чём не догадывался, ничего не чувствовал, ничего не предполагал, и вместе с тем какое-то смутное, неясное, невнятное томление разлилось по его юному телу - мысль о том, что они - Дима и он - будут спать вместе, в одной кровати, Расима приятно тревожила. Приятность эта не осознавалась Расимом как предвкушение возможного тематического контакта в постели. Приятность была в том, что они друзья, и они будут спать вместе. Конечно, это может быть немного неудобным в том смысле, что кто-то из них, к примеру, во сне станет брыкаться, но это неудобство было ничтожно по сравнению с ощущением, что они друзья и они вместе. "Я буду спать у стенки, если Диме всё равно, где спать: у стенки лучше", - эгоистично подумал Расим, прижимаясь к стене и невольно прислушиваясь к шуму воды, доносящемуся из ванной комнаты...
Вода теплом струилась по телу - бежала по плечам, по груди, по животу, по бёдрам, по ягодицам, по ногам. Димка стоял под душем с вздыбленным, сочно залупившимся членом, закрыв глаза, не делая никаких движений. Лицо Димка поднял вверх, и по его лицу били тёплые струйки, отчего Димка невольно морщился. Предвкушение кайфа плавилось в теле, как плавится лава в печи мартена. Прикосновения к члену отзывались невольной вибрацией судорожно сжимающихся мышц ануса, и, тем не менее, Димка ещё раз намылил член, пальцем водя по кругу в районе сдвинутой крайней плоти. Затем, раздвинув ноги, мыльной ладонью он раз и другой провёл по промежности, мыльными пальцами, чуть присев, потёр-потрогал туго стиснутое отверстие входа. "Интересно, это всем пацанам приятно, когда они подмывают своё очко, или только у меня у одного такое ощущение?" - подумал Димка, снимая со стены гибкий шланг распылителя.
Что ещё нужно было сделать? Зубы были почищены, член был тщательно вымыт, попа была тщательно подмыта. Всё! Димка, выключив воду, начал медленно вытираться, пытаясь продумать свои дальнейшие действия, но сейчас, когда до любви оставались считанные минуты, ничего внятного в голове его не возникало, слова, которые нужно будет говорить в постели, в фразы не складывались; и Димка, решив, что всё это он сообразит по ходу действия, нетерпеливо потянулся за трусами.
- Расик! - едва слышно прошептал Димка, изнемогая от нежности.
Расик - любимый Расим - ждал его, Димку, в постели...
Димка вышел из ванной, держа перед собой перекинутое через руку банное полотенце и пряча таким образом оттопыренные, колом бугрящиеся трусы.
- Всё, Расик? Я выключаю свет? - проговорил Димка, глядя на Расима, лежащего у стены.
В номере было тепло, и потому Расим укрылся одеялом всего лишь до пояса, точнее, он укрылся лишь половиной одеяла, вторую половину и постели, и одеяла предусмотрительно оставив для Димки.
- Да, выключай, - отозвался Расим и тут же, невольно улыбаясь, объявил-добавил: - Дима, ты будешь спать с краю. Согласен?
- Без вопросов! - отозвался Димка.
Повернувшись к Расиму спиной, Димка сделал шаг к двери - к выключателю; свет погас.
- Ну, блин... ничего не вижу! - проговорил Димка, укладывая напряжённо твёрдый член вдоль живота и прижимая головку члена к животу широкой резинкой трусов.
- Иди на мой голос, - проговорил в темноте Расим, вспомнив, как вчера ему точно так же говорил Димка. - Дима, я здесь. Приём!
- Слышу. Иду. Приём! - отозвался Димка.
- Курс на меня. Приём! - засмеялся Расим.
- Понял. Иду по курсу. Приём! - вслед за Расимом рассмеялся Димка.
Приблизившись к кроватям, Димка наугад бросил ненужное полотенце в сторону своей кровати - отбросил полотенце на кровать.
- Долго идёте. Пора уже быть на базе. Приём! - дурачась, вновь рассмеялся Расим.
- К базе подошёл. База к приёму готова? - Димка, скрестив на животе руки и прикрывая таким образом бугрящиеся плавки, замер у кровати Расима.
- База давно готова! - бодро отозвался Расим. - Ваша подушка уже на базе!
- Понял! Спасибо за связь. Отбой! - дурачась, рассмеялся Димка, готовый расцеловать Расима за его и своё дурачество.
Сердце у Димки предвкушающе билось, учащённо стучало в груди. Он стоял перед кроватью Расима, смотрел на смутно видимый силуэт лежащего у стены парня, и снова у него, у Димки, возникла шальная мысль: отбросить в сторону все уловки, все предварительные шаги, все объясняющие что-то слова, и просто... просто, ничего не говоря, ничего не объясняя, повалиться на Расима, прижаться к нему всем телом, обнять его, вдавиться в него напряжённо гудящем членом... и целовать его, целовать, целовать... Что может быть на свете естественнее любви - самого прекрасного человеческого чувства?! Целовать любимого, ласкать его, обнимать, ощущать его всем своим телом, всей душой - для него, для Димки, это было так же естественно, как естественно было дышать. А для Расика? Ах, как было б всё просто - и просто, и естественно - если б когда-то какие-то драные козлы не извратили бы любовь своими сраными комплексами. Или, может быть, то были вовсе не комплексы, а жажда тотальной, неограниченной власти над мыслями и чувствами людей, над их душами? Ведь это ж надо было постараться, чтоб впердолить извращённые представления о любви целым поколениям - целому миру!
Впрочем, сейчас Димку меньше всего волновал "целый мир". Понимая, что теперь, когда обстоятельства сложились максимально благоприятно, практически всё зависит от него одного и ни от кого больше, Димка тут же отбросил мысль о каком-либо форсировании событий: любое форсирование было непредсказуемо, и потому рисковать не стоило.
- Приземляюсь, - проговорил Димка, садясь на край постели.
- Прикровативаюсь, - весело поправил его Расим, ещё больше отодвигаясь к стенке, чтобы другу Диме было больше места, то есть, чтобы ему было удобней.
- Припостелился, - рассмеялся Димка, вытягиваясь в полный рост.
- Классный я навигатор? - Расим, сам того не замечая, невольно подался всем телом вперёд - по направлению к Димке.
- Обалденный! - выдохнул Димка, поворачиваясь набок - к Расику лицом.
Расим лежал на расстоянии чуть вытянутой вперёд руки...
Где-то в это время было утро, и люди просыпались, завтракали, шли по своим делам, а где-то был вечер, и люди, наоборот, торопились домой. Где-то было в это время жарко - там было вечное, нескончаемое лето, а где-то, наоборот, была никогда не прекращающаяся зима. Где-то кто-то в эти самые минуты летел на самолёте или плыл на океанском пароходе, или ехал в поезде, в троллейбусе, на автобусе. Где-то кто-то в это время воевал, и там раздавались звуки выстрелов. Где-то парни спали в казармах, а где-то, наоборот, парни маршировали или бежали кросс, или несли караульную службу. Где-то - на разных континентах - в эти самые минуты говорящие на разных языках пацаны сладострастно тискали свои напряжённые члены, задыхаясь от юного удовольствия, а где-то - на тех же самых материках - другие пацаны в это самое время учились, или долбили девчонок, или трахались с пацанами. Где-то мужчины любили женщин, а где-то мужчины любили мужчин; неисчислимое число людей в эти самые минуты, тяжело дыша, обливаясь потом, содрогались от наслаждения. И в это же самое время два парня лежали на одной кровати в номере гостиницы. Был уже поздний вечер, и в номере был погашен свет, и один парень безумно любил другого, не зная, как ему в этом признаться, а другой в это самое время был вполне счастлив от ощущения возникшей между ними дружбы, ещё не зная, что это та же самая любовь.
