Начало или приходи в четверг -13

На полигоне рядовой Большаков отличился тем, что в перерывах между написанием вывесок и наглядных щитов (которые он «щёлкал», как орешки), умудрился нарисовать большой портрет маршала Гречко.

Нарисовал не по своей прихоти, а в связи с возникшими обстоятельствами.

Вообще-то он потихоньку (то есть — тайком) работал над портретом балерины Бестужевой, и в казарме, где пребывало не менее взвода, собранных в единую бригаду художников, нашёлся человечек, посчитавший, что Большаков «вредит общему делу». Вместо того, чтобы разгребать общую кучу агитационного дерьма, позволяет себе тратить время на что-то личное.

Человечек «капнул» старшине полигона, тот - своему начальнику. Этот начальник - бывший участник войны с немцами, терпеть не мог стукачей. Но разобраться, куда расходуются краски и время вверенных ему богомазов, был обязан.

Так, между Большаковым и ветераном войны, состоялся продолжительный разговор:

— Для кого? — спросил ветеран, указывая на почти завершённый портрет балерины.

— Хочу сделать подарок, — сказал Большаков.

— Красивая баба, — заметил ветеран.

— Прима-балерина очень известного театра.

— Понимаю. Но на службе не положено.

— Так это ж в личное время.

— Личное? Откуда оно здесь у тебя?

— Пишу тексты быстрее всех вот и...

— Пиши ещё больше. Сам знаешь, сколько их надо.

— Тексты писать нудно. Удел усидчивых и бесталанных.

Ветеран насупился. Помимо стукачей он не любил зазнаек и хвастунов.

— У тебя, стало быть, талант?

Большаков указал на портрет балерины:

— Судите сами...

— И что из этого следует?

— Каждый должен делать то, что у него лучше получается. Одним писать, другим - рисовать что-нибудь, стоящее... - и, не задумываясь, ляпнул первое, пришедшее на ум: — Портрет Гречко, например.

— Самого маршала? Портрет? А смогёшь?

— Как два пальца об асфальт...

— Ну-ну, не забывайся!

Ветеран с погонами старшего лейтенанта в задумчивости курил папироску и посматривал - то на Большакова, то на незавершённый холст с изображением красивой женщины. Он повидал на свете разное и скороспелые решения не одобрял:

«Сначала, как в той песенке – «приходи Маруся с гусем – погуляем и закусим». А в итоге – «рыбки не скушали, и Моцарта не послушали». Стукачи-то не перевились».

— Краски откуда? У нас таких нет.

— С собой привёз.

— Так уж и с собой?

— Товарищ старший лейтенант...

— Ладно. Где наша не пропадала! Можешь свой подарок заканчивать. Только портрет министра — в первую очередь! К его приезду успеешь?

— Как два пальца... Успею. Но нужен холст на подрамнике и фотокарточка, с чего срисовывать.

— Лады! Только не подведи ветерана.

Стороны переговоров ударили по рукам.

— И это... — старший лейтенант поскрёб седой затылок. — Пиши, и то, что для полигона надо. Чтобы, так сказать, не вякали. А с теми, кто... — ветеран зыркнул в сторону приготовленных для текстов, грунтованных в синие цвета, металлических щитов, — С ними разберусь... Моё дело.

Половинка лица, выглядывающая из-за стопки щитов, мгновенно исчезла.

...

На рисование головы маршала Гречко Большаков затратил, в общей сложности, не более трёх часов. Но делал это так, что со стороны казалось — двое суток. Нанесёт несколько нужных штрихов и берёт в руки палитру с красками для портрета Нины Георгиевны. Подмажет маршалу височки и — вновь - к портрету балерины.

Поскольку полотно для портрета маршала было без предварительной грунтовки, Боря для его создания применил графический приём, называемый в изобразительном искусстве «сухой кистью». Основой этой техники является нанесение краски на жёсткую кисть, без каких-либо связующих веществ. Некоторое время художник растирает эту краску по палитре, чтобы добиться равномерного распределения её по ворсу, и когда кисть становится почти сухой (отсюда и название техники), работает ею по фактурной поверхности полотна.

Излишне «жирная» кисть может испортить рисунок в любой стадии работы. Здесь требовались: и верный глаз, и чувство меры, и твёрдая рука, и наглая уверенность в успехе. Всё это у девятнадцатилетнего рядового Бориса Николаевича Большакова, имелось с запасом.

