Прекрасный исландец

Цифры в таблице...

Белые стены стерильно вычищенного офиса, белый потолок с тянущимися по всему периметру хромированными лампами. Запах моющих средств, тёплой бумаги, кофе, освежителей воздуха. Искусственная прохлада от кондиционера. Ряды столов-близнецов, белые рубашки людей, сидящих за компьютерами. Гудение системных блоков, стук клавиатур, щёлкание тостеров, клокотание чайников, кряхтение принтеров, визг телефонов, едва слышный звук кресельных колёс по полу. Монотонные голоса, вежливые и сухие.

Если бы какой-нибудь современный композитор-авангардист вздумал написать симфонию "Рутина", она, без сомнений, звучала бы так.

И посреди всего этого сидит худой паренёк в белой рубашке, галстуке, дорогом костюме. Его светло-русые волосы коротко и крайне аккуратно подстрижены.

Напротив его стола висит прямоугольник большого зеркала. Он, взглянув туда, видит своё юное бледное лицо, усталые глаза. Но надолго отвлекаться и глядеть хоть в зеркало, хоть в окно нельзя. Нужно работать. Нужно поскорее закончить составлять отчёты. Ведь скоро придёт отец и станет спрашивать о них. Нельзя навлечь на себя гнев отца. Отца он боится. Поэтому, вздохнув, юноша отворачивается от зеркала и снова приковывает взгляд к компьютеру, чтобы работать, уже не отвлекаясь ни на что.

Цифры, цифры, таблицы. Выстроившиеся столбцами и строками прямоугольники. Есть ли на свете что-то ещё, кроме них? Или весь этот мир - таблица?

Прямоугольные помещения, прямоугольные столы, прямоугольные экраны мониторов, прямоугольные зеркала и картины на стенах, окна и видные из них силуэты высотных небоскрёбов напротив. И внутри них - те же прямоугольные офисы, такие, как этот. Ячейки огромных таблиц. А все мы - словно цифры, запертые в этих прямоугольных ячейках. "Вот я, - подумал паренёк, - похож на единичку, а Михаил Андреевич - толстяк в круглых очках, на ноль. А Элла Борисовна, грудастая дама с круглыми бёдрами, всегда туго-натуго перетягивает талию широким поясом. Это делает её похожей на восьмёрку. А вот секретарша Инга. Беременная девица с зачёсанными назад волосами, собранными в прямой длинный хвост. Она - пятёрка. А Дима - молодой программист, вечно скорченный, со спиной, изогнутой, словно лебединая шея, напоминает двойку. Тут работает ещё много людей, но я до сих пор даже не знаю их всех...

Да, все мы - цифры, запертые в прямоугольных ячейках таблиц... Опять, опять эти мысли, посторонние глупые мысли. Опять я отвлекаюсь от важного дела! Нужно работать, да, работать. Я ведь уже взрослый. Пора выбросить из головы глупости. Мне нужно думать о процветании фирмы отца, ведь он столько лет и с таким трудом, такими рисками создавал это дело. Ему было непросто, очень непросто. Я же явился на всё готовое. Мои задачи вовсе не так трудны. Вот отцу было трудно! А он справился. Он обеспечил всем меня. И я должен быть его достоин. Только до недавнего времени это у меня, кажется, не слишком хорошо получалось. Но теперь я стал серьёзнее. Конечно, я всё ещё слишком далёк от идеала. Оценки мои в институте отнюдь не отличные. Чаще я сдаю экзамены на "удовлетворительно" или "хорошо". Но к пятому курсу всё будет иначе. Я уже стал куда более внимательным, собранным. Да, я всё ещё порой отвлекаюсь и ошибаюсь в работе. Но уже всё реже и реже..."

Так думает молодой человек и сосредотачивается на работе.

В шесть часов вечера, когда все сотрудники компании, измотанные, расходятся, наконец, по домам, хозяйскому сыну нечего и мечтать об отдыхе. Он не пойдёт домой. Машина с шофёром уже ожидают у входа. Его повезут в институт, на лекции, которые будут идти до 11 часов вечера. Там снова будут таблицы и цифры, стены и люди. И только к полуночи он вернётся домой и сможет лечь спать. Ровно до семи утра. А дальше всё начнётся сызнова.

