Вместо эпиграфа:
Так надо...
- Слушай внимательно, малыш, - Старик буравил меня единственным глазом, и я присел перед ним на пятки, зажав бёдрами ладони. - В этом мире не осталось ничего, что можно купить и что стоило бы покупать. Но я заплачу тебе. Так надо.
Он был намного больше и сильнее, чем я. Его правый глаз, мутный, холодный и тёмный, затягивал, как водоворот в омуте. Его толстая шея растянула ворот бушлата, и в неё, в подрагивающий от возбуждения кадык, я с невинной доверчивостью уткнулся взглядом.
- Я расскажу тебе, как правильно сделать сырный суп. Не спрашивай ни о чём. Слушай.
Старик накачался дурью. Но, снова посмотрев в его глаз, я увидел там насмешливое высокомерие. Ясное и уверенное ощущение себя хозяином. Или, точнее, Хозяином здесь, на авансцене мира, распадающегося в безразличную Вечность. Выгибая спину, я подался к нему, демонстрируя внимание и покорность. Старик наклонился и рванул ворот моей тельняшки, обнажив плечи и грудь.
- На два литра воды берёшь две средних картофелины... - при каждом слове шрам, рассекавший левую сторону его лица, дёргался пугливой многоножкой с лапками из чёрных суровых ниток.
Я влюбился в этот шрам пять дней назад с первого раза.
- Двести грамм цветной капусты, три столовых ложки консервированного зелёного горошка, две ложки консервированной кукурузы и сто грамм плавленого сыра - жирного, типа "Янтарь", - голос его задрожал. - Ещё нужна одна морковка и зелень. Укроп и петрушка. Не вздумай брать сельдерей!
Жёсткие пальцы Старика гуляли по моей шее, карябая кожу. Потом они спустились к соску и, ухватив его, с силой вывернули. Я изобразил сладкое страдание и с лёгким стоном прикрыл глаза ресницами.
- Смотри и слушай! - Старик схватил меня пятернёй за подбородок, заставив задрать голову и испуганно распахнуть глаза. - В кипящую воду бросаешь картошку, морковку и капусту. Варишь десять минут.
Здесь и сейчас, оказавшись лицом к лицу, я смог разглядеть его как следует... Не такой уж он и старик. Пожалуй, ему нет и тридцати. В поры ободранной ветром кожи въелась пороховая пыль и сажа. Запах гари, исходивший от Старика, мешался с прибитым штормовым ливнем дымом пожара и навевал тёплые мысли о прогоревшей до угля плоти. Но самое прекрасное - его большие сильные руки. Этим рукам невозможно не отдаться. В них мужская мощь, которой нельзя сопротивляться, которую нужно любить.
Что бы ни происходило сейчас в мире, здесь, где-то между шестидесятым и семидесятым этажами, любовь ещё держала оборонительный рубеж, и я, последний боец погибшей армии, сам себе командир, трибунал и расстрельная команда. Разве у меня осталась хоть какая-то лазейка, хоть мизерная возможность уклониться от исполнения своего долга?
- Добавляешь горошек, сыр и кукурузу. Варишь ещё пять минут, - Старик щёлкнул тумблером, и стробоскопы осветили сцену разноцветными вспышками, с двух сторон по полу растёкся белый дым и зелёный лазер выписал конус в вязком, как кисель, воздухе. - Сыпешь мелкопорезанную зелень и солишь по вкусу. Можно положить болгарского перчика. Любишь перчики?
На проекционном экране, где после казни Сашки шёл вечный снег, появился плейлист. - Ещё минуты три - и супчик готов. Готовность определяешь по картошке, - Старик выбрал симфонию №6 опус 74 си минор, и динамики ожили. - Тебе нравится остренькое? Поперчи супчик чёрным молотым перцем...
Меня долго учили лучшие специалисты. Как смотреть, двигаться, в каких позах замирать, какая должна быть мимика. При правильном применении это хорошее тактическое оружие. Мало ли, может, у кого-нибудь насморк, и феромоны на него не действуют...
Лицом я изображал измождённую обречённость. Это заводит садистов. На самом деле мне было и смешно, и тошно. Какой я тебе малыш, любимый? Я, пожалуй, старше тебя.
Да, я не старею. Но это не чудо. Так указано в техническом задании. Я весь там. Это моя Библия, Книга Судьбы, Букварь и Мануал. Техническое задание определяет, как я должен выглядеть, с какой скоростью восстанавливаться, сколько спать, сколько есть и даже то, чем должны пахнуть мои фекалии. Там вообще много забавного. Например, форма и размер сосков. Или такая штука, как золотисто-медный оттенок кожи, имитирующий морской загар. Вообще я люблю солнце, хотя это как раз нигде не записано. Но солнце никто не видел уже месяца три. Ещё у меня есть фишка - выделение феромонов. Правда, контролировать её я не научился. Это как потеть. Надо мне или не надо, подходящий момент или совсем не подходящий, я внезапно выделяю их и всё, а в зоне поражения у самцов крышу сносит напрочь. Уверен, моё техническое задание писали химики-извращенцы, тайно поклоняющиеся Ницше.
