Соло над водой (deep water soloing) - стиль скалолазания, когда восхождение совершается рядом с водой, в одиночку, без веревок или каких-либо других искусственных средств помощи.
Когда он, вслед за завучем, вошел в класс, меня посетило предчувствие. Предчувствие не чего-то определенного, конкретного, а просто Предчувствие. Я вдруг всеми фибрами своей души уловил, как в моем мире что-то сдвинулось, покатилось и набирает обороты.
- Познакомьтесь, - сказала завуч, - Это ваш новый учитель физики - Олег Николаевич Воронцов.
Класс замер, рассматривая незнакомого мужчину. Как это его занесло в нашу среднеобразовательную школу, где правили "три поросёнка"? Директриса, завуч и завхоз - три приземистые, пухленькие тетеньки пенсионного возраста немедленно отсекали все новое и нестандартное. А тут вдруг перед нами мужик, похожий на кого угодно, но только не на затурканного жизнью и безденежной работой школьного учителя.
Обычные джинсы и свитер. Руки в карманах. Короткостриженный. Широкоплечий. Трехдневная щетина на мужественном загорелом лице. Но больше всего меня поразили глаза. У пришельца был цепкий веселый взгляд авантюриста, корсара, искателя приключений, героя Ильфа и Петрова. Он присел на учительский стол и начал урок:
- Итак, кто знает, чем отличается физика от других наук?..
На перемене только и разговоров было, что о новом учителе. Мишка резюмировал общие опасения:
- Блин, похоже, придется учить...
Меня это тоже должно было волновать, но, почему-то, не волновало. Я вдруг поймал себя на мысли, что пытаюсь представить волосатая у физика грудь или нет. Вечно у меня какие-то мысли проскальзывали дурные.
Со скоростью света Воронец стал кумиром школы. Мало того, что он доходчиво и увлекательно преподавал, он обладал недюжинной харизмой и могучим обаянием сильной личности. До кучи он оказался мастером спорта по альпинизму, что сразило нас, впечатлительных ребят, наповал.
Я старался держаться в стороне от ажиотажа вокруг нового учителя. И не потому, что он мне не нравился, а потому что, напротив, нравился уж как-то слишком сильно. В его присутствии со мной творилось что-то невообразимое, и я боялся этой своей непонятной реакции. Пока он был в школе ребяческая неугомонная энергия била из меня ключом. Я разве что колесом не ходил, пытаясь привлечь его внимание. А в дни, когда у него не было уроков, на меня нападала апатия. Все казалось пресным и бессмысленным.
В классе я занимал нишу "неуправляемого отморозка". Это был мой метод выживания. Раньше, когда отца перевели в Москву, и я, цыпленок с цветами, отправился первого сентября в свою новую школу, то мне с первого взгляда на моих рослых однокашников, хищно посмеивающихся в мою сторону, стало ясно, что или я любыми способами вливаюсь в коллектив, или бить меня здесь будут нещадно. У страха глаза велики, возможно, я преувеличивал опасность. Но то, что репутация задиристого, безбашенного пацана помогла мне адаптироваться на новом месте - это факт.
Точно так же, заслужить внимание учителя мне казалось логичнее всего плохим поведением. Я никогда не приходил на его урок вовремя, а шумно вваливался с приличным опозданием. На вопрос: "Бартеньев, почему ты так припозднился?" Я мог, например, посетовать на сломавшийся автобус. Одноклассники, знавшие, что мой дом в ста метрах от школы, покатывались со смеху. На следующий день я "застревал в лифте". Пацаны валились под парты - я жил на первом этаже. И так далее, и так до бесконечности. Всем известны методы, как можно достать учителя, я перепробовал их все. Но Олег Николаевич не доводился, а, напротив, был единственным учителем, который заступался за меня на педсоветах. Этот Макаренко искал ко мне подходы.
Однажды Воронцов попросил меня задержаться после уроков. Ребята тут же обнадежили:
- Ну, Пашка, ни пуха! Ждет тебя очередная взбучка...
Только я этого не боялся. Мой отец общался со мной в имперской манере, по принципу: "Молчать, если хочешь со мной разговаривать!", поэтому к разносам у меня выработался стойкий иммунитет. А вот перед нормальным, дружеским разговором на равных я оказался безоружен. Вот уж не ожидал от себя, что столько сходу выложу. Даже самое сокровенное выдал, что пытаюсь рисовать "как Бердслей". И про то, что футбол ненавижу, но меня родители с детства гонят на поле.
