Всё всегда кончается плохо.
Было пять утра. Ира Теряшева сидела на кухне с чашкой кофе, светя себе газовой конфоркой; обычно, когда нападала бессонница, это было самое приятное время и место в жизни, но не в этот раз.
«Была в сети вчера в 22:17«, — по-прежнему гласила Анютина страница «ВКонтакте». Телефона ее не было — у Иры вообще нет ничьих телефонов, даже мистера Федоренко; как-то не вошло в привычку. Худшая катастрофа — та, что еще не произошла, но ты уже не можешь ее предотвратить. Еще хуже — когда теоретически можешь. Но как? Ее способности к наглой театральной импровизации напрочь переставали работать, когда нужно было что-то спланировать заранее, вдобавок не представляя себе, с кем придется иметь дело. Что-то наврать охраннику на входе, который и вчера-то оглянулся вслед ей и Степанковой с каким-то недооформившимся подозрением; а потом... Кто вообще первым там появляется по утрам? Ира совершенно не разбиралась в таких житейских подробностях, и от мыслей о них сейчас впадала в оцепенение, близкое к панике. Была какая-то гложущая надежда, что все обойдется, и добавочный страх, что лихорадочные попытки всё исправить как раз и испортят всё окончательно.
Такая мелочь. Такая глупость. И такие последствия.
Степанкова, черт возьми, просыпайся. Сейчас бы хоть вместе что-то сообразили.
Хотя, конечно, трудно было разделить то, чем вчера всё закончилось, и то, что Ира с ужасом вспомнила уже посреди бессонницы, для которой и первого повода хватило. Всё всегда кончается плохо. Теперь Ира та, кого жизнь за все ее страхи и слабости нещадно прикладывает. Подстраивая всё для этого невыносимо по-дурацки, как у нормальных людей не бывает.
Мир все равно дает понять, что он не для таких, как Ира Теряшева. В нем всегда что-то подстерегает и никогда ничто не бывает простым и прямым. Ира может сколько угодно троллить обывателей на форумах, но все равно будет казаться, что эта их вера в шарлатанские снадобья и тайные энергии — что-то вроде обряда, дани богам глупости, чтобы в остальном жить довольно разумно и практично. Ира может на длинной волне вдохновения сделать одноклассницу чем-то вроде лесбийской рабыни, заняться с ней вконец неслыханными вещами, запершись в федоренковском кабинете, но в итоге Анюта ей примитивнейшим образом все вернет и уйдет страшно собой довольная, это во-первых; а во-вторых, потом посреди ночи вспомнится, что они забыли...
Всё всегда кончается плохо. Хотя Анюте, наверное, кажется, что у них теперь отношения. И, наверное, так и будет: Ира теперь себя ясно ощущала в той же ситуации, которую растолковывала Анюте вчера. Некуда деться. Шоу должно продолжаться, или останется только зарыться в подушку и выть. Неплохое в общем-то шоу, против которого Ира ничего не имела, кроме оставшегося осадка, за который винить можно было, наверное, только себя. С ее замашками надо и уметь проигрывать. Научиться попросту думать лучше о людях.
Это может и не понадобиться, если все кончится совсем плохо прямо сегодня. Хуже всего, что проблемы будут у мистера Федоренко — единственного, наверное, человека, о котором она думала безоговорочно хорошо. И (хотя трудно предположить, что Анюту вычислят) у единственной, о ком ей ничего плохого больше не хотелось думать всерьез. По меньшей мере так, как не хочется думать о недостатках вещи, когда она стала твоей.
«Была в сети вчера в 22: 17», — равнодушничал телефон.
Забавно, на самом-то деле Анюты не в чате не хватает, чтобы лихорадочно вместе соображать, можно ли еще что-то исправить. Ее не хватает здесь, на темной кухне, у ног, чтобы делала то, для чего нужна, желательно молча. Тогда Ира и без ее помощи что-нибудь бы придумала.
Обидно было за тот момент. Тот момент. За то, что он погребен под таким ворохом немедленно навалившихся гадостей. Момент, когда Анюта дорезвилась до того, что стукнула по лицу — и как спонтанно, без театральности тех пощечин и шлепков, Ира схватила ее за волосы — думала, выдерет клок — и...
