С 1865 года, то есть почти 15 лет я являлся учителем элитного английского мужского лицея в Йоркшире. За это время старинное здание, украшенное готическими скульптурами, бывшее в прошлые века аббатством, а после купленное мистером Гардиннером, нашим директором, было превосходно отремонтировано и отдано в полное его распоряжение. Лишь юноши из родовитых состоятельных семей могли обучаться в нашем заведении.
Я любил это тихое, уединённое место, окружённое зелёными полями и лесами, любил смотреть из окна, как вдалеке поблёскивает на солнце, будто огромное зеркало, гладь озера, что синело за холмами. А между ними вилась дорога - единственная дорога в город. Впрочем, я почти не бывал тогда ни в Лондоне, ни в иных крупных городах. Только изредка - чтобы купить необходимое. И выходить за ворота мне случалось нечасто, и я не испытывал к тому большого желания. Я не выношу городской шум, пыль и суету, светские развлечения меня совершенно не привлекают, и так было всегда. Всё, что нужно мне, я находил там. Живописный парк, где произрастали фруктовые деревья, где разбиты клумбы с разнообразными цветами, аккуратно подстриженные газоны, статуи у прудов, ажурные скамейки, где сидели в часы досуга наши воспитанники - да, здесь было поистине благостно и красиво. По вечерам, когда всё кругом окрашивалось розовой дымкой заката, каждый день звонили колокола, созывая нас на вечернюю молитву, и мы приходили туда помолиться о душах усопших и о своих грехах.
На нашем обширном участке земли располагалось несколько корпусов. В одном из них, самом старинном, проходили уроки, в другом находилась столовая, в третьем - спальни воспитанников, а в четвёртом жили мы - преподаватели заведения.
Жаловаться мне было совершенно не на что, даже если я и захотел бы. Условия жизни - как наши, так и воспитанников - были весьма хороши. Трёхразовое сытное питание в столовой, отдельные спальни для каждого - просторные, чистые, с камином и цветами на окнах, огромнейшая библиотека, зал для спортивных занятий - тут было всё, что нужно для правильного и гармоничного развития юношей.
Как я уже упоминал, учиться у нас могли лишь сыновья состоятельных родителей. Все семьи, что отправляли к нам своих сыновей, были богаты, родовиты и интеллигентны, имели высокое положение в обществе. В нашем заведении они изучали английскую словесность и литературу, математику и астрономию, французский язык, этикет, музыку и искусство. За годы своего пребывания здесь я повидал сотни и сотни самых разных юношей - умных и неспособных к учёбе, красивых и невзрачных, весёлых и печальных, энергичных и апатичных.
Наше заведение отличалось строгостью дисциплины. Неукоснительно соблюдался всегда режим дня, воспитанники обязаны были содержать свою одежду в безупречном порядке, как и свои волосы и комнаты. Существовало и множество запретов: на сквернословие, курение, алкоголь, всяческие другие дерзости. Применение телесных наказаний было у нас обычным делом, неотделимой частью методы, без которой должное воспитание считалось невозможным. Посему - розги всегда были наготове. Да и как иначе можно призвать к прилежанию и порядку непослушного юнца? Хотя ученики опасались, страшились наказаний, тем не менее розга работала весьма часто.
Родители юношей поощряли такие меры. К нам часто приходили письма из семей, в которых родители спрашивали: как учится наш сын? Мы всегда честно отвечали на эти вопросы и подробно описывали состояние учебных дел сыновей. И в посланиях, полученных в ответ, нам писали: "Порите его нещадно, дабы изгнать прочь леность".
Среди воспитанников встречались юноши, с которыми иначе было и не совладать, и потому мы наказывали их. Все наказывали - и я наказывал, не сомневаясь в истинной справедливости этого действия, и я не жалел провинившихся. Они боялись наказаний. Однако, несмотря на это, избегать его им не удавалось. Впрочем, были среди них и такие, кого не секли ни разу. Таких было немало. Тот, кто не нарушал дисциплину, был вежлив, старателен в учёбе и аккуратен, не знал прикосновений розги. Те же, кто имел дерзость перечить учителям, выказывать к ним неуважение, лениться, плохо выполнять задания, приводились к директору, и там решался вопрос о назначении того или иного количества ударов.
У нас практиковалось два вида наказаний: закрытое и публичное. Публичного боялись здесь особенно. Конечно же! Ведь это невероятный стыд - быть высеченным при всех! На глазах у всей школы лежать с обнажёнными ягодицами и принимать удары. Публично секли здесь за особенно тяжкие провинности, в особенности дисциплинарные. За плохую учёбу же пороли в специальной комнате для наказаний. Это, разумеется, считалось менее позорным.
18-летний Джейкоп Линтон, один из воспитанников, был тихим и неприметным юношей. Он никак не выделялся среди своих сверстников. Кажется, родом он был из Ливерпуля, из уважаемой состоятельной семьи. Я знал о нём немногое, разве только то, что мать его давно скончалась, а отец женился снова на молодой дочери лондонского промышленника, и та родила ему ещё двоих сыновей. Джейкоп вёл себя всегда тихо и скромно. Он не был общителен, напротив, в часы досуга предпочитал уединение играм со сверстниками. Это был грустный замкнутый паренёк, и даже голос его можно было слышать очень редко. А когда он говорил, то говорил очень тихо, будто шелестели листики на дереве.
Учился он не слишком хорошо, отметки его едва-едва были удовлетворительными. Юноша много мечтал, на уроках математики или французского часто отвлекался, уходил в себя, не слушая объяснений, думая о чём-то своём. Хорошо, если хотя бы половину из всего сказанного он усваивал. Мы не могли понять, способен ли он к учению, или же причина столь тусклых успехов кроется в неспособности запоминать.
Часы, отведённые воспитанникам для личных дел, Джейкоп посвящал рисованию. В тёплое время года он проводил часы в саду перед мольбертом, зимой же запирался у себя в комнате и сидел у окна, глядя на то, как снежные хлопья медленно падают с неба и укрывают деревья. Иногда я видел его бледное личико в окне второго этажа, проходя мимо спального корпуса. Он рисовал, рисовал... Правда, картины свои он никому не любил показывать. Ни я, ни другие учителя, ни друзья Джейкопа их не видели. Впрочем, у него и не было друзей. Сверстники считали его странноватым, даже насмехались над Джейкопом. Некоторые и вовсе считали его душевно нездоровым. Мне же было очевидно, что это вовсе не так. Просто мечтательный, задумчивый человек - такие характеры иногда встречаются на свете.
Я поначалу не замечал его, совершенно никак не выделяя среди других воспитанников, и потому не смогу точно ответить, когда это произошло, но он меня заинтересовал. Я не мог даже осмыслить поначалу, какого рода этот интерес. Но я стал иногда думать о Джейкопе. Хотелось узнать получше: каков он, о чём думает, мечтает, что он рисует на тех листах бумаги, которые так тщательно прячет в ящик комода и закрывает на ключик?
