- Володя, это Богдан.
Так всё началось.
Аллочка положила одну ладонь на моё плечо, а вторую - с секундной заминкой - на плечо незнакомца. Судя по разговорам, Богдан должен был появиться в девять и помочь хозяевам дома с установкой ели, а вместо этого появился за полчаса до Нового года, с откупоренной бутылкой шампанского и под руку с девицей в пушистой фиолетовой шубке. Ель к тому времени уже поставили, а девицу теперь обхаживал вечно одинокий и потому вечно голодный до женского внимания Костян.
- Богдан, это Володя, - продолжила Аллочка.
На нас она не смотрела - мрачно наблюдала за тем, как девица выпрыгивает из шубки и сапог на умопомрачительных шпильках. Как она карабкалась в них по сугробам, оставалось загадкой. Возможно, ехала у Богдана на спине.
- А это - какая-то шмара, которой тут быть не должно...
Похоже, Костян "какую-то шмару" уже одобрил и теперь галантно предлагал ей "шампусика для сугреву".
- Бога, - сурово спросила Аллочка, - какого хера?
Богдан легкомысленно пожал плечами.
- Да она свалит скоро, - сказал он, вручил кому-то ополовиненную бутылку шампанского и принялся ожесточённо тереть замёрзшие ладони.
Аллочка посмотрела на него долгим взглядом "я-всё-про-тебя-знаю-но-я- хозяйка-вечеринки-и-скандала-не-допущу", нежно улыбнулась, сжала ладонями наши с Богой плечи и сообщила:
- Вы друг друга ещё не знаете, но...
Но праздновать Новый год нам придётся в одной квартире, хотим мы этого или нет.
Впрочем, Аллочка имела в виду совсем не это.
- ...но наверняка найдёте общий язык! - торжественно объявила она и ушла проверять, как там поживают девчонки, девчоночьи сплетни и девчоночьи салаты.
Кухня была их закрытой базой, и из числа идеологических противников - мужчин - туда допускался только Аллочкин муж. И то не всегда.
- Ну, привет, - сказал Богдан, прекратив тереть руки; протянул мне длинную, слабо белеющую в полутьме коридора ладонь. - Можно просто Бога.
Ладонь у Боги была мягкая, внезапно ухоженная, с узкими пальцами и аккуратными окружьями ногтей. Сам Бога выглядел куда менее аккуратно - ужасно длинный (и это по моим-то меркам; сколько же в нём - сто восемьдесят восемь? сто девяносто?), с отросшими волосами, стянутыми на затылке в куцый хвост. Одна прядь выскользнула из-под резинки и легла сбоку, черкнув тёмной линией вдоль скулы.
Бога этого не заметил. Так и стоял и смотрел на меня шельмовскими глазами - темнющими, словно радужки в них не было, а был один только чёрный матовый зрачок. Думал Бога не о рукопожатии, а о чём-то своём - может, о том, на какую тусовку сегодня ещё стоит заскочить; может, о девице в фиолетовой шубке; а может, о том, что пора бы уже избавиться от парки и привести себя в божеский вид.
- Год Собаки, - сказал Бога, одновременно и подтвердив мои мысли, и опровергнув их.
Думал он, конечно, не о рукопожатии, но и не о девице в фиолетовой шубке. Мысли о какой-то там девице были ниже его достоинства.
- Очередной собачий год, только теперь официально под собачьим флагом. Веришь в гороскопы, Володя?
- Нет, - сказал я, отступив назад.
Под паркой у Боги обнаружились тугие штаны - не модняво-обтягивающие, а просто старые и севшие после кучи стирок, и рубаха из тонкой выбеленной джинсы, наброшенная поверх майки. На шее у него болтался чёрный шнурок. То, что на нём висело, скрывалось под расстёгнутым воротом рубашки.
- А зря, - сказал Бога, уже хлопая кого-то по плечам, заразительно улыбаясь и даже приняв в руки бутерброд.
Поверх бутерброда одинокой красной лентой был переброшен пласт красной рыбы. Ухватив бутерброд в зубы, Бога проговорил с набитым ртом:
- Девчонки по гороскопам просто тащатся. Берёшь такую за руку, смотришь на неё пронзительно и говоришь: "Ты, наверное, Овен". Ни разу не видел темпераментную, противоречивую и достойную восхищения женщину, которая не оказалась бы Овном...
Я только и смог, что сглотнуть.
Дёрнул кадыком, отступая от него, как от прокажённого. Бога был дьяволом во плоти: человек с тянущим, медово-бархатным взглядом, который мог быть выряжен в тесные штаны и застиранную рубаху, мог трепаться с набитым ртом, размахивая надкушенным бутербродом, мог сказать женщине что угодно - самое банальное, самое глупое и заезженное; то, что каждая из его пассий слышала уже раз сто, - и этот магический сто первый раз повлияет на неё, словно дудочка на змею.
Боге невозможно было противиться.
Даже если ты не Овен.
...и не девушка.
