Я не помню, сколько мне было лет, когда я с ним познакомился. После нашего рождения счёт идёт на месяцы, потом на годы. Но ближе к сорока годам в памяти, словно ржавчина, преимущественно остаются прихоти погоды. Когда я с ним познакомился, была зима. Меланхолично падал снег большими лохматыми хлопьями, доказывая, что нет никакой разницы между тротуаром и дорогой, между дорогой и небом. Кажется, я шёл от табачной лавки до своей машины, когда позади он окликнул меня чужим русским словом "господин". Я медленно повернулся к нему в смущённой улыбке.
- А вы не угостите меня сигаретой? - спросил он нараспев.
Он был на сантиметр выше меня. Худощавый, особенно от того, что прятал руки в узких карманах джинсов, которые чёрт знает на чём держались. Было заметно, что волосам цвета спелой вишни он уделял много времени, и теперь они благодарно длинной чёлкой полностью закрывали его левый глаз. Сверху тиарой лежали пушистые хлопья снега.
Я молчал выудил сигарету из пачки и осторожно поинтересовался:
- А вам есть восемнадцать?
- Есть! - ответил он с налётом обиды. - Могу паспорт показать.
- Показывайте! - сказал я и отправил предназначенную ему сигарету себе в рот.
Он сделал настолько лёгкое и неуловимое движение плечом, что рюкзак за его спиной словно сам съехал с руки. В нём он копался одной рукой, не переставая смотреть на меня. Вот он достал паспорт, развернул его, но не протянул мне, а поднёс его к своему виску.
- Вуаля!
Алексей. Двадцать один год.
Я выудил вторую сигарету и небрежно протянул ему. Он спрятал паспорт и взял сигарету. Посчитав, что его просьба выполнена, я подошёл к своей машине, когда снова услышал позади себя:
- А вы не подбросите меня до работы?
- А вы работаете? - вырвалось у меня.
Он кокетливо склонил голову набок, и чёлка шторкой прикрыла второй глаз:
- Представьте себе такую странность!
- Ну и где же?
- На 8-е Марта.
Я не верил ему. Я не верил, что он курит, я не верил, что он работает, не верил, что я ему понравился. Но меланхолично падал снег, превращая обычный четверг в волшебный канун какого-то счастья.
- Залезайте, - ответил я ему, в общем-то, незнакомому человеку.
Снова по велению невидимого движения съехал с плеч рюкзак, и он запрыгал к моей машине. Тогда я впервые обратил внимание не его несуразность. Когда он садился в машину, он хватался руками за кресло и бардачок, с трудом разрешая конфликт, который неожиданно возник между его телом, заполнившим весь передний пассажирский отсек, и ногами в белой бахроме снега.
- 8-е Марта, 8д. Это Мытный двор, - кокетливо сказал он, когда устроился на пассажирском кресле.
Я ошалело смотрел на этого человека, понимая, что сейчас он не просто комично залез в мою машину, а с ногами залез в мой мир. Смотрел я на него долго, понимая, что просто так я от него уже не отделаюсь. Мою задумчивость он понял превратно, словно я не знаю дороги.
- Можно поехать по Малышева, можно - по Ленина...
- Я знаю, где это, - перебил я его и невольно улыбнулся странным стечениям обстоятельств.
Когда я остановился у Мытного двора, он неожиданно тыкнул мне:
- Купи копчёной курицы: вечером сделаем салат. Я работаю до девяти. Вот мой телефон - в девять позвони мне!
Он передал мне клочок бумаги, на котором взрослым, не его почерком был набросан номер телефона. Он вылез из машины куда более изящно, чем садился в неё. Я хмуро проводил его взглядом и откинулся на спинку кресла.
"Вот это номер! Каков, а! Купи да позвони!"
Я ехал домой и усмехался то над ним, то над самим собой. Конечно же, я не позвоню ему. Какие планы у меня на вечер? Маркес! Вот и отлично! Никаких куриц и тем более петухов!