- Паш, а сменить вид спорта не хочешь? Я объявляю набор в секцию по скалолазанию и хочу тебя пригласить. У тебя прекрасные данные - координация, выносливость... Я тут наблюдал за тобой на стадионе. Подумай... Мне, кажется, у нас с тобой получится...
Принять решение мне помог тяжелейший грипп. Вдруг все странные мечты, с которыми я боролся и давил на корню, будучи здоровым, накинулись на меня в температурном полубреду. Мне грезились, что мой озноб не от болезни, а от прикосновений рук физика. Но это были мои собственные руки и мои фантазии, из-за которых я кончал под одеялом по несколько раз на дню. Обманывать себя дальше стало бессмысленно: я гомо, и я болею Воронцовым. Встав на ноги, я пошел сдаваться в секцию, полностью сознавая, что я делаю это только ради того, чтобы быть рядом с Ним.
***
В мае следующего года, достаточно натренировавшись на скалодромах, мы поехали в Крым, на наши первые серьезные сборы на естественном рельефе. Это был мой выпускной год, и мама, которая уже заранее истериковала по поводу армии, настаивала, что ехать мне не стоит, а надо готовиться к поступлению. Наивная, даже если бы, в конце концов, родители не сдались под моим напором, я бы просто спёр у них деньги и уехал без разрешения. Две недели рядом с Воронцовым, если повезет, то может быть даже в одной палатке, да я за это бы душу продал.
На сборы ехали поездом. Дурачились, пели песни, набившись всей гурьбой в одно купе. Лучше всех играл на гитаре и пел наш руководитель. Он знал уйму песен и легко держал аудиторию, которую, впрочем, держать было несложно - девять обожающих тренера ребят с горящими глазами ловили каждое его слово.
Я залез на верхнюю полку и, затаившись наверху, обмирал от его низкого с хрипотцой голоса. И ничего мне больше не надо было для счастья. В какой-то момент я выскользнул в тамбур остудиться: у меня были припасены сигареты - запретный сладкий плод.
В полумраке тамбура, под стук колес и убаюкивающее покачивание, мне абсолютно всё казалось возможным, даже то, что когда-нибудь Воронцов прижмет меня к себе и скажет: "Что же ты молчал, что любишь меня? Мы столько времени зря потеряли".
- Что, Пашка, куришь?
Я обернулся:
- Нет. С чего Вы взяли?
Мне повезло - за мгновение до того, как Олег Николаевич появился, я отбросил сигарету.
- Дыхалку посадишь...
- Да, не курил я!
Его близость будоражила меня. Он приобнял меня за плечи и наклонился, принюхиваясь.
- Ну, ты ври, ври, да не завирайся.
Мы были там одни, он сам подошел ко мне так близко, а я безнадёжно любил его уже второй год. Сам не понимаю, как это произошло, я просто слегка качнулся навстречу и коротко клюнул его в губы. Он изумленно отпрянул. Замешательство было коротким. Почти тут же он расхохотался:
- Бартеньев, ты плохо кончишь!
Его слова донеслись до меня откуда-то издалека. Зато все остальные чувства были обострены до предела. Я сделал безумную попытку поцеловать его еще раз, уже по-настоящему. Он резко, и довольно грубо, оттолкнул меня.
- Ты что обалдел? Что это еще за игрульки?
Казалось бы, все ясно, но я еще на что-то надеялся. Не зная как передать то, что распирало меня изнутри, я рухнул коленками на засранный пол и обхватил тренера руками. В любой момент в тамбур мог кто-нибудь войти, но мне было по барабану. Воронцов же был одновременно рассержен и сбит с толку: "Как это воспринимать? Как очередную выходку трудного подростка или как объяснение в любви в пантомиме?" После минутного колебания Воронец отвесил мне оплеуху и ушел, холодно бросив через плечо:
- Кончай паясничать.
Сказать, что я был раздавлен - это ничего не сказать. "Чего я жду, на что я надеюсь? Он женат. Он почти в два раза старше меня. Я для него пустое место". Я чувствовал себя щенком, обделавшимся в центре ковра на глазах у хозяина. Но я держался за щеку, горячую от его удара и меня переполняла обида. Пусть я жалок и смешон со своим нелепым, никому ненужным обожанием, но поднимать на меня руку, он не имел права. Я ему ничего не сделал...
купе я вернулся другим человеком. Озлобленным и несчастным. Я то думал, здесь ко мне относятся как к человеку, оказалось, ошибался. Первую из серии стычек я спровоцировал еще в поезде, на подъезде к Симферополю. Готовые к высадке мы сидели на рюкзаках и трепались ни о чем. Тренер в нашем разговоре не участвовал, был задумчив, озабочен.