Расим лежал на расстоянии чуть вытянутой вперёд руки, так что Димке оставалось лишь протянуть свою руку в сторону Расима, но Димка этого не делал. Он, Димка, медлил, боясь одним неверным движением совершить непоправимое.
- Расик, ты спать хочешь? - прошептал Димка, чуть придвигаясь к Расиму.
- Нет, - отозвался Расим. - А ты?
- Я тоже не хочу. Тебе не холодно? - Димка протянул вперёд руку, и пальцы его прикоснулись к груди Расима.
В принципе, они лежали друг достаточно близко друг к другу, так что, может быть, Димка руку вовсе не протягивал, а просто рукой двинул, и пальцы его совершенно случайно коснулись груди Расима. Кто знает!
- Нет, нормально. А тебе? - отозвался Расим, почувствовав, как Димка тронул пальцами его сосок.
- Ну... тоже нормально, - прошептал Димка. - Хотя можно было бы чуть-чуть согреться. Ты занимаешься спортом?
- Нет, - прошептал Расик, ощущая, как Дима словно машинально, словно невзначай подушечкой указательного пальца теребит твердеющий пупырышек его соска. - Я, когда учился не здесь, год занимался плаванием. А здесь, в школе, бассейна нет.
- Ну, можно же узнать. Может, есть какая секция в городе. Наверняка она есть! - Димка, говоря это, выпрямил пальцы, и пупырышек соска в тот же миг оказался под его ладонью, точнее между средним и указательным пальцами. - А ты где-то участвовал? Ну, были у вас какие-то соревнования... или сам по себе?
- Нет, почему? Были соревнования, - отозвался Расик.
То, что делал Дима, было ему приятно, и в то же время это было немного странно - как будто Дима его, Расима, ненавязчиво ласкал.
- В прошлом году у меня было третье место в городских соревнованиях - в моей возрастной группе, - проговорил Расим, пытаясь сообразить, что всё это может значить.
- Третье? - переспросил Димка, и ладонь его, оставив сосок в покое, чуть сместилась по центру вдоль живота, одновременно с этим совершая медленное, словно машинальное - ничего не значащее - поглаживание.
- Третье, - отозвался Расим, чувствуя, как у него, у Расима, от Димкиных прикосновений вдруг начал медленно, приятно напрягаться в трусах член.
у Расима учащённо забилось: он не знал, что думать, как всё это воспринимать, как на это на всё реагировать!
- А сколько всего было человек? Ну, в твоей возрастной группе? - Димка, говоря это, снова едва заметно подался всем телом вперёд, одновременно с этим чуть сдвигая, перемещая ладонь по животу Расима книзу.
- Не помню. Человек двадцать - из разных школ, - отозвался Расим, думая не о том, что он говорит, а о том, что он чувствует.
То, что делал Дима, было приятно (член у него, у Расима, помимо воли напрягся, сам по себе затвердел, наполнившись сладко саднящим, щекотливым зудом), и вместе с тем то, что делал Дима, было похоже на то, как будто... "Он меня трогает - как девчонку!" - в смятении подумал Расим, не зная, что ему надо предпринять. Сердце от внезапно возникшей догадки застучало, забилось в груди Расима ещё сильнее. Разве так можно?! Ну, то есть... так - как с девчонкой. "Мы же друзья!" - растерянно подумал Расим, ощущая на животе горячую Димкину ладонь.
- Ну, если третье место... из двадцати участников - третье место, это, Расик, хорошо! Хорошо... - горячо прошептал Димка, одновременно с этим снова смещая - перемещая - ладонь ближе к трусам.
Теперь ладонь была совсем близко от трусов - от колом напрягшегося, невидимо оттопырившего трусы члена. Расим почувствовал, как Димка медленно утопил, углубил подушечку мизинца в ямку пупка... Делать дальше вид, что ничего под одеялом не происходит, что он, Расим, ничего не чувствует, было уже никак нельзя, и Расим ладонь своей руки торопливо прижал к животу чуть ниже ладони Димкиной, преграждая таким образом Димке путь к трусам... или - в трусы.
Парни лежали уже так близко, что Расим, поспешно двигая рукой, совершенно непроизвольно коснулся Димки ниже пояса, на миг ощутив сквозь ткань Димкиных трусов окаменевшую твёрдость. "У него тоже... тоже стоит!" - чуть ошарашенно подумал Расим, и у него вдруг возникло совершенно внятное ощущение совершающегося предательства: он, Расим, думал, что они стали друзьями... или в скором времени станут друзьями, настоящими друзьями, а теперь вдруг выясняется, что Дима хочет его, хочет как девчонку. Разве это не есть самое настоящее предательство?
- Дима, - глухо проговорил Расим, и в его голосе Димка отчётливо услышал растерянность и недоумение; именно это отражалось в голосе любимого Расика, и ещё в его голосе Димке почудилось осуждение. - Ты сейчас делаешь нехорошо.
Сердце у Димки сжалось, оно на миг остановилось - и от тех слов, что Расим произнёс, и от той интонации, с какой эти слова были сказаны. Вот он, тот миг невозврата, которого он, Димка, боялся больше всего! Миг невозврата.
Но разве Расим был прав, говоря так?! "Ты сейчас делаешь нехорошо" - это сказал не Расим, это устами Расима сказали те грёбаные козлы, которые когда-то, движимые мутными помыслами, лукаво решили, что можно любовь поделить на "хорошую" и "плохую". Ах, пидарасы - гнусные пиндосы! Как же они, суки, ненавидели тех, кто хотел быть счастливым помимо них, без их растлевающего участия. "Нехорошо"... Разве это он, Расим, сказал это слово?! Нет, тысячу раз "нет"! Это в Расиме, ничего не знающем о любви, но уже считающем, что э т о "нехорошо", говорили они, суки позорные, извратившие представления о самом прекрасном чувстве.
- Что я делаю нехорошо? - глухо проговорил Димка, внутренне удивляясь тому спокойствию, с каким прозвучали в темноте его слова.
- То, что ты хочешь... - отозвался Расим, и тут же, едва это проговорив, он подумал, что, может быть, он ошибается; может быть, у Димы вовсе нет тех намерений, о которых он, Расим, так скоропалительно подумал - которые он заподозрил в Димином поведении?
И тут же Расим подумал о том, что у Димки член, до которого он только что случайно дотронулся, твёрдо напряжён - член у Димы стоит, он возбуждён. Плюс эта рука, которая, продвигаясь вдоль живота, подобралась уже почти к самым трусам - к возбужденному, сладко затвердевшему члену самого Расима. "То, что ты хочешь" - ответил-сказал он Диме, в то время как у него... у него у самого трусы вздыбились, натянулись-взбугрились под одеялом сладостным колом!
- А что я хочу? - не меняя интонации, так же глухо и так же спокойно проговорил Димка, невольно шевельнув лежащей у Расима на животе ладонью, и тому вдруг показалось, почудилось, что рука Димы и голос его никак не связаны, что Дима сам не знает, или, может быть, сам не понимает, что и как рука его делает.