Ещё до Армии, он использовал сухую кисть для быстрых пейзажей, натюрмортов, и лиц людей, придуманных «из головы». Портрет конкретного человека рисовал впервые.

— Лиха беда — начало! — сказал он, приступая к работе.

Простым карандашом, так, чтобы линии графита оставались едва приметными, нанёс общие черты сурового лица и задумался над тем, каким колером воспользоваться:

«Английская красная — излишне кирпичного цвета. Архангельская коричневая — чересчур тёмная. Сажа газовая? - Бррррр. Из-за траурного цвета, никуда не годится...»

Ищущий взгляд остановился на тюбике с чёрным Тиоиндиго

Вполне приемлемый цвет для официального портрета министра обороны Советского Союза.

Прикинув, конечный результат колера, Большаков утвердился на этом варианте.

И не ошибся. По расцветке портрет получился солидный и красивый.

Моложавый маршал в полевых кителе и фуражке воззерал поверх предполагаемого строя солдат строгим взглядом военачальника. Крупные черты волевого лица одушевляли очки в роговой оправе, сквозь стёкла которых взгляд, слегка прищуренных глаз, смотрел требовательно и по-отечески внимательно.

Погоны с маршальскими звёздами и накладным гербом, дубовые ветви на воротнике кителя, флажок члена Верховного Совета СССР на отвороте лацкана, говорили о государственности мужа. А две Звезды Героя и двенадцать рядов орденских планок, подтверждали проявленную им отвагу при выполнении воинского долга по защите Отечества.

— Таки получилось! — то ли с удивлением, то ли с восхищением сказал старший лейтенант, принимая от Большакова законченную работу. — Показать начальству надо. Не перепачкаюсь в краске-то?

— Неа, — заверил Большаков. — Краска без растворителей, хорошо впиталась и теперь её ни солнцем, ни водой, ни руками не размазать.

...

После ужина Большакова вызвали «на ковёр» к самому начальнику политотдела армии генералу Репину!

В служебном бараке, где располагался временный штаб полигона, солдату велели ждать. Он присел на краешек стула и слышал, как громогласный голос генерал-майора распекает кого-то из подчинённых.

Наконец офицер-адъютант показал на неплотно прикрытую дверь:

— Проходи.

Не без робости наш рядовой вошёл в указанную комнату и, стараясь не запнуться, доложил о своём прибытии.

В просторном вытянутом помещении вдоль длинного стола сидело, по меньшей мере, два десятка офицеров, званиями от майора и выше. За дальним краем стола восседал сам генерал-майор Репин — крупный рыжеволосый мужик, вольный наказать или миловать каждого, кто присутствовал на заседании.

В помещении ещё стоял наэлектризованный воздух недавнего нагоняя. Кому он доставался, было не ясно, поскольку на всех офицерских лицах сохранилась маска общего ожидания, что, при случае, может прилететь и в их адрес.

Веснушчатое лицо генерала было в нешуточном раздражении. Да что там в раздражении — в яростной злости.

Визит рядового солдата в такую гремучую смесь из начальников был равносилен шагу в разверзнутый кратер действующего вулкана.

При появлении Большакова все лица присутствующих за столом офицеров, разом, повернулись в сторону явившегося. И все они были осуждающе суровы. Словно вопрошали: «Да как ты посмел сюда явиться, салабон!?»

— Что? Кто? Зачем? — прогрохотал генерал. И, видимо вспомнив, неожиданно для всех, сменил интонацию голоса. — Большаков? Это ты портрет Андрея Анатольевича нарисовал?

— Так точно, я! — отважился Большаков.

— Инициатива тоже твоя?

— Так точно!

— Хорошо сделал, молодец! Вручим его, как подарок, от штаба нашей армии.

— Служу Советскому Союзу! — напряжённым от волнения голосом, ответил солдат.

— Чем же тебя за это дело поощрить, рядовой Большаков?.. Хочешь, отпечатаем авторское свидетельство? С моей подписью и печатью штаба армии? Вернёшься на гражданку - пригодится.

Когда говорил генерал, присутствующие смотрели в его сторону. Как только закончил, головы повернулись к Большакову. И одинаково благожелательно улыбались:

«Соглашайся, счастливчик, пока предлагают...»