Нет, они точно не были гениями. Они отрабатывали зарплату, экспериментируя с последовательностью Бергмана-Шкловского. Зато на идее замкнуть спираль помешались военные. И у военных было много денег. Когда я стал упираться всеми лапками, отказываясь от очередных испытаний на дивергентном тренажёре, мне, в качестве аргумента, сообщили, сколько стоила государству моя симпатичная шкурка. Я всё равно не понял, зачем им были нужны такие тактико-технические характеристики. Они меня в половые диверсанты готовили, что ли? Я должен был скомпрометировать какую-то ключевую фигуру или подорвать моральные устои всего населения потенциального противника?
Мне уже никогда не понять: я - это то, что они создавали много лет, или наоборот - побочный эффект, отбраковка. Химики-вредители наштамповали десятки "образцов", а может, и сотни. В одной телепередаче умный дядька правильно сказал: "Если вам показали овечку Долли, значит, где-то уже бегают малыши"... Все "образцы" были уродливы по-своему - у каждого была какая-нибудь своя фишка. Во всем остальном мы, по идее, не должны были отличаться друг от друга. Но чаще всего "образцы" выглядели так, что и Квазимодо бы содрогнулся. Наверное, в тот день, когда меня "зачали", по нелепой случайности пробирка оказалась стерильно чистой...
Сашка другой и такой же одновременно. Он был волонтёром. Требуемые транспозоны ему достались от природы. Уникум! Один на миллиард. Или вообще один. Военные носились с ним, как с золотым яйцом. А ещё его постоянно ставили мне в пример, и я покорно сносил все издевательства химиков-садистов надо мной, потому что Сашка всегда был первым.
Нас испытывали, как истребители новейшего поколения, планомерно подводя к расчётному пределу. Дивергентный тренажёр - это довольно простая машина, имитирующая половой акт. Стол, куча датчиков и компьютер. Хитрые фиксаторы позволяют двигаться на столе, но не дают соскочить с него. Задача испытуемого - довести этот выкидыш экспериментального станкостроения до эякуляции. Обычно не один раз. Двигаться надо самостоятельно, в чётком ритме, задаваемом метрономом, работая одновременно анальным сфинктером, губами и руками, замыкая разными частями тела концевые датчики. В первый раз для меня самым сложным было не кончить самому. Выбился из ритма, не с той силой сжал сфинктер, не создал заданного разрежения во рту или забыл "приласкать" боковые насадки - получи электрический разряд в нежное место, причём неизвестно - в какое. Например, в пенис, непосредственно в уретру, а может, прямо в анус - электроды лепили везде.
В ходе экспериментов менялись форма и размер насадок, их температура, ритм, время и условия достижения оргазма. Не менялся только эякулят - яичный белок от безупречных лабораторных курочек. И всё это происходило под объективами и пристальными взглядами толпы извращенцев-ницшеанцев, специально сбегавшихся со всего института, чтобы посмотреть на этот цирк и попускать слюни в респираторы. Подозреваю, что вместо яичного белка мужская часть химиков-маньяков сдрачивала в ёмкости собственную сперму...
- И пришли два Ангела в Содом вечером... - сидя в кресле, Старик расстегнул ширинку и спустил брюки.
Обнажившееся левое колено матово серебрилось титаном протеза. Улыбка Старика выглядела продолжением шрама.
- Ты задолжал мне один минет, малыш.
Из междуножья Старика, подрагивая, поднялась толстая трубка. Чёрные рельефные кольца, из которых она состояла, наползали друг на друга, менялись местами и поворачивались, отчего вся конструкция изгибалась, словно жирный кольчатый червь, и раздвигалась, как складной телескоп. Кольца выдавили из себя нежно-розовую головку, которая тут же раздулась до размеров большого яблока. Кожица головки забугрилась светящимися наростами, выстроившимися в правильную спираль. С тихим жужжанием головка начала вращаться, и по всему телу "червя" побежали радостные световые вспышки и искорки.
И к чему этот библейский пафос, любимый? Ангелы, черти... Ангела с два мы ограничимся одним минетом... Я раскрыл рот пошире, чтобы принять в себя полуметровый агрегат, нарядно сверкающий, словно рождественская ёлка. С Новым годом, Одноглазый Змей. Соскучился?
Окна здесь от пола до потолка. Надёжные и прочные. Шквал очень старается выгнуть их парусом, но безуспешно. Сталь скрипит, пытаясь сбросить с себя бетон, но вечный первородный Хаос ещё немного подождёт. Ещё есть время разбрасывать камни, прежде чем они распылятся на атомы, и беспорядочная материя, цепляясь и отталкиваясь, начнет выстраиваться в новый Порядок...