Но разве такое может быть? Спокойный тон, каким Димка спрашивал - задавал свои вопросы, явно сбивал Расима с толку.
А между тем Димка на какой-то миг просто - элементарно! - растерялся. Оказавшись с Расимом в одном номере гостиницы и восприняв это как шанс превратить свою "любовь на расстоянии" в любовь реальную, Димка, в принципе, допускал такой вариант, когда Расим в первый момент может не понять его, не воспримет его чувства всерьёз, испугается или даже, не задумываясь, оттолкнёт его, подчиняясь ещё не утратившим силу представлениям о любви парней как о чём-то зазорном, постыдном и неестественном, и потому он, Димка, с первой же минуты их пребывания вместе стал уповать на естественное развитие событий - чтобы Расим хотя бы отчасти, хотя бы чуть-чуть был готов к его, Димкиному, признанию.
Короче, Димка не мог не учитывать тот факт, что в реале всё может оказаться не так просто, как об этом на разных сайтах пишут в своих откровенных историях парни, не встречающие преград. Но у них уже был, наверное, немалый любовный опыт, а у Димки это была его первая, страстная, упоительная любовь, переживаемая им втайне от возлюбленного; а потому, не имея опыта любовных отношений, Димка вполне закономерно опасался, что что-то у него, не имеющего опыта, может не получиться.
И вместе с тем - в то же самое время! - за два месяца своей не убывающей, а лишь нарастающей любви Димка настолько слился с мыслью о Расиме как о возлюбленном, а в своих страстных мечтах-фантазиях, неизменно заканчивавшихся сладостным оргазмом, он настолько проникновенно и ярко воображал сцены их ничем и никем не ограниченной взаимной страсти, что, когда они оказались проживающими вместе, в одном номере гостинице, он, влюблённый Димка, на волне своей страсти, своей неизбывной любви поневоле решил, что Расим в своих чувствах ответных будет так же отзывчив, как отзывчив он был в его, Димкиных, сладостных грёзах. И когда всё начало складываться как нельзя лучше - когда вмиг возникло взаимопонимание, простота и естественность в общении, ненапряжность в отношениях, когда вспыхнула и стала расти симпатия к нему, к Димке, со стороны Расима, он, Димка, окончательно уверился в том, что никаких осечек, никаких препятствий на пути к реально взаимной любви возникнуть уже никак не должно, а потому ему оставалось лишь ненавязчиво создать, смоделировать ситуацию, в которой можно было бы открыть Расиму свои подлинные чувства. Тут-то и возникла - удачно возникла! - идея со случайно пролитой на постель минеральной водой.
И ведь как обалденно, как всё классно получилось! Изнемогая от любви, Димка самым естественным образом оказался в постели Расима, они стали о чём-то говорить, он, Димка, как бы машинально тронул сосок Расима и стал нежно, ненавязчиво теребить его пальцами, чувствуя, как сосок стремительно затвердевает от этой ласки, от чувственного соприкосновения с пальцами. Расик лежал, не возражая, и рука Димкина медленно двинулась вниз, устремляясь к желанному члену Расима, как вдруг парень услышал: "Ты сейчас делаешь нехорошо - то, что ты хочешь". Словно в знойный день на него, на Димку, одномоментно вылили, опрокинули ушат ледяной воды! Это было практически неожидаемо, и Димка почувствовал себя совершенно растерянным, не зная, как ему реагировать на прозвучавшие слова. Потому и спросил он "а что я хочу?" голосом, на миг лишившимся всяких эмоций.
- Дима, ты будто сам не знаешь, что ты делаешь - что ты хочешь... - проговорил Расим, и в его голосе Димка уловил лёгкий укор.
Он, Расик, сказал это так, как будто не Димка, а он был главным из них.
- Не знаю. Скажи! - тихо и, может, потому как-то странно смиренно-покорно отозвался Димка.
- Ты сам знаешь... - произнёс Расим, на секунду запнувшись, и в голосе Расима Димка не услышал, не уловил уверенности.
Не было в голосе Расима уличающей - обличающей - правоты!
- Нет, я не знаю! - упрямо проговорил Димка.
Расим, преградив путь Димкиной руке, почему-то не столкнул, не сбросил её со своего живота, и он, Димка, по-прежнему ощущал всей ладонью, прижатой к животу Расима, шелковистую упругость тёплой кожи.
- Скажи... скажи, что я делал сейчас нехорошее!
- Ты сейчас делал так... ты делал так, как это делают парни с девчонками, - выдохнул Расик, невольно злясь на себя за то, что он вынужден это произносить.
"Неужели Дима не понимает это сам?!" - подумал Расим, ощущая на животе тёплую Димкину ладонь.
- А я... я не девчонка! Зачем ты так делал? Я думал, ты мне друг... - в последних словах Расима совершенно отчётливо прозвучала нескрываемая пацанская обида.
- Какая девчонка! Расик, ты о чём?! - Димка, задохнувшись от нежности, разрывавшей ему сердце, в невольном порыве подался к Расиму всем телом и в то же мгновение ощутил, как ему в пах несгибаемо упёрся твёрдый, напряжённо торчащий член лежащего на боку Расика.
- При чём здесь девчонка, Расик?! Мы парни, и я... Ты подумал сейчас, что я... я хочу тебя обидеть?! Да?! Ты это подумал?! Это?! - Димка, ощущая через трусы возбуждённый член Расима, горячо выдыхал слово за словом, и теперь в его голосе была совершенно другая интонация.
говорил жарко, порывисто, спотыкаясь о паузы, почти не думая, и оттого его искренность была ещё убедительнее, ещё неопровержимее. Не в силах сдержать себя, Димка придвинулся к Расиму почти вплотную, одновременно с этим скользнув ладонью по пояснице лежащего на боку парня, словно желая его таким образом притянуть, прижать к себе. Любовь бушевала в словах Димки, и страсть полыхала в его движениях.
- Какой ты дурак, Расик! Какой же ты дурак! - Димка произнёс, проговорил-выдохнул слово "дурак" с такой рвущейся изнутри нежностью, что слово это, грубое само по себе, прозвучало у Димки почти как невольное признание в любви. - Мы парни, и я любого... любого сотру в порошок, кто только захочет... кто только подумает тебя обидеть! "Девчонка"... При чём здесь девчонка, Расик?! Мы парни... Мы парни, и мы друзья... мы друзья с тобой, Расик! Разве нам сейчас плохо?
"Мы друзья с тобой, Расик!" - полыхнули Димкины слова - слова Димы - в сознании Расима, и он почувствовал, как парень, плотно прижавшись к нему всем телом, страстно вдавил свой твёрдо выпирающий возбуждённый член в его член, такой же твёрдый и возбуждённый. Члены у них у обоих стояли, стояли несгибаемо - как каменные! Друзья... "Но разве друзья так делают?!" - в смятении подумал Расим, не зная, как ему реагировать на столь неожиданный поворот в их отношениях.
Жаркий напор Димкиных слов, жар его страстью пылающего горячего тела невольно передались Расиму, и юноша почувствовал, как по телу его сладостным возбуждением прокатилась волна удовольствия. "Разве нам сейчас плохо?" - догнали Расима Димкины слова. "А разве так можно - разве это не стыдно, не позорно?" - подумал Расим, вопреки возникшим в голове словам ощущая стремительно нарастающее во всём теле чувство сладостного, необъяснимого удовольствия.