«Проси отпуск на родину», — своевременно подсказал Большакову сообразительный Борис Петрович. Две другие ипостаси были тоже за этот.

— Благодарю за свидетельство! — сказал Большаков. — Но солдату... лучшая награда — краткосрочный отпуск на родину.

Доброжелательные улыбки сидящих за столом, сменило осуждающее выражение:

«Каков наглец! Ещё смеет, что-то требовать!»

— С какого месяца в Армии? – спросил генерал.

— С начала ноября, товарищ генерал-майор.

Репин в уме прикинул и удовлетворённо кивнул:

— К лету будет больше, полгода. Нормально. Подполковник Поляков...

Названный офицер проворно поднялся со своего места.

— Твой боец?

— Так точно!

— По прибытии в часть, распорядитесь передать начальнику штаба полка мой личный приказ. «За образцовое выполнение задания командования, предоставить рядовому Большакову десятидневный отпуск, с правом выезда на родину».

— Есть, передать ваш приказ о предоставлении краткосрочного отпуска рядовому Большакову! — счастливо засветился замполит Поляков.

Головы, сидевших за столом совещания, улыбались и благосклонно провожали уходящего рядового с одинаковым выражением лиц:

«Каков молодец! Выпросил-таки, что хотел, сучара!»

...

Учения начались внезапно

Когда, в составе таких же «богомазов» и полигонной обслуги из срочников, «кусков» и младших офицеров, он выходил на террасу полигонной столовой, освещённое утренним солнышком крыльцо накрыла моментальная тень, пронеслась над крышами ближайших строений. Оглушительным рёвом реактивного двигателя обозначилась стремительно удаляющимся точкой «МИГа».

Из голубого неба, в район столовой, с пронзительным воем падало что-то массивное, походившее на цилиндр железной бочки из-под дизельного топлива. И всем, смотрящим вверх, показалось, что это, вращающееся и воющее нечто, падает именно на его голову.

Общее оцепенение прервал крик:

— Воздух! - это, что есть силы, орал ветеран с погонами старшего лейтенанта. - Ложиииись!

Кто, где стоял, там же рухнул.

«Сейчас рванёт...» — успел подумать Большаков, упав за куст и прикрыв голову сомкнутыми крест на крест руками.

«Пиздец! — констатировал сообразительный Борик. — Летуны по своим звезданули!»

«Бочка» по стремительной инерции унеслась за крайние строения и, где-то там, бухнула о землю. В безупречно-голубое небо начал подниматься густой столб чёрного дыма.

Сообразив, что «бомбёжка» отменяется, народ, смущённо переговариваясь, стал подниматься и отряхиваться.

Новая волна стремительных теней пронеслась над строениями полигона, оглушив приходящих в себя, неимоверным рёвом. И мгновенно превратилась в исчезающие чёрточки реактивных штурмовиков.

Тут же, дальняя сопка, освещённая мирным солнышком, покрылась всполохами многочисленных разрывов.

За первой волной бомбометателей, понеслась вторая, третья.

Чёрный столб дыма от сброшенной «бочки», продолжающий подниматься вертикально вверх, оказывается, был ничем иным, как знаком, разрешающим лётчикам атаковать всё, что имелось по обратную сторону сигнала...

Два больших вертолёта сели на плоскую вершину крайней сопки. Постояли и взлетели. Тут же с вершины сопки высоко в зенит поднялся, устрашающий своей известностью, бело-чёрный гриб «ядерного» взрыва.

— Бочку с бензином рванули, — сказал старший лейтенант, закуривая. — Мы её два дня назад в шурф заложили. Вот она оттуда и шуганула. Очень натурально получилось.

По спокойному виду бывалого воина, курящего папиросу, не трудно было определить, что свою ложную команду «воздух» он дал по привычке участника настоящей войны, а не забавы ради. И если, появится необходимость, скомандует вновь.

Прищурив один глаз, он оглядывал окрест. Потом глянул на стоящего рядом солдата:

— Небось, очко-то сработало. А?

— Ага, - признался Большаков. – Кино про войну вспомнил.

— Пусть оно так и останется, в кино. А ты, паря, собирай свои краски-картины, да спеши к зданию штаба. Оттуда, аккурат в сторону твоей части «сто тридцать седьмой» пойдёт. ЗИЛ, конечно, не автобус, но всё-одно — транспорт. Вали отсюда к своей балерине. Иначе застрянешь до конца учений. Коль маршал прибыл, начальникам сейчас не до нас с тобой... Езжай, пока я добрый...