существования, дискретные файлы, учтённые и заархивированные, мои чётки. Я перебираю их и ускоряю темп движений. Долгой прелюдии не будет. Вас много, а я один. Извини, Старик.
Планета сотрясается в оргазменных судорогах. Теперь так очевидно, что Земля именно Мать, и её протухавшее миллиарды лет влагалище - это самая большая штука на свете, потому что им-то всё и накроется. Отсюда было отлично видно, как молнии лупили в почерневшие башни небоскрёбов, купола храма Христа Спасителя и статую Петра I, калеча и обезображивая эти нелепые памятники тщеславию вождей.
Они надеялись, что народ, поддавшись на их уговоры не паниковать, будет сидеть и пялиться в телевизор до самого конца. Они считали, что всё знают лучше всех. Они думали, что "Лебединое озеро" - это именно то, без чего мы не сможем спокойно сдохнуть. Самое гениальное, до чего они додумались, - проорать в космос обращение Генсека ООН к "братьям по разуму". Если какая-нибудь инопланетная цивилизация поймает этот сигнал, то они узнают, что в этой части Галактики когда-то водились примитивные шарообразные грибы с дырками, растущие на короткой ножке из черно-белого грунта. Особи шаро-грибов были малоподвижны и сообщали другим представителям вида об опасности с помощью электромагнитных волн...
Мутный бульон, но свет достаёт светло-коричневое зыбкое дно. Большое, продолговатое, тёмное, едва колышется над самым дном, словно спящая рыба. Страшное, потому что непонятное. Есть и звуки, неузнаваемо исковерканные этим "сырным супчиком", как будто мне зажали голову коленями. Но я один, я пытаюсь найти укрытие, спрятаться, я боюсь. Я не хочу! Так надо.
Это мнимое воспоминание. Нет такого файла. Я веду запись своей жизни дотошно и посекундно. Самая первая записанная секунда - это белый кафель, белая ванна, прозрачная и тёплая вода. Я лежу в ванне, а надо мной стоит седая женщина в белом халате и белых перчатках. Там было всё такое белое и сверкающее, что вся моя остальная жизнь казалась суровыми сумерками, как в голливудских антиутопиях. Эту женщину я долгое время считал своей матерью. И даже когда уже не считал, образ остался, как аллегория счастья. Женщина-счастье мне понравилась, было приятно, и я записал первое слово - "гидроколонотерапия"...
"Святая Троица" Андрея Рублёва. Разглядывая икону часами, я пропитывался исходящим от неё эротизмом. Плавность линий, скрытая многоцветными хитонами динамика поз, одухотворённость и спокойное величие самых прекрасных на свете ликов - это заводило меня так, что я кончал, даже не помогая себе руками. Эротика намёков, чуть приоткрытая гением в кистях рук и обнажённых стопах, сорвала оковы с моей фантазии, и я с нескрываемым нетерпением ожидал полевых испытаний.
Искусство, как штука совершенно бесполезная, принадлежит народу. Искусство что-то должно народу, но непонятно что. Народ никому ничего не должен. Но народ знает, что он хочет от искусства. Долго разбираться и задумываться ему не пришлось.
Все стены и заборы были испещрены матерными словами и изображением Президента в позиции ректальной аттракции. То есть раком. Рисунок тут же приобрел сверхпопулярность. Он не просто затмил другие графические изображения, всё изобразительное искусство было перечеркнуто этим шедевром и теперь уже забыто навечно. Конечно, фантазия народа родила множество вариаций. Президента трахал кобель, президента трахал улыбающийся негр с оттопыренными ушами, Президента трахал дьявол с красными рожками и тому подобное. Президента трахали все, включая Ктулху. Но самым знаменитым стал рисунок, где Президента трахает голубой медведь. Это называли "медвежьей свадьбой". Народу нравилось. Так немного, оказывается, надо, чтобы понравиться народу...
Сашку ждала та же участь, что и Президента. Три дня назад, пока телевидение ещё работало, показывали прямую трансляцию в 3Д. Голый Президент оказался обычным маленьким мужичком с большой головой и рыхлым тельцем. Кровь у него была густая, почти чёрная. Сперма сливалась с цветом белой холёной кожи, но когда она попадала в кровь, это было по-настоящему красиво. Талантливый оператор-эстет специально ловил такие моменты. Матросня восемь часов смотрела, смаковала подробности и оживлённо обсуждала то, что видела на экране, наливаясь алкоголем. Мне даже достались остатки одной из бутылок виски, в которую молоденький вихрастый матросик предварительно справил нужду. Он угостил, я поблагодарил, и вихрастый обещал поделиться со мной ещё, когда будет.
Анархисты всё переживали, что им так и не удалось настроиться на канал трансляции запахов. Не всем же так везёт в жизни - собственноручно опустить и казнить Президента. Он визжал неприятно, фальцетом, словно девочка-целочка. Матросы ржали, заглушая шум бури, если палачам удавалось добиться от Президента особенно забавного восклицания. Но когда ему отрезали яйца нанолазером, то смотреть дальше им стало почему-то неинтересно. Матросня материла палачей и фонтанировала идеями. У меня нашлась слеза для Президента. Ему оставалось всего-то два месяца до выборов...
