О. посвящается
Если смотреть на Эльбрус снизу, то видно огромную заиндевевшую челюсть горного хребта, в которой нет красоты, нет сердцебиения. Это мёртвая лучезарная высь, до которой не долетают птицы. У подножья горы не холодно, но глаза замерзают смотреть туда, в совершенную даль...
- Я заеду за тобой через полчаса, - обронил ты, стараясь не вспугнуть звенящую тишину. - Мне нужно забрать сына из школы. Лала сегодня не может. Она в женской консультации.
Мы сидели в большом загородном кафе, пустом и неуютном. В нём никогда не было много посетителей. Стены обеденного зала, выложенные мозаичной плиткой, отсырели и кое-где покрылись коротким жёлтым мхом. Старый официант, почему-то в лиловом фартуке, разносил скупые порции на заляпанном медном подносе. Ты сидел напротив, чуть подавшись вперёд. Короткое чёрное пальто с поднятым вверх воротником выгодно оттеняло твоё красивое бледное лицо, чуть осунувшееся от недосыпа.
Я знал, что у твоей жены плохие анализы, что она не спит по ночам, вырывая каждую ложечку проглоченной ею пищи. Не спишь и ты, охраняя её у дверей ванной комнаты, мучимый страхом увидеть однажды её бездыханное тело на влажном белом кафеле со струйкой крови, застывшей в уголках губ.
Я знал, что ты взял отпуск за свой счёт, оставив важный для тебя проект на доработку кучке жалких дилетантов, вчерашних стажёров с купленными дипломами.
Я знал, что ты не ладишь со своим сыном, который во всём равнялся на мать, действительно достойную женщину, сильную и талантливую, одинаково ловко справлявшуюся с работой в своём рекламном агентстве, с игрой на спортплощадке с друзьями сына и с приготовлением пищи у плиты. Сын дышал ею, ловил каждое её слово и не признавал других авторитетов, рассматривая тебя как нечто большое и тёмное, что давно пора вынести в прихожую, а потом, когда никто этого не увидит, и того дальше - за порог. Ты безумно любил сына, но не умел выстраивать ваши с ним отношения с перспективой на прочность. И сейчас, когда средоточие вашего дома ослабло и пошатнулось, вы оба оказались наравне, запертыми в глухой комнатке без окон. Вы жили рядом, травя друг друга недомолвками, подозрениями и нарочитой холодностью. Ведь так ведут себя мужчины...
- Тебе не обязательно за мной заезжать, - сказал я, глядя в запотевшее стекло с надписью "Блюдо дня". - Я позвоню Ратмиру. Ему всё равно заняться нечем. Из института его отчислили. Покатаемся по здешним местам.
Ты начал искать бумажник во внутреннем кармане, ища глазами дряхлого официанта, у которого никогда не было сдачи на твои купюры. Я следил за твоим лицом. Когда-то я пытался набросать его карандашом на альбомном листе, но у меня ничего не вышло: я никак не мог уловить твои черты. Твой образ, такой монолитный в моей памяти, беспомощно расслаивался на бумаге, превращаясь в какое-то месиво негармоничных штрихов и линий. Высокий, широкий в плечах и узкий в талии и бёдрах кареглазый брюнет с легкой щетиной на впалых смуглых щеках, ты был бы слишком прозаично красив, если бы не твои нежные, по-младенчески розовые губы, капризно кривящиеся от каждой промелькнувшей в твоей голове досадной мысли. Когда мы только познакомились, именно твой рот очаровал меня. Моё воображение самым бесстыдным образом начало примерять его на каждый участок моего изнывающего от похоти тела.
Тогда мне было восемнадцать, тебе - тридцать три. Первый наш год был заполнен чувственным сексом, спонтанным и опустошающим. Для меня весь остальной мир потерял свою ценность. Как и все юноши, я испытывал неутолимый телесный голод, ты же щедро орошал мои бунтующие недра живительным мужским семенем, пряча при этом виноватые глаза, и всякий раз просил потом прощения за подаренное счастье. Позже, когда ко мне пришло чувство, я, обуреваемый страхом вызвать у тебя насмешку, приучил себя скрывать его, маскируясь лёгким небрежением фраз и жестов. Порой мне казалось, что ты догадываешься о снедающей меня муке, читаешь по глазам меня, как раскрытую книгу, но, повинуясь законам выстроенной тобой жизни, умалчиваешь об этом, сводя вероятность признания к нулю.
Любовь не облегчает существования, если за ней не стоит будущее...
- Я ухожу, а брат ещё побудет здесь. Вот вам дополнительный платёж, если он потом захочет что-нибудь прибавить к своему заказу.
Ты смерил официанта нетерпеливым взглядом. Тот, как всегда, замешкался и теперь стоял перед тобой, как провинившийся школяр, теребя перекинутое через жирное плечо вафельное полотенце. Ты всегда представлял меня другим как своего брата, если тебе приходилось объясняться в общественных местах. Каждый раз, когда ты произносил это слово, в моей груди рождалось ощущение необыкновенного умиротворения. "Брат - это надёжно, - твердил я себе, - пусть я буду для него братом". Твоя мужественная внешность снимала все подозрения с наших редких встреч. Даже в гостиницах.
- Мне пора, - ты резко встал, бесшумно отставив стул, и, не нагибаясь, принялся собирать со столика ключи, сигареты и мобильный телефон. - Созвонимся позже.
Когда стеклянная дверь кафе притворилась, я постарался не отводить от неё глаз. Смотреть в окно мне совсем не хотелось. Каждый раз, когда ты, оставив меня, нырял в автомобиль, заводил мотор и стремительно съезжал с парковки, я чувствовал, что это навсегда.