Мне хотелось разгадать этот замкнутый, нелюдимый характер, понять эту особую душу. Я не сомневался в том, что это должна была быть чистая, благородная душа. У юноши были добрые грустные глаза, очень большие и глубокие, светло-голубые, как горные озёра в ненастную погоду.
Вообще, Джейкоп был красив, хоть я заметил это и не сразу. Не сразу - в силу его чересчур скромного поведения. К тому же красота его не была вызывающей, не такой, какая бросается в глаза, а неброской и кроткой. Он был будто василёк среди колосьев ржи; его не заприметишь сразу, но ежели присмотришься - увидишь его кроткую прелесть.
Впервые я увидел его, когда он поступил в наш лицей. За это время он, пожалуй, не так уж сильно переменился, разве что стал выше ростом, вытянулся, словно тонкий стебелёк. Он был неактивен и не прилежен в учении, но послушен, вежлив и до примерности аккуратен, потому участь быть наказанным розгами до поры до времени обходила его стороной. Тем не менее, если ему доводилось присутствовать на публичных расправах, Джейкоп всегда с ужасом смотрел на то, как секут провинившегося воспитанника, бледнел, закрывал лицо руками, слыша крики наказуемого. Он словно бы чувствовал, что однажды подобное испытание может выпасть и ему.
Так и случилось в один из зимних дней незадолго до рождества.
Утром, когда подошло время начинать первый урок, Джейкопа не оказалось в классе. Как выяснилось, он не поднимался в столовую, не умывался в купальне вместе со всеми. Где же он находится?
Мы разыскали ученика быстро. Он был в своей спальне, лежал на кровати и спал крепким, здоровым сном. Когда его разбудили, войдя к нему с канделябрами ярко пылающих свечей, он некоторое время словно бы не понимал, чего от него хотят. В моргающих сонных глазах застыло выражение невинной растерянности, только спустя минуту сменившееся на более осмысленное.
Вскоре он уже стоял, наскоро умытый, причёсанный и одетый перед директором лицея.
- Ну что же, воспитанник Линтон, как объясните вы допущенную вами дерзость? Проспать урок! В нашем благопристойном заведении подобное немыслимо!
Джейкоп потупил взор, он глядел себе под ноги, но всё же ответил - робко, едва слышно:
- Простите, мистер Гардиннер, я сознаю свою вину, это произошло случайно. Я долго не мог заснуть, уснул только под утро и не проснулся в семь часов, как полагается.
Мистер Гардиннер не имел обыкновения громко ругать воспитанников, повышать на них голос. Он говорил всегда холодным, размеренным тоном, впивался своими глазами в провинившегося, и от этого кровь стыла в жилах даже у самых храбрых учеников. Неприятные, страшные глаза, будто у лесной гадюки, на толстом, одутловатом лице... Никто не подавал виду, но все его ненавидели, и я это знал. Хотя управлял он заведением вполне справедливо, был скрупулёзен в исполнении своих обязанностей, никто не видел его добродушным или весёлым, со всеми он был холоден, суров и строг.
И вот несчастный Джейкоп очутился перед его лицом.
Я буду вынужден написать о происшедшем вашему отцу, воспитанник Линтон! Вами давно уже следовало бы заняться! Вы уже несколько лет у меня на плохом счету. Ваши отметки оставляют желать лучшего, и вот теперь вы проспали урок! Не - до - пус - ти - мо! - и мистер Гардиннер стукнул по столу кулаком, отчего чернильница на столе едва не опрокинулась, а Джейкоп вздрогнул и побелел ещё сильнее.
Директор подозвал меня к себе.
- Мистер Рэшли, - проговорил он уже совершенно спокойно. - Необходимо решить вопрос о наказании этого лентяя. Поскольку это ваш подопечный, наказывать его будете вы.
Я не нашёлся, как возразить ему.
- Какое наказание будет, на ваш взгляд, целесообразным, мистер Гардиннер?
- Восемьдесят ударов солёными розгами. Думается, этого будет вполне достаточно, - с ухмылкой ответил мне директор.
Я обернулся, чтобы взглянуть на Джейкопа. Тот был до того напуган, что, казалось, вот-вот лишится чувств.
- Мистер Гардиннер, поскольку этот воспитанник искренне раскаивается, думаю, нет необходимости в публичном наказании.
- Что же, соглашусь с вами. Вы выпорете его приватно, в комнате для наказаний.
- Да, сэр, - отвечал я.
Порку Линтона назначили на вечер того же дня. Когда уроки закончились и воспитанники разбрелись кто куда для занятий личными делами, я поднялся на третий этаж и вошёл в комнату наказаний. Мне часто приходилось бывать здесь и наказывать нерадивых учеников.
Это была небольшая комната с выкрашенными в белый цвет стенами. Она походила на монастырскую келью. Посередине располагалась скамья, куда ложился наказуемый, на стене висело распятие, связка розг и деревянная кадка. У стены размещалось несколько стульев. Больше ничего тут не было.
Я приготовил всё необходимое: наполнил кадку водой, растворил в ней соль и поместил туда отмокать розги.
Вскоре я отправился за Джейкопом. Тот сидел в своей спальне и ждал. Увидев меня, он испугался, но покорно встал и пошёл за мной. Я повёл его за руку. Ученики, что встречались нам на пути, бросали понимающий взгляд на Джейкопа, и перешептывались между собой то ли со злорадством, то ли с сочувствием - все по-разному.
Наконец, мы пришли. Я запер дверь и взглянул на Джейкопа. Тот умоляюще, затравленно смотрел на меня.
- Раздевайся и ложись на скамью, - велел я ему.
Он не шелохнулся. Тогда я добавил:
- За свои поступки нужно отвечать. И если ты в чём-либо виноват, ты должен быть наказан. Это неизбежно. Иначе последствия будут более тяжёлыми для тебя.
Я искренне верил тогда в то, что говорил. Да, я должен был его высечь, и по-другому поступить я не мог. Таков был мой долг. Лишь позднее, год спустя, я усомнился в пользе телесных наказаний, подверг сомнению методы современной английской педагогики, но это было потом, много позже, а тогда это казалось мне немыслимым. Традиция, что была незыблема на протяжении веков в школах Англии, не нарушалась и не могла быть нарушена мною. Я говорил себе: так нужно! И сёк! Как секли все. Как секли в своё время меня, моего отца, отца моего отца...
Джейкоп покорно разделся, обнажив худенькое белое тело. Он лёг на деревянную скамью, где предстояло ему перенести наказание. Я вынул из кадки розгу, отряхнул её, пару раз хлестнул ею по воздуху. В комнате раздался пугающий свист, отчего Джейкоп заёрзал на своем лежбище. Я не стал привязывать его, как многих до этого, так как знал, что этот воспитанник покорный, что он не станет сопротивляться мне и будет лежать спокойно.
- Приступим, - проговорил я и подошёл к лежащему юноше.
