... Слух не обманул его. Осторожно подойдя к краю глинистого откоса, за которым стоял его конь, Корндайк увидел, как группа всадников, прибывших сюда, спешивается, выстраиваясь в процессию.Их длинные шутовские колпаки торчали отчетливо, как пики. Да, кто бы не прибыл сюда, в любом случае лучше не высовываться, — но с Ку-Клукс-Кланом точно не стоило иметь дел.Корндайк пригнулся пониже. Солнце припекало, как в аду, и он мысленно ругал остроголовых, не давших ему перейти в тень.Из его укрытия ему хорошо было видно, как процессия движется по дощатому настилу, сколоченному над топью. Присмотрившись, Корндайк чуть не свиснул от удивления: с ними была тоненькая девушка, темноволосая и совершенно голая. Ее фигурка, нелепая среди серых балахонов, выделялась на их фоне восковым пятном. Остроголовый, шедший за ней, толкал ее винчестером в спину.Дойдя до странного трапа, нависшего над трясиной, как трамплин для ныряния, процессия остановилась. Несколько человек нагнулись, и Корндайк с удивлением увидел, что трап раскладной: ку-клукс-клановцы откинули сложенную половину, вытянув его вдвое.«Что за хрень такая? Зачем трамплин над топью?», думал Корндайк, все еще ничего не понимая.Остроголовый, шедший во главе шествия, встал в торжественную позу и поднял винчестер дулом вверх. Остальные сделали то же самое. Он что-то говорил, и до Корндайка долетали обрывки слов:
— По законам... опозорившая... потоплением в трясине... Божий суд... да свершится...Конвоир подтолкнул голую девушку к трапу, и та двинулась вперед, спотыкаясь на каждом шагу. Корндайк наконец понял, что присутствует при казни, и у него екнуло в потрохах. Он вскинул было винчестер — но тут же пригнулся обратно.Пересчитав остроголовых, он выругался: тринадцать вооруженных ублюдков на одну голую девушку — не слишком ли много?"Чтоб вас не выдержала гать», думал он... Можно было, конечно, пристрелить парочку — но пять патронов против тринадцати стволов... к тому же здесь, в трясинах Куиксэнд-Риверз? Еще раз выругавшись, Корндайк застыл, наблюдая за казнью.Конвоир, подведя девушку к краю, застыл и обернулся на главаря. Тот сказал ему что-то, и конвоир, помедлив, с силой толкнул девушку вперед.Она слетела с трапа, с криком упав в чавкающую жижу — и сразу увязла в ней по грудь.Руки ее тянулись к трапу, но конвоир отбежал назад, и несколько остроголовых сложили трап обратно. Корндайк видел, как девушка медленно погружается в трясину. Он не слышал, кричала ли она, и только видел, как руки ее шлепали по поверхности жижи, пытаясь выплыть или хотя бы задержать всасывание. Когда она увязла по шею, Корндайк расслышал плач, тихий детский плач, — и выругался трехэтажным забористым, едва заставив себя усидеть на месте. Остроголовые наблюдали, как голова, белеющая на буром фоне, постепенно уходит в жижу.И только когда они торжественно выпалили в воздух, сошли с настила, оседлали коней и скрылись за косогором, Корндайк вскочил и ринулся к коню.Девушка уже скрылась под жижей, но Корндайк мчался к настилу, надеясь неведомо на что. Оставив коня рядом, он схватился за трап, разложил его, ругаясь, как каторжник, подбежал к краю — и стал тыкать прикладом винчестера в то место, где, как ему казалось, утонула девушка.Он не успел рассмотреть ее лица и тела. Он не знал, за что ее казнили, и не знал, почему хочет ее спасти. Тыкая прикладом в густую жижу, он месил ее, как тесто, оставляя глубокие разводы...***... Из нее сам собой лез плач, глупый, беспомощный девчачий рев, и она ничего не могла с ним поделать, всхлипывая, как маленькая.Когда месиво подтекло к носу, она старалась запрокинуть голову назад, чтобы дышать еще хоть какое-то время. В глаза било солнце, и они упорно закрывались, хоть ей и хотелось взглянуть напоследок на небо. Но уже нельзя было повернуть голову, и она просто дышала, думая о том, что скоро, совсем скоро не сможет этого делать. Она вспоминала, сколько могла продержаться без воздуха, и пыталась прочувствовать минуты или секунды, отделяющие ее от конца.