***
Ратмир уныло вертел баранку побитого отцовского джипа. В день совершеннолетия парня тот вручил ему ключи, но совсем не от новой спортивной легковушки, на которую втуне надеялся мой приятель, а от этой вот утлой посудины, в которой не опускались стёкла, а лобовое стекло напоминало гигантскую паутину из трещин. Но Ратмир не стал заглядывать дареному коню в зубы, а смиренно оседлал его, понимая, что это всё же лучше, чем самому перебирать ногами.
- Есть прикурить? - спросил он, глядя на расстилающееся перед ним шоссе, усеянное обломками сосновых веток. - Мать опять сделала ревизию моих карманов.
Я протянул ему пачку "Эры". Ратмиру двадцать два года, но для своей голосистой мамаши он так и остался отчаянным сорванцом, за которым нужен глаз да глаз... Дорожное полотно пошло на спуск, мой друг сердито мотнул головой, и я понял свою осечку. Выбив сигарету, я подпалил её зажигалкой, после чего всунул в приоткрытый рот парня. Ухмыльнувшись, тот с наслаждением присосался к фильтру.
- Где твой ископаемый друг? - поинтересовался он через несколько минут молчаливого курения. - Вы когда-нибудь расстаётесь?
Я осознавал, что странность моего времяпрепровождения с Имраном (вот я и назвал его имя!) зачастую становится слишком очевидной для других, но ни на одну секунду я не позволял окружающим глубоко вникать в природу наших отношений. У меня было мало друзей, и каждый из них когда-то видел меня с этим странным для них человеком, но я лишь однажды объяснился с ними по этому поводу, сказав, что у этого человека архитектурное бюро, и я помогаю ему в работе над некоторыми заказами. Моя успешная учёба в Художественно-графической Академии придавала моим словам необходимую степень достоверности. Имран же никогда не вводил меня в круг своих друзей и ограничился лишь тем, что однажды познакомил меня со своим сыном. Он представил меня юноше как парня, который помогает ему решать проблемы с компьютером в его офисе. Оградив себя от других удобоваримой ложью, мы перестали придавать значение деталям, и вот, как выяснилось, наш с ним "союз" удовлетворил не всё любопытство со стороны.
- С ним есть о чём поговорить, - стараясь не затягивать паузу, ответил я Ратмиру. - Он многое испытал. А с вами одно и то же - зверская скука!
- Что же ты мне позвонил? - голос приятеля стал жёстче. - Я вот валялся на тахте, пересчитывал пятна на потолке, меньше всего желая выкатываться из дома в эту мерзкую погоду, чтобы развозить тебя по богом забытым дырам.
- Нужен же и ты для чего-то, - в тон ему произнёс я. - С тобой, например, хорошо молчать.
По напрягшимся скулам Ратмира я понял, что тут, вероятно, я перегнул палку. Последняя моя фраза прозвучала откровенной издёвкой. Я так же понимал, что друг не останется в долгу.
- Я видел вас однажды в городском парке. Ну, знаешь, там, где растут инжиры, у стен Архива. Вы разговаривали, а он почему-то держал твою руку в своей. Я думал подойти, но потом мне совсем расхотелось это делать.
Я почувствовал, как противно заныло у меня внизу живота. К такому повороту событий я был совсем не готов. Всё казалось мне надёжным, подстрахованным, и вдруг - маленькая осечка грозит обернуться грандиозным скандалом.
- Он человек другой закалки, - сказал я, усилием воли выравнивая голос. - Служил в морском флоте. Там парни обычно свободно выражают дружеские чувства. Обнять за плечо, пожать руку, даже поцеловать бывшего армейского товарища при встрече - для них норма.
- Но ты-то точно не его армейский товарищ, - неприятно улыбнулся Ратмир, скосив на меня глаза. - Что это вы порхаете всюду, как два голубя, в парках уединяетесь?
- Если ты не прекратишь тупить, я расшатаю тебе челюсть! - начал я терять контроль над ситуацией. - Я видел, как твой папаша целовал тебя в щёчку после командировки, и вот теперь задаюсь вопросом: не случался ли инцест в вашей семье?
Симпатичная мордашка моего приятеля вмиг окаменела и вытянулась. Пальцы, мягко лежавшие на руле, засуетились.
- Ты полегче, - буркнул он, выплёвывая окурок в приоткрытое окно. - Есть же предел шуткам, даже твоим.
Далее я благоразумно отмалчивался, пока мы не доехали до городских ворот.
- Высадишь меня возле Аквапарка. Я не поеду домой, - подал я, наконец, голос, натягивая на плечи лёгкую кожаную куртку, - хочу понырять в горячей воде, отогреться.
Ратмир обернулся ко мне, нервно прищуривая по-девичьи красивые тёмные глаза, и сказал:
- Я с тобой.
- Ты не со мной, - грубо осадил я его, затягивая бегунок молнии до самого подбородка. - Я хочу расслабиться, вытопить все мысли из головы. Домой доберусь на автобусе.
- Как хочешь. Я тоже устал сегодня от твоей кислой мины. Поеду к Руслане, оттянусь с ней по-мужски. Тебе это, правда, незнакомо.
Я вышел из машины, никак не отреагировав на последнюю колкость парня, но странно - впервые мне стало больно от его слов.
я сидел на большом чёрном диване в гостиной Имрана, прислушиваясь к мерному перестуку своего сердца в вязкой тишине просторной комнаты. Мне нравилось то, как была обставлена его двухэтажная квартира. Хороший вкус хозяев, по роду своей деятельности связанных с миром красоты и эстетики, проступал в каждой незначительной детали. Придерживаясь принципа дорогого минимализма, супруги сделали упор на сочетании матового стекла и горного камня в оформлении камина, стенных аппликаций и подоконников. Окна были задёрнуты невесомыми шторами из дымчатой органзы, свободно развевающейся на литых чугунных карнизах неправильной формы. Мебели было мало, но каждый предмет был функциональным, ёмким и удобным. Всё работало на высвобождение пространства. На полу стояли высокие неглазированные кувшины из белой глины, утыканные веточками сухих икебан, искусно составленных столичными флористами.