Ему вдруг вспомнилось, что в той школе, в которой он раньше учился, тоже был случай - похожий случай: двое парней-выпускников на протяжении полугода регулярно насиловали - трахали - другого парня; ну, то есть, в неделю по два-три раза, а то и чаще после уроков они уводили его к себе домой и, пока родители были на работе, делали с ним всё то, что делают парни в постели с девчонкой. Говорили, кажется, что никто того пацана не насиловал, не принуждал это делать, что он сам ходил к парням домой, потому что ему это всё вроде как самому нравилось, и он сам... он сам всего этого хотел, всё делал совершенно добровольно.
Но вот что Расим, ощущающий нарастающую сладость во всём теле от соприкосновения с телом Димы, теперь вспомнил совершенно отчётливо, так это то, что парней за такое потом осуждали. А тот пацан потом из их школы исчез - никто не хотел с ним общаться, все улюлюкали, смеялись ему вслед, и его через какое-то время родители перевели его в другую школу. И ещё говорили, что к тому пацану через какое-то время стали настойчиво приставать другие пацаны - чтобы делать с ним точно такое же.
- Дима, не надо... не надо так делать! - Расим, отстраняясь, отодвигаясь от Димки к стенке, одновременно с этим упёрся рукой Димке в грудь, энергично отталкивая его от себя. - Пусти меня. Пусти!
- Почему?! Расик... - Димка попытался преодолеть сопротивление Расима - попытался удержать тело Расима прижатым к своему телу, но тут же почувствовал, как Расим молча удвоил, утроил свои усилия, чтобы его, Димку, от себя оттолкнуть, и, подчиняясь воле Расима, Димка подал своё тело к краю постели - от Расика в сторону, прочь.
Какое-то время они, оба возбуждённые, оба знающие о возбуждении друг друга, но снова лежащие на расстоянии друг от друга, молчали. Они опять лежали на расстоянии друг от друга, но теперь это было совсем иное расстояние, нежели то, которое их разделяло, когда Димка только очутился в постели Расима: каждый из них, лежащих на разных краях кровати, по-своему осознавал, осмысливал только что произошедшее.
Димка думал о том, что, наверное, он всё - всё-всё! - сделал не так, как это было нужно. Нужно было не торопиться, нужно было, скрывая свои чувства, потерпеть ещё какое-то время, несколько дней или даже неделю, пусть даже неделю! - чтобы Расим проникся к нему ещё большим доверием, чтоб стал ему близким-близким другом, - и только потом предпринимать какие-то шаги, ведущие к подлинному сближению. "Я поторопился! - с отчаянием думал Димка, кусая губы. - Я даже не удосужился поинтересоваться у Расика, как он вообще относится к такой любви", - запоздало корил, клял себя Димка, готовый от чувства захлестнувшего его отчаяния провалиться сквозь землю.
От безысходности, от ощущения непоправимости совершенного у него, у Димки, готовы были навернуться на глаза слёзы; он был совсем не сильный, этот взрослый Димка, фантазёр и мечтатель. И потом, если б он, возжелавший секса с парнем, не был бы в этого парня - в Расика, то есть - по уши влюблён! Без любви - той трепетной, нежной, томящей душу любви, что испытывал Димка к Расиму, - всё было бы неизмеримо проще: он бы, не обломавшись, не придавая такого сакрального значения первому отказу, без труда, без всякой рефлексии предпринял бы ещё одну попытку: движимый жаждой секса, он подмял бы возбуждённого Расика под себя, стал бы его уговаривать, стал бы его убеждать, предлагая попробовать, и нет, наверное, такого пацана, который в нормальных условиях смог бы наотрез отказаться от подобного предложения. Всё это было бы и возможно, и вполне осуществимо, если бы он, Димка, не был бы в Расима влюблён. Как ни странно, именно любовь делала Димку в той ситуации, в какой он оказался, совершенно беспомощным. Он не секса хотел, точнее, не только секса - он Расима любил, и хотел он перво-наперво понимания. он, Димка, хотел любви! Он лежал в полуметре от Расима, от любимого Расика, и страсть, растерянность, нежность, обида разрывали влюблённое Димкино сердце. Любовь, неистребимая любовь пылала в юной душе влюблённого Димки!
А Расим, в свою очередь, ощущая в темноте близость лежащего на его кровати Димы, пытался понять, что всё э т о могло означать. Он, Расим, не с луны свалился, и, как всякий другой пацан, прекрасно знал, что есть "голубые", есть, соответственно, однополый секс - взять хотя бы случай, произошедший в их школе! Но, во-первых, он, Расим, никогда такой секс не примерял на себя, никогда о такой возможности не помышлял, не думал, а во-вторых, он совершенно не предвидел, абсолютно не предполагал, что Димка этого захочет, оказавшись в ним, с Расимом, в одной постели. Ведь не было никаких предпосылок к тому, что э т о может произойти - что всё повернётся таким образом! За два дня их общения со стороны Димы не было ни намёков на что-то подобное, ни, тем более, каких-либо разговоров на т а к у ю тему, и вдруг... "Что всё это может означать?" - растерянно думал Расим, лихорадочно прокручивая в голове события двух минувших дней.
Он, Дима, всё это время был по отношению к нему, к Расиму, предусмотрителен, может быть, даже заботлив, как заботлив бывает старший брат в отношении младшего. Но разве это плохо? Он, Дима, о нём, о Расиме, беспокоился - и потому стал искать его, когда к нему, к Расиму, пристали те парни, а потом, не раздумывая, готов был вступить с парнями в драку, защищая его, Расима. Разве в таком отношении одного к другому можно увидеть что-то ненормальное? И разве он, Расим, не встал бы рядом с ним, с Димой, если б те парни решили бы с д р у г о м поквитаться? Встал бы. Встал бы не думая - ни на миг не задумавшись! Потому что он, Расим, ещё не встречал в своей жизни пацана - парня взрослее себя, рядом с которым ему, Расиму, было бы так хорошо, так надёжно, так обалденно клёво. И разве он, Расим, не загорелся искренним, неодолимым желанием стать для Димы самым лучшим другом? Пусть не единственным, но настоящим, искренним, преданным. "Разве в таком желании может быть что-то постыдное - что-то нехорошее?" - подумал Расим.
Он лежал возбуждённый, растерянный, лежал, ф и з и ч е с к и чувствуя, ощущая присутствие рядом - всего лишь в каком-то полуметре! - такого же возбуждённого Димы, которого он, Расим, только что оттолкнул от себя. "Разве нам сейчас плохо?" - догнали Расима Димкины слова, и он, чувствуя жаром налитый член, не находя во всём предыдущем поведении Димы никаких, хотя бы малейших изъянов, чувствуя никуда не девшееся, не испарившее желание стать для парня по имени Дима настоящим, преданным другом, в смятении подумал, мысленно повторил ещё раз: "Разве нам сейчас плохо?" - и было уже непонятно, повторил ли он это слова Димки, или он об этом подумал сам.
- Расик... - чуть слышно, виновато, произнёс Димка, первым нарушая затянувшееся молчание.
Расим не отозвался. Вздрогнув от тихого и в то же время отчётливо, громко прозвучавшего в звенящей тишине Димкиного голоса, Расим невольно напрягся, не зная, что ему делать, как ему надо реагировать на Димины слова.
- Ты ничего не понимаешь... - выждав несколько секунд, тихо произнёс Димка, стараясь в густой темноте всмотреться в лицо Расима.