- А ТЫ, Олег, что думаешь по этому поводу? - громко спросил я с нарочитым ударением на "ты".
Ребята притихли, переваривая неловкость ситуации: как можно Учителя, Тренера, Кумира и на "ты"? Я же смотрел, не моргая, Воронцову прямо в глаза. Нарывался, что называется. Подсознательно мне хотелось, чтобы он меня осадил. А еще лучше, чтобы ударил, а вообще шикарно, чтобы выеб в наказание. Он первый отвел глаза:
- Да, забыл вам сказать... Здесь мы не в школе. Теперь мы одна команда и вы все, как и Паша, можете называть меня на "ты" и по имени.
Это было начало. Полагаю, Воронец проклял день, когда пригласил меня в команду. Я дерзил, грубил, цеплялся по поводу и без повода, втягивая наставника в препирательства и, тем самым, расшатывал дисциплину в коллективе. Мораторий объявлялся только на время тренировок и соревнований. Когда Воронцов с голым торсом, загорелый и мускулистый штурмовал стенку, мне было не до чего, а хотелось кататься по земле и выть. С невероятным усилием я делал безразличное лицо и отворачивался. Зато я мог смотреть на его туристические ботинки, на его майку, на его рюкзак... И у меня в этот момент горько щемило в груди. Замечал я и то, что и тренер за мной постоянно наблюдает. Очень часто я ловил на себе его пристальный изучающий взгляд.
Однажды мы вдвоем с Воронцовым складывали оттяжки и веревки. И вдруг он сказал:
- Прости меня за пощечину. Виноват, не разобрался...
- В чем?
- В том, что ты, очевидно, неудобная персона для нашего мужского коллектива...
- Что Вы имеете ввиду?
- Ну не надо, не надо делать такие круглые невинные глазки.
- ..?
- Лучше признайся к кому ты еще, кроме меня, приставал?
Я летел вниз к лагерю, не чувствуя ног. Где-то глубоко в горле застряло рыдание. Оставалась еще неделя сборов, и я не представлял, как я ее выдержу. Эту неделю мы должны были провести на новом месте и на этот раз, как-то само собой так получилось, что я попал в одну палатку с тренером. Я торчал у костра до последнего, предоставив Воронцу и Сереге с Мишкой, самим устроить "лежбище" и распределить места. Они все уже дрыхли, когда я, наконец, решился забраться в свой спальник, брошенный между Михой и Воронцовым. Все правильно: кто поздоровей тот по бокам, а нас с Мишкой, далеко не атлетов, можно зажать в коробочку с двух сторон - не вздохнуть, не выдохнуть.
Утром я проснулся от Его взгляда. Воронцов усмехнулся, уловив мое замешательство:
- Вот смотрю на тебя... Ты, когда молчишь, прям ангел, честное слово. И ресницы как крылья...
Он вдруг выпростал руку из-под спальника и погладил меня по щеке.
- Волчонок, как тебя приручить?
Я затаил дыхание, переживая незнакомую провокационную интонацию в его голосе. Приручить? Да я уже два года как "прирученный". Он может делать со мной все, что угодно. Его власть надо мной безгранична. Я стану тем, кем он захочет меня видеть. Другом? У него не будет преданнее человека. Любовником? Пусть только свистнет. Рабом? Я готов лизать его ботинки и не посмею поднять глаз.
Вечером этого же дня я долго не мог заснуть. Ребята давно уже спали, а я все ворочался, пристраиваясь поудобнее.
- Почему не спишь? Тебе холодно?
Воронцов прошептал мне это прямо на ухо. Затем я услышал, как за моей спиной он расстегнул молнию на своем мешке. Через мгновение Олег обнял меня и втянул к себе в спальник. Я лежал ни жив, ни мертв: толстовка со спортивками, два пуховых спальника, а главное прижавшийся ко мне сзади любимый мужчина - какой тут холод? А какой сон? Не меньше часа я не смел шевельнуться, чтобы не потревожить уткнувшегося мне в макушку Воронцова. Только когда он, наконец, не просыпаясь, откинулся на спину, я вздохнул с облегчением и смог перевернуться на другой бок. Воронцов лежал, закинув руки за голову. Невыносимо мужественный. Даже спящий он излучал звериную силу.