...

Большаков открыл дверь в пустующий спортзал с лёгким сердцем вернувшегося домой человека. За те недели, что он провёл здесь, рисуя декорацию к балету, это место стало близким. Здесь его служба получила, пусть временную, но определённость.

Оформление Ленинской комнаты, боевых листков, стенгазет и помещения библиотеки, по сравнению с тем, к чему он возвращался сейчас, не шло ни в какое сравнение.

«Восстановлюсь, после службы в училище, поднаторею и - прямиком в мир театра!» - предполагал он, стоя на пороге. Не спортзала, а по сути - последующей жизни!

«Там столько не оприходованных писек!», - хихикнул в глубине сознания глумливый Борик.

Большаков его услышал, но не одёрнул.

«Правда имеет место быть!» - философски подумал он. И вспомнил... не Бестужеву, нет, а Елену Павловну - первоначальную и настоящую любовницу. С ней он познал науку любить по-мужски: жёстко, разнообразно и... нежно. Теперь всё это было его арсеналом и, несомненно, пригодится.

«Особенно в театре...» - хихикнул Борик, и Большаков согласно кивнул:

— И там особенно.

Мозг Большакова тут же осветил образ Бестужевой:

Это на сегодня иная, ближайшая для арсенала цель - сделать жену подполковника наложницей.

Холодную, расчётливую, умную, недоступную. И чертовски красивую.

Одни только перечисления различных препон вызывали спортивный интерес.

Она должна стать его следующей любовницей. Он её сломит! Нагнёт и заставит стать блядью!

Шагнув в спортзал, Борис с удовлетворением отметил, что за время его отсутствия, никто ничего не испортил, не перемещал, не внёс изменений.

В прохладном, не отапливаемом воздухе, стояли привычные запахи акриловых и масляных красок, щекочущие ноздри, летучие испарения уайт-спирита и чего-то ещё, свойственного только художественным мастерским.

— Ну, здравствуй! — сказал солдат своему залу с очень сантиментальным чувством. — Я вернулся.

Он пронёс в дальнюю глубину незаконченный портрет виртуальной пассии. Посмотрел на него какое-то время, прикидывая следующие этапы работы

«Это, будет сюрприз, который проложит путь к моей снежной королеве, — подумал он, поглаживая подрамник с натянутым полотном, — Надо только, временно, чем-нибудь, заслонить».

Взгляд остановился на тумбочке.

Не извлекая содержимого, Большаков потянул тяжёлую тумбочку от стопки гимнастических матов к месту, где поставил, прислонённым к стене будущий «таран» супружеской обороне Бестужевой.

Задним числом сообразил, что логичнее было бы принести к тумбочке сам подрамник с портретом.

— Ох, и тяжеленая хрень...

Только успел сказать - «хрень» распахнулась, и на дощатый пол, к сапогам художника, посыпалось содержимое верхней полки.

— Дурная голова ногам покоя не даёт, - чертыхнулся он, подбирая рассыпанное.

Перекладывая листы эскизов и альбомы, Большаков вспомнил о рисунке, который сделал по подсказке озорного Борика:

«Не можешь дать за щеку, так хоть нарисуй про это».

Шуточное предложение второй ипостаси солдату понравилась и, играючи воображением, его рука вывела сценку разврата - прогнувшаяся в танце Бестужева, тянется к торчащему члену голого Большакова.

«А ведь хорошо получилось!» — вспомнил Боря, листая альбом в поисках эротического рисунка. Вместо него, увидел край вырванного листа.

— Нифига себе! Кто же это так постарался?

В задумчивости, он перетащил тумбочку к портрету и, со злополучным альбомом в руках, уселся на стул:

«Кому это приспичило ковыряться в моих вещах?»

Когда-то, ещё в начале службы, салабон Большаков, для будущих воспоминаний, попытался вести что-то вроде дневника, записывая туда всё по принципу поющего калмыка - «Что увижу, о том и пою».

Но сержант Намаконов извлёк из тумбочки Большакова (вот ведь сволочная ищейка!) это «этнографическое творчество о солдатском быте в советской Армии» и конфисковал.

Прежде чем уничтожить, повыделывался перед строем и отправил Большакова чистить гальюн на тридцать очков. В одиночку.