- А где Машка? - спросил Бога, отворачиваясь и обращаясь к кому-то в комнате. - Сто лет Машку не видел, ну-ка дайте мне её сюда. Машка, Машуня, кака-а-ая ты сегодня прехорошенькая, ну-ка иди сюда...
Новый год - худшее время для рефлексии.
Я это понимал.
Каждый в комнате, должно быть, понимал это... или понял бы, если бы знал, что такое "рефлексия".
Вот только голого знания недостаточно, чтобы успокоиться.
Трудно не копаться в себе, если ты не знаешь половину всех этих людей, Аллочка смотрит на тебя странно и призывно, словно что-то обещая, а Бога разливает шампанское по бокалам, составленным в тесный кружок, и при этом половину проливает на ноги. Девушки в открытых туфлях визжат и притопывают, и смеются - конечно же, они смеются, на Богу невозможно злиться, никто не назовет его безруким и проматывающим вкусную дорогую шипучку. Даже хозяева дома взирают на него легко и весело, не обижаясь за изгвазданный паркет.
Когда я смотрю на Богу, я думаю не о том, что я в своей жизни сделал не так. Я думаю о том, что хотел бы стать таким же: делать всё не так и вызывать при этом не разочарование, не ярость, а то тягучее и восторженное чувство, которое витает в воздухе вокруг него. Но для этого, видимо, просто нужно не быть мной.
Шампанское было разлито, бокалы столкнулись тонкостенными боками, кто-то заверещал... Никто уже не слушал обращение президента - всем было не до того.
К чёрту президента. К чёрту рефлексии, к чёрту это всё - весь этот муторный бесконечный год, триста шестьдесят пять дней скуки и сосущей пустоты под ложечкой. К чёрту.
Когда часы закончили бить, а бокалы опустели, Бога одной рукой обхватил ближайшую к нему девицу за шею и грубовато притянул к себе. А потом поцеловал - без предупреждения, смело и до абсурда нагло, то ли следуя американской новогодней традиции, то ли отдав управление тараканам в своей голове.
У девицы были огромные ядовито-зелёные серьги, нелепым образом обрамляющие её маленькое лицо. Теперь серьги колыхнулись, а сама девица послушно прильнула, обхватила Богу рукой, откидывая голову назад и открывая губы, поддаваясь ему, словно весь вечер - все те полчаса, что Бога провёл в квартире, - только об этом и мечтала. Они целовались так долго, что я отвёл взгляд.
- Ты мой пятый, - сказали мне из-за спины.
Я обернулся.
За спиной стоял Бога, одной рукой держа стопку с чем-то маслянисто-коричневым - таким же дрянным на вид, как, должно быть, и на вкус. Другой рукой он протягивал мне аналогичную стопку.
- Чего? - растерянно уточнил я.
- Ты мой пятый, - радостно повторил Бога.
Потом всё-таки всучил мне стопку, стукнул стеклянным краем о край и опрокинул её в себя, выдав шумное "ох, бля-я-ядь..." и зажмурившись. Пойло было именно такое, как он описал, и я зажмурился тоже, едва сдержав ругань.
- ...знакомый гей в этом городе, - закончил Бога, утирая рот тыльной стороной ладони.
Если бы я уже не проглотил выпивку, она ушла бы не в то горло. А так обошлось без кашля - только кровь ударила в лицо, заливая уши душной алой краской, проступая яркими пятнами на щеках.
- Я не... - заикнулся я. - Какого!..
- Аллочка мне всё рассказала, - сообщил Бога, отрезая мне пути к отступлению.
Сердце забилось чаще - тревожно, неспокойно; Аллочка многое знала, но и болтала она умеренно, обычно неплохо держа рот на замке.
Это был первый раз, когда мои откровения вышли за пределы нашего с ней общества. Да ещё Аллочкин муж всё знал - от проблемы гомосексуализма в России ему было ни тепло, ни холодно, а Аллочка с ним делилась всем, вплоть до паролей на сайтах и мобильнике.
- Я...
Бога отставил стопки и бросил на меня прямой твёрдый взгляд. При свете люстры у него всё-таки нашлась радужка - тёмная и узкая, блекло-коричневая, с рыжеватым пятном на правом глазу.
- Аллочка бы рассказала мне что-то, если бы знала, что я тебе рожу стану бить? - спокойно уточнил он.
Сердце тревожно подпрыгнуло, а потом начало сбавлять темп. Колотилось загнанно, но всё же не так, словно собралось вот-вот покинуть меня через проломленную грудную клетку.
- Нет, - с сомнением сказал я и потрогал пальцем прохладную запотевшую стенку одной из стопок. - Вряд ли...
Аллочка была кем угодно, но только не дурой и не стервой.
поприветствовал кого-то у меня за спиной - высоко поднял руку, раскрыв ладонь, вздёрнул брови и широко ухмыльнулся. Рот у него был подвижный, улыбчивый, а кожа вокруг этого рта была выбрита так, чтобы оставить короткую щеголеватую поросль по контуру подбородка и над верхней губой да крохотный островок под нижней.