И снова Расим не проронил в ответ ни звука. Он лежал не шевелясь, затаив дыхание, как если бы его рядом с Димкой вообще не было.
несколько секунд, Димка проговорил ещё тише:
- Ты не хочешь со мной разговаривать? Расик...
Димка произнёс, тихо проговорил всё это с такой искренней - неподдельной - интонацией вины, затаённой любви, запоздалого покаяния, что у Расима, лежащего в темноте, от такой интонации Димкиного голоса душа, вырываясь из-под контроля сумбурных, вихрем летящих мыслей, невольно рванулась Димке навстречу. "Ты не хочешь со мной разговаривать"... Разве он, Расим, называемый Димкой Расиком, не хотел с ним, с Димой, разговаривать?! Разве он, Расим, не хотел этого?!
- Что? - чуть слышно проговорил - отозвался - Расим, чувствуя, как у него колотится, гулко стучит в груди сердце.
- Ты хочешь, чтобы я ушёл? - Димка произнёс эти слова внешне спокойно, так же тихо, но в его голосе невольно возникла какая-то обречённость. - Хочешь? Ты скажи мне. Ты только скажи мне, и я уйду.
- Куда? - после секундной паузы, показавшейся Димке вечностью, прошептал, произнёс-проговорил Расим с едва уловимым недоумением в голосе.
- На свою постель, - отозвался Димка. - Куда же ещё.
- Она мокрая, - чуть помедлив, отозвался Расим, как будто он, Дима, мог об этом забыть.
- Ну и что? Я смогу переспать на мокрой, - внешне спокойно проговорил Димка, но сквозь это спокойствие в его голосе невольно проступила едва уловимая горечь. - Хочешь, чтобы я ушёл?
"Он сейчас скажет мне "уходи" - и пусть!" - подумал Димка, сглатывая невольно подступивший к горлу комок. Конечно, Димка был уже достаточно взрослым, но он, стройный высокий Димка, на самом деле лишь казался взрослым, ироничным и прагматичным - он сам делал из себя взрослого, ироничного и прагматичного, чтобы ничем не отличаться от других. А на самом деле... на самом деле - в никому не видимой душе - он, Димка, был нежным, мечтательным. А ещё он был влюблён в Расика - он, Димка, был влюблён в парня по имени Расим, и, как вдруг выяснилось-открылось, он оказался вовсе не сильным перед лицом своей первой, страстной и трепетной любви.
"Пусть говорит "уходи". Пусть! Завтра я всё ему объясню... и попрошу у него прощения. Я скажу ему... скажу ему: "Расик, я не хотел тебя обидеть". Скажу: "Давай всё забудем, давай снова станем друзьями. Просто друзьями!" - с отчаянием подумал Димка, чувствуя, как любовь - неистребимая, никуда не девшаяся любовь - рвёт его сердце на части. "Расик, - подумал Димка, кусая губы и мысленно видя Расима таким, каким он вышел на фото в телефоне, - я же не виноват, что я без тебя не могу. Совсем не могу... Совсем!"
Расим молчал - ничего не отвечал, и Димка, не переспрашивая повторно, остаться ему или уйти, шевельнулся, намереваясь вставать. Завтра он всё, всё объяснит другу. Ему, Димке, нечего стыдиться... и уже ничего не нужно от него, от Расика, скрывать!
Конечно, можно было бы прямо сейчас всё то, что случилось, превратить в ш у т к у - можно было бы сейчас сказать что-то типа: "А ты, Расим, настоящий пацан - на провокацию не поддался!", и наверняка можно было бы пустить Расиму пыль в глаза, обмануть его, заставить его поверить в то, что он, Димка, всерьёз ни о чём таком не думал - не помышлял. Или, наоборот, можно было бы сказать совсем по-другому: "Чего ты, Расим, ломаешься - хули ты жмёшься? Парни делают это сплошь и рядом - кайфуют один с другим. Это нормальный секс!". Или можно было бы сказать совсем просто, совсем понятно: "Расслабься, Расим, и давай покайфуем, взбодрим писюны - пошпилим друг друга в попец или в ротик. Никто ничего не узнает!". Но в том-то и было всё дело, что все эти шутки, все уловки, все эти, в принципе, правильные, вполне объяснимые, совершенно понятные, а потому в общем и целом нормальные слова были бы уместны и объяснимы совсем в другой ситуации - в ситуации, когда просто хочется секса, хочется сексуального удовольствия, и они же, эти слова-уловки, были совсем невозможны, никак неприемлемы в ситуации нежной, трепетной Димкиной любви, потому как любовь - это не только секс, каким бы желаемым он ни был.
Расим смутно увидел в темноте, как Димка задвигался, стал подниматься, чтобы уйти, и проговорил:
- Дима... лежи.
Он сказал это неожиданно для себя самого - и тут же, словно испугавшись, что Дима может его совсем н е т а к понять, торопливо добавил, поясняя своё с губ сорвавшееся "лежи":
- Постель твоя мокрая. Как на мокрой кровати спать?
Димка, уже приподнявшийся, чтобы вставать - чтоб уходить, замер. Конечно, это слово "лежи" ещё ничего не означало, ни на что не указывало, ничего такого не предполагало - оно, это слово "лежи", было вполне объяснимо и логично в точки зрения элементарного предположения, на какой постели комфортней спать, и в то же время... в то же время это слово "лежи", прозвучавшее в темноте из уст Расима, теперь - после того, что случилось-произошло - означало для него, для Димки, бесконечно много. Расик сказал "лежи", и Димка, ничего не отвечая, чувствуя, как дрогнуло, сладкой надеждой мгновенно отозвалось на это слово его влюблённое сердце, снова опустился на постель. Конечно же, он, Расим прав: как можно спать на мокрой постели?
Какое-то время они молчали - лежали друг против друга на расстоянии полуметра с возбуждённо твёрдыми, сладостно напряженными горячими членами, и Расим, затаив дыхание, чувствуя, как пылают, огнём горят его щёки, в смятении думал, что если Дима сейчас опять протянет руку, если снова коснётся пальцами его тела, снова проведёт по телу горячей ладонью, устремляясь т у д а, то он, Расим, не найдёт в себе сил этому воспротивиться.
Да и надо ли этому сопротивляться? Разве он, Расим, не хотел, чтобы Дима стал для него самым лучшим другом? Хотел, ещё как хотел! А разве в этом желании не было ещё смутного, ещё невнятного, ещё неосознаваемого, но уже сладко томящего душу стремления к какой-то максимально возможной - настоящей - близости? Взять хотя бы такой пустяк: разве он, Расим, не испытывал смутное и вместе с тем радостное удовольствие, когда утром, стоя на выходе из номера, Дима поправлял воротник его рубашки, разве ему не приятно было в тот момент ощущать неподдельную Димину заботу? Разве он в тот момент не поймал себя на мысли, что ему доставляют удовольствие эти лёгкие, щекотливо приятные прикосновения Димины х пальцев? И разве он, Расим, был неискренен, когда в холле утром порывисто сказал Диме, увидев тех пацанов, что в случае чего он, Расим, будет с ним, с Димой, рядом? Рядом...
Они лежали рядом, лежали в одной постели, и Расим с каждой секундой всё яснее, всё отчётливее осознавал, что ему, Расиму, хочется, с каждой секундой всё больше, всё сильнее хочется, чтобы Дима снова протянул к нему руку. Полная, максимальная, близость - его, Димина, рука на животе; рука, готовая устремиться дальше - туда, где у него, у Расима, сладкой окаменелостью дыбился, упираясь головкой в трусы, жаром налитый член.