Тот молчал, положив на руки голову. Лица его я не видел.
"Как же красива его попка!" - невольно подумалось мне. Она и вправду была красивой, похожей на райский персик - маленькой, нежной.
О, нет, что за мысли? Их нужно гнать прочь! Не в первый раз я замечал у себя грешные помыслы. Очень давно, ещё в первые годы моей работы здесь, я замечал, что, когда наказывал юношей, когда просто наблюдал за купающимися в озере воспитанниками, по моему телу разливалось необъяснимое сладостное волнение, которому я никак не мог воспротивиться. И вот теперь, когда передо мною лежал обнажённый Джейкоп, оно накатило на меня с такой непреодолимой силой, как никогда прежде! Я почувствовал, как мой интимный орган истекает жидкостью, а сердце готово выпрыгнуть из груди...
Я взмахнул рукой и нанёс первый удар. Сильный, как и полагалось. Без послаблений и жалости. Я ожидал, что Джейкоп закричит, но он не закричал, только вздрогнул на скамье. На ягодицах проявилась тонкая розовая полоска. Я ударил снова. Полоски стало уже две. Розга свистнула в третий, в четвёртый раз. Я не делал между ударами больших промежутков. Один удар следовал за другим. Всё новые и новые полоски появлялись на юной попке. Но ни одного крика я по-прежнему не слышал. Подобное я встречал редко.
После тридцатого удара на попке юноши выступила кровь. Я сёк и сёк, отсчитывая удары. Ягодицы дрожали от боли, я слышал тихие всхлипывания. После пятидесятого удара юноша заплакал в голос.
- Как больно!
Но снова удар.
- Ааа...
Удар.
- Мистер Рэшли...
Удар.
- Я больше не могу! Я не вынесу...
Я прервал на время экзекуцию.
- Терпи. Осталось немного. Только 25 ударов. А ты как думал? Знаю, что тебе несладко. Но ты и сам знаешь, что виновен. Терпи... - и я продолжил исполнять свой неумолимый долг.
Джейкоп уже ни о чём не просил, он просто кричал, когда солёная розга впивалась в него. Соль попадала в ранки, и потому ему было очень и очень больно.
Наконец я отсчитал все 80 ударов.
Джейкоп тяжело дышал. Я велел ему встать. Он поднялся и повернулся ко мне. Лицо его было мокрым от слёз, и сейчас он продолжал плакать. Тоненькая струйка крови стекла по его ногам.
Как и полагалось, я сам должен был обработать ранки воспитанника. Я старался делать всё очень аккуратно, но Джейкоп все равно ойкал тихонько и стонал. Закончив наносить мазь, я наложил на ягодицы Джейкопа бинты.
- Думаю, ты усвоил этот горький урок и впредь будешь прилежнее и усерднее, - сказал я ему. - А теперь прикройся и ступай.
Я дал ему простыню, которую он обмотал вокруг пояса. После этого парень опустил голову и молча ушёл к себе.
Следующие несколько дней я не видел Джейкопа - дни были праздничные, и уроков у нас не было, многие воспитанники уехали домой к родителям. Джейкоп же провёл эти дни в постели. Мистер Линтон, его отец, прислал мне письмо, в котором говорилось, что младшие его сыновья больны, да и жена чувствует себя нездоровой, и потому он просит оставить сына на эти дни в лицее. Конечно, возразить тут было нечего, но всё же я подумал про себя, что отец, должно быть, не слишком-то тепло относится к старшему сыну, раз не пожелал свидеться с ним даже на Рождество.
Также промышленник выразил своё глубокое сожаление по поводу неприлежной учёбы сына и проступка, который тот совершил. "Вы уж не давайте ему спуску - секите его нещадно, если он такой лоботряс. Сколько понадобится, секите, пока не возьмётся, наконец, за ум. Я не допущу, чтобы кто-либо из семейства Линтон покрыл позором нашу семью! У нас в роду все учились блестяще! И я, и мой отец, и мой брат. Вот и Джейкоп обязан стать достойным членом нашей семьи!" - такими словами заканчивал старший Линтон своё письмо.
"Да, похоже, этот юноша очень одинок и несчастен", - мелькнула у меня в голове невольная мысль... Я испытал вдруг желание поговорить с Джейкопом и узнать, так ли всё обстоит, как представляется это мне.
Я постучал к нему в комнату вечером того же дня. Джейкоп отворил мне. Выглядел он ещё более бледным и печальным, нежели обычно, но я заметил на столе раскрытую книгу и, взглянув на обложку, понял с удивлением, что это учебник французской грамматики. Прежде Джейкоп никогда не открывал вне уроков эту книгу, да и на уроках делал это неохотно, теперь же, судя по всему, он усердно занимался. Тут же, на столешнице, лежало несколько исписанных листков с переводами текстов. Я проверил их и убедился в том, что выполнены они хорошо. Ошибок я почти не обнаружил. Похвалив ученика, я переменил тему разговора.
- Как ты себя чувствуешь?
Он взглянул на меня с некоторой обидой и ответил:
- Пока мне больно.
- Пойдём-ка ко мне в комнату, - взяв его за руку, предложил я.
- Вы снова будете меня пороть? - испугался юноша.
- Нет же. Не бойся. Мы только поговорим.
Я улыбнулся воспитаннику, и страх исчез с его лица.
Когда мы остались одни в моей комнате, я разжёг камин и предложил Джейкопу сесть на стул. Но тот сказал, что сидеть ему больно. Тогда я разрешил ему полулежать на кровати и начал нужный мне разговор.
- Джейкоп, я вижу в твоих глазах недовольство и обиду за наказание. Разве имеешь ты право быть в обиде на учителей? Это мудрые люди, которые знают, как необходимо воспитывать тебя. В конечном итоге, все мы хотим тебе добра. И я, и мистер Гардиннер, и твой отец... - в последнем я, однако, уверен не был. - Мы делаем всё для твоего блага!
- Мистер Рэшли, скажите мне, как можно принести человеку благо, сделав ему больно? Объясните мне. Я не могу понять. Я знаю, что не имею права быть недовольным, не могу обижаться на кого-либо здесь, не смею оспаривать правильность ваших решений, но я только прошу объяснить: почему всё так?
сказал ученику то, что в своё время говорили мне самому:
- Видишь ли, Джейкоп, наказание - неотъемлемая часть воспитательного процесса. Многие века учителя наказывали учеников. Секли розгой. Секли не потому, что "злые и плохие", как ты, вероятно, считаешь, а ради вашей же пользы! Да, когда порют розгой, - это больно. Очень больно. Но сильного вреда порка человеку не наносит. Зато польза очевидна. Вот возьмём тебя. Итак, ты учишься плохо, да к тому же проспал урок. Ты ведь понимаешь, что это недопустимо. Я высек тебя. Ты перенёс боль. И, думаю, ты не хочешь перенести её снова, ведь правда?
Юноша кивнул.