«И когда? В самую новогоднюю ночь! - напомнил, ничего не забывающий Борис Петрович. - А в дневнике были неплохие изложения, которые могли бы пригодиться... Весьма неплохие...»

«Умеет изощряться, сволочь!» - сердито подумал Большаков.

Он ясно представляя рожу злопакостного татарчонка с погонами сержанта.

«При случае, я тебе устрою... Изображу в самом непотребном виде... Но всё же, кто вырвал из альбома рисунок?»

«А ты не догадываешься? — подала голос самая умная ипостась. — Ключ от входа в спортзал у кого ещё есть? То-то же...»

— Она его порвала!

«Не факт. Возможно - реквизировала.»

«Ага, чтобы любоваться твоим торчащим «малышом», - хихикнул Борик. – Тсс... Идёт!»

...

— Что-то вы задолголись! Просто извелась, ожидаючи... — в спортивный зал вошла Нина Георгиевна.

Заметив в руках художника известный ей альбом, женщина заметно стушевалась.

— Вы всегда преследуете меня в интимные моменты, — сказал Большаков, у которого мысль, что Бестужева видела и «оценила» похабный «шедевр» с её участием, запустила в рост долго бездействующего «малыша». — Стоит задуматься о вас... немного пофантазировать... и – вот, вы — тут, как тут!

В подтверждение своих слов, он демонстративно повернулся так, что возникший под галифе бугор стал отчётливо виден.

— Извольте убедиться.

— Шутите в прежнем духе? А я вас, действительно, ждала.

— Какие шутки! Я серьёзен, как никогда. Даже возбудился, представляя будущую Лебедь, крадущуюся на пуантах к чужим вещам.

— Не понимаю, — оцепенела подполковница. И стрельнула глазами в причинное место.

Большаков это заметил. И начал наступление:

— Могу уточнить. Зачем вы, без спросу, взяли вон в той в тумбочке альбом и уничтожили лучший из моих рисунков?

Возникла пауза.

Опершись свободной рукой о спинку стула и держа перед собой «вещественное доказательство», солдат застыл в позе карающего судьи, ожидающего от приговорённого к осуждению, искреннего признания и просьбы о помиловании.

Нина Георгиевна стояла со слегка поникшей головой, повёрнутой в сторону противоположной стены. Казалось, что она сожалеет. Но сказала другое:

— Он был ужасен. Сплошная мерзость.

— Неправда. Рисунок был хорош. В него я вложил всё своё старание. Всю страсть. Разве вы не заметили, сколько в нём было страсти?

— Вы... озабоченный человек, Большаков. И пользуетесь тем, что терплю я вас, только по необходимости... Как вы дошли до такого состояния, рядовой?

— Ах, так! Тогда, прошу прощения, разрешите, мадам, рядовому, перед женой подполковника, быть предельно откровенным? — Большаков сделал паузу, выжидая, будут ли возражения? Таковых не последовало.

— Желаете знать, как я дошёл до такой жизни? Почему не скрываю, что ХОЧУ вас? Объясняется просто. У меня оказалась предрасположенность любить чужих жён, как у других есть предрасположенность быть охотником, строителем или военным. У нас с вами, Нина Георгиевна, очень определённые взаимоотношения. Вы жена моего начальника, я — его подчинённый. Здесь всё понятно

Вы, же не будите притворяться, что не заметили? В девятнадцать лет трудно соблюдать воздержание. Это состояние сравнимое с головной болью. Природа тела требует разрядки. И выбор пал на вас.

Бестужева сопротивлялась натиску солдатского откровения, приняв позу актрисы Ермоловой. Помните, на картине Валентина Серова: горделивая, независимой, незыблемая.

«Она непобедима», - думал Большаков, глядя на Бестужеву.

«Непобедимых нет! — возразил патрону правильный Борис Петрович — Всё дело в настойчивости и времени. Неприступные крепости берутся осадой или смелым манёвром!»

А Нина Георгиевна понимала рассуждения Большакова весьма сумбурно, путалась в собственных мыслях:

«Он, что, в самом деле, говорит об этом? Разве я обязана подвергать себя таким унижениям?»

Она ещё взирала на Большакова с высоко поднятой головой, но вскоре отвела взгляд к полу и кончиком правой туфли начала, непроизвольно, повторять контур пятна от когда-то пролитой краски.

