Алый цветок и тёмную глину Белые пальцы сжимают скорбя. Я никогда тебя не покину, Не отрекусь никогда от тебя.
Алый цветок - ретивое сердце, Бьётся и тает от призрачных слов. Жаль, что ему никогда согреться - Холод земли твёрже крепких оков...
Сцена - каменный помост, трещины которого покрылись бурой склизкой жижей, кулисы - железная решётка, запах сырости и гнили - это мрачные декорации смерти. Близится моё последнее выступление, но я ни о чём не жалею.
Ловя выжидающие взгляды своих надзирателей, я медленно поднимаюсь по лестнице, волоча за собой вывихнутую ногу. Боль адская, но кричать уже не осталось сил, да и никакая боль от пыток не сравнится с мукой моей души. Моё пламя, как мне простить тебя за твою просьбу, за моё обещание? Милый мой золотой Лисёнок. Я называл тебя так с тех пор, как увидел впервые на шумной городской площади. Я - сын дворянина, отказался от титула, богатства, бросил дом и семью ради твоих сияющих зелёных глаз, ради золотого шёлка твоих волос, ради ангельского голоса бродячего актёра, танцующего за горсть монет так, словно он живёт последний день. Ты был божественен! Перед твоей грацией благоговейно склонялись все: и нищие, и знатные, и юродивые. Каким далёким теперь мне кажется всё это, словно сказка или история чужой жизни. Но это жизнь моя... Наша жизнь.
Мускулистый палач с усердием маньяка приматывает мои запястья верёвкой к столбу. Я не чувствую пальцев, но под тугими узлами мои кости содрогаются, и кажется, что они вот-вот переломятся пополам. Я слышу скрип верёвки, сип покинувшего ножны лезвия за спиной - в следующий миг его холодный язык касается моей шеи у затылка, сильная рука палача захватывает пряди каштановых длинных волос, точным лёгким движением срезает их. Я чувствую, как нежно они скользят по моей обнажённой спине, точно твои руки, Лисёнок. Я помню, какие были у тебя руки: хрупкие и в то же время сильные. Я подарил тебе золотой за танец, а ты улыбнулся радостно, играючи прикоснулся кончиками тонких пальцев к моему виску - и я пропал. Я больше не хотел жить без тебя.
В день перед Пасхой я бродил по рынку и от безделья разглядывал горожан. Ноги привели меня к площади, где давала представление труппа бродячих артистов. Здесь выступали жонглёры и канатоходцы, лицедеи и танцоры. Толстый дядюшка Якоб заправлял всем, подгоняя и ободряя своих воспитанников похвалой и строгостью. У него смешные кудрявые волосы и добрый нрав. Хороший дядюшка Якоб. Он кликнул тебя по имени, и ты выглянул из кибитки, увешанной пёстрыми лентами. Твоё тонкое гибкое тело прятал от моих глаз чёрный плащ, и белый платок из чистого шёлка обнимал твою изящную шею, словно нежный любовник. Какой щедрый богатей тебя одарил такой роскошью, моё необыкновенное видение? Наши взгляды встретились на миг, но кто-то уже закричал: "А сейчас для вас станцует король подмостков и великий танцор всех времён - Анри Великолепный!" Под грохот аплодисментов и нетерпеливый свист толпы ты вознёсся над сценой и превратил обычное действо в настоящее искусство. Твоей гибкостью и талантом восхищались все, и не жалея, бросали под ноги медь и серебро! А ты упивался своим могуществом и впадал в дикий дьявольский азарт: его огонь горел в твоих зелёных ясных глазах, его страсть оживала в движениях тела, и сердце моё то замирало от восторга, то билось чаще.
После представления я набрался смелости подойти к Якобу, дал ему шесть золотых за то, чтобы вечером ты танцевал для меня. Мои отец и мать по счастью отбыли в Лондон, и я пользовался минутами полной свободы. Я ждал, нетерпеливо мерил шагами главную залу, распорядился подать роскошный ужин и лучшего вина. Я изнывал от нетерпения, а когда ты вошёл в двери, я улыбнулся тебе. Настороженный холодный взгляд ожёг моё сердце - ожёг точно так же, как сейчас жжёт лопатки кнут палача.
Первый удар - я то ли вою, то ли шиплю от боли, сжимаюсь, проваливаюсь в собственные воспоминания.