Все черты его лица были непропорционально крупными, словно их собирал вместе тот, кто имеет крайне посредственное представление о людях. Массивный, сужающийся книзу подбородок; высокий чистый лоб; ужасно длинный нос с резкой горбинкой... Глаза. Тёмные, с цепкими, паучьими лапами морщинок, которые протянулись вниз от внешних уголков глаз. Когда Бога улыбался, взгляд его становился бархатнее и спокойнее, а морщинки - глубже.
- Я тут всё обо всех знаю, - спокойно сказал он.
Указал взглядом на одного из парней - того, который в эту секунду вел философские беседы с "Машкой-Машуней", зажав между коленями ополовиненную бутылку вина. В беседе было что-то о Достоевском и его влиянии на мировоззрение Сартра. Прислушиваться я не стал.
- Знакомься, это Суслов. Суслов любит баб, но по пьяни будет ни разу не против, если ты ему отсосёшь.
Я глянул на Богу зло и быстро, скривив губы. Говорить ничего не пришлось - Бога и сам всё понял.
- Ну, нет так нет, - сказал он, легкомысленно пожав плечами. - Просто сосать не умеешь? Или, типа, брезгуешь?
Желание сделать его и без того кривой нос чуть более кривым стало почти нестерпимым. Я сжал кулак так сильно, что ногти взрезали мякоть ладони.
- Стоп, - тихо сказал я. - Хватит.
Бога всё понял и дразнить меня больше не стал.
- На балконе крутится Матвеева, - сказал он. - У неё там перекур каждые три минуты... А у Матвеевой есть парень. Лучший друг этого парня обалденно драл меня в сентябре на днюхе Матвеевой.
Увидеть своё лицо я не мог, но жжение в щеках, ушах и даже шее становилось почти невыносимым.
Это не то, чем я хотел заниматься в Новый год. Не то, о чём я бы хотел говорить.
- Вон та деваха... - Бога взглядом указал на девицу с тяжеленными ярко-зелёными серьгами, которую он поцеловал в полночь, - тащится по педикам. Не знаю, что в этом для женщины прикольного, но это сейчас вроде как модно.
Я молчал.
Серьги девицы покачивались в такт движениям её головы.
- Мы с ней провстречались почти год, - пояснил Бога. - На пятьдесят процентов потому, что по упражнениям Кегеля ей можно давать заслуженного мастера спорта. Ещё на пятьдесят - из-за моей ориентации. После того, как я рассказывал ей о ком-нибудь из своих бывших, она сдёргивала с меня трусы вместе со штанами - и хорошо, если это не было в каком-нибудь сраном туалете в клубе у чёрта на рогах.
Я взглянул на него вопросительно.
- Не люблю клубы, - пояснил Бога, поцокав стопками друг об друга, а потом оглянулся, явно размышляя, чего бы ещё перехватить. - Не парься ты из-за этого... Тут многие замараны. А те, кто нет, - так им на тебя плевать. И на меня...
Я смотрел на него молча, ощущая, как сердце колотится в груди оглушительной дробью, весенней капелью, ускоряясь от смущения, страха и чёрт знает, чего ещё.
Может, от взгляда Боги.
Были на вечеринке красивые парни и девчонки... А этот даже красивым не был - весь какой-то нескладный, ужасно длинный, непомерно высокий и с узким худым лицом, он едва умещался в рамках этой квартиры. Словно потолок не предел, и странному этому парню хотелось абсолютной свободы. Словно если он раскинет руки, то заденет ими стены.
Но Бога раскинул руки - и ничего не случилось. Стены остались на месте, а он ушёл обниматься со свежеприбывшей парой - Семёновские подъехали от родителей к часу ночи, чтобы остаться тут до утра, и теперь в прихожей отряхивались от снега и конфетти.
В начале третьего, когда прозвучали первые разговорчики на тему "а не взять ли нам пиротехнику и не выбраться ли в парк?", Бога подошёл ко мне, похлопал под лопатками и сказал:
- Ну-ка пошли, покурим.
- Я не курю, - пробормотал я.
Бога пожал плечами. На голове у него косо сидел дедморозовский красный колпак с белой опушкой, а в руке были зажаты пара бутылок пива и прозрачная зажигалка в цветочек.
- А я курю, - сказал он. - Пойдём.
В подъезде было весело - соседи с третьего и четвёртого этажей дружили семьями, так что по лестницам то и дело кто-то пробегал, какие-то люди хлопали друг друга по плечам и желали счастья, здоровья, ну и баблишечка - так, немножко, чтоб на жизнь и на БМВ хватало. И на обслуживание этого БМВ.
Бога взял меня за руку - не по-девчачьи, за пальцы, а выше, сжав кулаком предплечье - и потащил наверх, отыскивая ещё не задымлённую площадку без толпы. На одном из пролётов он присмотрел себе окно, кое-как совладал с форточкой и принялся прикуривать.
- Ну, давай, - сказал Бога, сжав сигарету губами. - Говори.
Я взглянул на него молча, чуть приподняв брови. Ни говорить с ним, ни даже видеться с ним в эту ночь я не хотел. Предпочёл бы поболтать с Аллочкой, запустить с ними фейерверки и через час отбыть домой.