Но Алексей не выходил у меня из головы. С мыслями о нём, словно с шлейфом из парфюмерного магазина, я зашёл домой. Тщательно вымыл руки и завалился на кровать. Теперь казалось, что он уже побывал у меня дома - в прихожей, в ванной, и вот теперь лежит с мной в постели.
"Да не буду я ему звонить!" - со смехом убеждал я потолок своей комнаты, который немигающими глазами психолога смотрел на меня сверху вниз...
Я заехал за ним в начале десятого.
Когда Алексей переступил порог моего дома, вся его непринуждённость, с которой он махал руками в моей машине по дороге ко мне домой, исчезла. Он забился в угол, опустив рюкзак перед собой, и чего-то ждал.
Я вопросительно посмотрел на него и сказал:
- Чего замер? Раздевайся, проходи!
- Раздеваться совсем? - поинтересовался он.
- Безусловно! - пошутил я.
Пошутил так пошутил. Он разделся догола. Я собирал скромный ужин на стол, когда он появился передо мной в чём мать родила да в чём отец зачал.
- Я пошутил, когда сказал, что раздеваться надо совсем.
- Да? - удивился он.
Он небрежно окинул взглядом своё худощавое тело и ответил невпопад:
- Мне так нравятся твои духи! Как они называются?
- Лёша! Надень трусы. Помой руки и садись за стол! - отчеканил я.
- Ладно! - он повернулся ко мне свей вкусной попой и скрылся в ванной.
Я уже усомнился в необходимости ужина, но продолжал накрывать стол: пусть он послужит хотя бы декорацией.
Он вернулся в трусах, хотя уместнее было бы назвать их трусиками, и с чистыми руками, дважды повертев их передо мной. За столом он нёс такую ахинею, что я от удивления съел больше, чем хотел. Он же не только не вспомнил про курицу, которую я не купил, но даже не притронулся к еде, удостоив чести лишь пару листиков пекинской капусты.
Через полчаса, устав не столько от его болтовни, сколько от того, что я сдерживал себя, как бы не завалить его в постель, я предложил ему сигарету.
- Я не курю, - отмахнулся он.
- Зачем же ты сегодня стрелял у меня сигарету? - спросил я резонно.
- Ты знаешь, - ответил он. - Когда я тебя увидел, моя попа так сладко заныла, что я непременно захотел, чтобы ты с ней познакомился поближе.
При всей комичности его слов это прозвучало честно. Впервые за вечер я нашёл в нём хоть что-то логичное. В его возрасте и я знакомился отнюдь не по велению сердца.
Он прошёл в коридор, где снял с себя трусики, и поманил меня указательным пальцем.
Попа его была гостеприимной. Гладкая, шёлковая, с податливым входом вовнутрь. В наше первое занятие любовью он сразу дал имя моему половому члену, окрестив его "заправочным пистолетом". Я не выношу эпитетов половым органам, но все последующие занятия любовью стали заправкой, во время которой я заправлял его своим семенем. И он приходил в дикий восторг, когда я вынимал из него свой член и стряхивал капли, почти тем самым движением, с каким обычно водители вынимают заправочный пистолет из бензобака автомобилей.
Сам он испытывал исключительно анальный оргазм. И я, прежде бывший редким свидетелем этого явления, теперь наблюдал его всякий раз, неважно в какой позе парень находился - на спине ли, на животе или верхом на мне. Его половой член был невелик, но мне нравилось его гладить и оголять головку, из которой хлебосольно текла смазка, играющая бликами ночника. Но во время занятия любовью он никогда к нему не притрагивался. Его член сам вздымался и несколькими залпами палил по сторонам.
Перед сном - заправка. Утром - дозаправка. С его лёгкой руки настоящие автозаправки приводили нас в лёгкое возбуждение, и всякий раз, когда я заправлял свой автомобиль, он произносил заговорщически:
- Меня тоже сегодня нужно заправить.