Ты смотрел на меня с упрёком и, тем не менее, послушно принял моё приглашение к столу. Я не сводил с тебя глаз и не чувствовал вкуса вина, но что-то неуловимое стремительно терялось. Ты танцевал для меня - хорошо, но без незримого огня, который я ощутил там, на площади. А я хотел именно его.
- Почему ты не весел, Анри? - к утру я осмелел настолько, что позволил себе обнять тебя. Твоя влажная разгорячённая танцем кожа показалась мне восхитительно гладкой. Или я был уже безбожно пьян?
Ты отпрянул и ответил мне резко и грубо, что ты - артист, а не проститутка.
- Что? - не понял я.
У меня и в мыслях не возникало обидеть тебя, Лисёнок, но в твоих глазах шесть золотых и объятия выглядели именно так.
Я убрал руки за пояс и мягко заверил тебя, что ценю именно артиста. Ты не поверил мне, и тогда я пригласил всю твою труппу погостить недельку в моём замке. Ты обещал подумать. Я допускал, что ты согласился на моё предложение не без нажима Якоба, но соблазн владеть тобой оказался слишком велик. А через три дня я уже мечтал покорить твоё сердце. К моим подаркам ты относился равнодушно, но вот к книгам... Я случайно захватил с собой комедии Шекспира перед очередным выступлением и заметил, как заблестели твои глаза при виде этого старенького потрёпанного томика. Мне всё стало ясно.
- Раз! - гаркнул палач, теперь уже выдёргивая меня из моих воспоминаний. Я почти панически цеплялся за них, чтобы не начать просить пощады. Я кожей чувствовал порез, оставленный ударом хлыста. Струйка горячей крови заскользила по рёбрам, напоминая, что я живой человек из плоти и крови. Пока ещё живой.
- Два!
В глазах потемнело от боли - так же, как когда-то темнело от страсти и желания. Мы много времени проводили за чтением. Ты оказался очень любознательным, а я много знал, и теперь я собирал твои улыбки в своей душе, как драгоценный фимиам. Я заслужил доверие сдержанностью и добротой. Я сам вслух читал тебе книги или рассказывал о том, что в них написано, мы тратили часы и дни напролёт, обсуждая прочитанное, но потом наступала ночь, разлучая нас до утра. И часто перед сном, выглянув из окна своей спальни во внутренний дворик, я видел твой силуэт, склонившийся над книгой. Ты не знал грамоты, но обладая острым умом и наблюдательностью, ты запоминал буквы и слоги, просто подмечая за мной, а потом до полуночи пытался читать. Я узнал об этом, однажды случайно спустившись во двор. Я подошёл к тебе так тихо, что ты и не заметил меня в темноте, и услышал, как смешно и нелепо ты складываешь звуки в слова, ошибаешься и пытаешься снова. В моей душе это всколыхнуло новую волну нежности к тебе и уважения к твоему стремлению познавать новое. Утром я предложил учить тебя, и ты был счастлив. Даже сейчас, спустя два года я, закрывая глаза, вижу твоё зардевшееся лицо и улыбку, подаренную мне, только мне, я помню её как сейчас.
- Три! Четыре! Пять! - звенит у меня в ушах, спина полыхает болью - и я кричу почти отчаянно, совсем как в тот день, когда я пытался доказать отцу, что бродячие артисты достойны уважения и моего покровительства.
Скандал разразился такой ужасный, что даже слуги попрятались, зная тяжёлый нрав лорда Блекстона. Но я не отступил, даже лишившись наследства и семьи, не отступился от своей любви.
- Шесть! - кнут палача вскользь задевает щеку, оставляя на ней рваную рану. Боль затопляет всю левую половину лица - она горит теперь, пульсирует и ноет, напоминая мне о пощечине, которую я получил от отца напоследок. Я возненавидел его за то, что он возненавидел тебя - часть моей жизни, моего сердца, мою душу. Я оставил дом и пошёл вслед за тобой, мой Анри, пошёл, не надеясь на любовь и взаимность. Так уж вышло, что ты оказался мне нужен больше плотских утех, твоя неудержимая жажда радости и жизни, свободы! Лишь проведя с тобой в скитаниях по Англии три месяца, я понял, что был узником фамилии, денег и замка, который когда-то называл домом. Ты освободил меня, ты всё ещё нежно улыбался мне, и теперь сам читал книги перед сном, и ни разу я не пожалел о содеянном. И теперь не жалею, хотя удары сыплются на спину жестоко, выверенно, превращая живую плоть в кусок разодранного мяса. Я охрип от криков и чувствую, как кнут местами бьёт по оголённым костям рёбер и позвоночника... Но я не пожалею, я ни за что не пожалею, нет!