"О, боже! Сегодня среда, только лишь среда! А будет ещё четверг и пятница. И только в субботу мне будет позволено поспать подольше - до девяти утра. Конечно же, в выходные дни будут занятия в фитнес-клубе, а в воскресенье я должен буду пойти в церковь и выстоять воскресную службу. Я в очередной раз буду молиться вместе с отцом и благодарить Бога, в которого я не верю, за свою счастливую и благополучную жизнь. Но в остальное время я смогу почитать книгу".

Так и живёт этот молодой человек неделю за неделей. Так прожил он уже полтора года. Так проживёт ещё... кто же знает - сколько?

Пускай только попробует он сказать, что жизнь его трудна! Он живёт в огромной и роскошной квартире, разъезжает на "Лэнд Крузере" с личным водителем. Он получает образование в одном из престижнейших вузов страны. Уже начал строить свою карьеру. И не так, как другие - с нуля и без всякой опоры, но под надёжным крылом своего отца. Многие ли могут похвастаться столь удачным стартом жизни? Что же с того, что приходится учиться и работать одновременно? Это же замечательно! Изучать финансовое дело и тут же получать практический опыт. Зачем же бегать по клубам, легкомысленно развлекаться, как другие студенты? Ведь они - лоботрясы, лодыри! Они не приносят никакой пользы обществу, не помогают своим родителям, хотя уже давно могли бы! А он не такой, как эти паразиты. Он - другой. Он чтит своего отца и благодарен тому за всё. Он искренне любит компанию и основанное отцом дело, которое так сытно кормит их обоих, будет продолжать его достойно. Он не может, не имеет права думать нечто иное. И, уж тем более, об этом сказать.

Ибо кто он без отца? Кто он сам по себе? Совершенно никто! Пустое место. Он не поступил бы в вуз и, конечно, вовеки не нашёл бы более-менее престижной работы. Впрочем, на непрестижную - дворником или грузчиком, скажем - тоже не поступил бы. Он слаб, даже несмотря на регулярные занятие фитнесом, да и улицы мести не умеет. Словом, без отца он никто. Без отца он попросту погиб бы. А так - человеком станет. Настоящим, деловым человеком. Успешным, уважаемым, богатым.

И у него будет своя семья. Ячейка общества! Снова ячейка. Окончив вуз, он женится. Уже даже известно, на ком. На дочери компаньона и друга отца. На красавице, воспитанной и благопристойной девушке, которая бережёт себя для него и будет ему образцовой женой.

И у них будут непременно сыновья. Наследники. И нужно будет работать ещё больше, больше. Чтобы обеспечить их. Чтобы перенять бразды правления у отца, когда он будет уже стар. Чтобы оставить своим сыновьям большое налаженное дело.

А потом всё закончится. Из офисной таблицы он переберётся в иную таблицу - на кладбище. В прямоугольный ящик. Под прямоугольную плиту за прямоугольной оградкой. Это и будет последняя ячейка, в которой он останется навсегда. И почему же думать об этой перспективе отраднее, чем о всех прочих?..

Парень смотрит из окна дорогой иномарки. Мимо пролетает вечерняя Москва. Яркая, разноцветная, с манящими дверями театров, ресторанов, клубов. Старинные дома, выстроенные в духе классицизма и барокко, перемежаются с современными. Цветут пёстрыми коврами клумбы, деревья, нарядившись в юную листву, трепещут под лаской майского ветерка.

По тротуарам шествует разномастная толпа. Когда автомобиль останавливается на светофоре или попадает в пробку - можно поглядеть на людей. Вот стоит у своего байка парень лет двадцати пяти. У него длинные густые волосы. Он одет в куртку-косуху и кожаные штаны. На груди висит большая металлическая пентаграмма. На руке - шипованный браслет. Рокер курит длинную тонкую сигарету. Он курит красиво. Он красив сам. Мужественный, высокий человек. Но вот светофор переключается, и машина трогается дальше. Красивый металлист исчезает из поля зрения нашего героя навсегда.