Я отчётливо представил Сашкино лицо, залитое кровью, и мне нестерпимо захотелось оказаться на его месте...
Мы ели разноцветные таблетки горстями. Это позволяло нам неделями работать непрерывно, без сна и еды. После работы отсыпались вповалку на борту спецтранспорта, спешившего на очередное светопреставление. Сомневаюсь, что даже в эти моменты нас оставляли в покое. Никто уже не вспоминал инструкцию и не считал необходимым соблюдать какие-то правила. Не знаю, что за стратегический план был у нашего командования и какова была его цель. Бойцу этого знать не положено, от бойца требуется выполнение поставленной перед ним задачи на отдельно взятом участке фронта. Может быть, если бы нас было не двое, а две тысячи или хотя бы две сотни, то мы бы спасли этот мир. Там же умные дядьки сидят, всё считают, моделируют, планируют. Либо был шанс, и мы не справились, либо в отчаянном напряжении нас бросили в бой, как последний резерв...
Моджахеды подбили вертолёт, уносивший нас от цунами в Ферганской долине. Сели почти нормально, никто не пострадал. Все бойцы спецназа героически погибли, защищая меня и Сашку. Если бы я не утопил поле боя в феромоновом облаке, как в тумане, наверное, они смогли бы выжить. Им было всё равно. Им больше нечего и некого было защищать. Потом мы бессчётное количество раз переходили из рук в руки, как забавный трофей. Нас отдавали то за броневик с золотом, то за килограмм дури. Мы сбегали, попадались, спасались и спасали.
Жизнь не то чтобы обесценилась. Она и раньше стоила не дороже любви. За любовь могут убить. Поэтому проститутки перевелись быстро. И вовсе не потому, что их всех поубивали. Не всех, но оставшимся стало не за что продаваться. Тогда они объединились в "Армию Любви" и осуществили то, к чему всегда стремились: захватили Рублёвское шоссе.
Последние хотели первых. Хотели их власти и крови. Но оставшись в одиночестве, каждый осознал себя тем, кем он и был на самом деле, - ничтожеством. От страха ничтожества сбивались в стаи, порождая новых первых, их лизоблюдов, подстилок и, конечно, завистников. Я видел много "царьков" и "боссов", опьянённых абсолютной властью надо мной. Они были надменны и излучали высокомерие, но в их глазах мутным сырным супчиком колыхался страх.
В одноглазом Старике страха не было. Была только уверенность и сила. Я так долго искал своего Врага, а он спокойно ждал меня здесь, где-то между шестидесятым и семидесятым этажами. Ждал, когда я приду к нему сам. Мы легко преодолевали все препятствия и кордоны. В минных полях находились проходы, в заборах всегда были проломы, а часовые в нужный момент смотрели в другую сторону. Я пришёл и влюбился. Так надо...
Молнии озаряли сразу весь горизонт, где-то там, где уже был край Бездны. Через минуту накатывала ударная волна, гонявшая мусор по каньонам улиц, как прибой гоняет морскую пену. Но и без такого освещения мы знали, куда идти. Исполинское здание с автономным энергоснабжением соперничало с полыхающим горизонтом. Так сильный спортсмен соперничает с океаном, пытаясь его переплыть.
Здесь был свет, еда, вода и огромные запасы оружия. А ещё здесь было много дури и матросов-анархистов в чёрных бушлатах, кожаных куртках и расклешённых брюках. Я не смог сдержать улыбку, увидев на голове Старика простреленную треуголку...
Моряки нас почти не били. Решили, что их слишком много, всё равно все не успеют, и захотели шоу. Здесь, где-то между шестидесятым и семидесятым этажами, было принято развлекаться и в лучшие времена.
проблема была в том, что он не понимал всех прелестей жесткого секса. Когда в передвижном борделе-автобусе в Окуме я обслужил за смену полсотни ликвидаторов, он жалел меня и пытался успокаивать, а я полчаса блевал соком любви и хохотал ему в лицо. Несмотря на абсолютную память, я совсем запутался - сколько же во мне побывало членов. В смысле, сколько их было во мне одновременно. Он тогда не выдержал, набросился на меня и стал пятьдесят первым. Он грыз мне плечи и царапался, впервые в жизни дав полную волю своей человеческой природе.
Я опустил глаза вниз и, повернув руку, посмотрел на следы укуса на запястье. Отметины, оставленные Сашкиными зубами, были до сих пор отчётливо различимы. Кожа у меня только с виду тонкая и нежная на ощупь. Поцарапать или проткнуть её не так-то просто. Только зубы уникума Сашки могли оставить такие отметины. Но все равно они должны были рассосаться часа за два и бесследно исчезнуть. Или просто я не хотел, чтобы Сашка исчез бесследно? Эх, где сейчас валяются эти зубы, где валяется сам Сашка... Может быть, он успел их проглотить. Нам ведь предписано исключать возможность утечки биоматериала и ДНК. Хотя о чём это я? Какое это теперь имеет значение?!