В голове мелькали мысли о том, как с нее прилюдно содрали одежду, как она осознала себя голой, осознала, что все видят ее розовую пипиську... Глупые, лишние мысли. Уши давно залепило жижей, и все вокруг заглохло, как в сундуке. Почувствовав, как в открытый рот затекает грязь, она поняла, что ей остались считанные вдохи, и забрала воздух густо, как только могла — до головокружения, до искр в закрытых глазах. Грудь больно сдавилась, и пришлось немножко выдохнуть; спохватившись, она попыталась вдохнуть снова — и сжала легкие в спазме, почувствовав, как в ноздри вместо воздуха лезет грязь.Все ее лицо было уже под жижей, скрывшей дневной свет. Осознав это, она почувствовала, как ее распирает отчаянный плач, и надулась изо всех сил, не выпуская из себя воздух. Пытаясь освободить нос, она начала отгребать грязь с лица — но у нее ничего не получалось. Воздух быстро исчерпался, и уже очень хотелось вдохнуть...Она думала о том, что через минуту умрет, что она уже умерла для всех — и то, что она еще жива, еще думает и чувствует что-то здесь под грязью, уже никого из живых не касается... Вдруг прочувствовав свое умирание, она хотела крикнуть — но рот немедленно набился грязью, а из легких вышел драгоценный воздух. Ее залила паника, липкая и вязкая, как грязь во рту, и руки отчаянно забились, разгребая жижу над головой. Она уже не понимала, выходят ее руки наружу или нет, и билась из последних сил, увязая в душном, глухом, тягучем мареве. Она знала, что умирает, но не могла и помыслить, что это будет так отчаянно страшно, — и билась, как зверь, в черной пустоте без верха и низа, и руки ее пытались ухватиться хоть за что-нибудь — за грязь, за воздух, за пустоту...Внезапно рука ее задела что-то твердое.Обожженная надеждой, она попыталась уцепиться — и с какой-то попытки ей удалось крепко сжать твердый предмет, выскальзывающий из рук.Ухватившись, она почувствовала, как он тянет ей руки, отходя от нее — и еще крепче вцепилась в него, сжав пальцы в судороге боли. Воздуха уже не было — но предмет зафиксировался в руках, и кожа ощутила движение тела в грязи... «Тянут наверх?...» Эйфория надежды ударила в голову, и она отчаянно, из последних сил заработала ногами, пытаясь вытолкнуться наружу.Внезапно ум, темнеющий от духоты, осознал свет в глазах. Сам собой раскрылся рот — и в него вошел воздух, который она с хрипом вдохнула, давясь комками грязи...***... Вдруг Корндайк ощутил, как винчестер дернулся. «Клюет» — пронеслась глупая мысль; в сердце кольнуло, и Корндайк изо всех сил уперся свободной рукой в трап.Доски трещали, и Корндайк отчаянно бранился, подтягивая винчестер все выше. Груз под грязью двигался к трапу, но никак не выныривал на поверхность. «Вот вытащу сейчас — а там чертяка, или чудо подземное... гы-гы-гы», думал Корндайк и нервно смеялся, глуша лишние мысли. Еще, и еще, и еще немного...Наконец чернильная муть вспучилась, и в ней показался липкий бесформенный бугор.«Кактус в жопу,... !» — ругнулся Корндайк, не сразу поняв, что это голова. «Неужто и впрямь чертяка?» — думал он, таща что есть силы бугор к трапу; а тот с чмоканьем вынырнул из жижи — и вдруг в нем прорезался рот, с хрипом хватающий воздух. — Живая! — крикнул Корндайк. — Йехххооууу!... Давай, давай, девай, детка, держись! — радостно орал он, подтягивая ее к трапу, — Давай-давай-давай, работай ножками, ножками работай, дрын тебе в жопу! Давай-давай-давай, — хрипел он, подтягивая к себе винчестер, как канат, пока не ухватился за черные липкие лапы, сразу сжавшие его до боли. — Ээээ, ты что!... Давай-давай, я тебя держу, давай, цепляйся давай, цепляйся, детка... — бормотал он, пытаясь удержать руки, выскальзывавшие из его скульптора, рождающего чудо красоты и юности из бесформенной грязи...Рэйчел то и дело всхлипывала, пошатываясь в стороны, и наконец разревелась, вновь повиснув на Корндайке. — Погоди! Я еще не дочистил поп... Рэйчел!
