Том
Утром следующего дня мы просыпаемся под проливной дождь. Он продолжается до вечера, делает перерыв на час и продолжается снова. Мы лежим в кровати до вечера, делаем пару перерывов на то, чтобы пожрать, и продолжаем снова.
И на следующий день. И ещё.
Потом кончаются продукты, и является Пиночет. Мы оставляем её воевать с бардаком и отправляемся за продуктами. На Джо неимоверного размера балахон с капюшоном и необъятные джинсы с задницей в районе колен. На мне что-то похожее и бейсболка, и я пугаюсь, когда вижу наше отражение в витринах. Предполагается, что таким образом мы замаскировались, и нас никто не опознает. Ну, ладно, Джо это успокаивает, а мне похуй.
Хотя Джо на самом деле не похож сам на себя, и это меня тоже отчасти пугает, а отчасти - радует: у меня наконец-то появляется возможность сосредоточиться на всём остальном.
Ряд с пивом - полное говно. Пива в Америке нет... Продуктов оказывается столько, что они едва-едва влезают в багажник моего "Тахо".
Дома Джо с Пиночетом два часа занимаются разборкой и расфасовкой продуктов. Я валяюсь на диване, хожу курить на террасу - у стенки есть место, куда не долетают капли дождя. Джо приносит мне кофе. Пиночет глядит на меня из-за стекла с неодобрением. Ну чисто тёща!
Неделя выдаётся редкая: никто не ссорится, никакой культуры, блондинок, брюнеток, рыжих, штанов в облипку, скандалов. Завтраки, иногда в постель, Джо с настоящими книжками и журналами, я и спортивный канал, i-pad, второй свежести сплетни в интернете о том, как Джуд Лоу расстался с Сиенной Миллер. Ну и дела! Оказывается, я много пропустил.
Прогулки вечером по окрестным ресторанчикам и барам. Три поездки до Санта-Барбары на джеймсбондовском автомобиле - вполне невинные, если не считать двух штрафов за превышение скорости. Зато было охуенно, со свистом в ушах и временной глухотой от "The DOORS" и "Aerosmith" в динамиках...
Секс повсюду, охеренный, выматывающий, нежный, позволяющий надеяться на то, что всё будет. Мои татуировки, украшенные множественными засосами. Облизанный с ног до головы Джозеф - уж очень хотелось! Мой опухший рот. Его больная поясница. Лёгкое растяжение плеча у меня после падения с дивана. Здоровенный синяк на бедре Джо после этого же падения. Окончательно прорисовавшийся мышечный рельеф у меня и выступающие ребра у Джо - всё-таки мы тратим калорий больше, чем поглощаем.
Смирившийся со мной Пиночет, который беспрекословно меняет пепельницу и торжественно выносит на веранду кофейник.
Одним словом, парадиз...
Так проходит последняя неделя перед съёмками.
В день, назначенный для сбора актёрского состава, за завтраком происходит первое разбирательство за неделю. Я обжёг язык горячим кофе и невнятно матерюсь, Джо сыпет аргументами, надеясь вывалить их все на меня, пока я бегаю туда и сюда с высунутым языком, временно лишённый дара речи.
- Джо, это даже не обсуждается, каждый поедет на своей машине! Да ты охуел совсем? Ты представляешь, что начнётся, если мы вывалимся вдвоём из твоей тачки? Нет.
Джо продолжает упорствовать, я засовываю язык в стакан с минералкой. Ни хуя не помогает, но всё-таки... Джо на полуслове прекращает вещание, смотрит на меня с укоризной.
- Том, прекрати!
- Не могу.
- Прекрати, пожалуйста, всё равно не поможет.
Вот ещё! Мне так легче.
- Ты меня специально дразнишь!
Ну, а хотя бы и так? Если я тебя не отвлеку, ты мне мозг съешь своими рассуждениями. Всё равно мы не поедем на одной машине.
- Том, что ты там мычишь?
- Джо, давай не будем по-идиотски подставляться, а? Я не понимаю, чего ты упёрся?
В конце концов Джо сдаётся. Мы приезжаем на студию в разных машинах и в разное время. Разъезжаемся тоже по-разному. Первые несколько дней проходят идеально: репетируем, обсуждаем сцены с Крисом Ноланом, примериваем костюмы, делаем пробные дубли.
Работаем. Шифруемся. Трахаемся, само собой. Слава богу, что пока Джо не пришло в голову проделать это на съёмочной площадке. Всё охуенно - до тех пор, пока однажды, в перерыве, я не поворачиваюсь и не вижу рыжую голову у входа в павильон.