Но у Боги, похоже, были иные планы.
- Что говорить? - спросил я.
- О себе говори, - велел Бога, задумчиво перехватив сигарету средним и безымянным пальцами; жестом предложил мне одну бутылку пива, но принял отказ смиренно, пожав плечами и выпустив изо рта дым. - Аллочка предупреждала, что ты себя этим всем сгрызаешь, но я и не думал, что всё так запущенно.
- Что запущенно? - непонимающе спросил я.
- Ориентацию свою ты не принимаешь, - задумчиво сказал Бога; дымок вился у его рта белёсым вязким язычком, касаясь острой скулы. - Себя такого ты тоже не принимаешь... Ходишь полупридушенный, будто жить боишься.
Я промолчал.
Повернул голову, задумчиво глянув в окно, но там было темно, как в чернильнице - только вспыхивали иногда огоньки сигарет да пару раз рассыпались искрами бенгальские огни.
Двумя этажами ниже раскатисто запели что-то из Верки Сердючки. "Машка-Машуня" солировала.
- И что мне говорить? - спросил я.
- О себе говори, - предложил Бога, убрав от лица сигарету, и равнодушно хлебнул пива.
Не похоже было, чтобы он получал удовольствие и от того, и от другого - да только всё равно курил и хлебал, глядя на меня матово-чёрными бархатными глазами.
- Поймем, что тебя изнутри выгрызает, - сможем выдрать это с корнем.
Я помолчал.
Сердце билось быстрее положенного, но хотя бы не неслось вскачь, вынуждая задыхаться на ровном месте. Может, потому что сейчас мы с ним были наедине, а не в полной народа квартире.
- Как меня зовут - ты уже знаешь, - задумчиво начал я. - Тридцать два года, работаю в...
- Стоп, - сказал Бога, не стесняясь прервать свой психотерапевтический сеанс. - Ты - это не твоя работа.
- Ты хочешь... - я неровно вздохнул, отвёл глаза, уткнувшись в стену. - Хочешь, чтобы я говорил о...
Бога понял мои метания. Отхлебнул ещё пива и убрал за ухо прядь, выпавшую из хвоста и настойчиво лезущую ему в рот.
- Ты - это и не твоя ориентация тоже, - сказал он. - Ты - это ты. Расскажи мне что-нибудь о себе.
Одну песню Сердючки сменила другая. Тонкий женский голос ностальгично требовал найти "какую-нибудь киношечку с Галкиным и Пугачевой, ну, короче, что-нибудь новогоднее".
- Я люблю Шарлиз Терон, - в порыве внезапной откровенности признался я. - А ещё - бутерброды с сыром и сгущёнкой. Ну, понимаешь, кусочек сыра, а прямо поверх него льёшь из ложки...
Бога усмехнулся. В этом не было чего-то обидного, не было издёвки. Напротив - взгляд его стал глубоким и пустым, словно он думал о Шарлиз Терон. Или о сыре со сгущёнкой.
Это было удивительно. Когда Бога улыбался, в уголке его рта образовывалась даже не одна ямочка, а две. Потрясающее чудо мимики.
Самое красивое, что я видел за сегодняшний день.
Чтобы не пялиться на него, пришлось себя одёрнуть. Бога, должно быть, знал, как влияет на людей, а потому кивнул и сказал:
- Продолжай.
Помедлив немного, я взял одну из бутылок, сковырнул крышку о подоконник и упустил её куда-то на пол. Наклонился, неловко зашарив рукой.
- Я... - неуверенно промямлил я, с трудом найдя крышку и стиснув её в кулаке.
Бога не сказал: "брось". Не сказал: "забей". Не вскинул удивлённо брови. Просто стоял, опершись задом на край подоконника, и смотрел на меня задумчиво.
- Я... терпеть не могу Кинга.
Бога кивнул, словно это само собой разумелось. Как будто любить Кинга - дурной тон. Длинная прядь опять выпала из-за уха и теперь скользила кончиком совсем рядом с его губами.
- Ещё не люблю быть один, - тихо сказал я; и глянул на Богу смело, почти отчаянно: вот тебе откровение, на, подавись. - Я всегда один, понимаешь? У меня это уже во где сидит...
Я ткнул пальцем себе в кадык - с силой, с остервенением, наверняка оставив синяк на горле.
То, что заставляло краснеть в присутствии Боги, ушло. Словно волна прибоя, зализавшая песок и оставившая после себя водоросли и дохлых медуз.
- Я даже с родителями не могу... - тихо сказал я. - Ну...
- Поговорить? - спросил Бога, раздавив окурок о край форточки и щелчком ногтя отправив его наружу. - С родителями не нужно говорить, Володька. Родителей нужно любить... но пускать их в свою жизнь пореже, чтобы они не натоптали там грязными ботинками.
Я промолчал.
Опустил ресницы, прислушиваясь к голосам снизу: часть людей разбрелась по квартирам, и только два мужских голоса толковали о внешней политике США и Дональде Трампе.
