Я помню, очень долго меня снедало сплетение противоречивых чувств. Я боялся последствий, но предпосылки страшно возбуждали. Одно не сходилось с другим, и из этого конфликта рождалось что-то новое...
Меня крайне возбуждали отдельные черты её внешности — такой неискоренимо знакомой, въевшейся в мою память за годы жизни. Но я редко осмеливался вырывать их из общего контекста. Это было бы всё равно что резать по живому. Я знаю это, потому что иногда меня всё же настигали «флэшбеки». Не все из них имели отношение к реальности. Казалось, они пришли ко мне из странного, так и не наступившего будущего.
Будто злые языки наконец добились своего и навлекли на нашу семью... нечто. Довольно странно: я никогда не подозревал тётю Надю ни в чём подобном, хотя, как говорится, уж кому как не ей.
Удар из самой сердцевины моего «Я» — как я ни увиливал, мне так и не удалось от него увернуться. Горячая волна стыда вместе с пронзительным ощущением своей наготы. Когда я не в своей комнате, но при этом не могу сказать, что дезориентирован, просто слегка растерян. От волнения.
Вопрос, который я боюсь не услышать и который, к моему неизбежному ужасу, мама не задаёт. Или не вопрос, но хотя бы что-нибудь. Немота обступает со всех сторон. Вместо звуков я ощущаю элементарные акустические колебания. Я ощущаю их в не меньшей степени кожей, нежели ушами.
Я так и вижу комнату и себя в ней. И мама не спрашивает, хотя этого я только и жду: почему я в таком виде? почему я так близко к ней? почему я в «возбуждённом состоянии». И от того, что этого не происходит, у меня внутри всё трепещет. Страшно различать в этой какофонии переживаний нотки неочевидного восторга.
***
Это произошло не вчера и не позавчера, но задел под это существовал уже длительное время. То, что я подсмотрел случайно. Причём помню я почему-то больше, чем всё, что когда-либо видел.
Годы странным образом сплавили множество различных воспоминаний в единую мозаику. Меня затянуло в какую-то её область. Я так и не смог до конца вытеснить то, что в силу возраста не совсем понимал...
Смешанные чувства, непонимание, недоумение. Папа как гарант того, что ничего плохого с мамой ни в коем случае не случится. Он дома. Он надёжно оберегает нас, маму и меня. Поэтому нет оснований бояться чего-либо. Но почему же вдруг я посреди ночи проснулся? И почему я так обеспокоен?
В один момент я был напуган. Боялся спустить ноги с кровати. А в следующий, когда я прошёл по коридору, — тугие путы стянули пульсирующую кашу, в которую я вмиг превратился.
Я вполне осознаю, что на всём этом есть отпечаток девиации. Я не тешу себя никакими иллюзиями. То, что я испытывал: это была ревность, но не ревность. Испуг, но не испуг. Я не знал, что мне чувствовать. Я не видел явного принуждения, и в то же время казалось, что мама хныкала, почти плакала, и мне было жаль её.
В более позднем возрасте, будучи уже подростком, я осознал, что всегда помнил эти изломы её голоса. Они органично слились с её привычным повседневным образом. И хотя ничто не оттеняло их, я всегда знал, что она будет так стонать, если делать с ней определённые вещи. Как те вещи, свидетелем которых я стал.
Размеренные, неторопливые, но упорные телодвижения. Мама вскидывает ногу, удерживая навесу, — папа помогает, хватая её коленку, — пока дядя Максим в очередной раз порывистым движением прижимается к маминым бёрам вплотную. Фигура у неё с завышенной талией и не слишком подтянутым, широким животом. Ноги длинные, а бёдра — словно продолжение талии. Моим ушам больно слышать скабрезный папин комментарий. В воображении тут же рисуется сомнительная ретроспектива: мелькает образ мамы в чьих-то объятиях, всплывает имя какого-то «Игоря», в суетливой «порке» шлёпающего маму по покрасневшим ягодицам.