Я редко наведывался сюда и всякий раз испытывал невзрослую робость, забираясь с ногами на уютный мягкий диван. Осваивать другие места в доме мне казалось излишней наглостью.
- Лалу положили на обследование, - Имран, будто чужак, присел на краешек дивана, избегая моего прямого взгляда. - Что-то не так с её лимфой. Я видел её час назад, но даже не узнал сначала. Понятия не имею, что за анализы они у неё брали, но она после них так выцвела... Понимаешь, словно из неё откачали всю кровь.
Я смотрел на то, как опускаются его крутые плечи, словно крыша карточного домика. На осунувшемся лице застыла гримаса растерянности, губы безвольно распустились. От него не исходило тепло, к которому я так любил раньше принюхиваться - к этой чудной смеси запаха чистого тела, сдержанного аромата табака и хорошего одеколона. Мускулы под чёрной водолазкой сильно напряглись, словно мужчина проглатывал в этот момент огромные порции вины и горя. В конце концов, он посмотрел на меня или сквозь меня, но я был рад и этому крошечному мостику между нами. Ему нельзя было оставаться одному в эту горькую пору самобичевания.
- Где сын? - спросил я, надеясь хоть как-то втянуть его в реальность. - Ты забрал его с занятий?
Он поднял голову, впервые сконцентрировав своё внимание на мне, и неожиданно улыбнулся.
- Сын? Смешно звучит из твоих уст. Ты сам был в его возрасте пару-тройку лет назад, когда мы... Не получился из меня достойный отец... Он сейчас у тётки: не захотел оставаться со мной в пустом доме. Ты же знаешь, как он привязан к матери.
- Если врачи не определились с диагнозом, всегда есть надежда, - продолжил я, ободрённый его улыбкой. - В наше время половина болезней носит стрессовый характер.
- Завтра я переговорю с главным врачом. Если они не смогут разобраться в её ситуации, я сразу переведу её в столичную клинику. Бывают случаи, когда каждый день на счету.
- Правильное решение, - сказал я, плотнее вжавшись в тёплое чрево дивана. - Не знаю наверняка, но у моего отца, кажется, есть знакомый доктор в одной частной больнице.
Имран взглянул на меня с каким-то лёгким раздражением на лице, и я понял, что сболтнул лишнее, хоть и из добрых побуждений.
- У меня достаточно связей для того, чтобы обойтись без помощи твоего отца. Ты лучше позаботься о своей учёбе, подумай о жизненных перспективах. Ты слишком много времени уделяешь моим проблемам.
Это было несправедливо. Это была намеренная обида. Я сглотнул комок в горле. Он хочет сделать мне больно. Ему нужно, чтобы ещё кто-то страдал рядом с ним, хотя и несоизмеримо меньшей мукой. Ему необходима эта общность. Ведь в эгоизме всегда кроется спасение: человек не доходит до предельной черты, за которой начинается бездна, а разделяет свою ношу с близкими, делая их соучастниками своего несчастья, спасителями ускользающей души.
- Я просто хотел помочь, - ответил я негромко, боясь пробудить в тебе жестокость. - Тебе совсем не обязательно слушать, что я тут сейчас болтаю. Я не знаю, что надо говорить в таких ситуациях.
Имран положил ладонь мне на колено, вяло сдавил пальцами хрупкую чашечку.
- В таких ситуациях просто будь. Или уходи.
Я убрал его руку в сторону и встал.
- Тебе лучше прилечь хотя бы на полчаса. Я схожу на кухню. Есть у тебя зелёный чай? Я заварю его тебе так, как меня мама учила. Надо как-то собраться, а для этого нужны силы.
Имран послушно растянулся на диване, уткнувшись лицом в его спинку, будто обиженный. Волна нежности тут же захлестнула моё расклеенное нутро, но я взял себя в руки и отправился к плите.
Когда я вернулся в комнату, Имран спал, изредка вздрагивая, будто проживал во сне новые испытания. Я поставил поднос с чаем на письменный стол, поднял с пола пальто, которое мужчина в порыве отчаянья сбросил с себя прямо в центре зала, и накрыл им своего друга. Мне оставалось только уйти. Я знал, что на входных дверях английские замки и что они автоматически захлопываются за уходящим. Тихо натянув куртку, я уже собирался выскользнуть из комнаты в прихожую, как вдруг в тишине раздался глухой голос Имрана:
- Останься. Я не хочу, чтобы ты уходил.
***
Его рука легла на мой живот. Дыхание стало хриплым. На фоне его хорошо натренированного торса моё худое и гибкое тело казалось почти отроческим. Я был высоким, но узким в костях, с длинной смуглой шеей и впалым прессом. Моя кожа, чудом избежав появления вторичных половых признаков, была упругой и гладкой, лишь на ногах и руках пробивалась мягкая золотистая поросль. Мне нравилась лепка моего тела, но девушек такие парни не привлекают. Моё тонкое сложение и деликатные черты лица вызывали у них умиление, но не больше того. Я коротко стриг свои тёмно-каштановые волосы, не брил по неделе щетину (её было так мало!), но и это едва ли придавало мне дополнительную мужественность. Поэтому я целиком сконцентрировался на поведении и манере держаться, последовательно изничтожая в себе малейшие намёки на рафинированность и мягкость, свойственные людям моего толка.
Имрану же, напротив, нравилась эта двойственность моей натуры, которая будоражила в нём самца, как он говорил мне в минуты перекура после секса. Я ощущал звериный голод, просыпавшийся в нём после того, как его уверенные жёсткие ладони проникали под мою растянутую футболку, загребая комки влажной от желания плоти, сминая её и больно защипывая.