Его желание секса было поразительным для меня. Я считал, что в свои двадцать я часто занимался сексом и столь же часто мастурбировал. Но всё моё "часто" меркло перед его непрестанным "заправь меня". И с ним я порой отказывался от занятий любовью, отмахиваясь шуткой, что "топливо не завезли". Он хмурился и тупым карандашом, который жил в недрах его спортивной сумки, зачёркивал в моём календаре дни, когда заправиться не удавалось.
После занятий любовью я уходил курить на кухню, а он шёл за мной, шлёпая босыми ногами по ламинату. Он обнимал меня, словно мы давно не виделись, и кашлял от табачного дыма.
- Если тебе не нравится, не стой со мной, - говорил я.
- Мне всё нравится, - отвечал он и иногда добавлял: - Дождь пройдёт и смоет пепел твоих жгучих сигарет...
Я гладил его по мягким волосам и смотрел на его нагое отражение в тёмном незашторенном окне. Мне нравилось, что в нём отражалась его вкусная попа, а не болеющие ветрянкой высотки, беспорядочно покрытые оспинами светящихся окон.
После я тушил сигарету, а он выпрямлялся и, словно гимнаст, прыгал обратно в постель в какой-нибудь нелепой позе, непременно промежностью кверху. Иногда от этого я возбуждался, и вместо того, чтобы лечь спать, мы снова занимались любовью.
Он был выдумщиком. Для самых разных вещей и действий у него находился какой-нибудь неумный, но забавный эпитет. Секс - это заправка. Минет - чистить заправочный пистолет. Кушать - щекотать кишки. Ходить в туалет по-большому - подумать о жизни.
Он мог проспать работу, но он ни разу не просыпал мою утреннюю эрекцию. И спустя полгода утренний минет в его исполнении уже прочно вплетался в мои сны, в которых я кончал в последний раз, наверное, в период юношеских поллюций.
Несколько раз, из праздного любопытства, я заезжал к нему на работу. И всякий раз находил, что он смотрится весьма органично среди пончиков, круассанов и кармашков. Он сам был десертом в своих бежевых джинсах, которые цеплялись за крылья подвздошных костей и потому не спадали. Он не прятал нашего знакомства, и его "привет" было самое сладкое, что предлагала эта кофейня. Он сам готовил мне раф-кофе, и я поражался, насколько он проворный, насколько его движения точны и выверены, и с каждым глотком горячего кофе огорчался, отчего же он не кружит так же дома возле плиты, готовя для меня ужин или завтрак? Всё, что я покупал, шло за счёт заведения, и, видя удивлённые взгляды его напарников (подобных ему парней), я спрашивал его об этой странной щедрости. И он отвечал, что, конечно, всё он оплачивал сам после моего ухода, а своим коллегам объяснял свои поступки до безобразия прозаично - "это мужчина всей моей мечты". Да, именно мечты, а не жизни.
А мечта, видимо, у него действительно была одна. На все мои расспросы о его планах и чаяниях он отвечал, что ничего не хочет, ибо он нашёл меня, и пусть кто-нибудь, наконец, скажет Земле, чтобы она уже перестала носиться вокруг Солнца: всё уже свершилось.
- Дождь пройдёт и смоет пепел... - говорил он.
- Какой пепел? - я не понимал его.
Он не отвечал, а только беззвучно шевелил губами.
Из всей одежды он предпочитал только шейный платок. Им он небрежно обматывал свою шею и нагой деловито сновал по моей квартире. С трудом, наполовину с подзатыльниками, я приучил его к шортам, но он их приспускал до неприличия низко или вовсе заводил резинку под мошонку и так и ходил с мужским достоинством навыпуск. Я настолько привык к его наготе, что одетым он казался мне уже совершенно другим человеком.