"Полная, максимальная, близость", - подумал Расим, с трудом удерживая себя от желания сжать, стиснуть свой член в кулаке. Разве она, такая близость, не может присутствовать в дружбе - в искренней, в настоящей дружбе - если парень, твой друг, тебе нравится; сильно-сильно нравится - как Дима! "Полная, максимальная близость!" - снова подумал Расим, ощущая, как не только напряжённый, сладостно ноющий член, но и всё тело его наполняется жаром желания. он, Расим, никогда о таком не думал, никогда он такого желания не испытывал. Ну и что с того, что не думал он о таком? Раньше не было Димы - раньше он, Расим, вообще не знал, что бывает такое желание дружбы, когда хочется, страстно хочется слиться с другом в нерасторжимое целое...
Расик сказал "лежи", и Димка, который за пару мгновений до этого клял, корил себя за поспешность, за неразумное нетерпение, тут же воспрянул духом. Вновь опустившись на постель, Димка почувствовал, как горячая надежда вновь наполнила страстью его пылающее сердце. Разве он, Димка, хочет плохого? Да и как вообще он может хотеть плохого, если он, Димка, Расима л ю б и т?! По-настоящему любит - всем сердцем, всей душой.
В знаменитом платоновском диалоге есть такие слова: "О любом деле можно сказать, что само по себе оно не бывает ни прекрасным, ни безобразным. Например, всё, что мы делаем сейчас, пьем ли, поем ли или беседуем, прекрасно не само по себе, а смотря по тому, как это делается, как происходит: если дело делается прекрасно и правильно, оно становится прекрасным, а если неправильно, то, наоборот, безобразным. То же самое и с любовью: не всякий Эрот прекрасен и достоин похвал, а лишь тот, который побуждает прекрасно любить".
Расик - любимый Расик! - просто не понял его, по наивности вообразив, что он, то есть Димка, хочет с ним, как с девчонкой - хочет его, Расима, вместо девчонки. Какая чушь! Если б он, Димка, хотел с девчонкой, он бы мог этого без труда добиться, потому как, во-первых, он знал, что девчонкам он нравится, а во-вторых, он умел, он мог с ними, с девчонками, разговаривать. Это у Толика может ничего не получиться, потому что он, Толик, сразу полезет девчонке в трусы - сразу, без всяких предисловий, начнёт домогаться конкретной близости, нисколько не утруждая себя тем, чтоб попудрить девчонке мозги. Для него, для Димки, попудрить мозги ничего не стоило, и если б он захотел с девчонкой, то он бы сейчас лежал с девчонкой. Он ведь не в армии и не в тюрьме, где без девчонок парни лезут к парням; да и потом, вместо девчонки - это трусливый самообман! Или - сознательный обман. Потому как можно сколько угодно раз говорить себе "вместо девчонки" или можно на тему "вместо девчонки" ловко вешать лапшу на уши другим, но и удовольствие, и наслаждение заполучаются, в конечном счёте, от секса не с девчонкой, а с парнем - вот в чём вся суть!
девчонки"... При чём здесь девчонка, если он, Димка, всем сердцем, всей душой любит Расима?! При чём здесь девчонка, если ему, Димке, хочется, страстно хочется слиться в нерасторжимое целое с ним, с любимым Расимом. "Как ему это сейчас объяснить?" - подумал Димка, вновь ощущая страстное, неодолимое желание протянуть руку, прижать рядом лежащего Расика к себе, снова почувствовать-ощутить, как в него, в Димку, несгибаемо твёрдо упирается возбуждённый член. Разве Расик не хочет того же, если член у него возбуждённо стоит, и стоит он ничуть не слабее, чем у него, у влюблённого Димки?!
"Лежи"... Как можно было лежать - просто лежать - когда он, Расим, лежал рядом?! "Я люблю тебя, Расик!" - подумал Димка. Любовь распирала Димкину грудь, и член его, распираемый от возбуждения, казалось, вот-вот разорвётся от непомерного, невыносимого напряжения.
Протянув руку, Димка нежно коснулся ладонью бедра лежащего на боку Расима.
- Расик... - прошептал Димка и почувствовал, как Расим от его неуверенного прикосновения вздрогнул, мгновенно напрягся. - Расик, ты не думай, что я... что я просто так - что я несерьёзно. Я не просто... не просто так... - не встречая сопротивления, Димка медленно скользнул ладонью не вниз, а вверх - по спине Расима. - Ты классный, Расик... классный пацан. Ты сам не знаешь, какой ты классный. Самый классный пацан... Самый-самый! - Димка, горячо выдыхая эти слова, потянул Расима на себя, одновременно с этим качнувшись сам к центру кровати. - Расик... всё будет классно. Всё будет классно, Расик... Ты даже не представляешь! Ты просто не представляешь, Расик, как нам будет хорошо! - Димкины пальцы коснулись щеки Расима, эфемерно, легко скользнули по подбородку, по груди, по животу парня; их разделяли считанные сантиметры.
Ладонь Димки, на миг замерев у резинки трусов, снова скользнула на бедро, прошлась по пояснице.
- Расик... - прошептал Димка, двинув тело вперёд.
Он снова почувствовал, как в пах ему твёрдо упёрся несгибаемый, напряжённый член Расима, показавшийся через трусы фантастически толстым, и в то же мгновение Димкина ладонь, наполняясь упругой округлостью, остановилась, замерла-застыла на сочных Расимовых ягодицах.
- Расик... - Димка, задыхаясь от страсти, от наслаждения, от осознания того, что Расим не отталкивает его, порывисто вжался пахом в пах Расима, через трусы скользнув членом своим по члену Расима.
И в то же мгновение ладонь его, неуловимо дёрнувшись вверх, вскользнула под резинку Расимовых трусов. Димка ощутил ладонью нежную кожу Расимовой попы, непроизвольно сжавшейся то ли от прямого, непосредственного соприкосновения с обжигающе горячей Димкиной ладонью, то ли от какого-то другого невольно возникшего удовольствия.
Теперь они лежали, вжимаясь один в другого. Через тонкую ткань трусов они упирались друг в друга напряжённо твёрдыми, сладко залупившимися членами, рука Димки была в трусах Расима, Димка ласкал, стискивал, мял ладонью упруго сочные Расимовы ягодицы, и Расим не мог не чувствовать, что всё это ему, Расиму, доставляет удовольствие. Ему, парню, это было приятно! И приятно, и сладко было Расиму. И ещё ему, впервые оказавшемуся в такой необычной, совершенно непредвиденной для него ситуации, было отчего-то стыдно - как будто Дима, с которым он, Расим, хотел подружиться, делал теперь что-то желаемое, очень приятное и вместе с тем необычное, непозволительное, как будто он, Дима, делал то, что делать было нельзя, никак нельзя... Почему нельзя?
- Дима... - глухо проговорил Расим, чувствуя, как Димкины пальцы возбуждающе втискиваются в расщелину между туго сомкнутыми полусферами его, Расимовых, ягодиц, подбираясь к з а п р е т н о м у месту. - Дима, зачем ты... зачем ты... не надо, - глухо прошептал Расим, с силой стискивая, сжимая ягодицы и вмиг затвердевшими, окаменевшими булочками невольно удерживая Димкины пальцы на подступах к сладко покалывающим мышцам сфинктера. - Дима, не надо... - выдохнул Расим, и хотя в этом "не надо" не было ни внятной уверенности, ни какой-либо твёрдой категоричности.