Ритуал повторялся из раза в раз неукоснительно: один глубокий и жадный поцелуй, затем спонтанный массаж, укус мочек уха, и вот он уже опрокидывает меня навзничь, прижимая к постели разгорячённой вздымающейся грудью, как живым щитом, и резким движением раскидывает в стороны мои ноги. Когда его пульсирующий мощный орган проникает в моё разверзнутое отверстие, я окольцовываю его поясницу ногами, чтобы принять до конца всю боль и радость вторжения.
Я слышал, что настоящий мужчина не особо шумит во время сношения, но мой любовник не считал нужным сдерживать стоны, рвущиеся из его груди, когда после финального толчка обильная мучнистая струя вырывалась из него и заливала мои развороченные недра. Когда он, нормализовав дыхание, наконец, приникал ко мне, я отводил непослушную прядь волос с его усеянного мелкими каплями пота лба и целовал эти уставшие тёмные глаза, опушённые длинными тёмными ресницами.
Сейчас, когда его сердце билось уже равномерно, моё, наоборот, готовилось разорваться от бесполезной и удушливой нежности к нему, накрепко привязанной к колышку рассудка. Я запретил себе выказывать лишние эмоции. Я боялся вспугнуть это кратковременное счастье требованиями и упрёками. Мне хватало ума понять, в каком щекотливом положении перед собой оказывается этот мужчина, раз в две недели занимающийся любовью с юношей немногим старше его собственного сына...
- Сделай мне приятно, - тихим голосом попросил он, одной рукой стягивая с меня куртку. - Если ты сегодня уйдёшь, я совсем слечу с катушек от одиночества.
Я наклонился и поцеловал его тёплые со сна губы. От него пахнуло знакомым теплом, и кровь застучала в моих жилах, а в горле тут же пересохло. Задрав водолазку, я обнажил его выпуклый мускулистый живот, покрытый лёгкой испариной. Кончик моего языка проник в норку его пупка, совершая быстрые вращательные движения. Не знаю почему, но эта ласка доставляла ему много удовольствия. Вот и сейчас его живот тут же лихорадочно задвигался, как после изнурительной пробежки.
Продолжая мять его талию пальцами, я поднялся выше, туда, где моему взору открывались два красивых полушария груди, покрытой мягкими короткими волосками. С силой втягивая в себя ноздрями исходящий от любимого тела чад, я зарылся лицом в глубокую влажную ложбинку между грудями Имрана и замер, вслушиваясь в стук его сердца. Время замерло вместе со мной.
- Не усни там, - выдохнул мой любовник, перебирая мне волосы на голове. - Как в тот раз, помнишь?
Чуть сдвинувшись, я нашёл губами его крупный розоватый сосок и, словно ненасытный щенок, прильнул к нему, захватив его зубами и языком настолько сильно, что Имран резко выдохнул и всхлипнул. Несколько минут мы не отрывались друг от друга. Я сосал его грудь, а он лихорадочно разминал мои ягодицы в полуспущенных трусиках, западая временами указательным пальцем в отверстую мокрую норку.
Время вздрогнуло, поползло, перебирая стрелками. Меня глодали, как большую сахарную кость. Жаркий рот впивался в мою ванильную кожу, оставляя синюшные маки засосов, клыки ставили на ней свои метки. Я прогибал спину, делал поступательные рывки, обволакивая бунтующий корень мужчины шелковистыми тканями питательной плоти. Меня подбрасывало вверх, затем вновь сплющивало, как парусник в беснующемся океане.
- Ты маленькая сучка, - зашептал, часто сглатывая слюну, Имран. - Ты мой сладкий петушок! Я накачаю тебя своим соком. Хочешь? Говори, хочешь?!
Я покорно кивнул головой. За несколько мгновений до семяизвержения Имран всегда становился неуправляемым, отчаянно чувственным. По опыту я знал, что нужно было соглашаться со всеми его словами, даже бранными. Его красивое лицо, по-особенному яркое в такие минуты, хмурилось, физическое напряжение делало его черты суше и радикальнее. Он мог причинить мне намеренную боль, чтобы увидеть необходимые ему эмоции в моих глазах, но тут же утишал её долгими поцелуями в губы. В его руках я превращался в огненную точку, готовую погаснуть в любую секунду...
Позже, когда он, спрятав голову у меня на груди, уснул, я тихо выбрался из кольца его рук, спонтанно оделся, будто боясь вторичного его пробуждения, и вышел в ночь.
ждала меня в портике возле Музея Изящных Искусств. Одетая в серый демисезонный плащ, она зябко поводила плечами, втянув шею в пёстрое гнездо шерстяного шарфа. На фоне внушительного фасада музея она казалась мне тонкой камышинкой, укрывшейся в тени каменного исполина. Я взбежал по ступенькам, состроив самую виноватую физиономию, на какую только был способен. Мы робко обнялись. Я заглянул в её худое малокровное лицо, пальцем отвёл тёмную прядь со лба: её серые глаза были полны осенней мглы.
- Я собиралась уходить, - процедила она, отворачивая голову. - Не думал же ты, что я буду звонить и выяснять твоё местоположение? Сегодня очень холодно, а я почему-то пальто не надела. Нравится тебе этот мой новый плащ? Хотела покрасоваться перед тобой.
Я знал наперёд её упрёки. На все редкие свидания, что мы назначали друг другу, я приходил с непростительным опозданием. Я подсознательно искал отсрочки этих трудных встреч. Мне всё нравилось в подруге: ум, манеры, независимость суждений, эстетический вкус - но, увы, сердце моё молчало, как молчала и моя плоть. Её легкие прикосновения были мне приятны, мелодичная речь убаюкивала мою измотанную душу; целуя мягкие свежие губы, я испытывал ненавязчивую радость единения с этой доброй и отзывчивой девушкой, с такой серьёзностью относившейся ко всем моим проблемам и переживаниям, но я понимал, какое это беспощадное лукавство - убеждать себя и её в том, что это любовь и что у неё есть будущее. Думаю, интуиция подсказывала ей, что я не продвинусь дальше установленной точки, если меня не подтолкнуть, но, будучи натурой гордой, она даже на долю секунды не допускала мысли о таком принудительном методе воздействия на мою мужскую нерешительность. Так мы и брели исхоженными тропами, замалчивая главные слова, избегая грубых, но спасительных жестов. Странно, но она явно любила меня, и, как я понимаю, это было её мучительной слабостью, единственной уступкой своему волевому характеру. У меня же хватало сил лишь на оттягивание неизбежного краха.