Бен явился, как и обещал. Я рад этому, встаю с кресла и направляюсь к нему. Он уже вошёл внутрь и оглядывается. Я машу ему рукой, Бен замечает мой знак, машет в ответ и, улыбаясь, направляется мне навстречу. Мы обнимаемся. Я на самом деле очень рад встрече с ним! Я просто ещё не знаю, что наступил конец.
Мы сидим и болтаем. В пепельнице уже несколько сигарет. Бен рассказывает про то, как их "Амстердам" получил Оскара, про то, что будет сниматься третий сезон "Шерлока", потом, под моим насмешливым взглядом, краснея, про то, что всё чудесно.
Блядь! Вот живут же люди! Втроём! И у них всё заебись, а я с одним не могу общий язык найти! За что мне это?!
Бен тем временем пихает меня локтем в бок и спрашивает:
- Ну, и где же героиня романа? Депрессии как не бывало, ты просто сияешь!
- Герой романа, - отвечаю я.
Да и Бен давно догадался об этому, судя по его улыбке.
- Ну познакомь!
- Отвали.
- Ну любопытно же посмотреть, кто это ухитрился заставить Тома Харди держать руки при себе!
- Отвали, - повторяю я, улыбаясь. - У тебя вон четыре руки в распоряжении, хрен ли жаловаться!
- О нет, - притворно вздыхает Бен, - пока всего две. у Роберта жена ещё неделю дома будет.
- Блин, всё-таки вы извращенцы, - смеюсь я и пихаю Бена в бок.
Он толкает меня в ответ. Я падаю с хлипкого раскладного стула. Бен, не удержавшись, по инерции валится за мной следом. Мы ржём, пытаясь выпутаться из обрушившихся на нас стульев.
Дальше одновременно происходят две вещи. Прямо над собой я вижу хорошо узнаваемые синие глаза, которые украшают собой все рекламные щиты, представляющие новый мужской парфюм от Диора. Я вижу живого Джуда Лоу второй раз в жизни, он на самом деле - офигительно красивый! Дальше, в трёх метрах от себя, я вижу Джозефа. Он рассматривает кучу малу из меня, Бена и стульев - очень внимательно, склонив голову набок. Джуд Лоу протягивает руку, выуживает Бена из свалки, каким-то по-домашнему хозяйским жестом отряхивает его от пыли. Я сажусь прямо на полу. Видал я эту Сиенну! Бенни в сто тысяч раз лучше.
- Приятно было повидаться, - говорит мне Джуд и подталкивает Бена под локоть.
Есть в этом всём что-то очень знакомое.
- Ну, ты всё? - говорит он Бену.
Бен улыбается и кивает. Я ни разу не видел у него такую улыбку. Похоже, она только для Джуда. Хотя, может, и для Дауни тоже.
- Давай, Томми, я позвоню тебе, - говорит Бен и, фыркнув, наклоняется и целует меня в щёку.
Джуд Лоу меня не целует, а зря! Тогда бы я смог наврать Джо, который всё ещё стоит с каменным лицом в трёх метрах от места моего падения, что это такая британская традиция. Ничего примечательного.
Но нет, не получится. Сволочь, Бен! Не знаю, как ты будешь разбираться со своим голубоглазым красавчиком, но меня ты подставил основательно, зараза, каланча рыжая!
Джозеф поворачивается и уходит, выпрямив спину так, будто у него там титановый корсет.
Я всё ещё сижу на полу в пыли. Мне всё ещё кажется, что к вечеру мы разберёмся с этим пустяком.
Джозеф всегда недоверчиво кривился, когда кто-нибудь говорил при нём: "он мой" или "она моя". Он сам так не мог. Не мог сказать ни про кого.
Помнится, раньше в их семье жил чёрный кот, которого все считали любимчиком Джозефа. Все говорили: "О, это явно кот Джо, он больше никого не признаёт". Но для самого Джо Вельзевул всегда был котом, который гулял сам по себе и лишь изредка, по не известной никому причине, приходил к одному маленькому отроку.
Принадлежность всегда была для Джо фикцией, и он от этого совсем не страдал, просто однажды, очень рано, признал как факт. Ему самому не хотелось никому принадлежать, и он не стремился к тому, чтобы кто-то принадлежал ему. Это накладывало на человека определённые обязательства, а обязательства - это несвобода. Для Джозефа же свобода была основной ценностью в жизни.