— Я живая!!! — говорила она сквозь слезы. — Я здесь, я живая, я... я снова вижу небо, я...
— Живая, а какая же еще? — бормотал он ей, усаживая рядом с собой.Он не замечал, каким голосом говорит с ней, — и если бы ему, драчуну и сквернослову, сказали, что он нежен, как нянюшка — Корндайк сильно удивился бы... — Я ведь уже умерла!!! Я умерла... ТАМ...
— Ну где ж ты умерла? Просто побыла немного хрюшкой, и все, — улыбался он ей, прижимая к себе скользкое тело.
— Я умерла, а вы воскресили меня... Мистер Корндайк, я отплачу! Я по гроб жизни... я... я не могу передать, как я благодарна вам — но мой отец, Айзек Эбенэтар... * он сделает для вас... Он отдаст вам все! Мистер Корндайк!...
— Ну, ну что ты несешь? — бубнил Корндайк, морщась от неловкости. — Эбенэтар? Теперь понятно... ** Но я еще не слышал, чтобы они топили таких нежн... Рэйчел! Ну слушай, хватит реветь! Береги силы: у нас впереди еще дальняя дорога.
_____________________
*Испано-еврейская фамилия. — прим. авт.
**Ку-Клукс-Клан, ультранацистская организация в США, занималась истреблением темнокожих и евреев. — прим. авт. — Куда? — подхватилась Рэйчел.
— Для начала в Сорроубэнк, к озеру, где мы вымоем твои нежные лапки, волосы и все прочее...
— Нет! Я не могу! Мне надо к Ларри! Ларри не знает, что со мной, он... Он с ума сходит, наверно! Мне надо скорей, скорей к Ларри!..
— Так и знал, что не обошлось без какого-нибудь Ларри, — проворчал Корндайк. — Что за Ларри?
— Ларри... Лоуренс Хэвисайд. Мы... я... я люблю его, — тихо и гордо сказала Рэйчел.
— Фьюуууу!... — снова присвистнул Корндайк. — Хэвисайд? Сынок Эллайи Хэвисайда, главаря местных остроголовых? Вот теперь уж точно все понятно! Ну тебя и угораздило, детка! Неужели не нашлось больше в кого втюриться?!
— Ларри и я любим друг друга!!! Мы сбежим отсюда, мы будем жить вместе в шалаше в горах, он говорил... Он будет охотиться, а я...
— Ну... — начал было Корндайк, но вовремя осекся, прикусив язык.Некоторое время он мрачно улыбался, глядя прямо перед собой и поглаживая Рэйчел по телу.Близость ее интимных уголков, которые можно было трогать сколько угодно, вливала в него щемящие токи, которые незаметно скапливались в яйцах и в члене, набухшем под штанами... Повернув голову, Корндайк смотрел на острые сосочки Рэйчел, которые были совсем рядом, в двух футах от его лица. Грязь на них подсохла, и они белели глазурированными орешками. На бедрах и на лобке он увидел неснятые комья грязи — и воспользовался этим, чтобы снова коснуться ее раковинки. Рэйчел раздвинула ноги, и Корндайк, сгорая от давно забытого волнения, мял ей стыдные лепестки, как бы счищая с них грязь. «Кажется, там липко и влажно не только от грязи... или я ничего не понимаю в этом».Рэйчел задышала чаще, раскрыв губы, белые от грязевой корки... Грязь подсохла на ее лице бело-голубыми полосами, выделив брови, губы, нос и кожу вокруг глаз на чернильном фоне. Получилось, что ее лицо было разрисовано черной и белой краской. Этот пестрый грим смотрелся смешно и умилительно...Забывшись, Корндайк задержал руку в липкой раковинке. Рэйчел прижалась к нему, а он гладил ее, удерживая между ног. Между ними снова звенела интимность, очевидная им обоим, — и тихие всхлипывания Рэйчел уже очень походили на «тот самый» стон...Внезапно Корндайк ощутил такое дикое возбуждение, что у него потемнело в голове.