Почему-то ей пришла невзрачная идея, что надо будет перекрашивать полы заново. Потом подумалось о чём-то ещё... Наконец - более чёткая мысль: «Зачем я этот дурацкий рисунок из альбома вырвала? Сглупила - И тут же, сама себе: - Нет! Всё правильно. Не хватало ещё, чтобы кто-нибудь его увидел!»

— Ты, эту нарисованную гадость кому-нибудь показывал? — спросила она, не замечая от волнения, что перестала выкать.

Но от Большакова эта существенная деталь состояния низложенной начальницы не ускользнула.

— Только тебе и себе, — сказал он.

«Тёлка не так тверда, как ей бы хотелось казаться», — определил чуткий на такие моменты Борик.

«И склонна к соглашению», — добавил проницательный Борис Петрович.

— Значит, не показывал. Понятно... — Бестужева пересилила себя и подняла глаза на крепко стоящего солдата. — Так, что ты от меня хочешь? Признания в неблаговидном поступке? Хорошо. Считай, что ты его получил. Что ещё? Разрешения онанировать на моё изображение?

— Да, — сказал Большаков по-солдатски прямолинейно. — Я хочу на тебя дрочить, но вживую, в твоём присутствии.

— Охренеть! — в голове Нины Георгиевны пронёсся поток всех матерных слов, что она, когда-либо, слышала. — Ты с ума сошёл, мальчик!

Большаков пожал плечами:

— А что-нибудь более вдохновляющее есть? Всего пару минут, и я смогу приступить к работе. Приводить себя в полноценное состояние руками я научился уже здесь, в Армии. Этим занимаются все солдаты и не только. Офицеры тоже. Потому что, независимо от погон, они – мужики, которым хочется секса. Дрочат на фотки из журналов, на жён офицеров, и телефонисток. На всё, что имеет губки, пизду и попку...

В этом месте бывшая прима-балерина протестующе подняла руку, но от этого отчаянного жеста поток юношеского откровения не прервался:

— Многие дрочат на вас, Нина Георгиевна. Потому что женщины, красивее и желаннее вас, во всём гарнизоне нет!

Борис перешёл на привычное выканье, считая, что таким образом подчеркнёт уважение к соблазняемой им супруге подполковника:

— Даже не представляете, сколько спермы достаётся вашему желудку, вагине, прямой кишке. И сейчас, в эту минуту, десятки членов мысленно проникают в глубь вашего прекрасного тела. Если замрёте - почувствуйте их горячее проникновение... Чувствуете?

Бестужева, слушала точно рыба, выброшенная на берег, беспомощно хватающая воздух. После этих слов, торопливо прикрыла ладонью, открывшейся было рот.

Выплыла сцена её мастурбации в пустой квартире:

«Почему грех порождает грех?» — мелькнуло в её хорошенькой голове...

— А как иначе солдатикам, оторванным на два года от женского тела, противостоять природной необходимости трахаться? — продолжал добивать несчастную жертву Большаков. — Насильничать? Не вариант. Потому что — противозаконно. Только дрочить. Процедура известная. И пользоваться ею надо правильно - к движению кулака включать воображение...

Нина Георгиевна уже догадалась, что всё это было не импровизацией, а хорошо продуманная атака на её женскую честь, которая оказалась к подобному откровению не подготовлена.

А говоривший, отложил альбом и стал расстёгивать гульфик галифе:

— Можете смотреть, как это делается... или отвернуться, Нина... Но не уходите. Ваше присутствие ускорит процесс...

Бестужеву словно столбняком пробило. Не веря в реальность происходящего, она тупо пялилась на, появлявшуюся из прорехи солдатского галифе, солидных размеров «колбасу», с не полностью отрывшейся головкой.

Только когда Большаков обхватил немалое «хозяйство» выпачканными в краску пальцами, нагло улыбаясь, начал гонять его в неплотно сжатом кулаке, натягивая кожу и оголяя багровую залупу, женщина резко отвернулась.

На большее просто не имела сил.

Быстрые, сильные, послушные в любом танце ноги, словно онемели. Как тогда, дома, возле стола, где лежал рисунок.

— Ох, хорошо-то как! — со стоном выдохнул у неё за спиной пересохшим голосом солдат. — Никогда так раньше не балдел! Словно, в самом деле, выебал...

И затих.

С расширенными от невероятного зрелища глазами Бестужева кинулась к выходу.