И вот, вот к чему он пришёл! Том Харди за две недели вытащил из самых тёмных углов его "я" жуткого собственника - унылую, жадную, депрессивную личность с непредсказуемым поведением. Уже несколько раз Джозефа просто накрывало, и он не мог вздохнуть от ревности - так полыхало в груди. Нет, это не было неприятно, это было дьявольски больно, а ведь он всегда презирал мелодрамы.
Харди с виду казался прирождённой блядью, и, конечно, никто не мог пройти мимо него просто так. Это Джозефу казалось нереальным. Ему казалось, что Том бессознательно всех провоцировал - каждым своим словом, каждым жестом. Но одно дело - ревновать к фонарным столбам или активно накрашенным дамочкам, и совершенно другое - иметь реальные причины для ревности.
Эти звонки на террасе. Эти встречи на съёмках и поцелуи. И наплевать, что в щёку! Да поцелуй этот вообще был неважен! Эти двое выглядели как близкие люди. Они понимали друг друга с полуслова. И Том был такой открытый, искренний! Они смеялись вместе так просто. А с Джо... Том никогда не был таким. Они просто трахались - наконец, это надо было признать - и всё. Трах их был охуенным, но, кроме него, не было ничего, и Джозефу при этой мысли казалось, что в груди у него проворачивают раскалённый стальной прут...
Совместных съёмок у них с Томом почти нет. По крайней мере, в начале фильма. В конце их предостаточно, поскольку Нолан поставил их обоих по одну сторону - сторону зла. "И хорошо, что зла, - мимоходом думает Джо, - ведь даже сражающимся бок о бок злодеям совершенно необязательно сиять дружелюбной улыбкой. Быть злым вообще легко. Отпускает".
И Джо старательно пытается разозлиться. Первое время ему это даже удаётся, внутри него поёт арии ярость. Однако всем известно, что если ярость сильнее страха, то горечь сильнее ярости.
Если бы Джо принадлежал к русской драматической школе, то мог бы сказать, что ослеплён колючей правдой. Но он просто сидел на кровати в своей чёрно-бело-кремовой квартире в ЛА и думал, что не надо было ничего начинать. Да, он хорошо умел играть в шахматы и заполучил Тома Харди. Но когда он начинал игру, он хотел совсем другого. Вариации стокгольмского синдрома? Сюжет из разряда: "Отставить бомбардировку, сержант! Отмена прежней команды! - Я уже сбросил, сэр!" И город под крылом самолёта такой красивый... был.
Он до сих пор не доверял Харди. Не доверял настолько, чтобы полностью расслабиться. Ему казалось, что этому человеку нельзя давать любовь, он держит её, как хлыст, над твоей головой, чтобы опустить его в самый неожиданный момент. Конечно, сравнение это тоже было прочитано, он не помнил, где, но сейчас оно как нельзя лучше подходило к ситуации.
Самое точное описание своего чувства он прочитал в одной древнейшей коптской рукописи: "Я та, которой вы пренебрегли, но вы думаете обо мне. Но когда вы скроете себя, я сама откроюсь. И когда вы откроетесь, я скроюсь от вас".
"Я точно слечу когда-нибудь с кукушечек из-за своей эрудиции", - думает Джо и трёт виски. От осознания собственной интеллектуальности ему нисколько не легче. Он бы сейчас легко поменялся местами с безграмотным разносчиком пиццы, только бы быть счастливым и любимым какой-нибудь румяной пампушкой в шёлковом халате, а не живой секс-иконой с радиусом поражения в километр.
Дверь открывается - Джо вздрагивает. Он ловит себя на идиотском желании скрыться на террасе и притвориться, что его нет дома. Потом он надеется на то, что Том зайдёт в ванную или на кухню, и тогда можно будет сбежать. Но вместе с стремительными шагами Тома за дверью эта надежда лопается, как мыльный пузырь. Джо напрягается и выпрямляет спину. Это бабушка его научила - держать осанку, когда плохо. Другие сутулятся, а он вытягивается в струну и надменно вскидывает подбородок. Аристократ чёртов. Спасибо, бабуля!
- Джо?
- Я здесь.
- Почему ты так рано уехал? Мы могли бы поужинать где-нибудь. Тебе же не нравится сидеть дома.
- Мне всё нравится, Том. Всё нормально, - ровно говорит Джозеф.
Том садится на корточки и заглядывает ему в лицо.
- А мне кажется, что ни хрена у нас не нормально. Это из-за Бена?
Джо молча поводит плечами, опираясь ладонями на постель.
- Он мой друг! Близкий друг! И он вытащил меня из полного дерьма, когда я скулил по тебе в Лондоне после твоего резкого отъезда! Если бы не он, я бы вообще тогда сдох!