не читал книг. Никаких. В лучшем случае, буквы, собранные в два и более абзаца, приводили его в отчаяние. В худшем - книги вызывали в нём агрессию. Когда я лёжа читал, он ложился на меня, если я сидел на кровати - лез ко мне между ног. Он барабанил пальцами по книге, дёргал её за края или клал свои ладони поверх страниц. Он угрожал мне, что если я не перестану читать, то тогда он начнёт петь. А пел он отвратительно. Я с шумом закрывал книгу и неизменно получал от него награду в виде обольстительной улыбки. Он едва ли мог чем-то занять себя, не говоря уже обо мне. И, прервав моё чтение или работу, он предлагал только одно - заняться любовью.
Мы много спорили друг с другом. Хотя нет, не много. Постоянно. По любому поводу. Если, конечно, повод был. Количество тем для разговоров с ним было меньше, чем у незнакомых людей, едущих в одном купе поезда.
- С тобой не о чем говорить! - иногда взрывался я гневом.
- Тогда не разговаривай со мной, - спокойно отвечал он, пожимая плечами.
- Я так не могу.
- Тогда поговори со мной.
- О чём?
- Ни о чём.
- Я не могу говорить ни о чём.
- Тогда не говори со мной.
Он по-свойски залез ко мне в трусы, обхватил мой член двумя руками, поднёс к губам и засипел:
- Я вместо микрофо-она спою в бутон тюльпа-ана, пусть остаётся в зале...
- Прекрати! - прервал я его.
Он поджал губы и, недолго думая, заглотил член.
Я снова не дочитал главу. Двадцатилетние парни расходуют очень много топлива. Их приходится часто заправлять.
Чем дольше мы были вместе, тем чаще наши редкие диалоги иссушали меня. Но почти все они заканчивались одной и той же фразой:
- И вообще, лучше заправь меня!
После чего он поворачивался ко мне спиной и разводил ягодицы, оголяя вход в свой "бензобак".
Иногда я уходил на кухню и раздражённо курил. Иногда я заправлял его, но старался сделать это очень грубо и больно, чтобы впредь он задумался о своей опрометчивости. Но ему всё нравилось. Я не мог не видеть, как его тело билось в мелких конвульсиях, словно рассыпалось в благодарностях.
Мне нравилось целовать пальцы его ног, пахнущие после ванны гелем для душа, которые он клал мне на грудь во время заправки. Эти беспомощные мягкие валики, которыми нельзя пошевелить отдельно, а только всеми сразу. Насладившись ими, я крепко хватал его ноги за лодыжки и разводил их в сторону и звонкими шлепками любил его, отчего его ступни тряслись, словно тычинки лилий.
После такой заправки он всю ночь урчал, как котёнок.
Где-то я читал, что есть обезьяны, которые все конфликтные ситуации решают с помощью секса. Он точно был из них. По крайней мере, в способности избегать конфликты.
Чёрт бы его побрал!
Не берусь судить строго, почему было именно так, но больше толку я находил в нём именно в занятиях любовью. Даже когда он, сидя передо мной на коленях, лобызал меня, я находил, что его лицо смотрится великолепно вместе с мужским достоинством поверх лица или же во рту. Может быть, потому что это было одно из трёх занятий, когда его лицо было сосредоточенным - когда она спал, когда он пропадал в своём смартфоне и когда он сосал мой член.
Мы вместе чистили зубы, вместе принимали душ и брили друг другу подмышки и мошонку. Мы вместе мерили трусы в хлипких примерочных магазинов. Вместе смотрели глупые романтические комедии, поедая солёный попкорн, который застревал в зубах. Иногда мы вместе ходили к моим друзьями, на чьих лицах было такое выражение, словно он щенок, который лезет лизаться ко всем без разбора. Мне давно не было так стыдно за кого-то. И стыдно за себя, оттого что мне стыдно за кого-то.
Со своими друзьями он меня не знакомил, и с течением времени я стал убеждаться, что у него их и вовсе нет. Однажды, словно наобум, он сказал:
- Я пойду в гости к другу.