- У Ратмира заглох мотор, когда мы возвращались из пригорода, пришлось дожидаться автоэвакуатора. Я так закрутился с ним! Ты же знаешь, он такой нытик. Прости меня, пожалуйста!
Зара невесело улыбнулась и ответила:
- Мужчины... Вся ваша жизнь зависит от дрянных железяк!
Она взяла меня за руку (она никогда не брала меня под руку, как это принято у девушек), слегка подтолкнула плечом и сказала:
- Давай отогреемся в здешнем бистро. Не знаю, что там едят музейные старушки, но думаю, что мы переварим сейчас любую снедь, лишь бы она была горячей.
Позже, проводив её до дома, я наскоро коснулся губами её обветренных бледных губ, желая Заре спокойной ночи и светлых снов. Она иронично улыбнулась, давая мне понять, что от неё не укрылась моя трусливая уловка. Рот её улыбался, а в глазах устало гас чахлый огонёк надежды.
***
Я сидел перед телевизором, разгрызая залежалые галеты, и уныло тыкал пальцем в кнопки пульта. Родители без предупреждения уехали на свадьбу папиного сотрудника. К дверце буфета была пришпилена оповестительная записка. Мне было лень разогревать ужин, оставленный матерью на плите. Высыпав в миску первые попавшиеся мне под руку заедки, я поплёлся в свою комнату, включил старый ящик и растянулся на жёсткой спартанской тахте, которую в прошлом году отец купил для выправления моего неидеального позвоночника.
"Я убью Жиля, - кричал с экрана герой очередной невротической французской драмы. - Он расплатится за своё коварство! Кто дал ему деньги на эту выставку?! Боже, он увёл успех из-под моего носа! Где этот жалкий недоучка?!" Я переключил канал. По сверкающему на солнце гоночному полотну яркими бликами неслись лакированные болиды "Формулы 1". Невидимый комментатор с энтузиазмом пояснял ход ралли на немецком языке, его лай больно отзывался в моём воспалённом мозгу, и, сделав ещё пару тщетных попыток найти что-то стоящее, я отключил телевизор.
Комната погрузилась в темноту. Сквозь неплотно забранные планки жалюзи чуть пробивался мёртвый свет от неоновой вывески "Аптека" на углу улицы. Я забился в угол, по-стариковски обмотав ноги пледом. В гулкой тишине комнаты раздавался лишь предсмертный хруст галет в моих зубах.
Не знаю, сколько времени прошло. Кажется, я задремал. Мерное жужжание мобильника просочилось в моё затуманенное сознание, будто настырный шмель влетел в больничную палату, где все страдальцы хотят лишь одного - уснуть, уснуть на чёртову сотню лет. Не глядя на мерцающий дисплей, я поднес аппарат к уху.
- Марат, - долетело до меня с другого конца города. - Марат, я её потерял.
Я резко спрыгнул с лежанки, отчего миска с грохотом покатилась по полу, разгоняя остатки сна. Глухой и безжизненный голос, мой самый любимый голос на свете что-то говорил, сглатывая комки невыплаканных слёз.
Неделя прошла с момента нашей последней встречи. После того, как он отказался от моей помощи, я, смалодушничав, так и не позвонил ему. Холодным рассудком я понимал, насколько непотребным и двусмысленным могло выглядеть моё участие в беде, постигшем его жену. Мне казалось, что сам мой голос в мембране телефона мог показаться ему отвратительным, а мысль о моём присутствии рядом - кощунственной. И вот сейчас я с ужасом осознавал, до какой степени подлой была моя безучастность.
- Ты где? - пробормотал я, прижимая трубку к уху плечом, а сам тем временем натягивал джинсы. - Дома или в больнице?
- Я в городе N, - прошелестел он в ответ. - Я перевёз её в самую лучшую клинику, только смысла в этом не было.
Я вновь опустился на тахту. Он далеко. Только нить голосов между нами. Он не хочет отсоединяться... Почему он позвонил мне? У него есть семья: родители, две сестры, младший брат. А где теперь его сын? Что там вообще творится?
- Как это произошло? - задал я самый бессмысленный из всех вопросов.
- У неё два дня не спадала температура, потом началась сильная интоксикация. Её чем только не кололи, понимаешь? - родной бас сорвался, судорожно набирая воздух в лёгкие. - А после отказало сердце. Я был там, в палате, когда это произошло.
- Ты всё видел? - прямо спросил я, утратив всякую чуткость. - Её могли спасти?
- Нет, - после долгой паузы отозвался он. - Всё было предрешено. Они просто тянули время... Завтра я перевезу её обратно домой. Здесь есть такие микроавтобусы - чёрные, без окон. Я договорился с водителем.
Не успел я и слова произнести в ответ, как он отключился.
Я механическим движением нащупал в складках пледа пульт. На экране старенького телевизора замелькали яркие бабочки гоночных машин. Что угодно теперь, лишь бы не тишина!