- Я рад, что у тебя есть настоящие друзья, - нейтрально говорит Джо и сам с растущей паникой обнаруживает, что между ними что-то уж совсем не то происходит.
Надо бы нажать кнопку отмены, но ситуацию уже закручивает и тащит куда-то.
Том встаёт и отходит к окну, кусая губы. Он не понимает, на самом деле не понимает, но Джо не может ему объяснить, в чём дело Он не может просто спросить у Тома, любит ли тот его, поскольку тогда останется совсем беззащитным, а это унизительно. И разве не имеет он право освободиться от зависимости? От этой тюрьмы, куда упёк его Харди? Он не хочет всё время чувствовать себя так. Ведь можно освободиться. Стоит только очень сильно перетерпеть ситуацию, и всё закончится. Ведь можно?
И вообще - да как так получилось, что он заговорил о любви? Этого не планировалось вообще. Он думал, что это просто вожделение, страсть, сильное желание. Но любое вожделение рано или поздно насыщает себя, это всего лишь голод тела, а голод не может быть вечным... Видимо, может.
- Я не могу так, Джо. Я всё готов сделать для тебя, но я не знаю, что за здоровенные тараканы резвятся в твоей голове! Ты не можешь мне ничего сказать? Я стесняю тебя? В постели ты не стесняешься, а тут... Джо? Ты ревнуешь меня? Я тебя тоже ревную! Если бы ты знал! Но ведь это нормально...
- Дело не в этом, Том... Ревную, но не в этом дело.
- Ну так скажи мне, в чём!
- Понимаешь... я... я ведь тоже не знаю, что ты чувствуешь, не знаю, о чём ты думаешь в каждую конкретную минуту. Бен знает, понимаешь? Я же видел вас. А я - нет. Для меня это... чёрт... да, для меня это как партизанская война! Я подбираюсь из укрытий, использую запрещённые приёмы, подрываю поезда, поджигаю корабли... Я ставлю флажки на каждой пяди отвоёванной, отобранной, украденной территории. Но это земля не моя, Том! И, боюсь, она не станет моей никогда. И я знаю, что потом... когда-нибудь... не сейчас... может быть, ещё очень нескоро... мне надоест вести эту войну. Потому что... ну, в каждом же есть крохи самоуважения. И тогда это будет больше похоже на восстание рабов. Я не знаю, понял ли ты, что я сейчас сказал... я коряво...
- Я не такой тупой, как ты думаешь. Хотя я и не из семьи интеллигентов, - цедит Харди. - И что? Пользуясь твоими красочными метафорами, ты уже не мои корабли сжечь решил, а свои мосты, а? Флажки свёрнуты, партизаны ушли в лес? Хочешь кого-то, с кем легче, так? Хочешь не любить, а развлекаться? А, Джозеф? Чуть стало трудно, и мы быстро бежим в сумрачную раковину и закрываемся? Да ты хоть когда-нибудь к кому-нибудь что-то чувствовал?
Том не ждёт ответа, но Джозеф отвечает:
- Нет, - говорит он и старательно смотрит мимо Тома. - Я же говорил, что ты у меня первый. Во всех смыслах. И, надеюсь, последний.
Том молчит. Стоит у окна, скрестив руки на груди, и молчит - как кажется Джо, разозлённо. Ну и ладно. Джо тоже чувствует, как в груди его что-то царапается, как лисица в клетке, и он пока не понимает, что это - ярость или слёзы.
- И почему я всегда признаюсь во всём первый?
Он не может больше смотреть даже мимо Тома, потому что боится всё равно взглянуть ему в глаза. И тогда всё, полное поражение. И не в силах больше вынести этого молчания, Джо плачет. Это были всё-таки слёзы. Он поднимает ладони вверх в старом сицилийском жесте, который означает "мне нечего больше сказать".
В груди поселяется ужасная теснота - прямо над диафрагмой, словно там сжали воздух, да так и оставили, и нет никакой возможности вдохнуть полной грудью.
- Я думаю, нам какое-то время полезно будет не общаться тесно.
- Не общаться тесно? Что ты несёшь? Ты как это себе представляешь?
- Ну, пока Бенедикт здесь, ты можешь уделить внимание ему. Я серьёзно, - говорит Джо. - Да, я думаю, у тебя в Лос-Анджелесе много знакомых. Хартнетт, например, сейчас в ЛА. Он же очень мил, не так ли? Ты же знаком с ним?
- Я смотрю, ты изучил мою фильмографию вдоль и поперёк, - прищурившись, говорит Том.