- Иди, - отвечал я безучастно.
- Тебе всё равно?
- Мне всё равно.
- Ты меня не любишь?
- Нет, не люблю.
- Ты никого не любишь! Как ты можешь так жить?!
Он метнулся в комнату, и я услышал, как отчаянно взвизгнула молния его спортивной сумки. Это означало, что он собирает вещи и уходит от меня.
О, этот звук! Я слышал его по два-три раза в месяц. Именно столько раз он уходил от меня. Его уход походил на репетицию театральной пьесы. Были здесь всплески и заламывание рук, падали и летели в меня разные предметы, он рвал какие-то бумаги и постеры. Впрочем, его постоянные уходы было то единственное, что менялось в нём со временем. Словно от репетиции отдельных сцен он переходил к репетиции всей постановки.
И я с замиранием сердца ждал, когда же, наконец, наступит премьера...
В один из порывов отчаяния, вместо того чтобы уйти и хлопнуть дверью, он страдальчески спросил:
- Почему ты такой бесчувственный? Скажи, мне что делать?! Я стану таким, каким ты захочешь!
Я молча встал и направился к шкафу. Он испуганно опустился на диван и следил за моими движениями. Я вынул из шкафа Джека Лондона и так же молча вручил ему. Увесистая, в 650 страниц, книга безжизненно повисла в его руках. Он смотрел перед собой, держа её почти так же, как его джинсы, которые держались на нём непонятно за что. Я не оборачивался. За два месяца жизни с ним я понял, что он - щенок, который не понимает, за что его наказывают, и стоит мне мельком на него взглянуть, как он тут же во взгляде, в моргании век, в моих сомкнутых губах поймёт, что я его жалею, и будет готов броситься в объятия. Поэтому я не смотрел на него. Я очень устал от него в перерывах между занятиями любовью.
Книга выскользнула из его рук и глухо ударилась об пол. Он осторожно взял сумку и ушёл.
Я облегчённо вздохнул. Теперь у меня будет два или три дня счастливого одиночества, пока он не вернётся. А он обязательно вернётся, как ни в чём не бывало.
Утром, выходя на работу, я застал его спящим на ступеньках у моей двери. Носки его обуви были виновато сдвинуты друг к другу, а левый шнурок кручинился прямо на ступеньке. Я осторожно закрыл дверь и тихо мимо него спустился вниз. Это был единственный случай, когда он ночевал в подъезде. Где и с кем он проводил дни в приступах ненависти ко мне, я не знал. Родители его жили в Алапаевске. Может быть, он ездил к ним и думал дорогой обо мне, обтирая лбом стекло автобуса.
Однажды моё скромное любопытство побороло меня:
- Кроме меня, тебя кто-нибудь заправляет?
- Почему ты спрашиваешь? - насторожился он.
- Интересно, - лениво ответил я, но тут же представил, как один из его напарников, приструнивший на голове непослушные волосы, медленно перед его лицом достаёт из джинсов свой заправочный пистолет.
- Ты меня ревнуешь! - он оживился.
- Нет, это любопытство.
Он замолчал так, как молчал очень редко, преисполненный разочарования. В эти минуты я чувствовал, что он весь фальшивый насквозь. Фальшивый от того, что у него есть чувства, но он их прячет, как умелый фокусник прячет голубей в чёрном цилиндре. В эти минуты мне становилось страшно от того, что я и сам становлюсь фокусником, который в шутку пилит человека, но на самом деле режет его по живому. Не пилой, а словом. Не пилой, а чем-то пострашнее. Пренебрежением, что ли.
- Ну, так... - ответил он.
- Так - это как? Чистил заправочный пистолет?
- Было дело.
- Зачем?
- Ну а как я должен был понять, что ты - самый лучший? Только в сравнении!