Я тихонько ткнулся носом ему в подмышку. От его запаха у меня и позже всегда сносило крышу, а в тот первый раз рот сразу наполнился слюной и пульс застучал в виски отбойным молотком. Немного потомившись, я решился положить руку тренеру на грудь и так замер минут на пять, потрясенный собственной смелостью. Воронцов глубоко мерно дышал. Я, моля бога, чтобы он не проснулся, начал по сантиметру сдвигать руку вниз. Меня трясло от страха, дыхание сбилось к черту, но остановиться я уже не мог. Свитер у него задрался, и моя ладонь сползла на обнаженный живот. Мне показалось немного странным, что живот такой твердый. Но цель уже была близка, я скользнул рукой еще ниже... и обмер.
Там, где я ожидал нащупать штаны и под ними мягкий бугорок, моя рука наткнулась на горячую обнаженную плоть. Мне кажется, я даже охнул от неожиданности. Ответом мне был тихий смех. Я отпрянул. Из темноты на меня смотрели плутовские глаза. Воронцов не спал ни секунды. Он как паук караулил, пока мошка влипнет в паутину.
Авантюрист по натуре, человек, ходивший в горы и сплавлявшийся по бурным рекам, Воронец решил испробовать еще один экстрим - поиграть в мужской секс. А почему бы и нет, если под боком подходящая кандидатура, которая так и липнет как бабочка к огню? А для меня это была не игра, для меня всё было очень серьезно. И всё впервые.
В условиях палаточного лагеря даже сдрочить спокойно невозможно. Твои непосредственные соседи, если не спят, то чувствуют любое твое движение и слышат каждый шорох. Кроме того, всегда существует риск, что в палатке рядом окажется кто-то кто не дремлет. Поэтому, всё, что мы делали, было достаточно безрассудным.
молчаливое разрешение, я осторожно, одними подрагивающими пальцами (взять в кулак мне казалось фамильярным) исследовал вожделенный орган, который быстро наливался от моих несмелых прикосновений. Самое большое впечатление на меня произвели... увесистые яйца. А член показался нереально большим, а еще очень нежным и влажным. Олег иногда хмыкал в темноте - его что-то забавляло. Я же сопел ему в подмышку и готов был расплакаться от любого неосторожного слова. Дав мне время все потрогать, Воронцов обхватил мою кисть своей рукою, так что получилась муфта для его члена из двух ладоней, и начал мощно мастурбировать. Скоро член стал не влажный, а по-настоящему мокрый и скользкий. Олег перехватил мою руку, сильнее стискивая головку. Еще пара рывков и он со стоном перевалился на бок.
Отдышавшись и приведя себя в порядок, Воронец потянулся ко мне. Он, кажется, хотел точно так же помочь разрядиться мне, но я запаниковал, стал отталкивать его руки и перевернулся на живот.
- Ты чего? Почему нельзя? Разве ты не этого хотел?
Как я мог объяснить ему, что мучительно стесняюсь демонстрировать свое, как мне тогда казалось, несовершенство обожаемому учителю - обладателю головокружительного тела? Я даже не знал, что я еще расту. Я лежал ничком, спрятав полыхающее лицо и прижав пахом свой возбужденный член. Воронцов стал успокаивающе поглаживать меня по спине. Потом пониже спины. Потом залез рукой в мои треники. А потом взял и спустил их до колен. Мне было волшебно хорошо, когда он своей шершавой рукой просто нежно гладил меня по попке.
На следующую ночь, дождавшись полной тишины в лагере, мы поодиночке покинули палатку, и отошли на безопасное расстояние. Олег присел на огромный камень и расстегнул комбинезон. Мне не надо было специального приглашения. Я топтался на коленках между его ног, еще до того как он успел справиться с последней пуговицей. Твердое и мягкое, нежное и грозное, сладкое и терпкое... Я поплыл моментально. Я слишком долго об этом мечтал.
Сейчас я понимаю, как бережно Олег ко мне отнёсся. Он ни в чем меня не подстегивал. Я делал только то, на что сам решался, только то, до чего сам дозрел. Он даже за затылок меня не придерживал, а лишь слегка теребил за ухом. А мне хотелось всего и сразу, но ничего не получалось, я спешил, суетился. Олег мягко попросил:
- Уймись ты. Никуда я не денусь. На головке сосредоточься...
А буквально через минуту, уже другим, требовательным, шепотом:
- Темп взял - не сбавляй... не сбавляй... Уёёёёёёёё...
Несколько выстрелов и мой свитер весь в его сперме. Я не готов был его отпустить, поэтому продолжил нежно посасывать член.