- Двадцать пять!
Это последний... Получив короткую передышку, я начинаю забываться. Меня отвязывают от столба, но я уже не чувствую рук - они давно стали продолжением верёвки, теми нитями, благодаря которым я ещё не рухнул на землю. Нет, мне не легче, но в голове гудит, и моё тело тащат в сторону, чтобы положить голову на плаху. Но у меня ещё есть минута и четыре ярда для воспоминаний. Глашатай мерзким осипшим голосом зачитывает мой приговор, но я не слушаю, я едва чувствую, как мои ноги волочатся по доскам, я смотрю в серое ноябрьское небо. Снежинки сыплются с него волшебным пухом, в полном безветрии мягко спускаясь вниз. Точно такой же снегопад был и год назад, точно такой же ноябрьский прохладный день...
поцеловал меня. Сам. В первый раз. Мы лежали в кибитке вдвоём, укрывшись волчьими потрёпанными шкурами, и я обнимал тебя, чтобы греть. Мы с тобой часто согревали друг друга так, и я даже не задумывался, что это уже нечто большее, чем дружба. Уткнувшись носом в твою шерстяную куртку, подбитую по краям ворота мехом, я слушал твой голос, вдыхал твой запах.
Мой прекрасный золотой Лисёнок! От тебя всегда пахло по-разному, а сегодня - морозным утром и костром, можжевеловыми ветками. И я, обнимая тебя поперёк груди, прижимал к себе ближе, зарывался носом в твои волосы на затылке, в густые медовые волны, постепенно проваливаясь в полудрёму. Где-то снаружи дядюшка Якоб распевал старую песню про жирных гусей и добрый эль, которого мы не видели уже неделю, похрапывали лошади, тонко позвякивала их сбруя, скрипели колеса.
Наша кибитка покачивалась из стороны в сторону, и я вдруг сквозь дрёму заметил, что ты молчишь, дышишь немного взволнованно. Забеспокоившись, я поднял голову и увидел, что ты, обернувшись через плечо, смотришь на меня - твой взгляд решителен и долог, нежен. Ты любовался мною, и у меня от этого зашлось сердце в груди, а ты, моя любовь, сам приподнялся и потянулся к моим губам первым осторожным поцелуем.
Я взял тебя. Мы не сказали друг другу ни слова, и даже если бы кто-нибудь заглянул в полумрак кибитки, он не сразу бы понял нашу тихую возню под тёплыми шкурами. Ты откинул голову мне на плечо, а я, целуя твою шею, сместил руку с груди на твой пах. Ты был возбужден, Лисёнок, ты так сладко нетерпеливо дрожал, пока мои пальцы, путаясь в завязках твоих штанов, освобождали тебя от ненужных стесняющих одежд. А я сходил с ума, осыпая твоё горячее тело нежностью и своей любовью.
Ты знал, что я давно тебя люблю, как сильно я тебя люблю, и едва я стянул ткань с твоих гладких упругих бёдер, ты толкнулся мне навстречу. Мы соединялись медленно. Я был осторожен и ласков с тобой, но скоро понял, что ты всё равно закричишь, и тогда, страшась, что нас услышат, я заткнул тебе ладонью рот. Твоё тяжёлое дыхание и сдавленные стоны пьянили меня, Лисёнок, сводили с ума до темноты в глазах. Моё пламя, моя жизнь! Ты оказался так невозможно узок и так нереально отзывчив, что сердце моё ликовало от счастья.
Мы уже двигались вместе, слаженно и почти безумно, когда ты заскулил в мою ладонь, а в другую пролил своё семя. В этот момент я сорвался в головокружительную бездну, вдохнул твой запах, запомнил стон, обжигающую ласку твоего нутра и пообещал себе, что никогда, никогда тебя не брошу. Мы любили друг друга - наверное так, как любят раз в жизни, и пусть у меня не водилось больше золота и замков, которые я мог бы отдать тебе, каждый день, проведённый рядом с тобой, я превращал в радость.
