Вы знаете, что такое Новый Год в Афгане по христианскому календарю? Не советую даже пробовать узнавать. Под палящим солнцем романтика любого праздника — это первое, чего лишается рядовой ХХХ-го мотострелкового взвода, дислоцировавшегося в горах под Кабулом. Сержант зашел в казарму, где взвод бойцов пикировался матами и пошлыми анекдотами. Сержанту было хреново после вчерашнего. — Вдовченко, — воткнулся мутным взглядом в бойца, — праздник скоро.
— В курсе, товарищ сержант.
— Сгоняйте на БТР-е в кишлак, попроси овцу. Отпразднуем, как белые люди.
— Есть, товарищ сержант.Натужно гудя, БТР выползает с позиций. Сержанту еще хреновей
— Стой, — поколотил по бронированному борту, — с вами поеду, все веселее будет.
Подобрали сержанта, направились в ближайший кишлак.
— Бекметов, — орет на весь БТР, — а скажи мне, бурятки красивые?
— Красивые, товарищ сержант.
— Га-га-га, ну ты и дурак, Бекметов. Нашел красавиц. Ноза нет, одно лисо.
— Так и есть, товарищ сержант.Кишлак живет обычной деревенской жизнью. В кишлаке одни дети, старики и женщины. Десяток шурави почти одновременно спрыгивают с металлических бортов. Весело переговариваясь направляются к старику. Сержант немного говорит на дари, поэтому он и начинает разговор.
— Старик, дай овцу. У нас Новый Год скоро.
Старик кивает головой в белом дастаре, улыбается беззубым ртом, трясет бороденкой, и соглашается отдать овцу. Не отдашь — тебе же хуже будет. Шурави шутить не любят.
Из загона Бекметов выволакивает овечку. Овечка небольшая, но упитанная, вкусненькая. Шикарный стол на Новый Год обеспечен.
Вдруг...Из ближайшего дувала выглянула молодая женщина. Настоящая восточная красавица с пронзительными черными глазами, обрамленными острыми, как стрелы, ресницами. Нижнюю половину лица прикрывал черный шелковый никаб, и это добавляло ее образу еще большей остроты. Сержант уперся взглядом в любопытную девушку.
— Твою ж ты мать... какая красотка.
И тут же шепотом ближайшему:
— Бекметов, проверить сколько молодок в кишлаке.
— Есть, товарищ сержант.Из дувалов начали вытаскивать молодых афганок. Всего насчитали четверых. Старик бросился к сержанту, сбивчиво бормоча:
— Шурави, нэ. Шурави, нэ.
Вояка поднял автомат и, не отрывая взгляда от поразившей его красавицы, полоснул короткой очередью по надоевшему старикану. Тот рухнул неопрятным кулем прямо на кирзовые сапоги, и незаменимый Бекметов оттащил его тело. Сержант медленно подошел к афганке, она попыталась шарахнуться от него в обманчиво спасительную темноту дувала, но он цепко схватил ее за локоть.
— Не бойся, дурочка, тебе понравится.И резко разорвал платье на груди. Никаб отлетел в сторону, афганка попыталась спрятать лицо, щеки залил густой жаркий румянец. Она была опозорена. Небольшие груди с темными точками сосков показались в прорехах разорванного платья. Ей не больше шестнадцати, но она уже замужем. Это — Афганистан. Мозг сержанта, одурманенный чарсом, почти закипел.— Остальные ваши, — хрипло разрешил он бойцам, не сводя глаз с женской груди.Воздух наполнили истошные крики, старики разбежались по дувалам и только молились, заперевшись изнутри вместе с детьми.
Афганка медленно отступала от потерявшего над собой контроль шурави, пока не уперлась спиной в стену овечьего загона. — Не бойся, — говорил он ей шепотом, — не бойся, я не сделаю тебе плохо.Но ему хотелось схватить в горсти смуглые груди, сжать их до боли, оставляя глубокие синяки. Сорвать с нее остатки платья, бросить на землю, резким рывком раздвинуть стройные ноги, и ворваться внутрь, рыча, и вколачивая себя молотом в ее тело.
Она смотрела ему прямо в глаза.
— Шурави, нэ...
И этим словно спустила курок АКМ-а.
Схватить на руки. Какая легкая. Словно пушинка. Дверь загона — ногой распахнуть, овцы разбежались, черт с ними, потом поймаем. В углу солома — бросить туда. Скукожилась, колени к груди подтянула, пытается прикрыться. Глупая.