У тебя это и случилось, верно? - спросил Бога; взгляд у него был спокойный, и, наверное, только потому я ещё от него не сбежал. - Предки узнали про твою ориентацию, и ты теперь нежеланный гость на семейных праздниках. Так?
Я молчал.
Только отпил, наконец, пива, набрав его полный рот и с трудом проглотив. Пиво не шло, но это было лучше, чем смотреть Боге в глаза и говорить с ним.
- Ты сам им признался? - заинтересованно спросил Бога, привалившись плечом к стене.
Он и впрямь был длинный - какой-то бесконечный, скособоченный, словно старался не возвышаться над окружающими на полторы головы.
Рядом со мной кособочиться почти не приходилось - я был ниже всего на три или четыре сантиметра.
- Не-е-ет... - подумав, протянул Бога. - Ты бы сам не сказал. Застукали с бойфрендом? Спущенные штаны, хуй в жопе, что-нибудь такое?
Я вспыхнул ярко - почувствовав, как краска бросилась в лицо, как спёрло дыхание и как желание ударить его, разнести вдребезги его смеющийся рот стало испепеляющим. Почти как желание выпить минералки наутро после Нового года.
- Значит, да, - сказал Бога, не отрывая от меня взгляд. - Ты не думал, что если тебя такого не могут принять, то это их проблема, а не твоя?
Я задыхался, едва сдерживая колотящееся сердце.
Смотрел на него и задыхался; и не понимал, за что меня так сильно ненавидит Аллочка, что свела с Богой под Новый год.
- Мне вот плевать на всех, - задумчиво сказал Бога и развернулся к окну. - Хочешь, хоть сейчас прокричу в форточку, что люблю сосать члены?
- Дурак, - пробормотал я, и это прозвучало жалко, пристыженно и немного испуганно.
- Меня пару раз били, - сказал Бога невозмутимо, кося тёмным матовым глазом. - Но чем увереннее ты себя чувствуешь, чем больше тебе поебать на их мнение - тем меньше у них желания с тобой связываться. И те, кому ты такой не нужен, отпадут сами... А те, кому нужен, будут тянуться к тебе всё равно.
Это неправда, - хотел сказать я.
К тебе тянутся не потому, что смирились с твоей ориентацией, - хотел сказать я.
К тебе тянутся потому, что ты как воздух. Хоть и задымленный, но воняющий хвоей, вкусный, прохладный воздух, которым не надышишься, сколько ни старайся. Только от каждого вдоха сводит спазмом внизу живота.
- Тебе нужно больше себе позволять, - сказал Бога и наконец-то отлепился от окна, задраив форточку, словно люк на погружающейся подлодке. - А не ждать, когда тебе это позволят окружающие.
Я отступил от него на шаг.
Ещё секунду мне казалось, что Бога сейчас снова схватит за руку, снова куда-то поволочёт... Но он отвернулся и потрусил вниз по лестнице. Только бросил через плечо:
- Пойдём, наши там фейерверки запускать собирались...
Бога был острый - весь.
В каждой линии. В каждом движении губ, в каждом росчерке острых скул и впалых щёк, даже в разболтанности походки.
Человек-оригами, человек-альбомный-лист. Сложи его, как хочешь - и он будет именно таким, как тебе нужно.
Человек-пластырь, матерчатая нашлёпка для кровоточащих ран.
Аллочка знала это. Аллочка всегда знала всё лучше всех... Не зря же она когда-то посоветовала мне своего зубного.
Я тащился за Богой по снегу, а вокруг разбрелись остальные наши - закутанные в шубы и пуховики, обмотанные серебристым и розовым дождиком, весёлые, спокойные. Девчонки махали распадающимися, разлетающимися в стороны искорками бенгальских огней и смеялись.
Бога какое-то время шёл молча, а потом обернулся ко мне лицом и пошёл спиной вперёд, проваливаясь в снег до середины икр и наверняка уже начерпав холодного в свои рыжие здоровенные ботинки.
- Куда потом? - спросил он.
Резинку Бога потерял, и теперь его волосы, срезанные чуть ниже ушей, трепало-колотило холодным ветром. Шапки у него не было, а капюшон, видимо, считался вариантом для слабаков.
- Домой, - сказал я, стараясь не смотреть на Богу. - Я живу в десяти минутах...
Бога жёг мне глаза.
Проще было следить за тем, как Костян воркует с девицей в фиолетовой шубке. Что ни говори, а её высоченные ботфорты, которыми просто невозможно зачерпнуть снег, на практике оказались куда более удобными, чем ботинки Боги. И это - несмотря на высоту каблуков.
- Я с тобой, - сказал Бога, а потом развернулся и зашагал вперёд.
Это не было вопросом.
Интересно, если я "начну разрешать себе больше" и всё-таки поглажу его кулаком по роже - как это скажется на моих отношениях с Аллочкой?..