Тем не менее, движимый остатками нелепого, ненужного, неуместного в данном случае "здравого смысла", он - вопреки распирающему его желанию - поспешно дёрнул рукой назад, через трусы обхватив Димкину руку.
- Не надо... не надо туда...
- Расик, не убирай мою руку... - тихо, мягко прошептал Димка, и столько в его, Димкином, голосе было нежности, столько было страсти, надежды, затаённой мольбы, что Расим, на миг растерявшись от опалившего его непонятного чувства ещё неведомой ему, Расиму, любви, покорно расслабил пальцы, тем самым давая Димке полный карт-бланш на все его действия, то есть вольно или невольно подчиняя себя его, Диминой, воле.
- Завтра нам будет стыдно, - медленно прошептал Расим, едва слышно выдохнув эти слова в темноту, адресуя их то ли Димке, то ли самому себе.
- Завтра? - Димка почувствовал, как счастье - бесконечное счастье - вмиг заполнило, захлестнуло его сердце; если "завтра нам будет стыдно", то это могло означать лишь одно: то, что сегодня... сейчас... сейчас будет то, из-за чего, как ошибочно думает Расик, завтра им "будет стыдно".
Любовь, ликующая любовь сладким жаром бушующего огня заплясала-запела в каждой клетке Димкиного тела! Потому как... Разве эти слова, сказанные Расимом про завтра, и разве его рука, ощутимо утратившая волю к сопротивлению, не означали, что сегодня он, Расим, уже больше не будет сопротивляться, что сейчас он, любимый, страстно желаемый Расим, не оттолкнёт его, влюблённого Димку, от себя?!
- Расик! - выдохнул Димка, и Расим почувствовал, как губы Димы обжигающе коснулись его пламенеющей щеки. - Ни завтра, ни послезавтра - никогда нам не будет стыдно! Потому что... - Димка хотел сказать "я люблю тебя, Расик!", но, движимый неодолимым желанием, юной страстью, первой любовью, он, ликующий от захлестнувшего его счастья, не договорив, порывисто опрокинул Расима на спину, подмял его, бесконечно любимого, под себя и страстно вдавился в него, податливо растерявшегося, прижавшись к нему всем своим пламенеющим, жаром наполненным телом.
Мечты сбываются. О, ещё как сбываются, если мечтать неотступно, мечтать горячо, всем сердцем - так, как мечтал о Расиме Димка! Разве он, Димка, знал до того, как увидел Расика, что такое любовь? Ни фига он не знал!
До Расима у Димки случались влюблённости в парней, но то были именно влюблённости, а не любовь. То были всего лишь влюблённости - скрываемые влюблённости, и не более того. Время от времени у Димки возникало чувство тайной, внешне никак не проявляемой симпатии к тому или иному парню в школе, и тогда он, Димка, в течение какого-то времени наедине с собой сладко думал о том, что с этим парнём он, Димка, мог бы попробовать, ну, то есть, мог бы потрахаться-попихаться - в попу или в рот. Но каждый раз это тайное хотение не выходило за пределы скрытых фантазий, потому как он, Димка, никаких конкретных шагов в смысле сближения, в плане возникновения каких-то о с о б ы х отношений с кем-то никогда не предпринимал, потому как в возникавших чувствах симпатии к тому или иному пацану никогда не было подлинной глубины, а было хотя и внятное, но ещё неуверенное, ещё пугливое желание элементарного секса. В результате, пофантазировав на тему траха с тем или иным пацаном, Димка через какое-то время остывал, чтобы снова затем мечтать неконкретно и отвлечённо.
"Неконкретно и отвлечённо" - так называлось сопровождаемое мастурбацией рассматривание откровенных фоток из интернета. Научившись находить на просторах всемирной паутины геевские сайты, Димка загружал на свой комп бесконечные галереи трахающихся парней и, рассматривая их, запечатлённых в момент занятия сексом, сладострастно дрочил, сидя перед монитором в своей комнате. Понятно, что делал Димка всё это, когда дома никого не было. Впрочем, в таком возрасте это делает каждый второй пацан или парень - с той лишь разницей, что кто-то дрочит на "девочек", а кто-то дрочит на "пацанов", и потому ничего необычного в этих Димкиных действиях не было в принципе.
А осенью... осенью в Димкину жизнь ворвался Расим, точнее, не сам Расим, а мысли о нём, чувства, мечты, фантазии... Расим заполнил Димкин внутренний, никому неведомый мир, и это была уже не влюблённость - эта была любовь! Первая, юная, страстная, немая и потому безответная любовь.
И вот теперь он, Расик, любимый Расик лежал под ним, под Димкой, разведя врозь ноги, Димка ощущал - пусть даже через трусы! - твёрдый возбуждённый член Расима и вжимался, сладострастно вдавливался в Расима своим членом. О, разве не об этом он, Димка, мечтал перед сном, приспуская трусы, разве не этого он хотел, сладостно мастурбируя каждый раз перед тем, как погрузиться в сон? Разве не это он представлял, видя Расика на переменах в школе - исподтишка наблюдая за ним, ничего не подозревающим, ничего не ведающим о том, что творится в душе обычного с виду выпускника? И вот...
сбываются! Димкины губы обжигающе впились в губы Расима - жарко и страстно Димка припал открывшимся ртом ко рту любимого Расика, вобрал его губы в свои, обхватил губы парня влажно пылающим кольцом губ своих, и Расим почувствовал, как Димкин язык трепещущим мотыльком оказался у него, у Расима, во рту. В горячих, жадно всосавшихся в его губы Димкиных губах было столько нескрываемой жаркой страсти, столько неутолённой ликующей любви, что Расим даже не подумал каким-либо образом воспротивиться Диме. Да и как он мог противиться, если в теле его, сладко придавленном телом Димы, уже бушевало сладчайшее наслаждение? Димка сосал Расима в губы, одновременно с этим непроизвольно двигая бёдрами, конвульсивно сжимая, стискивая ягодицы, Димка делал давящие движения пахом на пах, отчего члены парней, пусть даже через трусы, сладостно тёрлись один о другой.
Не выпуская губы Расима из своих, Димка немного сместился в сторону, одновременно с этим скользнув рукой к мгновенно взбугрившимся трусам лежащего на спине возбуждённого Расима, и тот почувствовал, как горячая ладонь Димы, поднырнув под резинку трусов, страстно сжала его напряжённый, сладко гудящий член. Димка, не отрываясь от губ Расима, в жаром пышущей тесноте трусов уверенно обхватил ладонью горячий, несгибаемо твёрдый член. Сколько раз он, Димка, проделывал это в своих фантазиях, сколько раз, мастурбируя перед сном, он думал-мечтал о том, что когда-нибудь это сбудется-произойдёт, случится наяву!
Димка запойно, неотрывно сосал Расима в губы, одновременно с этим страстно сжимая, тиская в кулаке вполне приличный - жаром пламенеющий - член любимого Расика. И от того, что член у Расима был не пипеточный, а ощутимо большой, длинный и толстый, ладонь Димкина тут же превратилась в сплошную эрогенную зону. Димка, смещая на члене крайнюю плоть, то и дело касался пальцем клейко-влажной головки, и Расим, от наслаждения сжимая, стискивая ягодицы, чувствовал, как т а м, куда Дима пытался добраться пальцами, всё полыхает от небывалого удовольствия.