— Шурави, — шепчет.
Заткнись, сам знаю. Мы все для вас шурави.
Сержант подходил к афганке, расстегивая пряжку солдатского ремня. Она сжалась на грязной, пропахшей овцами, соломе, пытаясь стать невидимой. Бесполезно, все бесполезно. Он все равно подойдет, он все равно возьмет то, что хочет. Возьмет по праву победителя. Возьмет потому, что у него оружие, которое он сейчас прислонил к стенке, но готов схватить при первых же признаках опасности. Потому что это они пришли сюда, потому, что они... шурави.
Схватил за тонкие, вздрагивающие плечи, повалил на спину. Платье — к черту, обрывки черной ткани только мешаются между тел. Сильными пальцами, привыкшими к спуску затвора, развернул к себе лицо, любуясь непривычной, не славянской, красотой. Сначала хотел грубо, до синяков, до утробного крика изнутри, разрывая внутренности, выволакивая матку наружу. Чтобы плакала, рыдала от боли, впиваясь ногтями в дубовую кожу на руках. Потому, что враг. Потому, что женщина врага. Самка врага. Потому, что Леха — штурмовик сдох, распятый на кресте под вашим гребаным, никогда не остывающим солнцем. А она открыла глаза, обожгла черным взглядом испуганного зверя. На миг провалился в эту бездну, и... попустило. Бешеная ярость ушла. Ей все равно не жить, свои убьют — уже опозорена, так пусть хоть удовольствие испытает последний раз в жизни. Шурави — они добрые.Прижался губами к губам, настойчиво постукивая языком. Пусти. Приоткрыла свои, боязливо распускаясь, как цветок. Проник внутрь, обводя контуры зубов, поиграл осторожно внутри, прикусил нижнюю губу, тут же нежно зацеловывая укус. Она, может быть, головой меня не хочет, слишком напугана, но тело говорит своим собственным языком, и к мозгам он отношения не имеет. Поэтому, задышала часто, груди напряглись, упершись в гимнастерку. К дьяволу одежду. Скинул через голову, навалился обнаженным торсом. Рост — сто девяносто, плечи, как коромысло, грудь в выпуклых буграх. Приподнялся на руках, напряглись бицепсы. Провела рукой, ощупывая окаменевшие мышцы, задержалась пальцами там, где соединяется шея с плечами. Пробежала невесомо по груди, остановившись на сосках. Глухо застонал ей в шею, взял в губы мочку. Негромко всхлипнула. Обвел языком миниатюрную, словно нарисованную раковинку уха, острым кончиком залез внутрь. Жарко выдохнула, прижала ладони к груди. Ласкает, как умеет, опускаясь ниже. Хочет потрогать, вижу, что хочет, но... Два года в армии, два года на войне, терпения не хватит. Дай передохнуть минутку, не трогай руками, я сам... Все сам, только пальцы убери, иначе взорвусь. Взорвусь, и войду молотом. Шея тонкая, она вся тонкая, как тростинка, как дудочка-свиристелка. Провел языком по смуглой коже, слизывая соленый пот. Шея, впадинка между ключицами, где клокочет нарастающий первобытный экстаз. Словно вылитое из бронзы плечо; подмышка, где покрылись терпким потом тонкие волоски. Выпил весь, отчего задрожала. Девичья грудь, афганки — они все такие. Прикусил сосок, выгнулась спиной, инстинктивно подавая тело навстречу языку. Уже сама хочет, вижу, что хочет. Все равно — смерть впереди, свои не простят. Шурави, отдай. Все, что можешь. Отдам. Я же не твой муж, для которого ты — хуже овцы: от той хоть какая-то польза есть. Я — шурави, которого ты ненавидишь. И поэтому ты сейчас стонешь, падая каскадом пальцев туда, куда я не пущу. Потому что... я... потом... тебя... не смогу... За хлипкими стенами загона — крики и хохот: бойцы веселятся. Пусть, пусть веселятся. Скажите спасибо, что не всем взводом прибыли, а только отделением.Обвел танцующим языком полукружья грудей. Сначала одно, потом второе, спустился по животу, впитывая кожей золотистый запах тела. Она вся — как из золота. Остановился на пупке. Маленький какой. Она вся маленькая. Упругим языком, привыкшим командовать, вылизал первородные складки. В ответ застонала, тонкие пальцы зарылись в волосы. Не надо рук, я сам. Сам все сделаю. Раздвинул бронзовые ноги, попыталась ... Читать дальше →