Я сидел рядом, когда ты болел, я укрывал тебя плащом от зимних холодов, я отламывал тебе лучший кусок хлеба и учил грамоте, а когда мы бывали одни, зацеловывал до одури. Ты стал для меня всем: и жизнью, и смертью. К лету вся труппа уже знала о наших чувствах, а потому мы больше не скрывались, и пусть добрый дядюшка Якоб каждый раз грозился выпороть тебя за неприличия, ты всё равно ловил момент и целовал меня в губы с завидным постоянством, при всех. Я же улыбался, потому что точно знал: пока я жив - тебя никто не посмеет обидеть... Я ошибся, а после навсегда разлюбил лето.
В последнюю неделю июня наша труппа давала представление в Лондоне. Ты снова блистал и жил в танце, улыбаясь солнцу и тёплому ветру. Я немного ревновал тебя к нему, с усмешкой глядя, как он треплет твои волосы, потемневшие за зиму с золотого до светло-медного, ласкает твою кожу. Под взывающие к любви голоса флейт и скрипки ты горел в танце, играя с ветром, с высоты подмостков чуть небрежно взирая на восхищенных твоим талантом горожан. Народу собралось на площади столько, что не протолкнутся.
Я никогда не уходил с твоих выступлений, но сегодня чувствовал себя неуютно среди толчеи и гомона, и я решил немного прогуляться по городу. К тому же недалеко от площади я заприметил прекрасный сад и первый цветок розы на одном из кустов, недавно проснувшихся после затяжной зимы. Я захотел подарить тебе её - цветок, живой и прекрасный как твои губы, потому что медяков и аплодисментов сегодня у тебя будет в избытке.
Я уже давно перестал походить на сына знатного вельможи, и хозяин сада вовсе не обрадовался моему появлению, спустив на меня собак, но розу я все-таки украл, в последний момент перемахнул через забор - и был таков. Я невозможно гордился собой в тот вечер, когда опьянённый своей выходкой, влезал в твою постель на постоялом дворе.
Я вплёл свой подарок в твои волосы, получив взамен восхитительную ночь - одну из тех, что называют: "la nuit magique", и которую помнят всю жизнь. Мой нежный страстный огонь, мой Лисёнок с хризолитовыми очами, ты дышал мной, и наш тайный танец для двоих - это лучшее, что придумал Бог после того, как создал любовь! К утру роза завяла, но ты не пожелал расстаться с ней - своими руками ты сделал амулет из глины и заключил цветок в тенистом углублении, сказав, что никогда не расстанешься с моим подарком. А потом за тобой пришли вестники короля, чтобы сообщить, что он пожелал тебя.
Я закрываю глаза и слышу, как палач затачивает лезвие. Моя голова ложиться на плаху, а стражник связывает мои руки и ноги затем, чтобы обезглавленное тело не слишком дёргалось позже. Толпа гудит, как осиный рой, слёзы катятся по моим щекам быстрыми дорожками - так же я плакал в тот день, когда тебя забрали у нас, взяли у меня и увели в замок. Я пытался защитить тебя, но что может сделать один любящий человек против сильных мира сего, жаждущих развлечений? Сломан меч справедливости, и последний рыцарь избит и поруган, брошен у дороги на забаву любопытной толпе. Мне здорово досталось - я лишь к вечеру пришёл в себя. Якоб сказал, что тебя увезли и держат во дворце, что теперь ты будешь всегда танцевать для короля и его гостей. Моё сердце разбилось.
Я ждал - мучительно, долго, не отходя от крепостной стены, за которой держали тебя. Ждал четыре дня, в жару и в ливень, днём и ночью, пытаясь хотя бы понять, жив ты или нет, что с тобой. Я ожидал, леденея от страха, как жду сейчас удара топора. Пузатый священник в чёрной рясе уже читает молитву за упокой моей души, призывает меня к покаянию, а я не могу думать ни о чём, кроме тебя, моё горькое любимое пламя, Анри. И в тот вечер, когда мы говорили в последний раз, я тоже думал о тебе. Стражники вывели тебя на свежий воздух, чтобы выгулять в саду, как пса. Я увидел тебя издали, я крикнул, схватился за толстую решётку ворот, разделяющую нас, и ты услышал мой голос. Мне пришлось отдать стражнику все деньги, которые мы скопили, чтобы всего лишь немного поговорить с тобой. Ты плакал, а я, просунув руки между железных прутьев, ладонями гладил твоё бледное прекрасное лицо. За эти дни усталость измучила нас обоих, и тогда ты мне сказал, чего на самом деле жаждет от тебя король. Я не хотел в это верить, я выл от злости и бессилия, сжав зубы, а ты... ты улыбнулся мне и ответил, что лучше клетки и позора - смерть, что король не заставит тебя танцевать для него. Мы оба знали, что сделают с тобой за упрямство, и со мной за то, что я не отрекусь от тебя, несмотря на все разумные доводы. Ты в слезах просил у меня смерти, и я пообещал тебе её, Анри, будь я проклят!