А вот другие люди. Ярко одетые девушки в мини-юбках. Они смеются, они несут в руках воздушные шары в виде каких-то мультяшных персонажей. Вот беззастенчиво целуется прямо посреди улицы парочка.

Паренёк в машине вздыхает. Он девственник, он никогда не целовался, он никого никогда не любил. Он едва ли полюбит и в будущем. У него будет жена, будет семья. А любви не будет. Это уже известно.

Там, в городе - жизнь. Настоящая жизнь. И, кажется, она совсем близко. Стоит только протянуть руку. Только бронированное стекло отделяет от неё. Оно такое тонкое, менее сантиметра. Но, словно десять крепостных стен, огораживает от мира. Так цифру, помещённую в ячейку таблицы, отделяет от остального мира лишь тоненькая чёрточка. Но цифра никогда не сможет покинуть отведённый ей прямоугольник.

Нет, та жизнь, что снаружи, не прекрасна. Вот рядом едет переполненный автобус. В нём злые, потные лица людей. Кто-то из них кидает ненавидящий взгляд на ухоженного юношу в иномарке. Тот отворачивается и пересаживается поближе к другому окну. На тротуаре словно бы сидит гигантский нетопырь - это, скорчившись, просит милостыню старуха, закутанная в чёрное. Перед нею стоит иконка и распростёрт мешок с поданными монетами и купюрами. А рядом, на скамье между цветочными тумбами валяется грязный и пьяный вусмерть бомж. И всё это - в центре Москвы. Среди сверкающих витрин, бутиков, ресторанов, красивых старинных домов. Возле самого отеля "Риц-Карлтон" и неподалёку от Кремля.

ничего удивительного во всём этом нет. Так было уже давно. Так было всегда. Он помнит, что видел всё то же самое вблизи. Очень давно, ещё когда мать была жива. Когда-то они гуляли вдвоём по улицам, по этим и по другим. Ходили по праздникам в "Макдоналдс" и зоопарк, ездили на автобусах и в метро, сидели в парках и у прудов со стаканчиками мороженого или сладкой ватой. Нет, не часто, только иногда. Отец был в то время небогатым. Простым госслужащим. И жили они в однокомнатной квартире в панельном доме.

А потом матери не стало, а вместе с ней ушли навсегда и прогулки, и "Макдоналдс", и зоопарки. Их сменила строгая дисциплина, усердная учёба, сотни правил. Суровое воспитание отца, который за всякое ослушание, за плохие оценки подвергал сына жестоким телесным наказаниям. Пока была жива мать, она холила и лелеяла своего сына и никому - даже мужу не позволила бы дотронуться до него. Но она умерла, и отец начал применять те методы воспитания, которые считал правильными. Он хотел воспитать настоящего мужчину - умного, серьёзного, достойного, трудолюбивого, старательного, нравственного.

В то же время и другого рода перемены начались в жизни. У отца появились деньги. Много денег. Один близкий друг пригласил того стать компаньоном в некоем рискованном, но большом деле. Оно удалось. Уже первые два года принесли огромные прибыли. Отец обзавёлся дорогой машиной, потом ещё одной. Перевёл сына в частную престижную школу. Ещё год. Ещё один. Доходы всё росли. Вот уже переезд на новую квартиру. Огромные апартаменты в центре Москвы. Потом вырос загородный дом. За ним - второй. Недавно куплены были ещё несколько квартир в разных точках Москвы.

Но и та старая маленькая квартира почему-то до сих пор осталась в собственности и пустует где-то в Солнцево. Она никому не нужна. Но что с того? Имея столько элитной недвижимости, немудрено забыть о подобной мелочи.