Вряд ли кто-то удивился, что мы с Богой исчезли одновременно. После фейерверков, облитые светом падающих с неба искр, обласканные ночью, снегом и умопомрачительным, изматывающим ором в сторону прохожих - с Новым годом! с Новым годом! - многие утомились и начали расползаться по домам.
Праздник подходил к концу.
Когда мы добрались, была уже половина пятого. Бога зажёг везде свет - как будто не любил темноту, с трудом отыскивая выключатели, матерясь и наталкиваясь на стены. Потом скинул свои рыжие ботинки, перестав следить где попало талой водой, сбросил парку, стянул через голову рубашку из белёсой джинсы.
Он был смуглый в желтизну - никаких соляриев; похоже, летний загар держался на нём круглый год. Впивался в его кожу солнечными стрелами, пронзал насквозь и оставался навсегда.
- Зачем мы... - заикнулся я, но Бога не дал мне договорить.
- Будем считать, что я твой Дед Мороз, - сказал он. - Персональный.
Когда он избавился от майки, шнурок подпрыгнул и лёг ему на грудь. На конце шнурка болталась серебристая металлическая побрякушка с прорезью, больше всего напоминающая камертон.
Я не слышал от Аллочки, чтобы Бога был музыкантом и играл хоть на каком-нибудь инструменте, который требовалось бы настраивать с помощью камертона... но, с другой стороны, я вообще ничего не слышал от Аллочки о Боге.
До тех пор, пока она не взяла нас за плечи и не сказала: "Володя, это Богдан..."
- Выпить бы, - тоскливо сказал я.
После прогулки по морозу я ощущал себя стылым, холодным и поразительно, до отвращения трезвым.
- Не надо, - сказал Бога, ухватил меня за ремень штанов и подтащил к себе, как рыболов подсекает рыбину.
Та добыча, которая попалась Боге сегодня, пожалуй, не тянула ни на сазана, ни на щуку. Так, полудохлый карась, слабо водящий плавниками и разевающий рот.
- Не пей.
У него были шершавые обветренные губы и горячий, терпкий, отзывчивый до неприличия рот. Он целовался так же, как делал все эти странные вещи - жестикулировал бутербродом, обливал девушек шампанским, рассказывал похабные анекдоты и бесцеремонно влезал в кадр, когда кто-то фотографировался. Он везде был не к месту, но почему-то там, где он появлялся, тут же образовывалась под него свободная брешь - словно его всегда там ждали, словно он и должен был там быть. Словно без шампанского в туфлях праздник был бы не праздник. Словно без тёмного затылка с куцым хвостиком фотографии смотрелись бы хуже. Словно...
Словно в Боге было столько жизни, столько жаркой, хлещущей через край энергии, что её хватало на полтора десятка людей - и ещё на две дюжины незнакомцев, встреченных нами в эту ночь. В нём было столько жизни, что для меня одного, жалкого и перепуганного, это было бы смертельной дозой.
Когда его губы оказались на шее и нетерпеливо приласкали, ухватили, слегка натянув, кожу у кадыка - я вздрогнул, упираясь ладонями в его плечи. Под пальцами бархатной змеёй вился чёрный шнурок.
- Чего ты от меня хочешь вообще? - жалобно спросил я. - Трахнуть меня? Только это?
- Хочу, - медленно сказал Бога и поднял голову, глянув своими чёрными шельмовскими глазами, - чтобы ты сам себе сделал охеренный подарок.
- Подрочил? - слабо уточнил я, ещё пытаясь перевести всё в шутку.
- Отпустил себя.
Он источал секс. Он был как локальное, выряженное в заношенные шмотки божество содомии и разврата. На нём была пара татуировок - на манер прожжённых американских парней-моделей, которым без татуировок даже на подиум выходить неприлично, - но парень-модель из Боги не получился бы, даже если бы он очень захотел.
Красивый и не красивый, резкий лицом, резкий в движениях, резкий в каждом своём слове - человек-нож, человек-лезвие, пропоровший меня от паха до груди и выдернувший душу из дрожащего тела.
Не удержавшись, я тронул языком его скулу, прочертил влажным кончиком ровную линию вверх, до самого уголка глаза.
И решил: раз я уже получил смертельную дозу жизни, раз уж Бога вогнался в меня иглой, ножом, узким лезвием ножниц - то я теперь ничего не боюсь.
конечно же, разделся первым.
Таким, как он, не идёт одежда, и они пытаются избавиться от неё, как от чего-то лишнего, замусоривающего их маленький мир.
Под одеждой Бога был неожиданно плавный, с сухими мышцами груди и твёрдыми бицепсами, с тощим, не изрезанным кубиками животом и узким продольным пупком. Я прикрыл глаза, кусая губы и не зная уже, как успокоить дыхание, но Бога стаскивал рубашку по моим рукам, царапая кожу складками ткани, и сдерживаться было почти невозможно.
- Зачем? - спросил я, когда он пихнул меня на кровать, сдирая по бёдрам штаны и бельё, обхватывая ладонью мой разгорячённый, стоящий каменно член.