было воспоминание о весеннем полудне в одном из предгорий Восточного Эльбруса. Небо в тот апрельский день было ошеломляюще синим, совсем бездонным. Молодая трава на загривках холмов горела в лучах тёплого медового солнца ядовито-зелёным пламенем. Пахло нагретой землёй, далёким морем и горьким запахом твоих влажных волос. Мы забрались повыше в горы, где в будни не встретишь ни души. Прямо перед нами во вскрытом чреве пропасти поднимались расписные минареты и фабричные трубы города, словно гигантские уховёртки, угодившие в сети трамвайных и троллейбусных проводов, а за спиной в мягком золотистом мареве плыла прекрасная долина, утыканная белыми пеньками дачных домиков. Где-то на пиках самых высоких гор ещё лежал снег, вилась смутная голубоватая дымка, почти невидимая в солнечном потоке.
У тебя был отгул - вернее, ты сам себе его организовал. У меня закончились занятия. В ту пору мы готовились к выпускным экзаменам, и нас отпускали пораньше. Голова, кругом шедшая от спряжений французского глагола и витиеватых цитат из классиков, нуждалась в промывке свежим воздухом, засоренные крючками формул глаза мечтали погрузиться в девственную чистоту горного пейзажа. И однажды утром ты написал мне сообщение с приглашением устроить маленькую поездку на Плато.
В школу я летел как на крыльях, которые растут только в этом возрасте, а потом опадают с первыми же ветрами взросления. Все занятия я просидел в нервном ожидании звонка, бросая проверочные взгляды в окно, за которым в солнечном оцепенении пустовал наш маленький школьный двор.
Я не сразу разглядел твой автомобиль, припаркованный в тени густого ивняка за решётчатой оградой. Вскоре ты вышел из салона, достал из заднего кармана джинсов пачку сигарет и, прислонившись к стволу дерева, закурил, высоко запрокидывая голову. На тебе была белая рубашка-поло и стоптанные кроссовки, в которых ты по вторникам играл в футбол. Я смотрел на тебя, такого молодого, сбросившего, наконец, тесные доспехи делового костюма и млел от счастья. Ты был очень красив тогда - несколько прогульщиц из средних классов, обнимая друг друга за плечи и громко смеясь, совершили показательный променад перед твоей персоной. Ты, конечно, заметил этот наивный трюк, и губы твои заулыбались, обнажая ровный ряд зубов. Впервые твоя красота не казалась мне банальной. Моё сердце заныло, и я с ненавистью уставился на преподавателя, менторским тоном вещающего с кафедры о нормах поведения на итоговом экзамене.
Когда прозвенел звонок, я, встряхнувшись, натянул на лицо маску приветливой небрежности и размеренным шагом спустился во двор через задний подъезд...
На вершине холма ветер ласково трепал наши волосы. Ты, вооружившись большим куском фанеры, колдовал над туристическим мангалом. Огонь никак не занимался, продолговатые куски сырого мяса на рашпере привлекали к себе ос и бурых мошек, и ты, начиная сердиться, в сердцах прихлопнул несколько полосатых охотниц. Я сидел поодаль в расстёгнутой школьной рубашке, закатав форменные брюки до колен, чтобы в них не застревал вездесущий репей, и даже не думал помогать тебе с шашлыком. Впервые ты что-то делал для меня, и я решил сполна насладиться твоей покорностью.
Управившись с углями, ты ладонью вытер со лба пот и, подойдя ко мне почти впритык, встал рядом. Я озадаченно разглядывал ширинку на твоих штанах, почему-то не осмеливаясь поднять глаза выше, туда, где в золотистых бликах зенитного солнца легко хмурилось твоё лицо. Ты сделал шаг вперёд, уткнувшись мотнёй мне прямо в нос, и я, оробев, опустил голову на колени, отчего стал совсем уж незначительным на фоне внушительного горного ландшафта. Вдруг на мою выгнутую до упора шею легла твоя тёплая рука.
- У тебя все позвонки повыскакивали, - с доброй усмешкой проговорил ты сверху. - Ты ещё такой цыплёнок!
Я выпрямил спину, и его пальцы провалились за ворот моей рубашки. Лаская мои плечи длинными крепкими пальцами, он опустился передо мной на корточки, заглянул в глаза и, шутливо боднув меня, закопался лицом в мои растрёпанные волосы. Я точно окаменел. Никогда прежде ты не допускал со мной проявлений такой очевидной нежности, ограничиваясь в лучшие минуты благодушными хлопками по щекам или приятельскими тычками в бок. Я не двигался, прислушиваясь к беспорядочному трепыханию своего ликующего сердца. Вскоре ты отсоединился от меня, скользнув лёгкой щетиной по моей не ведавшей бритья щеке. Я приоткрыл губы, надеясь на то, что ты поцелуешь меня, но ты стремительно поднялся и, коротко кашлянув, вернулся к запекающемуся мясу. Всё встало на свои места...
Позже, старательно разжёвывая жёсткие ломтики шашлыка, я рассказывал тебе о своих школьных делах, о планах родителей на мой счёт (так как собственных планов у меня не было), о новом японском компьютере, который мне подарят на окончание школы. Ты слушал, изредка задавая вопросы. Болтая, я всё старался поймать твой взгляд, но всюду натыкался лишь на твой холодный профиль, устремлённый куда-то вдаль. Тебе всегда был недосуг вникать в мои речи, которые ты, возможно, считал наивными, не имеющими никакого отношения к действительности, тебя окружающей. Я умолкнул, ковырнул носком туфли податливый жирный весенний дёрн, сдул с плеча неповоротливого майского жука, зацепившегося шпорами лапок за волокна хлопчатой рубашки.
Когда я оглянулся, ты уже лежал на траве, запрокинув руки за голову, и янтарные плевки солнца усеивали твоё волевое лицо, скрадывая виски и скулы. Я не знал, что говорить, смотреть на тебя мне тоже было трудно. От нечего делать я принялся собирать шампуры, разбросанные окрест жаровни. Достав из багажника машины пластиковую флягу с водой, я залил третью объёма тлеющие угли, затем немного отпил из горлышка, а остатками жидкости прополоскал запачканные руки и обувь.