- И биографию тоже. Прочитал о тебе много интересного. Например, что на самом деле значат эти дивные чёрные татуировки на твоём правом плече. Да ты же и сам ничего не скрываешь, как я понял? Или это твоя пиарщица так отрабатывает свой хлеб?
- Мы уже почти месяц живём бок о бок, Джозеф! И ты мнение обо мне составляешь на почве жёлтых газетёнок, я правильно понял? Блядь, Джо, да тебя ли я слышу? Ты же не клинический идиот! Да что за хуйня творится с тобой? Где твои мозги?
- Дыма без огня, Томас...
- Мать твою, да я знаешь сколько таких новостей о тебе могу нарыть в Сети? Джозеф наркоман! У Джозефа поехала крыша после смерти брата! Джозефа трахали вчетвером в туалете ночного клуба! Джозеф сосёт у пожилых байкеров! Я уверен, что даже фотографии в тему найду!
- Ах, вот даже как?! Ну, по крайней мере, про меня никто не говорит на каждом углу, что я трахался за деньги! Сейчас, я надеюсь, ты продаёшь себя за более глобальные вещи! Может, за хорошие роли, да, Том? Это прогресс!
- Что?! Ах ты, сука!
Джозеф сам не понимает, как оказывается на полу с разбитой губой. Он сейчас очень близко видит каждую ворсинку ковра, в который упирается щёкой, и поневоле вспоминает сцену из "Начала". Скула горит адски от кулака Харди, кровь на губах как в далёком прошлом после удаления гланд. Он вообще вдруг чувствует себя недорослем, а потом разом ощущает себя зарвавшейся сучкой.
Том ему, кажется, со всего маху припечатал. Чёрт, под глазом опухло - будет здоровенный фингал! Но теснота внутри неожиданно тает, и Джо накрывает феерический отходняк, будто он с парашютом прыгнул. Он смотрит снизу вверх прямо на Тома и не осознаёт того, что улыбается, и уж точно не осознаёт, как выглядит эта улыбка на кровоточащих губах со стороны.
Лицо Харди превращается в сплошную гримасу, он сплёвывает и быстро выходит из комнаты. Затем хлопает входная дверь.
лежит ещё некоторое время, ожидая того, что вот сейчас он начнёт ненавидеть Харди, и его цель в очередной раз будет сбита. Всё! Выход из тюрьмы, Джозеф? Разве не об этом ты мечтал? И опять ответ всё тот же: нет, не об этом! Когда же ты, Джозеф, перестанешь путать пол и потолок, а? И действительно, нет у тебя воображения, дубина Артур.
Джозеф должен был хотя бы вообразить такую альтернативу, но он совсем не ожидал того, что чувствует. Медленно, как будто белоснежный лист заливают чернила, эйфория Джозефа превращается в страх. Такого страха он никогда ещё не испытывал - даже когда видел смерть близких людей. Это не страх потерять другого человека, нет. Это страх потерять себя! Поскольку Джозеф не просто хочет Харди и даже не просто влюблён в него. Оказалось, что он сам - Харди! И если тот уйдёт, Джо вообще никогда не узнает, кто он такой на самом деле. Так и проживёт он жизнь тёмным сгустком непонятной материи. Он будет вставать по утрам, сниматься в кино, завтракать и обедать, бухать, трахаться, строить из себя оригинала, читать умные книжки, являться предметом чьих-то воздыханий и даже, не дай бог, висеть у кого-то на постере в ванной - но всё это будет полной хуйнёй, имитацией, поскольку только с Томом он спускается на третий уровень сна, и только с ним он чувствует и желает до истошных воплей.
Джозеф плетётся в ванную, умывается, переодевается в пижаму и идёт в постель. И ждёт. Он ждёт всю ночь и весь день, игнорируя звонки со съёмок, игнорируя вообще все звонки, зная, что Том не будет ему звонить - он просто вернётся, если ему так захочется. Но Том не возвращается. И теперь у Джозефа нет сомнений в том, как зовут лисицу в его груди. Это точно не ярость.
Лёжа почти неподвижно на своей огромной кровати, на вторую ночь Джозеф даже вспоминает о том, кто послал Моисею манну небесную, когда многострадальный еврейский народ оголодал в пустыне. Джо уже тоже страшно оголодал, он тоже просит о манне небесной. Он вообще первый раз о чём-то просит, и тем более так громко, хотя даже в мыслях его сейчас - тишина.
Ему кажется, что слёзы ливнем текут по его щекам, но на самом деле он просто смотрит в тёмный потолок, и на лице у него очень спокойное выражение. Ему кажется, что он весь - ожидание. Он слушает шум города из приоткрытого окна, следит за тем, как неоновые отголоски рекламы проникают в его комнату, целуют стены и вновь ускользают. Там, за окном, жизнь!