Никогда еще он так не хотел женщину, никогда еще его член не рвал так яростно штаны... С силой сжав Рэйчел, он вдруг отпустил ее и встал: — Нет, детка, Ларри придется подождать! Ничего с ним не случится, и с тобой тоже. Нечего тебе сейчас делать в Фэйксвилле! Что, снова в топь захотела? Один раз казнили — казнят и второй... Тем более... хороша ты будешь голышом в родном городе! Одеть тебя мне не во что — платьев, сама понимаешь, с собой не вожу, есть только дождевая накидка. Нет, влюбленная моя детка, придется тебе ехать со мной в Сорроубэнк. Там ты отмоешься, отъешься, отоспишься, — и если надо, туда к тебе приедет твой Ларри. Я что, зря работал? Только вытащил тебя с того света — а ты уж и обратно собралась?..Рэйчел смотрела на Корндайка, перестав плакать. — Вот что: мы сейчас перекусим. У меня есть олений язык, копченый, индейский, еще не протух. Погоди-ка...Зайдя за косогор, он расстегнул штаны, опорожнил мочевой пузырь, с трудом выталкивая мочу из набухшего хозяйства, затем сложил пальцы в колечко, заскользил ими по головке члена — и зарычал, выплескивая из себя обжигающее напряжение.Белые брызги отлетали на шесть футов — а Корндайк хрипел, представляя, как он ебет нежную Рэйчел, всаживаясь ей в самые потроха... — ... Какая ты забавная! — кричал он ей, возвращаясь с мешком еды. — Черные пятна, белые пятна... Ты как пегая собачка или буренка!Рэйчел встала, осматривая себя. Пятна влажной и подсохшей грязи так причудливо чередовались на ней, что она действительно была похожа на смешного черно-белого зверька. Корндайк так заразительно улыбался ей, что Рэйчел тоже заулыбалась: — Вы тоже с пятнами! Вы белый пес! — крикнула она, вертясь вокруг себя и заглядывая себе за спину.
— Ну, почти... Давай-ка отобедаем, да в путь. Солнце-то уже садится. Миль тридцать сделаем сегодня...Когда они поели, Корндайк достал плащ-накидку, замотал в него Рэйчел, затем подозвал коня. — Ну, малышка, полезай... — Он подсадил Рэйчел, глядя снизу на створки раковинки, раскрывшиеся ему, когда Рэйчел седлала коня. Там были тонкие лепесточки, просвечивающие розовым сквозь белую корку... — Сиди, а я сейчас. Как я понимаю, эта херня сколочена специально, чтобы отправлять вашего брата на тот свет? Оставлю-ка я остроголовым небольшой сюрприз...Он достал из сумки ножовку, подошел к гати, лег на доски и ловко подпилил четыре опоры. Затем осторожно сполз обратно, вернулся к коню, залез на него — и пришпорил, обняв одной рукой Рэйчел: — Ну, малышка, — вперед!Они поскакали, постепенно набирая скорость.Корндайк держал одной рукой поводья, а другой придерживал свою спутницу, обняв ее поперек груди. Он думал о том, что ему предстоит провести с голой Рэйчел двое суток...***К ночи он рассчитывал добраться на ранчо Кабеса Бланка, переночевав там, где он ночевал уже не раз — в старом сарае. «Девочке постелем накидку, под голову подсунем седло, — а мне ничего не надо, кроме крепкой двери от койотов и всякой швали...», думал он. До рассвета им нужно было быть снова на коне: к девяти утра Корндайк собирался прибыть на ранчо Кэрренхоу, там поесть, напоить-накормить коня, переждать зной, выехать пополудни — и к вечеру быть в Сорроубэнке.Сам он скакал бы и днем, но присутствие Рэйчел внесло свои коррективы в их график.Во-первых, он не хотел, чтобы ими слишком любовались. Во-вторых, Рэйчел не имела никакой привычки к солнцепеку. В третьих...Накидка, которую не за что было пристегнуть, никак не желала дружить с Рэйчел, упорно сваливаясь с нее и наматываясь на Корндайка. Не прошло и часа, как Рэйчел ехала голышом, кусая губы от стыда.