- И потому, из страха, что такая неприятная ситуация случится снова, ты взялся за книгу и старательно занимаешься. Ты боишься снова оказаться под розгой, и потому начал стараться! Розги полезны!
- Будет ли от этого прок, мистер Рэшли, я не знаю.
- Что ты имеешь в виду? - не слишком понял его я.
- Если ученик плохо занимается из лени, нежелания, нестарательности, тогда розга заставит его хорошо учиться. Но если человек просто глуп? Если он не может учиться?
- Уж не считаешь ли ты таковым себя?
- Да, мистер Рэшли, я говорю о себе. Я глуп.
- На основании чего ты сделал такой вывод?
- Мне не даётся учение. Я ничего не смыслю в математике, забываю правила французской грамматики, у меня плохая память, и розга не сделает её хорошей.
- Думаю, тебе просто нужно посвящать учению больше времени, нежели ты привык. И уверен - результат не заставит себя ждать. Если нужно, я буду помогать тебе, мы будем заниматься дополнительно. Я готов уделять тебе дополнительное время. Но не говори, что ты глуп. Может быть, твои способности не таковы, как, например, у Джона или Трэверса, или у других отличников нашей школы, но, с другой стороны, ты на порядок умнее, чем, к примеру, лентяй Фэтт и другие, ему подобные.
Джейкоп невольно улыбнулся, когда я произнёс имя Фэтта. То был, пожалуй, худший ученик школы, что самого его, судя по всему, не слишком волновало. Сын очень богатых родителей (его отец владел золотыми приисками), Фэтт больше всего на свете любил поесть. В столовой воспитанников кормили вполне сытно, однако этого юноше казалось недостаточным. От матери ему постоянно приходили посылки, набитые печеньем и шоколадом, пряниками и мармеладом, конфетами и нугой. Всё это он поедал, запершись в своей комнате и ни с кем не делясь. Сладости он уничтожал килограммами, в столовой требовал тройную порцию каши, мяса и хлеба, сахара, масла, фруктов и сыра, и ни у кого не хватило бы духа ему отказать. Однажды Фэтт пожаловался отцу в письме на неискусность повара, и тот немедленно был рассчитан. Отец не позволял наказывать сына, морить его голодом, а плохо ухаживать за ним считал недозволительным для заведения. Хотя отцу и пытались объяснить, что на здоровье юноши это скажется пагубно, но тот только гневался и ничего не желал слушать. Очевидно, несмотря на состоятельность и богатство, он не отличался умом.
Конечно же, последствия столь обильной кормёжки не замедлили сказаться - юноша весил уже больше центнера. Он был непроходимо туп и ленив, к тому же высокомерен и презирал всех вокруг. Сидя за партой, он едва умещался даже на двух стульях; он был круглым, будто валун, с трудом передвигался, от занятий по физическому воспитанию его вынуждены были освободить, на уроках он зевал и ничего не слушал, порой позволяя себе недопустимую для других дерзость - поедать сандвич или просто спать. Наказывать его не могли - как уже говорилось, делать это запретил его отец, единственный из всех отцов.
Таким был Фредерик Мэринс, или попросту Фэтт, как прозвали его в школе по понятной причине. Как ни пытались учителя что-то сделать, от него ничего не смогли добиться. Сам же он был в общем-то незлобным, просто возомнил, что весь мир ему служит.
- Вот кто и правда не способен ни к чему! Но этот ученик болен. К его тяжёлому ожирению присовокуплён и недуг нравственный, - говорил я Джейкопу. - Но ты... ты ведь здоров. И сможешь учиться, если будешь стараться. А я не видел у тебя особого старания! Разве ты станешь отрицать то, что я прав?
Джейкоп немного помолчал, а потом ответил мне:
- Да, мистер Рэшли. Я, очевидно, способен на большее, нежели всегда демонстрировал. Позвольте мне рассказать вам правду?
- Именно для этого я и позвал тебя. Чтобы понять, разгадать твою душу. Хороший педагог должен стремиться к этому всегда - понять своего ученика, найти особую дорогу к его уму и сердцу.
- Я не имею хороших результатов, к примеру, по математике от того... от того, что она мне совершенно не интересна.
- Вот это уже больше походит на истину, Джейкоп.
- Я пытался что-то понять в ней, может быть, недостаточно, но пытался. И французский я тоже не выношу. Формулы, таблицы, правила - это всё ведь так скучно. До невыносимого! Когда я сижу на уроке, мысли против воли моей словно расплываются, и я начинаю думать о другом.
- О чём же ты думаешь? И что же интересно тебе, если не интересны эти науки?
- Мне интересна живопись. Я хочу быть художником. Позвольте рассказать мне о том, почему я тогда проспал урок?
- Расскажи, конечно же, расскажи.
- В ту ночь шёл снег. И вечером, когда я собирался лечь спать, я увидел в окно, как красиво горит фонарь, как переливаются в его свете снежинки, а на ветке перед моим окном прыгали снегири и клевали прошлогодние ягоды рябины. Я понял, что обязательно должен написать картину и принялся за работу. Я рисовал всю ночь, я должен был успеть, пока не погаснет фонарь и не уйдёт нужный свет. И я не мог лечь спать, пока не окончу картину. У меня было вдохновение. Настоящее вдохновение. И я написал картину за ночь. Но потом уснул и не смог проснуться.
- Я хотел бы увидеть твой рисунок. Покажешь ли ты его мне?
- Да, мистер Рэшли. Он в моей комнате. Пойдёмте.
Когда я увидел нарисованное Джейкопом, то не мог сдержать восхищение. Мне показалось, что я смотрю не на лист бумаги, а в ночное окно. Юный художник использовал, судя по всему, необыкновенные краски. У него был тюбик с серебряной, слюдяной гуашью. Словно живые, сидели на ветке красногрудые снегирьки; казалось, они вот-вот зачирикают и заскачут, и станут клевать маленькими клювиками красные ягоды. Снег блестел, будто в сказках, отражая свет фонаря. Всё было и таким, какое бывает в природе, и вместе с тем - не таким, а сказочным, ярким и очень красивым.
- Не покажешь ли ты мне и другие свои рисунки?
- Я никому прежде их не показывал. Но вам я покажу. Да.
Следующий час я провел, разглядывая работы воспитанника. Сказать, что я был потрясён, значит ничего не сказать. Передо мной возникали леса и старинные замки, рыцари и эльфы, диковинные звери и птицы, цветы и плоды. Джейкоп рисовал в основном природу или сцены из сказок, прочитанных или выдуманных им. Живопись не была моей областью интересов, однако некоторыми познаниями в искусстве я обладал, и их оказалось достаточно для того, чтобы понять, что этот юноша очень талантлив. Цвета были насыщенными, композиции безупречными, стиль весьма своеобразным и индивидуальным. Чувствовалась бесконечная любовь Джейкопа к тому, что он делает; в каждой линии, каждом штрихе была бесконечная любовь к творчеству, к красоте, к миру, который он изображает.
Я высказал всё это ему.