Джинсы, которые я опрометчиво надел на свидание, доставили мне массу неудобств своей теснотой. Не отрываясь от захватывающего процесса, я выпустил своего узника на свободу. Олег отреагировал потрясающе:
- Оп-па... Пашка,.. у тебя что СТОИТ, когда ты хуй сосешь?
Интересно, а он что думал? Видимо, это открытие его завело, так как орган у меня во рту сразу угрожающе расправился и затвердел.
Олег поднял меня с колен:
- Дай я на тебя посмотрю...
Не обращая внимания на мой скулеж: "Не надо, не надо...", он расстегнул и приспустил мне джинсы. Стянул с меня свитер. Его руки, все в мозолях и ссадинах, стали гулять по моему телу, а я прижимался голым торсом к его брезентовой ветровке, терся лицом о его щетину и меня трясло как в лихорадке. От всего сразу: от холода, от возбуждения и от стеснения меня колотила дрожь. Все было почти так, как в моих безумных гриппозных мечтах полуторагодовалой давности.
Олега мой стоящий, как солдатик, член не интересовал, но вот ягодицы просто притягивали. Он так и норовил раздвинуть половинки и проникнуть пальцами в ложбинку:
- Можно? Малыш, пустишь? Я тихонько...
Я чувствовал его возбуждение и понимал, куда он клонит. Мне было безумно страшно и из-за его габаритов, да и вообще... Но разве возможно отказать, когда любимый упрашивает тебя сбивчивым шепотом и обещает быть осторожным? Я решился.
Всего через пару месяцев, в других горах, у другого камня, я вис безвольной тряпкой на его крепких руках от глубоких до обморока оргазмов. Но первый раз страшно вспомнить. Ни он, ни я опыта не имели, только какие-то приблизительные представления, как все должно происходить. Мне очень повезло, что он порвал меня несильно. Едва-едва углубившись, Воронцов замер, давая мне привыкнуть. Лучше бы он этого не делал. От невыносимой боли я всхлипывал и матерился.
- Пашка, - наклонился ко мне Олег, - слышала бы тебя сейчас Светлана Игоревна.
Светлана Игоревна - это моя учительница по литературе. Я на секунду отвлекся:
- Ага! А тебя бы видела... Оооооох!
В этот момент он качнул бёдрами:
- Ну-ка не наглей!
На следующий день я пропустил тренировку. Но ни одну крымскую ночь мы больше не пропустили.
По приезду родители меня не узнали. Я всегда учился неплохо, но особо не напрягался, теперь же я занимался день и ночь как подорванный. Мне необходимо было поступить в университет (там экзамены проходили на месяц раньше), чтобы в августе поехать в составе команды на Тянь-Шань. Поступить-то я поступил, вот только учиться не довелось.
В конце июля мы, в компании с двумя другими клубами, разбили стационарный лагерь в ущелье Ала-Арча. Я помню, какого цвета счастье. Оно неправдоподобно синее, как вода в высокогорных озерах и как среднеазиатское небо в знойный день.
Из того лета, лета моего взросления, со мной навсегда осталось множество счастливых моментов. Они мои и только мои и их невозможно описать, так как никому другому не будет понятно, что уж в этих мелких незначительных происшествиях такого особенного и волнующего. Ну и что из того, что как-то я рядом со своей миской с кашей обнаружил несколько крошечных эдельвейсов? Я незаметно смахнул цветы в траву, и, проходя мимо Олега, недовольно буркнул:
- Это еще зачем? Я не девчонка.
А он, пряча улыбку, отозвался:
- Я больше не буду.
Разве кому-нибудь можно объяснить, какое невероятное щемящее чувство, я испытывал, когда Воронец пел: "Я сердце оставил в Фанских горах..." и отыскивал меня при этом глазами.
А ещё была холодная ночь, когда непогода не позволила нам вылезти из палатки. Я пристроился на его груди и слушал, как барабанит дождь:
- Я люблю тебя.
Он мог сделать вид, что не услышал. Мог просто ничего не ответить. Но он прижал меня к себе, мгновение (точнее целую вечность) думал и выдавил:
- Аналогично.
За свою последующую жизнь я слышал и другие объяснения в любви, более романтичные и более развернутые, но такого душевного трепета, какое вызвала у меня эта короткая несуразная реплика, я больше никогда не испытывал.