Смеялся я тогда над Сашкиным крестиком. Сашка никогда его не снимал. Смешно - его пялят в четыре ствола, а на шейке крестик болтается! И его голый бог захлёбывался в молофье, как и голый Сашка, раскачиваясь, словно гимнаст на кольцах.
- Саша, ты хочешь попасть в рай?! - мне нравилось играть с его телом, даже больше, чем со своим.
Я опрокинул его на спину и, схватив за лодыжки, развёл ему ноги. - Ты думаешь, твой бог наградит тебя за то, что ты сдох в этом аду, пройдя через столько унижений и издевательств? Все враньё! Мы уже в раю - это и есть наша награда.
Вообще, я обычно молчу, предпочитаю открывать рот только для дела, особенно после того, как мне имплантировали вибратор в язык и гортань. Но тут меня понесло, и я вдруг возомнил себя проповедником, учителем. Или даже Учителем! Я водил пальцем по цветной татуировке на внутренней стороне Сашкиного бедра. Пышный розовый куст оплетал его, начинаясь под коленкой и заканчиваясь на ягодице. Я знал там каждый лепесток, каждый изгиб листика и, конечно же, то, где у Сашки самая сильная эрогенная зона. Одними нежными прикосновениями я заставлял Сашку выгибаться, как на колесе, и говорил, говорил...
- Видишь ли, Сашок, - вещал я назидательным тоном, - твой бог - это только твоя вера во враньё тех, кто создал его по своему образу и подобию. Но если ты и вправду веришь, то как ты можешь допускать такое кощунство и осквернять предметы культа?
Своими сильными ногами Сашка переломил меня, как спичку, и за секунду очутился сверху.
- Если снять, то это и будет кощунством. Снять - значит впасть в искушение спрятаться от Бога, - говорил Сашка, сидя у меня на груди. - Разве от Бога можно спрятаться? Разве не кощунственно даже думать о том, что, сняв крестик, можно стать для него невидимым?
Я пустил Сашку в себя, стремясь избавиться от ощущения нарастающей опустошённости. Мне не нравится быть чехлом, из которого вынули скрипку. Сашка ворвался по-хозяйски, без стука в дверь. Всё равно, боль лучше, чем ничего. Это боль, которая заставляет тосковать по ней, когда уходит.
- Для чего-то же Бог создал меня таким, - Сашка трудился, как швейная машинка "Зингер", возвращая мне способность чувствовать. - И самая большая благодарность, которую я могу ему выразить, - это всегда и во всём оставаться самим собой...
Сашка осёкся и виновато посмотрел на меня. Я опять рассмеялся. Да, меня создал не бог. Он всего лишь легкомысленно допустил возможность моего создания.
- Говоришь, твой бог всё видит? - шипел я, вжимая пятками Сашку в себя. - Может быть, он и кончает вместе с тобой, этот бог, сочинённый греческим монахом-мужеложником и стыдливо переделанный косноязычным переводчиком-фантазёром?
Теперь я всё делал сам. Всё-таки люди недооценивают свои возможности. Бог дал им два анальных сфинктера - внешний и внутренний, а они и одним-то никак не научатся пользоваться.
- Ведь в греческом тексте нет даже такого слова - "крест", - я насиловал Сашку взглядом глаза в глаза, - там написано "ставрос". А по-гречески "ставрос" значит "кол"!
Сашка не выдержал моего взгляда, зажмурился и с болезненным стоном выстрелил мне в кишки расплавленным нефритом, заваливаясь вперёд, на руки, поставив меня почти вертикально и вдавливая так, что я чуть не проломил плечами пол в автобусе.
Потом, уже в самом начале конца, отмороженные пацаны притащили из разбомбленного зоопарка перепуганного самца гориллы. Судя по сексуальной фантазии, отморозки явно были скинхедами, а если судить по их горящим глазам, при виде гориллы я выжег своими феромонами всё целомудрие на километры вокруг. Но, даже к моему удивлению, горилла не заразилась всеобщим сумасшествием. Обезьяна жалась в угол и стонала совсем по-человечески. Птицы и звери вообще вели себя странно. Только люди были, как всегда, обычны и предсказуемы.
Гориллу скинхеды пристрелили, а меня хотели посадить на кол. Я ещё подумал тогда: "А что если я новый мессия и, пожертвовав собой, спасу этот мир?" Соблазн стать "спасителем" был велик.
Но моему "вознесению", а может быть, и спасению мира помешал Сашка, появившийся в самый важный момент и метнувший в скинхедов свето-шумовую гранату. Этими гранатами днём ранее нас снабдила банда феминисток, которые по всей Москве гонялись с серпами и секаторами за священниками и шовинистами. Быстро разобравшись, что мы не священники и совсем уж не шовинисты, они дали нам еду, дурь, пару гранат и предложили присоединиться к "Народному фронту". Мы вежливо отказались, но признали, что в час великих потрясений во многих людях просыпаются лучшие человеческие качества и стремления. Именно так и рождаются герои...