С самого их отъезда они словом не обмолвились о ее голом теле, и по их разговорам казалось, будто Рэйчел одета, как картинка, — но Корндайк отлично все понимал... Что может чувствовать голая девушка рядом с мужчиной, трогающим ее за что попало, — даже если она еще девочка, и даже если она воспитана в строгой еврейской семье?О Корндайке и говорить не приходилось... Это было самым жестоким испытанием его жизни. Пока они скакали, ему приходилось придерживать Рэйчел, трогая ей грудь и шершавый сосок. Мало того, — окаянный отросток, как и всегда при верховой езде, набух и распер штаны, — но теперь-то у него был отличный повод! Этот повод сидел перед носом у Корндайка, и член упирался ему прямо в попку... Ритмичные толчки их галопа втирали многострадальный член в голое тело Рэйчел, и Корндайк скрежетал зубами.«... Мало того — еще и эта чертова грязь», думал он. «Ай да искушение! Господи, за что?» Индейцы сиу обмазывали ею своих жен: считалось, что соль вливает в них любовный жар, и женщины становятся фуриями, готовыми отдаваться день и ночь. Ему не приходилось спать с сиу, — но то, что творилось с Рэйчел, сводило его с ума.Грязь на ней быстро подсохла, превратив Рэйчел в бело-голубую статую. Со ступней и с внутренней стороны бедер она осыпалась, — но серебряная соль впиталась в кожу, подкрасив ее, и на Рэйчел не было ни одного телесного пятнышка. Белесый шлем, в который слиплись ее волосы, усиливал сходство со статуей, и Корндайку было жутко — особенно при луне, когда Рэйчел окончательно превратилась в мраморное изваяние. Корндайк говорил ей об этом, и они шутили, отвлекаясь от главного...А главным было то, что тело Рэйчел все откровенней маялось, гнулось и прижималось к Корндайку, — и Рэйчел, влюбленная в своего Ларри, ничего не могла с этим поделать!Ее тело наполнялось приторной, истомной ломотой, как это бывает в рассветной полудреме; все ее члены распирались ноющими токами, вынуждая Рэйчел извиваться на скаку, как гусеницу, — и она извивалась, и Корндайку приходилось крепко прижимать ее к себе, чтобы она не свалилась...Чувство наготы, притупленное шоком, вдруг вернулось и оглушило ее, опрокинуло, выбросило в пьянящую пучину ветра, скорости и сладкого, азартного стыда. Рэйчел никогда не подозревала, что нагота может так сводить с ума. Ее тело пронизывалось всеми ветрами Невады, то теплыми, то прохладными, охлажденными подступающей ночью; азартный ритм скачки заливал ее напряжением, ноющим в каждой клетке ее голого тела, стянутого солью. Ей хотелось выгибаться, выкручиваться, кататься в пыли и реветь от томительной щекотки внутри нее...Голый бутончик терся о шершавое седло, — и вскоре каждый толчок галопа исторгал из Рэйчел короткий стон: а! а! а!... Те же толчки вталкивали в нее каменный член Корндайка — и тот тоже не мог удержаться от стона, подпевая ей: оо! оо! оо!... Конь ритмично подбрасывал их вверх, вливая в гениталии разряд за разрядом...Эта пытка отличалась от настоящего секса только одним: она не приносила удовлетворения. Они пытались заглушить ее разговорами — Корндайк рассказывал Рэйчел про индейцев, про их нравы и быт, а Рэйчел пересказывала ему любимые книги, — но в какой-то момент все разговоры вдруг прекратились.Остался только совместный стон, вырываемый из них каждым толчком, — и уже нельзя было делать вид, что его нет. Они ясно чувствовали, как их наполняет общий запретный ток, и какое-то время скакали молча, прислушиваясь к нему. Рука Корндайка поползла по телу Рэйчел, сжала ей грудь...Внезапно Корндайк притормозил коня и спрыгнул. Рэйчел смотрела на него сверху, приоткрыв рот. Луна мерцала на ее мраморном теле, оставляя чернильную тень под подбородком. — Мистер Корндайк, вы...