- Экономнее расходуй воду, - прозвучало за моей спиной, и, обернувшись, я столкнулся с твоим насмешливым, немного отчуждённым взглядом.
Швырнув порожнюю флягу на место, я забрался на заднее сиденье автомобиля, мечтая поскорее оказаться за письменным столом в моей маленькой комнате, где среди книг и конспектов я смог бы, наконец, отгородиться от тяжёлых мыслей и разворошённых эмоций.
Прогулка была испорчена. Ты, не в силах побороть свой смутный характер, привычно отравил даже этот, особенный для меня день. Ты отцеживал каждую порцию внимания, боясь ненароком поощрить мои тлеющие чувства, дать им надежду на новую жизнь. Я интуитивно расшифровывал все уловки твоего эго, так как неутолённое сердце всегда чутко и проницательно, оно вырисовывает действительность с большим опережением разума.
В салоне, объятом прямыми лучами солнца, пахло сигаретами, фиалковым освежителем и нагретой резиной. Я развалился на велюровой обивке, нагло закинув ноги на головной валик водительского кресла. В ту минуту я готов был пятками пинать твою упрямую кавказскую башку!
Однако как только противоположная дверца скрипнула, я трусливо подобрался, подтянув колени к подбородку, силясь притвориться задремавшим. Сквозь смеженные ресницы я увидел, как ты навис надо мной, пристально изучая мою мордашку из-под сросшихся чёрных бровей. Лёгкая улыбка тронула твои губы с приклеенным к ним окурком. Затем длинные тёплые пальцы пробежались по пуговицам моей рубашки, отделяя ткань от плоти, приласкали полукружья взопревшей груди и плотно сомкнулись на призывно торчащих бугорках сосков.
Я перевернулся на спину, облегчая тебе доступ к телу. Ты обнажил мой плоский и гладкий живот и, шумно вдохнув, зарылся в шелковистую юную плоть своим жадным ртом, царапая чувствительную кожу трёхдневной щетиной подбородка и щёк. Стало нестерпимо хорошо! Я выгнулся, обхватив бёдрами твою напрягшуюся спину. Ты стал подниматься выше, прикусывая каждый участок тела на своём пути, и твой язык неумолимо приближался к самой опасной точке возле моей шеи, стимуляция которой вызывала у меня взрыв юношеской похоти, равной которой не бывает ни в каком другом возрасте.
Вместе с вожделением во мне начал пробуждаться и протест. Мой рассудок требовал мятежа, радикального отказа дать тебе то, что ты так уверенно получал от меня, когда тебе этого хотелось. Я понимал, что и сейчас мои желания были не в счёт: ты брал меня не по зову души, не затем, чтобы разделить со мной тепло, а лишь повинуясь своему сексуальному капризу.
Выставив руки вперёд, я попытался выбраться из твоих объятий, помогая себе локтями и коленями, но ты, расценив мой манёвр как элемент игры, сел на меня сверху и коротким движением спустил змейку на джинсах. Когда же исходящий жаром могучий ствол, набухший и увлажнённый, тыкнулся мне в самые губы - так, что я даже ощутил его возбуждающий мускусный запах, говорить "нет" не имело уже никакого смысла.
Я всё же стиснул зубы на некоторое время, с неким удовлетворением наблюдая за тем, как омрачается его высокий лоб под шапкой густых и коротких волос, чёрных, как у Люцифера. Проведя горячей толстой головкой по моим щекам, покрытым лёгким пушком, ты начал терять остатки самоконтроля. Я ощутил тонкий склизкий след на моей коже, оставленный твоим распалённым страстью инструментом.
- Пососи его, - попросил ты осипшим голосом. - Родной, возьми его в ротик! - и я, как павшая на дно девка, завёлся от твоего непотребства, будучи готовым сейчас на любую низость ради твоего довольства.
Ты стал гладить сильными ладонями мои взлохмаченные волосы, запрокинув красивую, как у витязя, голову, а я капля за каплей начал сглатывать хмельную щёлочь твоего перебродившего семени... Я вновь потерпел поражение, и об этом торжественным аккордом возвестил твой грубый утробный стон.
Золотой день за стёклами авто погас: кривозубая горная гряда облеклась в унылый сероватый покров, а яркая зелень холма обернулась синеватой венерической порослью, полной вечерних шорохов...
держу твою ладонь двумя своими. В жидковатом полумраке моей спальни видна разобранная кровать, прикроватная тумба с фруктовой корзиной и твоими сигаретами. Ты сидишь на постели, не сняв пальто. Твоего лица не видно: голова опущена, тёмная челка нависает над глазами тревожным крылом галки. Сегодня четвёртый день после похорон твоей жены.
Ты позвонил внезапно: я собирался лечь спать, потому и встретил тебя в пижаме, забыв, что давно из неё вырос и что показываться в ней, должно быть, стыдно. Даже не кивнув, ты прошёл внутрь комнаты, пнув ногой баскетбольный мяч, попавшийся тебе на пути. Откатившись в угол, он с грохотом опрокинул напольную египетскую вазу, которая тут же раскололась надвое. Хорошо ещё, что родителей не было дома - мать поднимает шум по поводу любого убытка. Я не стал обращать внимания на этот маленький инцидент, прошёл мимо тебя и, распахнув окно настежь, сел на подоконник.
- Извини, - пробормотал ты, рассеяно опускаясь на кровать. - У тебя всегда хлам под ногами валяется.
Я выглянул на улицу. Старое каштановое дерево, могучими ветвями доходившее до самой крыши многоквартирного здания, в котором поселилась моя семья, целиком увязло в синеватых вечерних тенях. Белые скамейки у основания его мощного ствола казались предметами игрушечной мебели, небрежно побросанными маленькими девочками. Сейчас я почему-то остро захотел оказаться там, внизу, чтобы задом ощутить ребристые выступы их деревянных плетений, напоенных соками отгоревшего солнца.