Матросня набилась в зал до предела. Кто не поместился, смотрели трансляцию по всему зданию. Мы с Сашкой показывали на сцене, какой бывает любовь. Вряд ли они ещё помнили, что она вообще бывает. Тем более такая. Тем более когда рушится мир. Скорее, они готовы были уверовать в то, что именно от такой любви он и рушится. Здесь, в оазисе относительной стабильности, они так и не успели понять, чего им не хватает. Они все ещё жаждали мяса и чужих страданий, чтобы не замечать своих.
Не знаю, какой силой Старик удерживал их. Я не видел и не понимал, а только догадывался о её природе, и от этой догадки у меня судорожно сводило живот и подкашивались ноги. Я чувствовал, что он хочет меня, но пока есть Сашка, я для Старика всего лишь пыль на подошвах, недостойная даже прикосновения. Потому что Сашка всегда первый. Потому что Сашка был для меня особенным. Потому что Сашка - это всё, что у меня осталось, и, значит, это единственная жертва, которую я могу положить на алтарь любви.
Я смотрел на Старика не отрываясь и, лаская себя, взял кисть своей руки в рот целиком. Зал ревел, улюлюкал, рычал и свистел. Тогда кисть второй руки я ввёл себе в анус, и Старик не выдержал, спросил, нагло, спокойно и негромко, прорезав захлебнувшийся вдруг рёв пьяной матросни:
- А наоборот?
Я делал так, как он приказывал. Похоть убила в анархистах всю фантазию. Но Старик велел мне лечь на спину, а Сашке встать надо мной. Я был в Сашке, Сашка был во мне, а вокруг нас, как грачи, клубились стаей чёрные бушлаты. Старик больше никого не удерживал. Он исчез и оставил нас умирать.
Пять дней я коллекционировал балабасы. Ничего по-настоящему оригинального, впрочем, не попалось. Приметил только пару головок в виде розочек и один искусственный удлинитель с помпой, работающей на плутонии. В остальном унылая рутина.
Во время полевых испытаний и то тяжелее было. Тогда батальон спецназа месяц нас опускал. Ребята получили приказ пленных не оставлять и ни в чём себя не ограничивали. Они были молодые, весёлые и поначалу храбрые. Сроки испытаний постоянно продлевали, пока командир батальона не начал звонить во все инстанции и умолять прислать замену деморализованному и обессилевшему личному составу. У них же семьи, жёны, их же всех дома заждались, а сколько ещё времени на реабилитацию уйдёт?
Анархистам никак не удавалось отвлечься, оторваться от реальности, как мы ни старались. И ещё они умирали. По разным причинам. Кто от передозировки или болезни, а кто от того, что надоело жить и ждать. Налетевший чёрный бушлатный шквал за пять дней превратился в обычный бриз. Вихрастый матросик, угощавший меня виски, тихо отошёл в угол и застрелился. Все трупы сначала складывали в отдельной комнате, а потом стали просто сбрасывать с площадки пожарной лестницы. Многие уходили сами, поднимались на крышу и бросались вниз.
Мне даже удалось улизнуть на минутку в ту комнату. Видно было, что трупы сначала складывали аккуратными рядками и только недавно начали валить в кучу, не разбираясь, кто есть кто. Я нашёл вихрастенького, прижал его к груди, поцеловал. Нет в этом никакого смысла и таинства. Это нужно было не ему, а мне. У меня уже не осталось ни времени, ни сил оплакивать каждого. В лице вихрастенького я прощал всех и просил прощения у них за то, что скоро не смогу противостоять тяжелейшему греху отчаяния. Там был ещё женский труп, обнажённый, пролежавший несколько недель. Я взял его на руки, баюкал, пел колыбельную и гладил каштановые волосы... Здесь, между шестидесятым и семидесятым этажами, любовь будет держать оборону до тех пор, пока я ещё могу чувствовать.
концу пятого дня у них кончилась дурь. Здоровые, дублённые вольным ветром и жестокими обстоятельствами мужики распределились по зданию маленькими компаниями. Тут и там то и дело раздавались всхлипы, стоны и удары головой об стену - это означало, что кто-то рассказывал товарищам всю свою жизнь, а товарищи в ответ делились своими невзгодами. Матросня обнималась, пела заунывные песни и философствовала до слёз. Я услышал столько душещипательных историй, что мне позавидовал бы Достоевский.