- Тебе определённо нужно быть художником! Возможно, тебя ждёт будущее великого живописца!
Но Джейкоп только тяжело вздохнул в ответ.
- Мой отец и думать запретил мне об этом. Он всегда рвал мои рисунки и выбрасывал в окно краски. Отец хочет, чтобы я помогал ему на предприятии, а у меня любая мысль об этом вызывает страшную тоску! Сидеть целыми днями в душной конторе, видя из окна трубы заводов, и подсчитывать цифры! Да я лучше умру, лучше умру! Скажите, как можно заниматься всеми этими скучными делами, когда мир так прекрасен? Когда кругом столько всего интересного и красивого так и ждёт, чтобы я его нарисовал? Мой отец никогда не поймёт это. Не поймёт, какое это счастье - быть свободным и творить. Я был бы так счастлив, если мог бы...
Я обнял юношу и сказал:
- Я уверен, что однажды всё образуется. Всё у тебя будет хорошо. Только не бросай рисовать и не отказывайся от своей мечты! Я надеюсь, твой отец со временем тебя поймёт, а если не поймёт, тебе придётся пойти против его воли, как сделал это в своё время Микеланджело Буанаротти. Ему придётся смириться с твоим выбором. Может быть, будут в твоей жизни и нелёгкие времена, но я знаю одно: Богом тебе дан большой талант, и быть художником - твоё Предназначение. А если у человека есть Предназначение в этом мире, он должен выполнить его, несмотря ни на что!
- Грех - ослушаться родителей.
- Да, но ещё больший грех - ослушаться Бога. А не реализовать свой талант - значит ослушаться Бога, который тебе его подарил! Родители могут заблуждаться, как все люди, они могут быть не правы, но Создатель ошибаться не может. Ты будешь художником!.. Но! Однако не думай, что ты безалаберно можешь относиться к другим наукам. Каждый человек должен быть развит и образован всесторонне. Ты понимаешь меня?
Джейкоп кивнул в знак согласия.
- Поэтому ты будешь усердно заниматься теперь. Внеклассные задания делать будешь со мной. Я помогу тебе. Но если ты снова будешь лениться, я снова высеку тебя, несмотря на всё моё хорошее отношение к тебе, - припугнул я его.
На этом мы распрощались. Я остался доволен этим откровенным разговором и внезапно открывшимся мне талантом ученика...
Минули рождественские праздники, уроки продолжили идти своим чередом. Снова не лежала без работы розга. Всё так же ленился и жирел Фэтт, так же злобствовал Гардиннер.
Я и Джейкоп приватно занимались. Нужно сказать, он изменился с того самого дня. Стал прилежнее и старательнее, чем раньше. Он сам полюбил занятия. Он понял, что ошибался, провозгласив однажды себя глупым, и был очень рад, когда что-либо хорошо получалось у него. Конечно, порой ему было трудно, сказывались прежние недоработки, однако отметки юноши стали на порядок лучше. Всё свободное время Джейкоп по-прежнему посвящал рисованию.
Зима окончилась, и на смену ей пришла весна. Ученики всё больше времени проводили теперь в саду. Не был исключением и Джейкоп. Но, в отличие от сверстников, он был равнодушен к подвижным играм. Он рисовал. Рисовал подснежники и свежую зелень, рисовал ручейки и вернувшихся с юга птиц...
апреле у Джейкопа был день рождения. Другие ученики получали от родителей подарки, Джейкоп же ничего не получил.
- Неужели тебе ничего не прислали? - спросил я у воспитанника за чаепитием.
- Ничего. Только письмо с наставлениями. Отец написал мне, что в этом году я не заслужил подарок, так как своей учёбой и поведением не украсил фамилию Линтон.
- Ты расстроен этим?
- Нет, он каждый год мне так пишет. И будет так писать до тех пор, пока я не брошу живопись и не пообещаю стать продолжателем его дела! Я никогда не получал подарки на день рождения. Только когда мама была жива. Но она умерла 7 лет назад.
- А новая жена отца? Как она отнеслась к тебе?
- Ах, мистер Рэшли! Миранда возненавидела меня первых же дней, по сути, без всякой на то причины. Я ничем не был виноват перед ней. Если только тем, что я ей не родной. Сразу стала придираться ко мне, за каждую мелочь высказывала мне претензии. Я не мог угодить ей, как ни пытался. А когда она родила, мне и вовсе житья в доме не стало. Миранда, небось, хочет, чтобы меня вообще не стало и чтобы только её потомству досталось наследство. Это она уговорила отца отдать меня учиться в закрытое заведение далеко от дома. А я и рад не жить с ними под одной крышей. Хотя и здесь мне тоже несладко. У меня нет тут друзей, я ни с кем не могу по душам поговорить. Только с вами.
- Славно, что мы стали друзьями, не правда ли?
- Да, мистер Рэшли, и я так счастлив из-за этого. Только с вами мне хорошо. Я забываю о своей печали. А знаете, я недавно рисовал вас. Хотите взглянуть?
- Не откажусь, - ответил я с улыбкой; мне стало любопытно, как он меня изобразил.
На рисунке Джейкопа я вышел, кажется, гораздо красивее, чем есть в жизни. Он изобразил меня в облике рыцаря средневековья, с мечом в руках и на коне, с преувеличенной, как мне показалось, силой, мужественностью, но, вместе с тем, нельзя было отрицать явное сходство между мной и героем его рисунка.
- Спасибо за такую честь, Джейкоп, картина прекрасна, однако, как мне кажется, я вовсе не обладаю такой красотой, какой наделён этот воин.
- Нет, вы ещё красивее в жизни. Моя кисть не в силах передать это в полной мере... Я всегда любовался вами. Я... я люблю вас, мистер Рэшли, - и юноша залился краской смущения.
- Джейкоп! - удивлённо воскликнул я. - В своём ли ты уме? Что же ты говоришь?
Такого обескураживающего признания я никак не мог ожидать.
- Простите меня... простите... забудьте, что я сказал, я больше никогда этого вам не скажу... - и со слезами на глазах ученик выбежал из комнаты, оставив на столе недопитый чай и недоеденный сандвич.
Следующие несколько дней я не говорил с Джейкопом. Мы не занимались приватно, а на уроках и во время случайных встреч в коридорах лицея он быстро здоровался и торопился скрыться с моих глаз, опуская взгляд. Ему стыдно было за свои сорвавшиеся с губ слова. Я понимал это. Но в то же время меня не оставляла мысль, что и я виноват перед ним. Что я не среагировал должным образом на его слова, что, может быть, обидел его. Но как я мог тогда трезво оценить положение вещей? Я был шокирован, возмущён, обескуражен, но признание юноши внесло сумятицу в мою душу. Я, воспитанный в строгой религиозной семье, я, столько лет работающий в заведении, где царит строжайшая дисциплина, я, привыкший к полному одиночеству, не сразу сознался сам себе в том, как рад был услышать такие слова от него. Я понимал, что меня самого давно влечёт к нему, но я давил в себе это чувство, запрещал себе его, ведь до чего неприятны могли бы быть последствия этой слабости для нас обоих!..