У нас была тайна. Одна на двоих среди целой толпы. Я научился быть хитрым и осмотрительным. Ведь мне пришлось отвечать за нас обоих. Прямой и открытый, Воронцов не был приспособлен для конспирации. Впервые он смутил меня, когда я задержал выход из лагеря. У нас в команде, у "воронят" как говорили ребята из других клубов, всегда была жесткая дисциплина. Воронцов мог одним взглядом так пригвоздить к месту, что слов не требовалось. Если он сказал "выходим в девять", то все, как штык, были готовы к 8:55. А я пошел прогуляться, замечтался и не заметил, что мои часы стоят. Когда я весь взмыленный прибежал, все уже ждали меня минут двадцать. Любого другого Воронец бы размазал по стенке. Но тут он легким движением убрал челку с моего лба и сказал:
- Ну, ты где был? Мы уже волнуемся...
Я заметил, как у Сереги брови поползли кверху. На несколько секунд, до команды тренера "по коням", в группе воцарилось гробовое молчание. На следующий день он, смеясь, при всех подхватил меня на руки, другой раз при Мишке назвал "малышом". С одной стороны я был на седьмом небе от этих его "проколов", а с другой, немного боялся за него. Мне то терять нечего, но вот в районо могли не оценить педагога, который в качестве поощрения неистово трахает своего выпускника в попку, а в наказание не дает отсосать.
Волновался я напрасно, Воронца никто ни в чем не заподозрил. В Москве, в аэропорту, его встречала очаровательная жена с двумя детьми. И глядя, как он обрадовался семье, как закуролесил с дочкой, как подхватил сына на руки, я сник и задал себе мучительный вопрос. А нужен ли я ему буду в Москве?
зале прилета царила приподнятая атмосфера. За многими приехали родители, кого-то встречали девушки. В сутолоке аэропорта мы все быстро потерялись. Я видел, как, уходя, Воронцов оглянулся, ища кого-то глазами, но, так и не найдя, двинулся дальше. Нас с Мишкой уже тормошил расспросами и поторапливал приехавший за нами Мишкин отец.
А в первых числах сентября меня выгнали из дома. Отец рявкнул: "Встать!", и я чуть не подавился яблоком, которое в этот момент грыз, валяясь на диване с книжкой в руках. Наверное, надо было все отрицать. Сказать, что рисунки у него в руках не мои, что их подбросили в мой стол инопланетяне, или что их мама нарисовала. Но я как-то не сообразил с перепугу. Разговор был короткий и содержательный. У них в армии так принято. На крики прибежала мама с кухни. Листочки с "мерзостью" полетели ей в лицо:
- Выбирай, либо эта падаль, которую ты называешь своим сыном, либо я. Но жить с ним рядом не собираюсь.
Она даже не взглянула на рисунки. У нее был вид человека, на глазах у которого взорвали его дом, но который ничуть этим не удивлен. Еле слышно, трясущимися бледными губами, она вынесла приговор:
- Павлик, ради меня... пожалуйста, уходи.
Она вышла за мной на лестничную площадку.
- Мама, как же так?
- Сыночек мой, все образуется... Дай нам время. Я знаю, ты сильный, ты справишься... А я без твоего отца не выживу...
Мама плакала и судорожно пихала мне в нагрудный карман домашней рубашки какие-то деньги.
Всеми сногсшибательными событиями я привык делиться с Михой.
- Да ладно! Чего ты гонишь? Прям с яблоком что ли выгнали?
Мишка недоверчиво рассмеялся. Только теперь я заметил, что все еще сжимаю огрызок в руке. Видя мое стрессовое отупение, Мишка посерьезнел:
- Паш? Правда, что ли выгнали? Господи, что ты опять отчебучил?
Что я мог ему сказать? Да что угодно кроме правды. Рассудительный Мишка, выслушав мою спутанную, насквозь лживую, историю, решил, что надо звонить Воронцу, мол он обязательно что-нибудь придумает. Я всполошился. Вот уж ни за что. Еще не хватало любимого втянуть в эту историю. Он же сразу бросится мне помогать, а я не должен допустить, чтобы он так рисковал.
- Знаешь, Миш, как я сразу об этом не подумал... У меня же дядя в Подмосковье живет. Точно, точно... Я к нему поеду...
Никакого дяди у меня нет и не было. Только бабушка в маленьком городке под Челябинском, но не мог же я, здоровый лоб, свалиться ей на шею. На самом деле, меня приютили еле знакомые ребята из общежития. Я болтался по этажам с матрасом. Ел когда угощали, спал, когда все засыпали. И все еще по инерции пытался ходить на лекции, надеялся: вот найду работу - смогу снять угол, все наладится.
Меня никуда не брали. Кому нужен пацан без документов подозрительно юного вида? Домой ни за одеждой, ни за документами я не шел. Думал: сдохну, не пойду. И действительно чуть не сдох.