Бога уже склонился, обхватив губами головку, откровенно наслаждаясь процессом и, пожалуй, безнадёжно выдавая свою в этом деле опытность. А потом поднял голову и улыбнулся, тронув меня сбоку живота - в самом низу, над линией курчавого жёсткого волоса, - кончиком языка.
- Потому, - сказал он, - что это охренеть как классно!
Я вздрогнул, но Бога придержал меня за бёдра, словно боясь, что я сейчас спасусь бегством из собственной квартиры.
- Я не хочу, - твёрдо сказал я, приподнимаясь на локтях. - Я не хочу в жопу. Я тогда... отец тогда... а мы с Сашкой...
- Понял, понял, - сказал Бога, с какой-то изумительно непошлой нежностью поглаживая мой член ладонью. - Давняя психологическая травма, блок в башке. Можешь трахнуть меня сам, если хочешь. Можем обойтись минетом или дрочкой...
Рука его была тёплой, и я простонал, запрокинув голову и зажмурившись.
Когда Бога перекинул колено через мои бёдра; когда расправился с добытой из его карманов резинкой и поплевал на головку члена, а потом размазал слюну кулаком - мне было уже так хорошо, что почти даже не страшно.
Когда Бога обхватил моё тело бёдрами; когда насадился, спокойно и опытно принимая в себя член - стало уже всё равно.
Я даже выбрал, куда можно смотреть, при этом не рискуя сгореть со стыда. Упёрся взглядом в его руки - широкие смуглые ладони с длинными пальцами, очутившиеся у меня на груди. Жилистые запястья, сухие крепкие предплечья... Выше смотреть было опасно. Где плечи - там и шея, а где шея - там и лицо. А смотреть шельме в глаза совсем не хотелось.
Заколдует, закружит, с ума сведёт...
Хотя он, наверное, уже свёл.
Когда Бога двинул задом, медленно опускаясь, позволяя головке протиснуться внутрь и коротко сморщившись от боли, я думал, что сдохну то ли от разрыва сердца, то ли от гипервентиляции лёгких. Приподнялся на локтях, пялясь на его тело почти испуганно: на красивое, ладное тело с узкой грудью и худым поджарым животом, с тощими смуглыми бёдрами, пошло и откровенно раздвинутыми. Судорожно сглотнул, следя за каждым его движением и всё ещё боясь посмотреть вверх, на лицо.
Потом закусил губу.
Смотрел, смотрел... с ума сходил, уже не пытаясь совладать с дыханием - только следя за тем, как руки Боги ёрзают по моему животу; как его бёдра сжимаются и напрягаются так, что на них проступают тугие мышцы; как его член - не слишком толстый, но зато длинный, как и всё в его теле, - подрагивает и хлопает по смуглому поджарому животу на особо резких толчках.
Иногда он наклонялся ко мне, гибкий, словно пьяный от удовольствия, и мы сталкивались губами и языками, и стонали, и вскрикивали друг другу в рот, и я сжимал в кулаке его чёртову побрякушку, натягивая чёрный шнурок - а потом перевернулся, бросая его под себя, и Бога молча, понятливо обхватил меня ногами.
В самом конце я забыл о стеснении; забыл о том, что боялся за свои тормоза. И поднял взгляд, следя за лицом Боги. Очень выразительным, узким, подвижным лицом.
Всмотрелся в него, впился жадным взглядом, словно пытаясь обглодать до черепных костей, замечая всё - как в момент оргазма Бога жмурится, как кривит губы, хмурит брови и морщит лоб, как содрогается и дёргает ладонью, обхватив кулаком собственный член. Выражение лица при оргазме у него было сложное. Поди разбери, что он испытывает и от чего жмурится - от боли или от блаженства? Но когда на живот брызнула липкая белёсая струя, главная загадка разрешилась сама собой.
Потом мы лежали...
Даже в постели Бога был твёрдый и весь какой-то острый. Дотронься - порежешься.
Но я не побоялся дотронуться. Набрался смелости и положил ладонь ему на поясницу, обхватывая, прижимая к себе бёдрами и животом, и поцеловал его снова...
И снова...
И снова...
Как будто ночь закончится - и целовать станет некого. Золушка застрянет в тыкве, скукоженная и поломанная, а парень - обалденный парень, первый парень в моей постели с восемнадцати лет, когда отец застукал нас с Сашкой, - исчезнет, оставив после себя опустошение и забрав ту бурлящую, обжигающую, упоительную на вкус жизнь, которую он ненадолго мне одолжил.
Утром я нашёл Богу на кухне - совершенно голого, но зато в тапках и с ноутом.
Ноут, конечно же, был мой.
Тапки тоже.
Он вскинул голову, словно предлагая себя поцеловать, но я прошёл мимо, ни на секунду не задержав на нём взгляд.
- Всё? - спросил Бога, покачивая тапком, едва подцепленным на пальцы ноги. - Новогоднее шоу отыграно, сбыча мечт закончена, подарки приняты... А Дед Мороз вознаграждён и теперь пусть идёт нахер?
Я налил себе воды, а Боге достал из холодильника вторую бутылку пива. Первая, почти опустошённая, стояла в опасной близости от ноута.