И ничего. И темной вспышкой чего-то настоящего среди этого балагана — то ощущение, когда девочка с раздражающе наивным лицом, вся в прыщиках и совершенно голая, действительно очень тебя боится.
Я Иштар и... нет, нахуй Венеру. Рога. Вавилон. Та древность, когда у статуй был вид корявый и угрожающий. Я Иштар, а ты смертная голая девочка. Так со мной нельзя.
Как хорошо-то, блядь, как бесстыдно-бессовестно хорошо. Никакой указкой из тебя этого не добудешь. Тебе слишком нравится. Тинэйджерки за развратом, веселуха как в ебаном пионерлагере. В прошлые разы, в астартиновую эпоху, и то было больше на что-то похоже.
Все, что дальше, Ира проделала нарочито медленно и внимательно. Испуганный вид с Анюты быстро слетел — но она ничего больше не сказала, пока укладывалась на стол, а потом уже и не могла говорить. Первый раз это было без ее болтовни, вынуждавшей Иру оставаться в роли, держать наготове собственное острое слово, когда хотелось, черт возьми, тишины, без которой никакое удовольствие невозможно.
Ире так не хватало в жизни спокойствия, что сексуальная недовлетворенность была на этом фоне делом десятым. Что это за жизнь, когда любишь школу, потому что там кричат не на тебя. А ты еще за каким-то хреном в медики подаешься, трусиха.
Хотелось-то на самом деле во ВГИК. Но тут веры в свои способности не было ни малейшей.
Не торопись, не набивай себе шишки рано, сказала тогда мама. В Москве обоснуешься — разберешься. Вот такая мама — сотни других ввернули бы «да куда тебе» или сочли за предательство семейного ремесла. Но спустя пять минут она уже снова на Иру за что-то кричала.
Это у нее настоящее, мрачно думала тогда Ира. Ругань — от души. А чуткость к Ириным опасениям — профессиональная, педиатрическая, только и всего. По крайней мере так выходило, если судить по себе. Ну правда же, доброты в Ире ни на ломаный грош. Просто выплескивать свою натуру было не на кого — всю жизнь до нынешнего вторника.
Всю жизнь, которая сегодня может перекорежиться.
Но хоть момент того стоил — пускай и воспоминание о нем испортилось. Достаточно знать, что он был. Момент, когда Иру Теряшеву, кажется, впервые кто-то разгадал и принял какой есть, больше того: захотел — за то единственное, чем она могла поделиться по-настоящему. Не за скрытно-высокомерную непростоту, не за изобретательное нахальство — это были лишь усвоенные законы жанра. За ее фамильную, ведьминскую, древнюю с рогами злость.
И дать взамен, помимо всего того, о чем трудно думать — спокойствие.
*
Сначала Теряха просто уселась и сидела.
Идеальная женская фигура — штука все равно кое-что весящая, когда под ней лежишь. Особенно на жестком столе, подставляя сальное рыльце. Разве что Теряхины физкультурные штаны под затылком, но это опять забота о чистоте федоренковского кабинета, поэтому даже в какую-никакую подушку не сложены, а наоборот, чтоб уж если текло, то на них, а не на стол. О чем только Теряха думает, не перестает думать, даже когда голая, послушная, обманутая и все равно позволившая оттрахать себя указкой Анюта еще и дает повод по-честному ее наказать, что всяко должно быть приятнее, чем просто брать нахальством.
А сама-то Анюта о чем думает? Странно, навязчиво и не к месту, вспоминается фраза «ноги из ушей», когда шумит в ушах, зажатых Теряхиными ляжками. Ужасно чешется кончик носа, до которого достает Теряхина одичалая шерсть, залезает в ноздри немного, — не то, вот не идет ей ни к фигуре, ни к повадкам, а желание почесаться или чихнуть только отвлекает от этого нового, тяжелого, невероятно мокрого принадлежания Теряхе всем ртом, до самого подбородка, так что ощущение какое-то авральное, боязно высовывать язычок, когда то и дело с глубоким, унизительно-телесным звуком сглатываешь собственную слюну и натекшее Теряхино. Какое тут еще нос чесать — да и чем, когда Теряха, отставив руки назад, прижимает ими твои предплечья.
Анюта лежала не шевелясь ...