Аккуратные пальчики с накрашенными ногтями — папа мнёт мамину ступню, пока Максим с вожделением гладит каркас маминого бедра — каркас, обтянутый упругой кожей. Затем папа, словно подгоняемый примером друга, укладывается на диване так, что загораживает мамино лицо. Мама начинает протяжно мычать, но в мычании нет никакого протеста, это просто бездумная реакция на толчки, которыми Максим сотрясает её тело.
К дяде Максиму я всегда относился скорее как к родственнику. И его жена, тётя Надя... Кажется, вдвоём они всегда были где-то неподалёку.
В память мне запала эта лишняя пара обуви у порога — его пара. Утром мы частенько завтракали вчетвером: я, родители и дядя Максим. После ночного случая я не был уверен, как мне к нему относиться. С одной стороны, во мне жила смутная обида. С другой, он по-прежнему был мне как родной дядя и чуть ли не старший брат. К тому же в свете дня всё выглядело как-то иначе... Особенно лучилась мама. Что странно, если вспомнить, как «неаккуратно» её «держали» папа с Максимом.
***
Моё взросление наложилось на весь этот внутрисемейный контекст не самым предсказуем образом. Стоит ли перечислять бесконечную череду событий, чтобы так и не убедиться в однозначной роли какого-либо из них?
Долгие годы я не видел за этими воспоминаниями ничего особенного. Я просто жил. Обыкновенное детство. Скорее счастливое. Пусть и с вкраплением «странноватых» моментов. Но чем дальше по времени я уходил, тем более цельной складывалась общая картина. Всё некогда недопонятое медленно обретало иной смысл. И что самое странное, я упустил этот момент из виду. Он остался не отрефлексированным.
Время сильнейший катализатор. Оно решающим образом влияет на все «подспудные» процессы. Уследить за всем этим внимания хватает далеко не всегда. Иногда оглядываешься и видишь застывшие, парадоксально подвижные, но не поддающиеся внутренней деформации психические структуры...
Наверно, со стороны это странно, но, по правде говоря, я могу выдумать тысячу оправданий, почему это нормально. Я не возражаю, что мои родители такие, какие они есть. Просто я рано осознал, что у родителей может быть своя жизнь, более или менее обособленная. Нечто, к чему я не могу — или по крайней мере не должен — иметь отношения.
В этой логике нет корыстного умысла. Хотя, не спорю, человеческая психика изворотлива. (Может, и весь этот рассказ жалкая попытка оправдать примитивные удовольствия?) Факт в том, что в какой-то момент я перестал помнить, с чего всё начиналось. «Здесь и сейчас» означало лицезреть некую завершённость в процессе её непрерывного изменения. Стоит ли говорить о том, что и самого себя я стал воспринимать частью некой общей «мозайки».
Не думаю, что мама меня в этом винила. Хотя последовавшие события и привели её в полнейшее замешательство или, я бы даже сказал, смятение. Собственно, смятенность чувств и есть та среда, в которой долгое время варился наш страх быть пойманными. А что до оргазмов, то им случалось быть парализующими: от бурных, преждевременных семяизвержений у меня, до пронзительных, крикливых экзальтаций у мамы.
Мне во многих случаях становилось некомфортно, но я старался игнорировать «незначительные» моменты, а иногда даже и свой оргазм. Мамино лицо занимало меня куда больше. Оно вдруг казалось мне таким же, как всегда, даже немного отталкивающим. Я не мог объяснить эту перемену и в ступоре изучал явленное мне беспощадное великолепие.
Вспышка безоговорочной, безусловной приязни оборачивается благостным опустошением. Я с некоторой заторможенностью наблюдаю за силящейся кончить мамой. Мой член потерял чувствительность, но твёрдость ещё не утратил. Этот «зазор» в который раз оказывается решающим. Мама судорожно жмётся ко мне животом, ещё, ещё, ещё и ещё, пока не надрывается в неприличных всхлипах.
Я с нежностью смотрю на неё, хотя прежней похоти вовсе не испытываю. Мне просто нравится видеть, что ей хорошо. И самое обалденное: мне нравится то, что она видит, что я это вижу. Момент абсолютной уязвимости — момент, когда она кончает. Разумеется, в этом смысле между нами ...