Нас с Сашкой тоже не оставили без внимания. Сначала нас стыдили. Так, немножко. Что ж, мол, вы, парни, разменяли миллион по рублю и жизнь свою похерили? Дерева не посадили, ни одного дома не построили и не родили сына? Потом они поняли, что сморозили что-то не то, и принялись нас жалеть, причём с повышенным рвением. Они накормили нас жареным крысиным мясом, а один жилистый высокий мореман даже отдал мне свой тельник. С себя снял и прямо на меня надел. Тельняшка на мне обвисла, как ночнушка, чуть не до колен. Была бы длиннее - сошла бы за хитон. Но всё равно хорошо. Тепло, приятно. Я рукава только закатал. Жилистый гладил меня по голове, говорил, что у него дочка была такая же, как я. В том смысле, что тоже красивая. Говорил, что она тронулась умом и повесилась в мужском сортире. Её нашёл какой-то маньяк-некрофил, долго измывался над телом, а потом съел. И потому, говорил жилистый, он меня теперь никому обижать не позволит. Его хер у меня перед глазами до сих пор как живой стоит...
Когда анархисты немного протрезвели, то принялись пить всё, что горит, из того, что осталось. Стадии опьянения чередовались стремительно: от "как я вас всех люблю и уважаю!" через "я тебе в глаза всё скажу, что я о тебе думаю" до "как же я вас всех ненавижу!". А потом пришёл Старик и принёс дурь.
Нас с Сашкой опять поставили на сцену и долго о чём-то спорили. Но это была так, видимость, игра в цивилизацию. Это понимал я, это понимал Старик. Почерневшим ногтем он указал на Сашку, и его стащили вниз, накинули ему на шею петлю, а свободным концом верёвки связали руки за спиной, перекрестив запястья. Жилистый тянул верёвку так, что у Сашки трещали суставы и голова запрокидывалась на спину.
На стене висел портрет Президента, на лбу у которого кто-то написал похабное слово. Жилистый часто использовал портрет для проверки точности маузера. Такое же слово он ножом вырезал на лбу у Сашки. Кожа поддавалась плохо, раны быстро затягивались, но нож был острый, и кровь рубиновыми бусинами катилась по Сашкиному лицу. Он не кричал, только хрипел и пытался в последний раз поймать мой взгляд. Потом Сашку уволокли в коридор, и мы со Стариком остались одни.
Старик обнял меня за плечи и развернул лицом к пустому проекционному экрану. В этот момент дверь в коридор открылась, и оттуда ввалился в помещение одуревший матрос с капельницей, трубка от которой уходила под рукав его бушлата. За его спиной происходила какая-то возня, и я увидел Сашку. Он вывернул голову и смотрел на меня, как будто пытался что-то сказать, но на месте рта у него была большая беззубая рана.
Сашку поставили на ноги, и кто-то с карабином ткнул его в зад штыком, поторапливая.
- Занято! - мы со Стариком крикнули это одновременно, и матрос с капельницей испуганно отпрянул, закрыв дверь снаружи.
Я видел Сашку всего секунду, и эту секунду я записал. Секунда была очень важная. Я прислушался к своим ощущениям и нашёл на самом донышке души только капельку зависти. Господи, ну почему он всегда первый?! Так я проиграл ещё одну битву...
Мало кто скажет, что ему нравится вторая часть Шестой Симфонии Чайковского. На самом деле, я таких людей вообще не встречал. Жизнь наполняется переломными моментами, и если они есть, то ты понимаешь, что ещё живёшь. Но никакая жизнь не может состоять из одних переломов. Очевидно, что всё дело в свойствах человеческой памяти. Я устроен по-другому. Может, поэтому вторая часть Шестой Симфонии мне нравится больше всех. Когда я её слушаю, то не просто живу, а ощущаю себя человеком. Я начинаю понимать ценность столь малого и доступного - способности чувствовать и мечтать...
Внутренняя телетрансляция, как и всё остальное в здании, работала прекрасно. Не только трёхмерное изображение, но и запахи передавались безупречно. В беспорядочно мельтешащих лучах прожекторов и отсветах электрических разрядов чёрные матросские бушлаты выглядели как куча скарабеев, копошащихся на крыше.
Музыка ударила в унисон с громовой канонадой. Третья часть Симфонии заполняла собой остатки мира с неудержимостью стихии. Сильные руки Старика вросли в подлокотники кресла, и стон удовольствия сытым котёнком прыгнул из его кадыка, царапнул лапками грудь и свернулся упругим комочком в мошонке.
Лучи прожекторов скрестились. Чёрная масса отпрянула и блеванула изуродованным боевым кличем. С резким смертельным "А-а-а!" возбуждённая шестиметровая штанга громоотвода взметнулась, словно сама по себе, в небо, как сакральный языческий фаллос. Старик взял крупный план. Он знал, что мне важно видеть всё.
Пронзённое человеческое тело, украшавшее вершину стального фаллоса, трепетало в предсмертном любовном экстазе. Широко разведённые ноги жертвы оттягивались верёвками к концам тонкой поперечной перекладины, дающей казнимому издевательскую надежду обрести под собой опору.