Наконец, оторвавшись от губ Расима - выпустив губы его из своих, Димка чуть слышно выдохнул:
- Расик... - и тут же, не удержавшись, снова ткнулся губами Расиму в кончик носа, скользнул ими по щеке, по шее, по мочке уха, одновременно с этим сладострастно вдавливаясь пахом - напряжённо гудящим членом - в бедро лежащего на спине парня. - Расик... - повторил Димка, словно в бреду.
Чувства переполняли Димку, и голос его прерывисто, жарко дрожал. Собственно, это был даже не голос, а это была жаром выдыхаемая - в звуки превращаемая - сама любовь! И страсть, и нежность, и любовь! "Пятое время года", - мог бы подумать ликующий от любви Димка, но все его внятные мысли были вытеснены в этот момент из головы ощущением бесконечного, и сердцем, и телом ощущаемого счастья.
- Расик... - в третий раз прошептал-выдохнул Димка, страстно сжимая в ладони Расимов член и хаотичным касанием губ целуя Расима в щёки, в горячие губы, в глаза, в подбородок.
- Что? - чуть слышно отозвался Расим, почувствовав, как губы его сделались вдруг непослушными - словно чужими, едва шевелящимися.
Пылающие губы Расима от страстного Димкиного сосания стали большими и толстыми, словно они непомерно опухли - налились, наполнились жаркой страстью.
- Давай... давай трусы снимем... - прошептал Димка.
Выпустив из ладони член Расима, в тесноте Расимовых трусов Димка скользнул ладонью по мошонке, и ладонь его, сложенная лодочкой, тут же наполнилась крупными юношескими яйцами.
- Ты первый... - прошептал Расим, в ту же секунду подумав, что теперь, когда Димина рука была у него, у Расима, в трусах, когда Дима ласкал рукой его возбуждённый член, а он, Расим, этому нисколечко не противился, когда Дима со всей откровенностью целовал его в губы, в лицо, в шею, это (кто из них первым снимет трусы) уже не имело никакого значения.
Слова прозвучали наивно - как будто они решали сакраментальный вопрос: кто из них первым должен открыть, обнажить, показать другому свой драгоценный пипис.
- Расик... как скажешь... Как ты мне скажешь, так и будет! - с жаром выдохнул Димка, тут же вставая на колени.
Димка стянул, нетерпеливо сдёрнул с себя трусы, и член его, залупившийся влажной, липко-клейкой головкой, упруго дёрнулся, радостно подпрыгнул вверх, почувствовав желанное освобождение. Немаленький, чуть изогнутый от частых суходрочек, возбуждённо окаменевший Димкин член, распираемый жаркой страстью, в боевой готовности застыл, сладостно замер, обнажённой головкой устремившись к потолку. Член привычно запросился в руку, и Димку на секунду стиснул его, сладострастно, до боли сжал в ладони, но уже в следующую секунду Димкины руки оказались на бёдрах Расима. Зацепив пальцами за резинку, Димка нетерпеливо потянул трусы с парня, и Расим тут же невольно подался бёдрами вверх, приподнимая, отрывая от постели юный зад - то ли желая облегчить Диме задачу, желая ему, Диме, помочь, то ли стремясь побыстрее освободиться от пеленающих, ощутимо стесняющих его, а потому мешающих ему, совершенно ненужных т е п е р ь трусов.
Трусы Расима вслед за трусами Димки полетели на соседнюю - Димкину - кровать. Теперь они, Расим и Димка, были совершенно голые, они были - друг перед другом - совершенно нагие, и эта их полная обнажённость рождала в душе каждого ощущение первозданной, ничем не ограниченной свободы, как если б они, два неприкрыто возбуждённых парня, находились не в номере гостиницы, а где-нибудь на затерянном, никому не ведомом острове, куда никогда не ступала нога человека.
Голый Расик лежал на спине, чуть раздвинув, расставив ноги, голый Димка стоял перед ним на коленях, и оба они ощущали, как в их раскалённых страстью телах плавится неистребимое, уже не подвластное им желание слиться в одно нерасторжимое целое. Пятое время года - это ли было не подлинное, не настоящее счастье?! И хотя в голове Расима, затуманенной сладким, вполне естественным удовольствием, ещё не возникла, ни разу не вспыхнула мысль о любви, то есть слово "любовь" - само слово - ещё не пришло ему в голову, это, по сути, уже ничего не меняло. Разве дело было в словах, в названиях чувств, а не в самих чувствах, распирающих грудь парням?
Ничего не говоря - ни о чём не спрашивая, Димка без малейшего колебания наклонился над пахом любимого Расика, и тот в ту же секунду почувствовал, как к головке его напряжённого члена уверенно и оттого абсолютно естественно прикоснулись, мягко прижались горячие, влажные, обжигающе сладкие Димины губы. Невольно сжав, стиснув мышцы сфинктера, Расим содрогнулся от наслаждения - замер от нового ощущения, сладкой волной прокатившегося по его телу.
Головка члена у Расика была влажной, чуть солоноватой, но эта естественная солоноватость влюблённого Димку нисколько не смутила: у него у самого от возбуждения всегда выступала из члена перламутровая капелька увлажняющей смазки, и Димка, занимаясь мастурбацией, из любопытства пару раз пробовал эту естественную влажность на вкус. Головка члена у Расика была липко-солоноватой, и это лишний раз свидетельствовало о том, что Расим - любимый Расим - был возбуждён по-настоящему.
Димка, округляя губы, медленно вобрал голову в рот. Блин, какой же это был кайф - ощущать во рту горячий, возбуждённо твёрдый член любимого Расика! Задержав губы на крайней плоти и влажным кольцом пламенеющих губ обжимая член в районе уздечки, Димка круговым движением языка облизал головку во рту, одновременно с этим пальцами правой руки теребя, лаская мошонку Расима. Именно так Димка делал всё это в своих неуёмных фантазиях, когда, задыхаясь от наслаждения, мастурбировал перед сном! Но то были его фантазии - то были грёзы-мечты, а теперь всё было в реале, было всё наяву; и от того, что всё это было на самом деле, у него, у Димки, сладко кружилась голова.
Вбирая член Расика в рот и ощущая губами нежную кожу, обтянувшую твёрдый ствол, Димка медленно заскользил обжимающим, влажно-упругим кольцом пылающих губ по горячему, несгибаемо твёрдому члену. У Расима перехватило дыхание от кайфа, щекотливо полыхнувшего и в члене, и в промежности, и в туго стиснутых, конвульсивно дёрнувшихся мышцах девственного ануса.
Димка, ритмично двигая головой, плавно заскользил вверх-вниз губами по горячему, вертикально торчащему члену, и у Расима, от наслаждения закрывшего глаза, мелькнула мысль, что, делая так, Дима ему, Расиму, всецело доверяет, считает его, Расима, своим настоящим другом. Разве не этого он, Расим, хотел в глубине своей души, не этой конечной искренности он жаждал, думая о настоящей дружбе с Димой? Конечно, он совершенно не думал о том, что можно так. Но разве так - разве то, что делал Дима - не являлось свидетельством их абсолютно доверительных и потому по-настоящему дружеских отношений? Они теперь будут как одно целое.
Думать об этом - осознавать это - Расиму было не менее сладко, чем ощущать то, как горячие Димины губы ритмично скользят по члену вверх-вниз.