Легенда о восьмом марта. часть 1

Продолжаем серию эротической фантастики. Дорогие дамы, посвящается вам ;) И снова прошу прощения за то, что секс будет не сразу, а ближе к концу первой части. Зато во второй его будет много :)

***

В Маруджо, нынешнем курорте, а в недавнем прошлом — сонном городишке на юге Италии, близ Таранто, всякий уличный мальчишка расскажет вам легенду про Атранио и Камиллю, местных святых.

Атранио и Камилля стали своеобразным брендом городка. Восьмого марта, в день их поминовения, во всех церквях города звонят в колокола, к храмам выстраиваются длинные очереди новобрачных, желающих обвенчаться именно в этот день, и женихи в миллионный раз пересказывают невестам историю любви Атранио и Камилли, обросшую толстым слоем мистики.

Эта история, загадочная и жестокая, трогает сердце каждого приезжего. Местные жители привыкли к ней, как к надтреснутому колоколу местного Дуомо, — а мы попробуем очистить ее от мифов и представить, как документальный фильм.

***

Марк Афраний, в прошлом примипил (*старший офицерский чин — прим. ав) Македонского легиона, сосланный в глухомань за убийство пьяного легионера, в последнее время сам не отлипал от чаши с вином.

Зверь-вояка, проливший столько дакийской крови, что ее хватило бы наполнить все ванны Рима, Афраний считал себя человеком хладнокровным и бесчувственным, и имел на то основания. У легионеров он заслужил полупочтительное, полузлобное прозвище «Ледяной Тесак», и сам втайне гордился им. Но служба, которую ему приходилось нести здесь, в глуши, была не по душе ему.

Афраний знал, конечно, что христиане хуже варваров, что они расшатывают власть великого кесаря Диоклетиана, и потому подлежат безжалостному уничтожению, если будут упорствовать в лживой вере своей; он не мог не знать этой истины и не следовать ей. Но...

Афрания мутило от сотен распятых тел, и мутило тем сильнее, чем больше он презирал свою службу. Бой с даками — одно дело, и совсем другое — ежедневное убийство без опасности, без риска, убийство свысока. Внутренний голос, потопляемый Афранием в вине, все громче твердил ему, что его роль — роль труса. Его подчиненные упивались безнаказанностью, и Афраний ненавидел их за это, взыскуя с них малейшую провинность розгами и ночными дозорами.

Сам Афраний втайне не верил ни в каких богов, ни в римских, ни в варварских, а верил только в свой ум и силу. Но это было не его дело, его дело — выполнять приказы, и Афраний выполнял, все чаще думая о смерти в бою, как о блаженной, навсегда утраченной мечте.

Ранее Афраний общался с винным кратером (*большая чаша — прим. ав) только по ночам, являясь на службу собранным и бесстрастным. Но в последнее время его все чаще стали видеть с красным носом. Стражники перешептывались за его спиной, испуганно замолкая при первом его приближении

«Неужели я раскис в этой смрадной дыре настолько, — спрашивал он себя, — что утратил всякую силу духа?»

Он знал, что пьянство растлевает ум. Все чаще его преследовал странный холодок в груди, гадкий и тошнотворный, и все чаще у него кружилась голова, как у дряхлого деда.

***

Он скрывал сам от себя причину своего смятения, хоть и отлично понимал ее.

От пыток и казней обычных христиан его мутило, но не более, и к плебсу и рабам, составлявшим основную их массу, он не мог относиться, как к равным себе. Но недавно ситуация изменилась: в его казематы поступил пленник иного рода — Камилла Плацидия, шестнадцатилетняя дочь местного патриция Киллиана Камилла Плацидия.

Разумеется, арест Камиллы был следствием интриг против ее семьи, и не будь у ее отца врагов, никто не тронул бы Камиллу, молись она хоть ночному горшку, — но она действительно была христианкой. А это означало самое худшее, потому что христиане никогда не отрекались от своей веры, — и даже намного более страшное и невыносимое, чем просто конец.