Скрученные за спиной руки за петлю выворачивали шею, не давая голове упасть на грудь и позволяя Сашке кричать окровавленным беззубым ртом прямо в небо. Изорванное разрядами, небо клубилось чёрной воронкой дыры. Сашка едва дотягивался до перекладины пальцами ног, пытался упираться в неё и соскальзывал. Агонизируя, он судорожно приподнимался и насаживался вновь на раскачиваемый ветром кол. Теперь любовь выглядела так. Извращённая любовь умирающего человека и холодной беспощадной стали.
Бедняги! Они распяли не того. Я смотрел на экран и беззвучно молился за них, обречённых в этом мире. Молился впервые в жизни. Так надо...
Громовые разряды всегда есть следствие молнии. Но не в этот раз. Гром вжимал всё живое в землю и растирал в прах. Крошечные клетки замерли, прервав своё колебание по единому приказу, и движение соков в них остановилось. И тогда из воронки ударила первая молния.
Разряд пробежал по громоотводу сверху донизу, рассыпавшись искрами взрывающихся прожекторов. Экран ослепительно побелел, и чуткая техника наполнила воздух запахом плоти, прогоревшей до угля. От второго удара крест раскалился, и вспышки разбегавшегося по крыше разряда разметали чёрную массу у его основания. Теперь молнии били непрерывно, крест разгорался всё ярче, и было видно, как чёрным рваным пеплом осыпаются с крыши вниз ещё живые.
На мгновение крест затмил собой всё. Я сохранил и эту секунду. Мне будет что предъявить на суде. Небо осталось в ней угрюмым фоном, обветшавшим задником разорившегося театра. Теперь, в грядущей Вечности, оно уже не сможет претендовать на большее.
А потом пошёл снег. Теперь уже навсегда. Вселенский сырный супчик. Мутный и пустой белый шум... У меня кончились слёзы, Старик. Я смертельно устал проигрывать. Я хочу тебя любить. Так надо.
Он оценил моё умение, понял, что я подгадал к финалу третьей части, и не стал противиться. Сильный мужчина, обладающий властью над осколками мира не по капризу случая, а по всем правам, подчинился ничтожному парнишке, торгующему своим телом за кусок крысиного мяса. Так просто было бы спасти этот мир, если бы первые научились не только брать у последних, но и отдавать...
Старик кончал с натужным хрипом, извиваясь у меня в глотке, словно лопнувший под давлением шланг. Он был жидкий и безвкусный, как и его супчик. Его семя внутри меня, на лице моём и груди взывало и свидетельствовало... Я встал и распростёр руки в стороны.
Что же, ты просил меня слушать, Старик. Я сделал, как ты просил. Теперь моя очередь.
- Есть ли что трудное для Господа? - я склонил голову к плечу и кокетливо улыбнулся.
Прости, папа, никак не избавлюсь от пристрастия к подобным выходкам. Но ты, со своей привычкой подглядывать, тоже хорош. Мог бы и отвернуться.
Никто не научил меня, как устоять перед наглыми мужчинами с сильными руками и бычьей шеей. Я посмотрел Старику в его одинокий глаз, равнодушный и мутный. В нём не отражалось ничего, даже похоти. Даже меня там не было. Одна бездонная всепоглощающая тоска. Я усмехнулся, в который раз убедившись в своём превосходстве. Не таясь, не прикрываясь маской, открыто и нагло. Теперь я мог себе позволить так усмехаться. Теперь я хочу быть самим собой...
Музыка гениального композитора накатывала эмоциональными волнами, нагнетала напряжение и готовила развязку. Вспышки молний слились в экстазе со стробоскопами и лазерами. Ещё один взрыв, уже совсем близкий, ударил по ушам. Здание качнуло, как корабль, налетевший на мель. Где-то наверху тяжёлая мебель со скрежетом поехала в сторону. Раздался пистолетный выстрел, а за ним резкий звук, как будто сумасшедший трубач не дунул, а смачно пукнул в свой инструмент. Второй выстрел утонул в безумном вопле. Человек кричал непрерывно, на одной ноте, диссонировавшей с основной темой Шестой Симфонии. Третий выстрел этот крик оборвал, и на краткий миг в мире восторжествовала гармония.
Новый удар пропахал рябью паркет, опрокинул несколько стульев и убежал рваной трещиной вверх по внутренней стене. Разорванная стена, как плоть распоротого, но ещё живого существа, то сходилась, то расходилась, словно дышала этой щелью. Такое я видел и раньше, ничего нового или странного. Как скрежет зубами во рту, когда срезают губы.
Третья часть Шестой Симфонии закончилась. Наступала эра Четвёртой...
Стёкла все-таки не выдержали и звонкой пулемётной очередью рассыпались в алмазную пыль. Ворвавшийся в зал шквал причудливо разнообразил коду. Ах, Пётр Ильич такой шалун, так любил вычурно кончать... Смотри на меня, Старик, я люблю тебя! Я закрыл глаза и, эротично изгибаясь под ритм Великой Музыки, медленно стянул с себя тельняшку.