Я окликнул его однажды на лестнице.
- Джейкоп!
Он обернулся, подошёл ко мне, опустив свою кудрявую головку.
- Я не сержусь на тебя и хочу, чтобы всё осталось так, как раньше. Мы должны продолжать занятия, иначе ты снова можешь отстать. Не стыдись, я позабыл о том случае. Я обещаю не упрекать тебя и не вспоминать о той глупости, что ты сказал. Ты ведь и сам понимаешь наверняка, что ошибся, не разобрался в том, что чувствуешь - в твоём возрасте трудно это сделать. Тебе просто было одиноко, и ты принял симпатию, содружество душ за нечто совсем другое. Я понимаю тебя. И больше мы не будем возвращаться к этому недоразумению.
Странное выражение вызвали эти слова на лице воспитанника. В его глазах были одновременно и облегчение, и горечь.
Как бы то ни было, занятия мы продолжили. Всё шло своим чередом, всё было так, как и раньше. Мы занимались, разговаривали, пили вместе чай. Я угощал Джейкопа сандвичами и пирожными, купленными в городе.
Учиться он стал хорошо, как никогда. Упущенное когда-то было навёрстано, даже по столь нелюбимым Джейкопом французскому и математике ответы ученика были теперь вполне хороши и даже порой просто блестящи; его часто ставили теперь в пример всему классу - и я, и другие учителя.
Однажды директор объявил, что необходимо провести в лицее творческий конкурс - узнать, какими дарованиями обладают воспитанники, и выявить самых талантливых из них. В лицей должна была приехать комиссия, и потому Гардиннер расстарался, чтобы представить своё заведение в наилучшем виде перед важными гостями из Лондона. Он объявил, что все, кто рисует или лепит скульптуры, должны представить лучшие из своих работ, дабы организовать выставку, на которую пригласят комиссионеров. Кто поёт, играет на чём-либо или читает стихи - готовят концерт.
Конечно, я уговорил Джейкопа отобрать свои рисунки и предъявить их для показа. Он выбрал пейзажи и натюрморты, а так же рисунки на исторические и литературные темы.
Директор стал волноваться задолго до прибытия гостей. Впервые за всё время все видели его настолько суетливым, озабоченным, даже испуганным - слишком боялся он мнения комиссии, слишком опасался того, что те выявят какие-нибудь недостатки в его заведении, и потому всем нам приходилось несладко - не только воспитанникам, но и учителям, и уборщицам, и поварам, и даже садовникам. Приказано было показать лицей в наипригляднейшем виде, в безупречном блеске. В том случае, если это удастся, нам полагалась крупное вознаграждение, точнее, конечно же, не нам - большая часть суммы досталась бы мистеру Гардиннеру, все это понимали и знали, как падок он на деньги. Старались мы все, конечно, не ради чужого богатства, а ради того, чтобы избежать ярости директора, которая, в случае неудачи, была бы страшна.
Когда наступил тот самый важный день, солидные, элегантно одетые дамы и джентльмены пожаловали к нам, и всех охватило необычное волнение.
Гости пробыли у нас с утра и до позднего вечера. Они посещали уроки, оглядывали сад и надворные постройки, проверяли спальни воспитанников - всё ли там так, как надлежит быть, затем Гардиннер лично провел их в столовую, где накормил роскошно приготовленным обедом. Важные господа остались довольны всем. После трапезы их провели в галерею, где были размещены работы учеников. Это и растопило ледяные сердца комиссионеров - на строгих, холодных лицах заиграли добрые улыбки. Работы Джейкопа Линтона особенно понравились им. У них гости стояли подолгу, восторженно перешёптываясь - среди прибывших нашлись подлинные знатоки искусства, и они крайне высоко оценили талант юного художника, пожелав с ним познакомиться. Джейкоп, нарядный, опрятный, безупречно чистый и причёсанный, предстал перед ними. Он отвечал им умно, скромно, вежливо, что ещё больше укрепило в гостях симпатию к нему и восхищение его творчеством.
После господа прослушали концерт, которым так же остались весьма довольны. Затем они отужинали - так же плотно и изысканно - и отправились в обратный путь. Гардиннер ликовал и торжествовал. Теперь он точно знал, что получит свой грант. По такому радостному случаю он проявил неслыханную милость - простил всех провинившихся учеников и отменил уготованные им на этой неделе наказания. Он лично похвалил Джейкопа, чего никогда прежде не случалось, и назвал воспитанника Линтона при всех гордостью лицея, пообещав обязательно сообщить отцу об успехах сына. Юноша был так поражён этим, что даже заплакал - его никто ещё не хвалил так, в особенности Гардиннер, известный своей придирчивостью и скупостью на похвалу.
Джейкоп выглядел всё счастливее. Миновали май и летние месяцы, наступила осень. Теперь Джейкоп считался едва ли не лучшим учеником лицея. Все науки он теперь изучал скурпулёзно и добросовестно. С каждым днём он хорошел, взрослел, его красота расцветала, раскрывалась, как бутон цветка. Кто же мог подумать, сколь сильную ненависть и зависть возбудит он теперь в некоторых подлых душах! До сих пор не могу простить себе, что не предвидел я тогда опасности, что не уберёг его!
Гром грянул неожиданно, в начале ноября. Гардиннер поднял неистовый скандал - из его личного погреба пропала лучшая бутыль вина. Не было сомнений в том, что она была украдена, и сделать это мог только кто-то из воспитанников, каким-то непостижимым образом стащивший ключи и прокравшийся в погребок. Директор велел обыскать все комнаты воспитанников. И каким же диким было удивление всех, а в особенности моё, когда бутыль, опустошённую до дна, нашли... под кроватью у Джейкопа!
Гнев Гардиннера не знал предела. Директор орал, шипел, неистовствовал, но коллекционное вино столетней выдержки было уже не вернуть. Единственное, чем мог утешить себя директор - это жестоким наказанием виновного. В том, что Джейкоп виновен, он не сомневался и разбираться в ситуации был не намерен.
Я же, увидев удивлённое не меньше, чем у других, испуганное лицо Джейкопа, сразу понял, что тот ни в чём не виноват. Даже если бы и не видел - я знал его теперь, знал хорошо, и сама мысль о таком его поступке казалась мне абсурдной. Я пытался поговорить с Гардиннером, убедить его в том, что не всё так ясно и просто, как ему представляется, что Джейкоп, возможно, невиновен, и что нужно разобраться в этом деле, но директор ничего не желал слышать - он был непробиваем и стоял на своём. Нашли у Джейкопа - значит, украл и выпил он. К тому же Джейкоп не отрицал свою вину. Напротив - он признался! Это было непостижимо и непонятно для меня.