Довольно воспоминаний. Всё, приехали в институт. Нужно быть внимательным, сосредоточенным. Слушать лекции и всё-всё понять. И наш герой слушает. Он всё записывает, старается вникнуть и разобраться в материале. Никто не отвлекает его перешёптываниями или глупыми смс-ками. Это всё бывает у других студентов. А с ним почти что и не общаются. Нет, плохих отношений не сложилось с однокурсниками. Но не сложилось и хороших. Можно сказать - никаких нет. "Привет", "Пока". "Нет запасной ручки?", "Что задали к семинару?". Вот и всё общение. Никому с ним не интересно. Ему не интересно ни с кем. У него нет друзей. Он застенчивый, он робкий. Но причины такого его одиночества, пожалуй, даже не в этом. Всех студентов ВШЭ можно разделить на две категории. Первые - это отпрыски мажоров. Их воткнули в престижный вуз ради формальной корочки родители. Такие студенты не учатся, но только вяло пытаются создать видимость учёбы, а в остальное время прожигают молодость во всяческих легкомысленных развлечениях. Вторые же происходят из простых семей. Они поступили без протекции, они учатся прилежно, чтобы выбиться однажды в лучшую жизнь, такую, которая другим досталась просто так. Но и они тоже веселы и беззаботны. Они тоже гуляют и развлекаются на свой манер, сообразно своим финансам. Две этих группы словно бы живут в разных мирах, внешне мало внимания обращая друг на друга. В душе, однако, "мажоры" презирают "нищебродов", а те, в свою очередь, тихо ненавидят "мажоров".

Герой же нашего повествования, если иметь в виду его материальное положение, причисляется, безусловно, к богачам. Но им он чужой. Он учится. Он работает. Он никогда не пойдёт с ними на тусовку, не поговорит о "клубах, тёлках, рэпе" и прочем. Его внутренне куда сильнее тянет к простым студентам. Они интереснее, эрудированнее, приятнее в манере говорить, даже смотреть. Но только они-то сами никогда не примут его как своего. Он один, как инопланетянин здесь. Так часто слушает какие-то разговоры, но ничего не понимает, будто бы говорят на совершенно незнакомом иностранном языке. Ну, что же! Пусть так. Всё равно не до них. Нужно учиться. Нужно заниматься. Нужно всё-всё понять.

Лекции невыносимо долгие. Ему кажется, что он смотрит на часы редко. Но на самом деле иногда не проходит и двух минут. Уже хочется думать только о постели и о сне. Только нельзя, нельзя. Скоро сессия. Что он скажет отцу, если получит тройки в зачётку? А пока уровень понимания материала таков, что на более высокие оценки сдать не получится. "Боже, ну неужели я такой глупый? Я так стараюсь, столько занимаюсь, а всё равно и в учёбе, и на работе я всё время совершаю ошибки, ошибки, ошибки. И когда им будет конец? Другие чуть-чуть напрягутся, позанимаются, вникнут - и отличники. А я... Мой отец хотел бы иметь другого сына. С радостью обменял бы он меня на кого-нибудь из умных одногруппников".

Снова цифры, таблицы, задачи, расчёты. Кажется, ещё немного, и попросту кровь брызнет из глаз. Или из мозга. "Ну-ну, чего разнюнился? Да люди по двенадцать часов в день на стройке вкалывают. На холоде, на жаре. Вот у кого жизнь плоха. А ты что? Видишь себе в помещении на мягком стуле. Нужно - топят. Нужно - кондиционируют. Домой поедешь на машине. И на какой!"

И вот лекции окончены на сегодня. Паренёк встаёт и идёт по коридорам на плохо двигающихся ногах. Говорит кому-то в ответ вялые "Пока", даже не видя, кому именно.

Снова машина везёт его по городу - теперь ночному, залитому огнями всех цветов. Только они плывут в пространстве, словно нарисованные люминесцентной акварелью. Тело всё онемевшее, чужое. Голова тяжела. Парень ложится на кожаное сиденье и бессмысленно смотрит в окна. Даже не смотрит, так как не может сфокусировать взгляда. И на минуту вдруг кажется, что нет ни машины, ни домов. Что это космос несётся вокруг. Красивый, сияющий, бескрайний. С мириадами звёзд и разноцветных планет. Тут нет ни таблиц, ни цифр, ни мелочных дел. Как только можно было выдумать, что всё это есть? И тела у него тоже больше нет. Он - бесплотный дух, несущийся через пространство.