Море превращается в реку, а потом остаётся бежать всего-то тоненьким ручейком, а ещё позже переходит в пустыню - такую же бескрайнюю, как море... Всё это напоминает картины одного странного художника, который рисовал облака, превращающиеся в корабли, и сугробы, при ближайшем рассмотрении оказывавшиеся белыми постелями. Так случилось и с Джо. Он словно бы прожил за эти два дня без Тома много лет. Море, раньше бушевавшее в нём со страшной силой, вдруг замерло, и только волны с тихим шипением выбрасывались на белый песок. А потом море превратилось в бездонную жаркую пустыню, и в ней сейчас изнывал Джо - от голода, от жажды, от тоски по Тому. Он мучился без его голоса, без его прикосновений, губ, рук, дыхания, запаха. Тело предало Джозефа моментально и бесповоротно. Он не думал, что будет так скучать, так изнывать по Тому - до настоящей ломки, подкидывающей на кровати, скручивающей под одеялом.
Он кладёт руку на член, намереваясь подрочить, чтобы отпустило хотя бы немного, но через три-четыре движения понимает, что всё это - тоже имитация, и убирает руку с чувством почти что обречённости.
Засыпает Джо мрачным, тревожным, нервным сном, который сулит ему абсолютно больное пробуждение.
Просыпается он резко - от чужого присутствия в комнате, и ещё до того, как он ощущает руки Тома на своём теле, в груди его вспыхивает белая вспышка радости, и она лишь первая - а за ней все ощущения следуют тоже вспышками, только уже красными.
Харди пьян, страшно пьян, и груб, и он распаляется ещё больше от собственной грубости. Он стаскивает с Джо пижаму, намеренно делая ему больно, кусает, щиплет его, закручивает ему пальцами кожу в самых нежных местах, снова кусает, стискивает, хватает, выкручивает, выламывает ему руки, давит на затылок, прижимая к постели, дёргает вверх за бёдра, и ему не до смазки, не до презервативов - он плюёт на ладонь, быстро размазывает слюну по члену и засаживает Джо, при этом лицо его кривится, как от боли, но Джо этого не видит. Джо стонет в голос, открытым ртом в подушку, и сжимает в кулаках простыни. Да что там стонет, он орёт от боли - и страшного удовольствия! Он не сопротивляется, не сжимается, он подаётся навстречу Тому, он хочет сейчас принадлежать ему весь, без остатка, он безумно хочет быть в рабстве, хочет, чтобы его сломали, подавили, лишили выбора - пусть только на эту ночь! И он дождался, господи, дождался того, что Том его снова хочет, трогает, имеет, и это самое сладкое в жизни. Он будет для него кем угодно, сколько угодно, покорной сучкой, если Том так пожелает. Господи, спасибо тебе... это действительно манна небесная, а то он уже потерял надежду...
Харди что-то шепчет, приговаривает, и когда Джо привыкает к ощущениям, когда к нему возвращается возможность что-то слышать, он начинает понимать смысл слов Тома.
- Я же люблю тебя, идиот, люблю, блядь, люблю, сучара ты последняя! - пьяно, отрывисто рычит Том ему в шею и двигается резко, широко, безжалостно, уже полностью прижав Джо к постели и накрыв его своим тяжёлым телом, и беспорядочно, грубо, сминая, зажимает ему рот.
Джозеф ловит его пальцы губами и сосёт их, и, кончая, сотрясается в длинной, бесконечной судороге, так что вся кровать ходит ходуном. Том кончает следом с низкими короткими, почти надсадными криками, но потом ещё некоторое время лежит на Джозефе, расплющив его под собой и не выходя из него, и Джозефу совершенно не хочется, чтобы Том вообще покидал его тело.
Когда Том всё же выходит из него и откидывается рядом на кровать, Джо продолжает лежать на животе и не поворачивается к нему. Он сам не знает почему.
Харди некоторое время тоже не шевелится, потом встаёт и уходит на диван.
Проснувшись, Джозеф думает, что Том сбежал, однако обнаруживает его на кухне с чашкой кофе и газетой. "Надо сказать, - думает Джо, - оба они сейчас выглядят прекрасно: Том - со всеми следами адских алкогольных возлияний на лице, а Джозеф - с уже налившимся синяком под глазом". Он тоже наливает себе кофе и долго мешает жидкость ложечкой в чашке, стоя спиной к Тому, хотя что там мешать - Джо никогда в жизни не клал сахар в кофе!