Но однажды рядом с рынком, куда я ходил в надежде что-нибудь перехватить из съестного, я обнаружил бахрому объявлений. И тут мне улыбнулась удача. Меня взяли ночным сторожем на мебельный склад. Вот это было везение. Ангар, заставленный диванами. Я мог спать на любом. Конечно при условии, что хозяин - быкообразный бритоголовый персонаж в тренировочном костюме - не видит. В принципе он был неплохой мужик. Подкинул мне кое-какую одежду, вручил кипятильник. Чувство юмора у него было, правда, своеобразное. Он острил, что у него сторожа "одноразовые". Мол, он в конце месяца не зарплату платит, а сбрасывает в люк старого сторожа и нанимает нового. Даже люк мне показывал и, сверкая золотой фиксой, хохотал над собственной "искрометной" шуткой. По ночам в холодном ангаре кутаясь в тряпки, я вспоминал лето, и мне становилось теплее.
Я отчаянно скучал по Олегу. Все время видел его во сне, считал дни до первой зарплаты, когда я смогу прийти к нему и небрежно сказать: "У меня все хорошо. Я сам справился. Ты можешь мною гордиться".
На свои первые деньги я купил славный голубой свитер. Вертелся перед зеркалом в универмаге и представлял, как обрадуется мне сейчас Воронцов увидев, какой я стройный и красивый. Стоптанные Мишкины кроссовки и старая куртка моего шефа не считались. Я так и ушел в обновке. Кое-как привел себя в порядок в общественном туалете и полетел в школу.
За учительским столом сидел он с землисто-серым лицом, сверкнувший на меня уничтожающим взглядом. Сердце у меня ухнуло сразу куда-то в область пяток. Он явно заметил меня сразу, но заставил ждать не менее получаса, нарочито неспешно разбираясь с учениками. Наконец класс опустел, и Воронцов соблаговолил обратить внимание на меня. Любимые черты были искаженны злобой и презрением. Я ничего не понимал и уже ни на что хорошее не надеялся. Меня тут явно не ждали и видеть не желали. А то, что я услышал, вообще ни в какие рамки не укладывалось:
- Ну, как поживаешь, голубок? Как жизнь твоя молодая, студенческая?
Выплюнул мне в лицо педагог, интеллигентный человек, поклонник Набокова и Пастернака.
- Ничего, что я тебя так назвал? Мы же свои люди - между нами секретов нет? Я на тебя не в обиде, ты не подумай. Я все понимаю: "С глаз долой - из сердца вон!" Что молчишь? Ты уже нашел новый кол для своей задницы?
Со мной приключился "культурный шок". Я в полной прострации слушал, как он меня оскорбляет. Но постепенно до меня стало доходить, что он чем-то оскорблен, что ему больно, ему очень больно и он пытается сделать так же больно мне.
Я тронул его за плечо:
- Не надо... Замолчи.
Он содрогнулся. Замолк на полуслове. Все, что я говорил дальше, он слушал, отвернувшись к окну. Я не видел выражения его лица, не видел его реакции, просто рассказал его затылку, что меня выгнали из дома, что он мой единственный мужчина, что я погибаю без него. Он обернулся:
- Так значит, ты ушел из дома? Не рано ли за приключениями отправился?
- Зачем ты так? Меня выгнали!
Я не понимал что происходит. Земля уходила из-под ног.
- Ой, не надо, Паша. Я сыт твоим враньем еще со школы. И я разговаривал с твоим отцом. Он сказал, что тебе свободы захотелось. Ну и как она, свобода? Нашел, что искал? Смотрю, уже приоделся... Ладно. Проехали. Ты ведь не за нотациями ко мне пришёл? Иди в лабораторию.
Воронцов указал мне на дверь в маленькое подсобное помещение, в котором хранились приборы для физпрактикума. Куда делся мой нежный летний любовник? Этот мужик, с лихорадочным блеском в глазах, ничем не напоминал того Олега. С таким остервенением, с каким он набросился на меня в этот раз, он ко мне еще ни разу не прикасался. Больше всего это было похоже на какое-то безумное медицинское обследование. А может быть, это у меня возникла такая ассоциация, когда среди всех этих осциллографов с амперметрами Олег бесцеремонно ощупывал мое тело, загибая меня то так, то сяк, залезая в самые интимные места, как бы проверяя - все ли на месте, ничего ли не пропало.