— Дэйв. Просто Дэйв, я же просил.
— Мистер Дэйв! Что случилось?
— Да так, ничего. Просто решил размять ноги.Корндайку хотелось добавить длинное непечатное, и он добавил его — мысленно. Оба они знали, «что случилось», и оба знали, что лгут — Рэйчел лгала, спрашивая, а Корндайк лгал, отвечая. — Можно, я тоже сойду?
— А в чем дело?
— Ну... ну... мне нужно...
— Понятно. Только я буду смотреть, — неожиданно сказал Корндайк.
— Смотреть? Почему?! Не надо! Дэйв, не надо!
— Надо! Я не могу не смотреть на тебя. Мало ли кто тут шастает ночью? Одних ядовитых пауков тут, как дерьма в сортире, — говорил ей Дэйв, подавая руку. Она, колеблясь, смотрела на него, но потом слезла, ойкнула, наколов босые ноги, и вновь посмотрела на него. Дэйв держал ее за руку. — Давай, давай, девочка. Делай свои дела.
— Хоть отвернитесь... — жалобно попросила Рэйчел, но Дэйв жестоко смотрел на нее, и она присела, лопаясь от стыда, раздвинула ноги и пустила длинную струю, зашуршавшую в пыли. Луна отлично все освещала... Дэйв смотрел прямо туда — и видел, как серебристая моча вытекает из распахнутой раковинки, как дождевая вода из бутона. Он еще никогда не видел, как женщины делают это, и в голове его потемнело. Член его даже обмяк от напряжения, как это бывает, если хочется долго и сильно.Достав из сумки тряпку, он дал ее Рэйчел:
— Тщательно протри там, а то натрет.Рэйчел протерла хозяйство, жалобно глядя на него; он подсадил ее, и они поехали дальше.Они не говорили, понимая, что оба на грани. Вскоре показались бараки Кабеса Бланка, и Дэйв, подъехав к сараю, спрыгнул, помог слезть Рэйчел и угрюмо сказал ей:
— Стой тут и никуда не уходи. Я зайду к старине Хулио, стащу у него попить-пожрать — у нас с ним был такой уговор... и лучше, чтобы он тебя не видел, ясно?Он ушел, и Рэйчел осталась одна.Луна заливала ее голое тело так, что оно светилось, как светлячок, и Рэйчел казалась себе вдвое голей, чем на самом деле. Ее голость кричала в ней, ударяя зябкой волной в мозг... Остановка после скачки мучительно томила; хотелось дергаться, гнуться, валяться в пыли — но Рэйчел не могла преодолеть стеснение и застыла, как настоящая статуя.Невадская ночь дрожала вместе с ней, вспыхивая искрами падающих звезд, светлячков и серебристой полыни. От земли и до самых звезд звенела гулкая, бездонная тишина, наполненная скрежетом цикад, шорохами ветра, песка и Бог знает чего...Вскоре вернулся Дэйв. Он был оживлен, шутил с Рэйчел, и угрюмое напряжение рассеялось. Привязав коня, он провел ее в сарай, расстелил на мягком песке накидку, осмотрел со свечкой пол, стены и потолок, выискивая ядовитых пауков, и приступил с Рэйчел к ужину.Горела свеча, выхватывая из темноты острые соски Рэйчел, ее темные глаза и шершавый рельеф кожи, стянутой грязью. Она полулежала на боку, сдвинув ноги... Дэйв попросил ее рассказать о своих книгах, и Рэйчел начала пересказывать ему свою любимую историю Ромео и Джульетты. Она увлеклась и забыла про еду, но через какое-то время речь ее стала путаться, губы размякли — и вскоре Рэйчел уснула на полуслове, с недоеденной ветчиной во рту.Дэйв отошел от нее в противоположный угол сарая, примостился там, опершись о стену, надвинул шляпу на лоб — и застыл.(Продолжение следует)