Он слышит шорох складываемой газеты.
- Джо, - говорит Том, и, как бы он ни старался сказать это развязно и непринуждённо, Джозеф улавливает в его голосе почти жалобные нотки.
Это стыд и чувство вины. О, да!
- Прости меня! - произносит Том.
- За что? - спокойно спрашивает Джозеф и продолжает гонять ложку по фарфоровой чашке, хотя этот звук уже его самого начинает выводить из себя.
Том матерится и оказывается у него за спиной.
- Прости меня... Джо... прости... но ты довёл меня, блядь, реально довёл... Меня давно так не накрывало!
Он хочет коснуться Джозефа, но не смеет. Джо чувствует это и сам к нему тянется, и непроизвольно вытягивает шею, как тогда, в первый раз, в Лондоне - всё, что угодно. Ну, обними же меня уже, давай, Томми, ну, чего же ты ждёшь?! Но Том боится.
- Ты про фингал или про вчерашнюю ночь? - говорит Джо, и в голос его проникает легчайшая тень улыбки.
Том ругается так, что отныне может считаться образцом для подражания даже для самых отпетых чёрных наркодилеров.
- Не переживай, - Джо, наконец, улыбается и поворачивается к Тому. - Фингал я, думаю, заслужил, а вчерашняя ночь мне даже понравилась. Определённо, в потерявшем над собой контроль Томе Харди что-то есть.
И Джозеф поздравляет себя с тем, что снова сумел добиться от Тома совершенно нового выражения лица. Его даже сложно описать. По крайней мере, в интеллигентных выражениях точно нельзя это сделать.
Ну вот, всё кончилось, Том. Теперь можно расслабиться. Всё кончилось, и дай уже покой организму, Харди! Всё, теперь можно перестать бояться того, что всё кончится. Уже. Всё. Кончилось. Утрись, забудь и продолжай дышать. Вдох-выдох! Ну, или сдохни...
Я не буду думать об этом. Сейчас точно не буду. Ночь. Сигарета. Улица, отель. Тупой бармен не понимает, что мне нужно бутылку целиком.
Наутро у меня больная голова, суета на съёмочной площадке. Блядь, да не надо мне вашего кофе! Пива дайте.
Все носятся туда-сюда - потерялся Джозеф. Нет, я не знаю, где он. С чего вы взяли, что я должен это знать?
Я сижу и смотрю на эту беготню. Идиоты, да пусть кто-нибудь съездит к нему, дома он, где ж ему ещё быть...
Не знаю, почему я так в этом уверен. Может быть, мне просто так хочется думать. Пусть он сидит дома, пусть ему будет плохо, пусть ему будет ещё хуже, чем мне сейчас.
Ему какое-то время будет полезно не общаться со мной слишком тесно... Блядь, а я? А я?! Что ж ты, сука, не спросил, что мне будет полезно?! Ты, блядь, задал мне массу вопросов - ну только что впрямую не спросил, кого, где и как я трахал! - кроме самого главного. Ты, блядь, весь такой утончённый эстет - ах, Томми, ты у меня первый и последний, я только не знаю, нужен ты мне или нет! Ну, может, только если потрахаться, - вот это, Том, ты охуенно делаешь! Может быть, стоило меня спросить?
Исхода нет. Да пошёл ты!
Нет, хватит. Всё это уже было в моём прошлом, о котором, в общем-то, все в курсе. И даже нервный срыв.
Хотя нет. Мне ещё не приходилось воевать за счастье. Пора попробовать, пожалуй. Жаль, что воевать придётся с тобой, Джозеф. Ладно. Если мне даже придётся разбить тебе в процессе голову, я это сделаю.
Вот такие чудные и охуенные идеи занимают меня, пока я покупаю в супермаркете бутылку ирландского виски, пока я выхлестываю её в машине на парковке рядом с домом Джо.
Пока мне не приходит в голову, что, может быть, мне стоит сначала ему просто сказать о том, что я чувствую? Пока мне не приходит в голову, что, может быть, он на самом деле идиот и ничего не понимает? Пока мне не приходит в голову, что, может быть, это я тупой мудак? Какого хуя я всё скрывал, рефлексировал не хуже Джо о том, нужны ему мои чувства или нет? Пока мне не приходит в голову, что ничего не может быть глупее, чем сидеть с пустой бутылкой в машине через улицу от его дома. Пока мне не приходит в голову, что, может быть, пора ему сказать о том, что я его люблю?