Я всё сделал для того, чтобы его спасти, всё, что только мог, но решение осталось за Гардиннером, и тот настоял на своём. Никто не собирался щадить воспитанника, повинного в столь дерзком проступке. Джейкопа приговорили к ста пятидесяти ударам розгой публично. Наказание исполнить должен был сам Гардиннер...
публичных наказаний. Большой, где могли разместиться все ученики лицея, зал, куда даже в качестве созерцателя все входили с трепетом и до смерти боялись войти в качестве наказуемого. Небольшое возвышение - словно подобие подмостков, и скамья на нём.
В назначенный день Линтона привели сюда. Он шёл, низко опустив голову. За несколько дней, проведённых в ожидании порки, он сильно похудел и побледнел. Его вели под руки. Я окликнул его:
- Джейкоп!
Он обернулся, и я увидел, каким несчастным и испуганным было его ангельское личико! Сердце моё сжалось в груди.
- Ведь ты же не виноват, я знаю!
- Да, - тихо ответил юноша, - не виноват, но как бы я доказал это? И кому будет лучше от правды?
Больше он ничего не успел сказать, угрюмые гувернёры повели его дальше - к страшной "сцене", рядом с которой стояла кадка с солёной водой. В ней намокали розги.
Когда Гардиннер вошёл, гул толпы смолк, и в зале воцарилась трепетная тишина.
Вся школа собралась здесь - директор принуждал всех присутствовать на публичных расправах, так как это, по его мнению, способствовало поднятию дисциплины и предотвращению проступков.
Джейкопу повелели раздеться и лечь на скамью. Он повиновался. Каким беспомощным и жалким смотрелся он теперь. Какой стыд и какое горе читалось на его лице!
- Мистер Линтон! - проговорил Гардиннер. - Ваш неслыханный по дерзости проступок заставил меня разочароваться в вас! Вы - гордость школы, и вы позволили себе эту преступную выходку! Что же! Я надеюсь, что отобью у вас охоту к повторению подобного! - с этими словами он взял в руки розги.
Раздался свист, и розга хлестнула по ягодицам Джейкопа. Он закричал от боли, Гардиннер снова поднял розгу и ударил ещё сильнее. Худенькое тело парня вздрогнуло на скамье. Ещё удар... ещё... десятый, двадцатый... сороковой... Гардиннер сёк сильно, нещадно, не жалея сил... Директор, несмотря на свой уже немолодой возраст и полноту, был крепок и силён - и всю злобу, какая была в нём, вкладывал в порку Джейкопа. Несчастный воспитанник истошно кричал, рыдал в голос. Я закрывал глаза, зажимал уши, мне хотелось убежать, только бы не видеть и не слышать этого. Но меня не выпускали из зала.
Все воспитанники сидели тихо-тихо, и потому лишь свист розги, крики Джейкопа и тяжёлое пыхтение Гардиннера наполняли воздух.
Кто-то наблюдал за пыткой с испугом и страхом, думая о том, что сам может оказаться на том же месте, кто-то - со злорадством, так как давно ненавидел Джейкопа и завидовал ему - его красоте, его уму, его таланту.
Три наглые рожи взирали на наказание особенно ехидно: Александер Трэверс, Джон Джонатан и Фредерик Мэринс, он же попросту Фэтт. Последний расселся в первом ряду, заняв собой 3 стула, а его круглая, жирная физиономия мерзко и ехидно улыбалась. Я заметил это и понял вдруг, кем на самом деле похищена была бутыль. Волны злобы и ненависти забушевали во мне - к ним, к Гардиннеру, к семье Джейкопа, ко всей нашей стране, чьи законы позволяют осуществлять такие зверские пытки над юными школьниками.
Порка продолжалась. Испоров до крови ягодицы юноши, изверг принялся полосовать его спину, затем ноги. Соль впитывалась в кровь, причиняя Джейкопу невыносимую муку. Он корчился от боли на скамье. Розга свистела и свистела, впиваясь в тело юноши, он кричал всё истошнее, мне казалось, что это не закончится никогда, что я попросту сойду сейчас с ума. Я заметил вдруг, что плачу.
Я вспомнил, как год назад сам сёк его. Сёк не так долго и не так сильно. Но всё же сёк. И как молнией ослепило меня внезапное прозрение: как гадко, мерзко, гнусно то, что здесь происходит! Как отвратительно бить человека, а тем более столь юного! Будь проклят этот лицей, и все другие вместе с ним! Будь прокляты все эти законы и порядки! Будь проклято всё!
Наконец, 150 ударов были отсчитаны. Зрители стали расходиться. Потный, запыхавшийся Гардиннер, тяжело дыша, удалился прочь.
Я подошёл к Джейкопу, лежавшему на скамье неподвижно. Он весь был истерзан. По телу стекали струйки крови. Мне показалось на мгновение, что он мертв. Но он был жив. Его отнесли в комнату. Я попросил позволения остаться с ним и оказать ученику необходимую помощь.
Мы остались одни. Я рыдал в голос, глядя на то, что стало с телом юноши. Я нежно, аккуратно, как мог, промыл его ранки, нанёс на них мазь, наложил бинты, дал Джейкопу выпить отвар из трав. Тот пил маленьким глотками и уже не плакал. Я гладил его по головке, по чёрным кудрям и говорил:
- Джейкоп, солнышко моё ненаглядное, самый красивый, самый лучший, прости меня за всё. Я с тобой, я всегда теперь буду с тобой и никому не дам тебя обидеть. Я тоже тебя люблю.
Я коснулся его пухлых искусанных губ, поцеловал их со всей нежностью, с какой только мог, и повторил снова:
- Я люблю тебя!
А он, превозмогая сильнейшее страдание, улыбнулся мне и прошептал в ответ:
- Как же ждал я этих слов!
Я провёл подле него всю ночь, поил его лекарствами, менял ему бинты, наносил на ранки мазь, утешал и успокаивал несчастного, как мог...
У Джейкопа поднялся под утро сильный жар, я опасался за его жизнь. Он стал бредить, кричать, метаться на постели. Но он выжил и спустя несколько дней пошёл на поправку - благодаря моей заботе и уходу.
Во время одного из разговоров он поведал мне о том, что Треверс, Джонатан и Фэтт угрожали ему, что они устроили тайно пирушку в дальней беседке сада, а потом подбросили пустую бутыль в его комнату и сказали, что, ежели он не возьмёт на себя их вину, они убьют его и закопают в саду под грушей.
Таким образом я узнал, что прав был в своих догадках.
- Они давно ненавидели меня, - рассказывал Джейкоп. - Я просто вам не говорил... но они давно угрожали мне. Треверс - тот чуть ли не каждую перемену подходил ко мне и шипел: "Что, отличником заделался? Что, лучшим себя возомнил? Тебе это даром не пройдёт".
- Что же ты сразу не сказал мне об этом? - горько воскликнул я.
- Я не люблю жаловаться. И, кроме того, я не думал, что они взаправду смогут причинить мне вред. Я думал, что это пустословие...