От его прикосновений я несколько раз был на грани оргазма и не кончал только из-за того, что он контролировал меня и не позволял этого сделать. Наконец, он тоже расстегнул брюки. Это была какая-то изощренная пытка, когда он водил своим влажным членом мне по лицу, но не позволял мне взять его в рот. Я истекал смазкой, чуть не плакал, но мне ничего не разрешали: ни за свой член взяться, ни за его.
Олег нагнул меня над столом. Скользнул пальцами к анусу. Опять этот ледяной тон:
- Там уже был кто-нибудь кроме меня?
- Я же сказал, что нет...
Он не любил, он просто драл меня, а я все равно кончил. За секунду до него. Потом мы сидели молча, на полу, в разных углах бендежки. Если бы я умел выразить словами, как скучал по нему, как ждал встречи, что только теперь понимаю, как он был оскорблен моим исчезновением, что я невольно нанес удар по его самолюбию и что он напрасно думает обо мне черти что... Но я не умел. Не знал, как сказать.
Олег сидел, закрыв лицо ладонями. Я переполз на его сторону. Стал гладить его ногу. Он подобрел вроде, обнял меня. Сказал глухо:
- Подожди... Не здесь. Одевайся. Поедем в одно место.
"Место" оказалось холодной дачей его тещи в ближнем Подмосковье. Мы легко взломали дом. Олег сам закрывал его на зиму. Впервые, никого не боясь и ничего не опасаясь, мы всю ночь занимались сексом. Заснули под утро, в изнеможении, одним общим усталым телом и я уже не понимал, где моя рука, а где его и чье это сердце бьется.
Судьба подарила мне еще несколько дней вдвоем. Он приезжал вечером с работы. А я ждал его: грел дом обогревателями и варил соленую кашу на воде. Мы мало разговаривали. В основном, на посторонние темы. Все равно ведь, стоило нам коснуться друг друга, как нить разговора терялась. Я опять, как в горах, засыпал, уткнувшись ему в подмышку, но иногда ночью просыпаясь не находил его рядом. Он за стенкой курил и мерил шагами веранду. Я не осмеливался спросить, о чем он думает. Боялся ответа. У него больше не было взгляда флибустьера.
Однажды он не приехал. Не приехал он и на следующий день. И через день. И через неделю тоже не приехал. Вечерами я выходил ждать его на крыльцо. Потрясающие по красоте закаты этого теплого ноября, да ещё сумасшедшее мерцающее звездное небо не давали мне плакать, хотя очень хотелось. Я знал, что он не вернётся. Но все равно вечер за вечером выходил ему навстречу. Мне казалось, что, может быть, он тоже где-то там видит эти звезды, и они передают ему мою мольбу: "Не покинь меня, не покинь..."
Примерно через неделю, а может через две, (ощущение времени я потерял) запасы крупы, оставленные его тещей, подошли к концу. Есть стало нечего. Надо было как-то выбираться. В электричку я влез зайцем, а в Москве, на вокзале, выпросил немного денег у прохожих. Качающийся от недоедания парень с отчаянием в глазах, видимо, выглядел достаточно убедительно для нуждающегося.
Но что делать, куда ехать, я не представлял. Мне было абсолютно все равно, что со мной будет. Я сидел на скамейке, кутаясь в позаимствованную на даче телогрейку, и рассматривал тошнотворные подтёки на асфальте, когда меня тронул за плечо необъятный лысый татарин:
- Малец, заработать хочешь?
Эти масленые бегающие глазки я уже, кажется, где-то видел. Не иначе он долго за мной наблюдал. В целом, мне все было понятно, но когда он уже вел меня куда-то, вцепившись мертвой хваткой в мой локоть, я все же уточнил:
- А что я должен буду делать?
- Не волнуйся, губастик, тебе ничего делать не придется...
Послесловие
Не сразу, но, в конце концов, я вынырнул и выплыл. Первая любовь осталась невероятно ярким событием прошлого. Такого упоительного юного счастья и такого взрослого оглушительного отчаяния я больше никогда не переживал.
Несколько лет назад по нелепой трагической случайности Олега Воронцова не стало. Он уже не работал в моей старой школе, но работал недалеко, в нашем же районе. Навещая родителей или заезжая к Мишке, я все собирался заскочить к нему. Но все откладывал, откладывал. Теперь уже поздно. И нет даже могилы, на которую можно было бы прийти.
Но я всегда его помню, он навсегда со мной. Сильный, щедрый, открытый мой главный учитель. Я нахожу его в каждом человеке, которого люблю. Я до сих пор многое вижу его глазами. И я усвоил все уроки, которые он мне преподал. Включая последний, самый жестокий.