Сознание выключается вспышкой счастья, как только я вдыхаю его запах в спальне, полной бликов от уличных фонарей. Сознание выключается вспышкой ярости, как только я снова чувствую его тело в своих руках. Сознание выключается, как только я чувствую его. Дальше ничего не помню...
Утро я встречаю на диване в одиночестве. Блядь, что случилось? Или ничего не случилось? Голову ведёт, и вообще мне дурно.
Заглядываю в спальню. Джо на месте, спит, улыбается во сне. На полу его пижама - растерзанная в клочья. Охуеть! Это что, я?! Ох, боже ты мой!
Я с трудом справляюсь с желанием отогнуть одеяло и проверить, он там вообще не покалечен? Блядь, что я наделал?! Вообще, что было? Под глазом у Джо чудный фингал, что неудивительно, ведь двинул я ему от души. Надо было мне не психовать тогда, а остаться и вскрыть кровоподтёк, ведь этому же идиоту такое даже в голову не пришло! Как он теперь пойдёт сниматься, придурок?
Нет, его просто нельзя оставлять одного. Гениальная мысль!
Вот - точно, пусть кривляется, сколько его душе угодно, я потерплю. Я очень-очень постараюсь, и у меня всё получится. Парню охота поиграть? Да на здоровье, пусть только играет при мне.
Я этого хочу. Я его хочу. Я просто хочу жить, как и все люди, а без него у меня это не выходит.
Я сижу на кухне и жду, когда он проснётся. Думаю. Пожалуй, мне надо извиниться.
Появляется Джо. Он психует - ещё немного, и ложка провертит дыру в донышке чашки. Я замечаю, что у меня дрожат руки, и стараюсь аккуратно сложить газету. Блядь, я сейчас сдохну, у меня сил нет смотреть на эту его судорожно выпрямленную спину. Мы оба ждём.
- Джо, - говорю я.
У меня щёки горят от жалости. И я, блядь, не помню, что я делал ночью! И от этого мне ещё хуже!
- Прости меня, - ну, от этого мне точно вреда не будет.
Любовь - жестокая штука, виноваты всегда оба.
- За что? - спрашивает Джо этим своим великосветским тоном.
Пиздец, вот это я просто ненавижу! Блядь, опять та же самая хуйня!
Я встаю и подхожу к нему. Джо не оборачивается, только ложка в его чашке вертится всё быстрее и быстрее. Ещё минута, и взлетит!
Ох, прости, я так тебя люблю, что у меня крышу сносит рядом с тобой. Давай уже, повернись ко мне, ну, пожалуйста!
- Прости меня... Джо... прости... но ты довёл меня, блядь, реально довёл... Меня давно так не накрывало!
Мне так хочется обнять его, и пусть всё катится на хуй, но сначала - сначала я хочу понять, да или нет.
Я всё равно обниму его. Я всё равно буду держать его изо всех сил. Но сначала - да или нет? Ты решил, любимый?
- Ты про фингал или про вчерашнюю ночь? - спрашивает Джо, и я слышу отзвук улыбки в его голосе.
Боже мой! Это - да. Блядь, это - да!
Господи, я тебе должен! Обращайся, если что.
Вслух я говорю что-то совсем другое - матерное, причём машинально, так что я сам слегка поражён тем, как у меня это получается.
- Не переживай, - говорит Джо и поворачивается ко мне.
У счастья ямочки на щеках, и мне хочется немедленно сдохнуть или - наконец-то! - обнять его. Как же я соскучился по тебе, милый, ты бы знал!
Джо говорит:
- Фингал я, думаю, заслужил, а вчерашняя ночь мне даже понравилась. Определённо, в потерявшем над собой контроль Томе Харди что-то есть.
Я чувствую, как у меня вытягивается лицо. Что ж ночью было-то, господи? Я стараюсь осмотреть его как можно незаметнее. На ощупь вроде тоже ничего особенного. Блядь, что было?!
Ладно. Сейчас уже можно поцеловать его, это важнее, остальное выясню потом. Судя по довольному виду Джо, вариантов тут не очень много.
- Прости! - ну так, на всякий случай, ещё раз говорю я. - Я тебя люблю! Прости, что не сказал об этом раньше.
- Сказал, - вздыхает Джозеф, затем утыкается носом мне в плечо и обнимает меня.
Кофе из его чашки выливается мне прямо на спину. Хорошо хоть, что успел остыть, пока Джо болтал в нём ложкой.
- Блядь!
- Прости!
- Да что ж такое-то!
- Том, извини, пожалуйста!
Дежа вю.
Кстати, есть ли у него мазь от синяков? Вроде как нам надо на работу.