Я все эти дни размышлял. Размышлял о том, что делать дальше. Вскоре я имел уже вполне определённый план. Итак, я всё решил и стал готовиться к побегу.
Спустя неделю после того адского дня Джейкоп был уже в силах подниматься с постели, и я тайком собрал в чемоданы все свои и его вещи. Несколько звонких монет в карман поварам - и сторожей, что должны будут охранять ночью ворота, ожидал теперь славный ужин, приправленный снотворным.
Ночью, когда все уснули, я разбудил ничего не понимающего, удивлённого Джейкопа и повёл его к воротам. Наши вещи, под храп сторожей, мы уложили в повозку и хотели уже отправиться в путь, но у меня оставалось ещё одно несделанное дело.
Я вернулся в лицей, постучал в дверь Треверса, а когда тот, сонный и удивлённый, открыл мне, я, ничего не объясняя, ударил его кулаком по лицу. Тот ошарашенно сел на пол, и я поспешил уйти. То же самое проделал я и с Джонатоном. К Фэтту же я не пошёл - к чему бить убогого? Он ведь и так убог...
Той ночью мы уехали навсегда из лицея. И вот что странно - я покидал то место, где жил и работал столько лет, без всякого сожаления. Мы ехали, пока не рассвело. Джейкоп был ещё болен и слаб, и долгая дорога утомила его.
Мы остановились на одном из постоялых дворов в глухом лесистом месте. Там мы прожили всю следующую неделю. Джейкопу нужно было лечение. Раны его ещё не зажили. Добрая пожилая женщина, хозяйка постоялого двора, оказалась бывшим врачом, и вручила мне замечательную мазь для заживления ран. Она оказалась едва ли не волшебной - буквально за неделю рубцы зажили, и, что особенно радостно, следов на коже юноши почти не осталось.
Мы отправились в Шотландию, а оттуда, переплыв пролив, прибыли в Бельгию. Тут и решили мы остаться.
Нужно было устраивать нашу новую жизнь. Учительское ремесло я решил оставить и занялся переводами книг. С моими знаниями языков это оказалось делать нетрудно. А Джейкопа я устроил в лицей с уклоном в искусство. Я не боялся за него, потому что порядки в Бельгии совсем иные, чем в Англии. Здесь учеников не наказывают физически.
Вот когда пригодилось Джейкопу знание французского языка! Теперь он был рад тому, что выучил его!
Моих накоплений оказалось достаточно для того, чтобы купить скромный, но уютный домик в пригороде Брюсселя; тут было 2 этажа и 4 небольшие комнаты, камин и маленький садик. Мы были очень счастливы, когда вселились туда, когда расставили по местами свои нехитрые пожитки, когда стали обживать наше новое жилище, где будем теперь лишь мы вдвоём, Джейкоп и я. Картины Джейкопа украсили стены домика. Цветы в горшках поселились на окнах. А когда пришла зима и выпал снег, блаженством было сесть у растопленного камина и греться.
Я хорошо помню один волшебный вечер накануне Рождества, когда у нас впервые случилась с Джейкопом близость.
Огонь горел ярко, и дрова трещали за каминной решеткой, а я обнимал Джейкопа крепко-крепко.
- Как чудесно, мистер Рэшли! - мечтательно проговорил Джейкоп.
- Не зови меня так. Зови меня Альберт, просто по имени. Я ведь больше не учитель для тебя, я теперь твой отец, твой друг и твой... твой...
Я не договорил, а просто поцеловал его нежные красивые губки, прижал своего ненаглядного к себе и стал снимать с него одежду. Он понял уже всё, разволновался, но никак не воспротивился тому, что я делал.
Я взял Джейкопа на руки, отнёс на постель. Я покрыл поцелуями каждый сантиметр его юного нежного тела. Кое-где видны всё же были тусклые рубцы на теле, и я целовал их, при этом слёзы невольно навернулись на мои глаза от воспоминаний о том, что пришлось перетерпеть этому пареньку. Я сам причинил ему однажды боль, а теперь хотел подарить как можно большее наслаждение.
Я целовал его плечи, спину, ноги, ягодицы. Он стонал, изгибался от удовольствия. Я видел, как он возбудился от моих прикосновений. Его интимный орган истекал влагой.
- Только скажи, и я остановлюсь, если ты боишься...
- Продолжайте, прошу вас... проникните в меня... я хочу, чтобы вы в меня проникли! - и он покорно расслабился на постели, обхватив подушку руками.
Я раздвинул его ягодицы, погладил пальцами маленькую розовую дырочку. Как же давно хотелось мне прикоснуться к ней, как хотелось, чтобы наши тела стали одним целым!
Я был аккуратен вначале, я долго массировал его дырочку, затем медленно, осторожно, боясь причинить парню сильную боль, вошёл в попку моего любимого. Я ощутил нежность, тепло его тела. Он застонал, спина выгнулась дугой. Я гладил, гладил его по спине, говорил ему все ласковые слова, какие знал, и вскоре страх и все неприятные ощущения оставили его.
И тут я буквально потерял над собой контроль. Я обезумел от страсти, мои движения становились всё более быстрыми, неистовыми, словно вырывались наружу все желания, которые я копил в себе столько времени. Я забыл обо всём на свете, я рычал от невыносимого блаженства. И это длилось так долго... Я не смогу точно вспомнить, сколько, но я не мог остановиться.
Наконец, когда волна дикого, безумного наслаждения схлынула, я пришел в себя. Я подошёл к окну, открыл его, взял пригоршней снег с подоконника и умыл им своё разгорячённое лицо. Джейкоп лежал передо мной, беспомощно распластавшись на кровати.
- Прости меня, солнышко, - прошептал я.
- За что? - удивлённо вскинул он глаза на меня. - За что простить? Мне было так хорошо! Мне никогда ещё не было так хорошо, милый Альберт...
С тех пор минуло уже 4 года. Джейкоп из хрупкого юноши превратился в прекрасного молодого мужчину. Я всё так же люблю его. И он любит меня. Хотя для всех окружающих мы просто отец и сын. Никто не знает нашу тайну.
Джейкоп учится в Брюссельской академии Скульптуры и Живописи, и все прочат ему блестящее будущее. Он рисует иногда портреты на заказ, а я занимаюсь переводами и подрабатываю частными уроками английского. Нам хватает средств для того, чтобы жить скромно, но сытно и в достатке.
Мы, как ни странно, интересуемся иногда английскими новостями и выписываем английскую прессу. За эти годы из неё мы узнали несколько небезынтересных нам новостей - о том, что был осуждён и посажен в тюрьму директор элитного лицея Фрэнсис Гардиннер, который запорол до смерти одного из воспитанников, "некоего" - как выразились в газете - Треверса. Мы также узнали, что разорился крупнейший промышленник Англии - Линтон, а единственный наследник богатейшего семейства Мэринс - Фрэдерик - скончался от ожирения.
Честно говоря, эти новости ни меня, ни Джейкопа ничуть не огорчили.