Не знаю, сколько времени прошло, неделя или больше, но однажды во время большого праздника во дворце мне всё же удалось проскользнуть мимо охраны. Я давно стал одинок в своем желании вызволить тебя, дядюшка Якоб сочувствовал мне, и все по тебе очень скучали, но несколько дней назад наша труппа покинула Лондон, чтобы давать концерты в других городах. И теперь у меня остался только ты, мой Лисёнок, а у тебя - только я. Во дворец пригласили музыкантов, и я сумел с ними пройти до главного зала, набитого гостями, как бочка сельдью. Среди ночи я не отступал от стены в свет факелов, бесшумно скользя тенью во мраке. Я притаился за одной из колонн зала, сжимая во вспотевшей ладони холодную сталь наточенного ножа. Мои ноги деревенели, как будто жили сами по себе, превращая каждый шаг в пытку. Я не чувствовал, как дрожат колени, как глухо и часто в моей груди колотиться сердце. Я ждал, обратившись в слух и осторожность, ждал тебя.
Ты был прекрасен! Тебя вывели под руки в центр зала и оставили стоять перед королём, перед этим молодым самодовольным ублюдком, но ты не склонил головы перед ним и не струсил. На твоих запястьях плясало пламя свечей, отражённых в золотых браслетах. Твою шею украшала удавка, усыпанная бриллиантами и рубинами, но твои глаза сияли ярче драгоценных камней - они искрились непокорностью и решимостью, и я понял: ты не отдал ему себя, не уступил ни на йоту, ни одной ночи. По моим щекам покатились слёзы, но это были слёзы горечи. Я в тайне преступно хотел, чтобы ты сломался, чтобы предал меня, и тогда бы я, убитый горем и отчаянием, выкинул свой нож в сторону и оставил тебя жить. Но у меня больше не осталось этих надежд. Ты отнял их, когда гордо взирал на того, кто пленил тебя, словно это ты был королём, ты имел право - казнить и миловать. Ты бросал вызов ему и смерти.
Зазвучала музыка, и тебе было приказано - танцевать. Приказано. Тебе?! Как можно заставить любить без сердца, чувствовать без души, желать без плоти? Ты стоял неподвижно и вызывающе улыбался. Из одежд на тебе осталась только шёлковая повязка - она обнимала бёдра и поджарые ягодицы, лаская нежностью, как когда-то это делал я. Над моей любовью надругались так примитивно и отвратительно - шёлком, золотом, бесценными камнями! Как они посмели?
Взгляд короля испепелял непокорного артиста, и вдруг я понял, зачем тебя привели. Ты не станешь танцевать, а его терпение кончилось. Это - твоя казнь, повод растерзать непослушную игрушку за ослушание перед всеми. И я сделал шаг вперёд...
- Анри, - я прошептал это, плача так же, как плачу и шепчу сейчас. Я почти не чувствовал своих рук, что держали твою смерть. А ты обернулся, будто издали услышал мой голос среди гомона и музыки, будто я прикоснулся к тебе из темноты. Улыбка расцвела нежностью на твоём лице. Ты отвёл ногу, распрямил плечи, и протянул ладонь перед собой. Твои пальцы медленно разжались - и я увидел розу, что подарил тебе, но уже потрепанную и почерневшую. Ты танцевал так, как танцуют в последний раз в жизни, танцевал для меня одного. Я хотел закрыть глаза.
Я ударил тебя ножом под сердце, а ты улыбался мне, улыбался, даже умирая у меня на руках, в моих объятиях, и я не сразу понял, что улыбка твоя уже мертва, что я, заливаясь слезами, нанёс удар точно и сильно, и лучше бы не сделал никто. Что произошло после, уже не имеет никакого значения. Молитвы умолкли, на площади воцарилась тишина... И я умираю вместе с тобой, моё погасшее пламя, мой не покорившийся Анри.
- Анри.