- Чего ты от меня хочешь? - тихо и устало спросил я.
Я знал, чего он хочет.
Мы много раз проговаривали это ночью - сначала он, а потом я, шепча непослушными губами, сплетаясь, обхватывая друг друга руками и вжимая в простыни.
Когда он кричал, я зажимал ему рот ладонью и чувствовал, как изнутри к ней прикасается мягкий горячий язык.
Бога тогда говорил: это не должно быть "на один раз".
Бога говорил: отпусти себя. Разреши себе. Ты живёшь один, ты совсем уже взрослый самостоятельный лоб, пора жить по собственному желанию, а не по чужим подначкам. Ну и что, что от тебя требуют семью? Это же твоя жизнь, ну так и живи её нормально, а не в застенке тесной квартиры, в застенке своей души.
Смертельная доза жизни билась в Боге, пульсировала, раздирала его изнутри. Он умел жить и любил это делать, и пытался научить этому меня; и я с радостью учился...
Но наступило утро - новое утро нового дня, новый год, новый кусок моей жизни.
И сказка закончилась.
Бога так ничего мне и не сказал. Отставил вторую бутылку пива, так её и не открыв, молча встал и удалился с кухни. Судя по звукам - одеваться.
Снег хлестал наискось, острый, режущий, до красноты иссекающий лица и руки. Небо над головой было тяжёлое и матово-серое, и парень, подскочивший к остановке в последний момент - за секунду до того, как автобус тронулся, - влетел в него с таким отчаяньем, словно заиндевел бы с ног до головы, останься он на остановке ещё хоть минуту.
Заиндевел бы, замёрз, превратился в ледяную статую. А потом звякнул бы и рассыпался на куски, нечаянно задетый кем-то из прохожих...
Пассажиров было мало. Все, кто хотели разъехаться из гостей, уже давно разъехались, а остальные попросту ещё не проснулись.
Бога устроился на свободном двойном сидении, привольно раздвинув ноги, откинувшись на тощую спинку, обтянутую исцарапанным старым чехлом. Уже выдохнул было, приготовившись подремать... как в автобус вдруг заскочил Володя. Тощий и почти такой же длинный, он весь поёжился, торопливо отсчитал деньги за проезд и принялся стряхивать со светлых волос мокрый, совсем не хрусткий, уже подтаивающий снег.
Бога ничего не сказал.
Молча развернулся, сдвинув колени, позволяя Володе протиснуться к окну и усесться рядом. Тот плюхнулся жопой на сидение и ещё долго молчал, быстро дыша, впившись пальцами в тряпичную спинку перед собой. Взглядом он елозил по затылкам пассажиров, пытаясь смотреть куда угодно, но только не на Богу. Потом сказал:
- Я за тобой еле угнался.
Бога помедлил, а потом снова раскинулся на сидении, пихнув коленом чужое бедро. Ноги у него были страшно длинные - неудобно, раздражающе, поразительно длинные, и это всегда мешало ему в общественном транспорте.
- Я решил... - твёрдо, как-то очень уверенно начал Володя.
Потом умолк.
"Знаю я, что ты решил", - подумал Бога.
И улыбнулся уголком рта, тряхнув распатланной гривой. Извлёк из кармана резиночку - жёлтую и девчачью - и принялся собирать волосы в куцый хвост.
Потом опустил руку, поймал ладонь Володи и медленно переплёл пальцы в замок. Опустил запястья низко, сунув их между сидениями и тесно сдвинутыми ногами, туда, где его колено соприкасалось с бедром Володи, - и устроился так, чтобы их соединённые руки не бросались никому в глаза.
Володя сначала напрягся - так сильно, что алые пятна на его щеках исчезли и лицо стало равномерно, мертвецки белым. Бога знал: теперь этот парень либо передумает вести себя так, как всегда мечтал, либо...
Секунды падали и ударялись об стекло, как снежинки, безжалостно секущие снаружи окна автобуса.
Прошло несколько минут, а потом Володя медленно - мускул за мускулом, клеточка за клеточкой - расслабился.
Это было видно по его лицу.
Сначала он обмяк, а потом положил свободную руку на спинку сидения перед собой, опустив голову на сгиб локтя.
- Ты хоть знаешь, куда мы едем? - спросил его Бога.
- Без разницы, - ответил Володя.
И замолчал.
А потом, спустя две остановки, так и не дрогнув ни разу сложенными в замок пальцами, тихо сказал:
- Мы теперь, типа, должны?..
- Что? Встречаться? - Бога засмеялся, а потом откинулся лопатками на спинку сидения, запрокинул голову и опустил ресницы, словно планируя немного подремать. - Ничего мы никому не должны, Володька...
Мокрый снег злобился, расчерчивая окна белёсыми косыми линиями. Новый год расцветал вокруг них, мутный и влажный, пахнущий мокрой меховой опушкой на капюшоне парки.
А Бога сидел, опустив веки, расслабленный до предела, и медленно водил большим пальцем по тыльной стороне чужой ладони.