- Если бы я действительно был самым лучшим, тебе бы не захотелось других, и даже сравнивать с другими не захотелось.
Лучшее познаётся в сравнении! Какое изящное оправдание беспорядочных половых связей.
На меня резко напал сон, и я отвернулся от него, зевнув до щелчка нижней челюстью. Он молчал, но уже словно виновато. А через минуту он осторожно обнял меня и лизнул в восьмой шейный позвонок.
- Дождь пройдёт и смоет пепел... твои жгучих сигарет...
И снова пауза. Невыносимая пауза невыносимого человека, который всё больше походил на смесь чужих мыслей и личных впечатлений, которые никак не хотели укладываться хоть в какое-то подобие гармонии.
Спустя год нашего знакомства я предпринял несколько серьёзных попыток избавиться от него. Когда он в очередной раз ушёл от меня, я познакомился с парнем, чтобы заняться с ним сексом. Но уже первые касания чужих рук разочаровали меня. Всё было не то, и всё было не так. Трением нагих тел я хотел стереть впечатление об Алексее, но оно только усиливалось и жгло кожу. Я хотел перестать "заправлять" парней, но вместе этого довёл нового знакомого до первого в его жизни анального оргазма. Я хотел провести с ним всю ночь и приготовить наутро завтрак, но уже через час после встречи почти вытолкал его из квартиры.
Спустя три недели Алексей снова любезно предоставил мне повод пригласить нового парня. И снова ничего, даже несмотря на то, что я впервые увидел вживую половой член длиной в 21 сантиметр и ощущал, как он мягко бился мне в грудь, когда его обладатель ублажал меня своей полноватой мужской попой, сидя на мне сверху.
Со временем возвращения Алексея превратились для меня в маленький праздник, и я каждый раз навёрстывал упущенное с двойной силой, так что едва ли он догадывался о моих встречах с другими. А те другие писали мне, что скучают и что я классный "...рь". И писали слово, первая часть которого рифмуется с "нёба"...
В один из дней, когда небо мучилось снеговыми тучами, словно запором, Алексей задумчиво гонял вилкой дольки картофеля по запечённой куриной грудке. Он ни съел ни кусочка, хотя это было его любимое блюдо.
- Ты меня любишь? - спросил он, глядя в тарелку.
- Нет, - как всегда, ответил я смесью из правды, лжи и сарказма.
- Ни капельки? - его голос дрогнул.
- Ни полкапельки.
Наконец он похоронил курицу под картофелем, сверху ровным слоем выложил венки рукколы и отложил вилку на самый-самый край тарелки, так, что она почти повисла в воздухе. Не поднимая головы, он с грацией кошки развернулся на стуле и бесшумно ушёл в комнату.
Я жевал куриную грудку, сетуя на то, что она в очередной раз получилось сухой. Перебирая в голове рецепты, силясь понять, что я сделал не так, я одним глазом, словно в телевизоре, наблюдал, как он уходил от меня. Я был так занят своими мыслями, что даже не обратил внимания на его необычайную кротость, которую я доселе в нём не знал. А после и вовсе рассердился на него за то, что он не прикоснулся к еде.
Он позвонил на третий день. Я не просто был уверен в его отходчивости, я был воспитан ею, оттого как ни в чём не бывало ответил так, словно и понятия не имел, кто мне звонит:
- Я слушаю!
Он ответил не сразу. Лишь спустя пару дыханий произнёс тем голосом, какой был у него в минуты глубокой задумчивости:
- Дождь пройдёт и смоет пепел Твои жгучих сигарет, Дым которых с моей кровью Делит счастье много лет.
Но, боюсь, что бесполезно Смыть простой водой извне Серый пепел, что остался Глубоко в моей душе.
После короткой паузы, которая занимает ровно столько времени, чтобы отнять телефон от уха и нажать завершение вызова, я услышал привычный звук оператора сети, который известил меня о том, что абонент завершил вызов...
Больше я его не видел.