- Если ты устал, полежи, - бросил я тебе, не поворачивая головы. - Мои не скоро вернутся.
Ты не ответил. Не поменял позу. Казалось, ты не осознавал, где находишься. Никогда прежде ты не приходил ко мне без предупреждения, соблюдая маниакальную осторожность в самых несущественных деталях.
Я слез с окна, плотно прикрыв ставню. Устраиваться на кровати рядом с тобой показалось мне сейчас неуместным, поэтому я растянулся на паласе возле твоих горестных ног. Тебя было почти не различить в сгустившейся тьме, но я ощущал горячий запах, исходивший от твоих ладоней, шеи и губ.
Ты чуть сдвинул ногу и, наткнувшись на меня, положил ступню мне на грудь, намеренно давя на область сердца. Вывернувшись, я ударил пяткой по твоей коленной чашечке, и ты, охнув, грубо выругался в мой адрес. Затем ты сгрёб меня с ковра, поднял, как щенка, к самому своему лицу и, пропиливая взглядом, прохрипел:
- Она ушла, слышишь? Не об этом ли ты втайне мечтал, мелкий сучонок?
Я молчал, сжав веки, чтобы не видеть этих страшных огоньков в глубине его зрачков. Не давая мне опомниться, он вдруг резко прижал меня к себе и с какой-то ненавистью впился губами в мой растерянный рот. Его горьковатый язык влажно ворочался во мне, совсем близко посверкивали белки закатившихся от животной похоти глаз, а чудесные смуглые руки нежно водили по моей коже под пижамой, подчиняя себе мою взбунтовавшуюся сущность. Я целовал его мягкие прокуренные губы и со стремительно растущей в предсердье болью обхватывал руками сильную шею, пружинисто выгибающуюся в разрезе чёрного свитера.
- Только ты остался. А зачем ты мне, скажи? Куда я тебя, сопляка, дену? - твои бессвязные реплики сменились глухими вздохами, когда мои опухшие губы обхватили твой налившийся кровью орган, требовательно восставший из гнезда густых кучерявых волосков.
Знаю, ты ненавидел меня в это мгновение. Знаю, что и я ненавидел тебя, а ещё больше себя - за слабость, за животную тоску, за несвоевременную похоть. Здесь были мы оба: ты, загнанный болью в угол клетки узник своих противоречий и желаний, и я, который вместо того, чтобы освободить тебя от сомнений и затянувшейся связи, в очередной раз утягивал тебя в трясину своей любовной лихорадки.
- Ты останешься тут ночевать? Ты никогда не оставался у меня на ночь, - мои мысли, подстёгиваемые всё нарастающим желанием, стали путаться. - Родители с утра укатят на работу, и они даже не узнают, что здесь кто-то был. Я запру дверь.
- Нет, - прошептал ты, больно сдавливая мне голову пальцами. - Не-е-ет!
- Пожалуйста, Имран! Я не хочу отпускать тебя в ночь! Тебе нечего сейчас делать дома одному.
- Я сказал, - твой голос стал почти жёстким. - Сейчас я кончу в твой сладкий ротик, уложу тебя в кроватку и свалю отсюда. Я не собираюсь впутывать тебя в свои проблемы. Мал ты ещё для этого. Я выкарабкаюсь, брат. Дай мне только немного времени. Немного времени... Вот так! Глубже! Возьми его целиком, мышонок, насадись на него горлышком до предела! Хорошо! Хо-ро-шо-о-о!
Моя челюсть, онемевшая от фаллической атаки, отказывалась воспроизводить речь, поэтому я никак не реагировал на твои реплики, старательно сглатывая горячую пряную слизь, мелко выстреливавшую в мой рот. Ты утробно дышал, да боли стискивая нежную кожу на моей шее.
После ты бережно подобрал меня с пола и перенёс в постель. Мы вместе легли: я полураздетый, в расползшейся ещё отроческой пижаме, и ты - как был, в пальто. Твоё неровное дыхание, бьющее в моё ухо, звучало для меня как колыбельная, самая прекрасная из всех возможных на этой погибающей земле. Затем, устало прикрыв веки, я провалился в тяжёлый полусон.
В нём отдельным фрагментом прорисовывалось неспокойное зимнее море, засиженное голодными серыми чайками. Я видел себя бредущим от одного непогашенного фонаря к другому, уже взрослого, с множеством незаживших ран и горьких потерь, одетого в чёрное одинокое пальто - твоё пальто. Не твоё ли дыхание у моей щеки стало шумом прибоя в этом странном сне? Куда я иду в нём? Что за сверкающая даль за зыбким январским туманом влечёт меня к себе?
Ответ приходит не сразу, но это мучительный и прекрасный ответ. То весна на склонах Эльбруса, стозвучная, вечно юная и вечно древняя весна! И этот сладковато-душный аромат, от которого низ живота обволакивает негой, он кажется мне знакомым. Так пахли твои губы в тот незабываемый майский вечер, когда ты по-настоящему поцеловал меня в тени кустов шиповника в Предгорье. Сейчас я определил этот аромат, он ведёт меня от стужи к яростному солнцу весны, обратно в юность. Это аромат гниющих эдельвейсов...
Резкий укол в сердце толчком выбрасывает меня из дрёмы. Я быстро поворачиваю голову, усмиряя дикий страх, затапливающий моё сознание, и едва успеваю увидеть ромб твоей спины, перегнувшейся через бортик подоконника в беззвёздную ночь, пойманную в лапы каштана...
Я не закричал, не бросился выручать тебя. Моё сердце сорвалось раньше, чем твоё тело, и ты, устало летящий вниз, к игрушечным белым скамейкам у подножья гигантского дерева, был пойман в светлые ладони моей прощальной молитвы. Здесь или там, на суровом заоблачном пике, я вовеки останусь твоим полнокровным эхом, одиноким младшим братом, живущим в тени креста...
Март, 2011.