Афраний встречал Камиллу несколько раз. Однажды она вышла из носилок на городской площади, подошла к фонтану, — и Афраний застыл, как статуя, уставившись на высокую девочку-девушку, легкую и стремительную, как струя прозрачной воды. Она нагнулась, и уголок ткани, откинувшись вниз, приоткрыл кончик груди с тугим соском...

В другой раз он решился заговорить с ней, негодуя на себя, что боится черных глаз Камиллы сильней, чем дакийского копья. Он презирал патрицианок, считал их безмозглыми неженками — так оно и было, конечно, — и боялся вновь убедиться в этом. Но первый же ответ убедил его в обратном:

— Не повредит ли домашнему цветку свежий воздух? Не боится ли госпожа обветрить нос? — Чей нос, господин вояка? Из нас двоих слово «боится» больше подходит вам, ибо я спокойна, а вы дрожите, будто беседуете с тигром.

Бесстрастный Афраний задохнуся, но сумел взять себя в руки:

— А вы сравнитесь с любым тигром! Вы столь же кусачи — но только словами. Я не привык воевать словами. Меч привычней мне... — Да, слово не меч, за рукоятку его не схватишь. Непривычная и странная вещь — слово, не правда ли? Особенно для вояки...

Их пикировка словно счищала с ума Афрания многолетний налет пыли. Камилла была умна, образованна, а Афраний тосковал по изощренной беседе, как по риску и отваге прежних битв.

Единственный человек, с которым Афраний мог быть собой — трезво и ясно мыслящим циником, не строящим иллюзий — жил неподалеку, но с некоторых пор их разделяла пропасть. Это был Гай Грациан, обедневший всадник и любитель древних свитков. Когда-то, еще при Галлиене (*римский император — прим. ав), он попал в опалу, и жизнь его висела на волоске. И тогда Афраний, преданный пес кесаря, совершил тяжкий грех. Он укрыл старого друга в своем доме, а легионеров направил на ложный след. Тогда же он и порвал с Грацианом навсегда, объявив ему, что не желает более разговаривать с врагом кесаря.

Грациан тогда покидал его с тяжким чувством: с благодарностью за сохраненную жизнь и с горечью за погибшую дружбу. Он сказал тогда, что Афраний, когда впадет в опалу (он так и сказал — «когда», а не «если»), всегда сможет рассчитывать на его помощь. Афраний не ответил ему... После убийства Галлиена Грациан обосновался неподалеку от места ссылки Афрания, живя в уединенной вилле, — но они более не виделись ни разу.

... Беседы с Камиллой ограничивались случайными встречами. Афраний ждал их, как хорошей погоды. Он не знал, был ли он интересен Камилле, прочитавшей столько трактатов, сколько не снилось и Грациану. Он не знал ничего, кроме того, что Камилла — единственный в этой глуши ум, равный ему, что она невыносимо хороша, что у нее сверкающие агатовые глаза, от которых режет в сердце, и что никаких надежд на большее, чем случайные встречи, у него нет.

Время от времени к нему приводили окрестных девушек — большегрудых, печальных и пугливых. Иногда их сопровождала мать или свекровь. Афраний возлегал на ложе, а девушка, раздевшись догола, лизала его фаллос. Иногда мать показывала ей, как это делать, иногда они лизали его фаллос вдвоем — и головку и яйца. Потом девушка, сморщившись от стыда и презрения к себе, седлала его, надевалась на его фаллос и раскачивалась на нем, а мать помогала ей, лаская Афранию яйца и анус. Девушки редко изливались семенем, чаще всего Афраний первым впрыскивал в них порцию огненной жидкости, наслаждаясь сладким девичьим лоном — фаллос окунался в него, как в мягкий персик. Иногда, если девушка была красива, Афраний ласкал ее, целовал ей соски, обнимал, прижимал к себе, воображая, что это Камилла... Затем девушка уходила, получив свой сестерций. На улице ее ждал возлюбленный, она отдавала ему выручку, рассказывала о впечатлениях — и они шли домой, обнявшись, а Афраний смотрел на них из окна, думая о Камилле...

И вот Камилла — в его казематах. Камилла, ЕГО Камилла...

***

Как и все легионеры,...