Но вот - словно толчок в бок. Машина остановилась. Приехали домой.

Отец встречает в коридоре.

- Что, прибыл?

Разве же он не видит сам?

- Да, папа.

- Так, так. Поставь ботинки на полку, как полагается. И протереть щёткой не забудь. Думаешь, если у нас есть теперь домработницы, то можно деградировать и превращаться в паразита? Я полагал, что ты давно уже приучен к порядку. А ты вот снова швыряешь туфли, как попало.

- Нет, конечно же, так нельзя, папа. Я просто устал.

- Устал? От чего? Ты молодой, здоровый! Я в твои годы знать не знал вот этого слова "Устал". А я ведь в студенчестве на стройке пахал с утра до вечера. Выходных никаких не знал. Каникул. И учился я на "отлично", а не так, как ты. И матери больной помогал. Всегда в доме чистота была, порядок. Продукты куплены. Всё делал я. Не прислуга никакая. И никогда я не говорил, что устал. И теперь я никогда так не говорю. Хоть не юноша уже, как ты, а не говорю. Нет никакого "Устал!". Есть обязанности, которые необходимо выполнять, вот и всё!

Слово "устал" - это кнопка, которая неизменно включает пластинку с этой песней. Не нужно его произносить. Известно же, что нельзя. Но иногда оно само срывается с губ.

- Что в институте?

- Всё хорошо, - отвечает студент, чистя свою обувь.

- Что по банковскому менеджменту проходите? Управление активами уже было?

- Как раз сегодня.

- Всё понял?

- Да, папа. Я понял.

- Смотри мне. Умение управлять активами пригодится тебе вскоре. Я намерен поручить тебе нечто очень ответственное

Теперь иди спать.

Наш герой, наконец, один. Он принимает наскоро душ, после запирается в своей комнате и валится на кровать. Часы сна, блаженного сна! Только бы не снились опять кошмары. А они приходят так часто! Даже не то чтобы кошмары - просто тревожные сны, тяжёлые до удушливости, тягучие. Остаётся только надеяться, что сегодня они не явятся. В любом случае, нужно спать! Перед тем, как провалиться в пучину обволакивающего сна, парень думает почему-то о железном браслете с шипами. Это ведь дешёвка. Дешёвое украшение, купленное где-нибудь в переходе метро за считаные рубли. Только почему, почему подаренный отцом "Ролекс" из золота с бриллиантовыми инкрустациями в циферблате он бы с радостью обменял на этот браслет?.. Но мысли уже туманятся. Он засыпает. Вот таков обычный день жизни нашего героя...

Кто этот парень? Это был я? Да, это был я. Нет, это был не я. Словом, не знаю. Всё же, говорить о нём в дальнейшем стану от первого лица. Потому что пришло время рассказывать о событиях, что превратили его в меня сегодняшнего. Все мы в течение жизни несколько раз умираем, только не замечаем этого. Мы умираем, продолжая жить. Оглянись назад. Скажем, на пять, на десять лет. И спроси себя - много ли общего у меня с тем, кого я вспоминаю? Многое ли осталось во мне сегодняшнем от того меня? Вот я, на двадцать третьем году своей жизни, сейчас вспоминаю себя, того, что был где-то пять лет назад, и не нахожу никаких сходств. Или всё же нахожу?..

учился на втором курсе, когда всё произошло. Я явился, как обычно, на своё рабочее место. Отец должен был встретиться с одним из вкладополучателей утром и приехать к одиннадцати сюда. Но минул полдень, а его всё не было. По офису прошли разговоры, что, мол, шеф что-то задерживается. Я не усмотрел в этом ничего особенного. Пробки в Москве способны надолго замуровать машину. Но потом я подумал - какие-такие пробки? Между девятью утра и полуднем дороги Москвы свободны. Да и Яндекс даёт 1 балл по заторам на дорогах. В конце концов, если даже поломалась машина, он воспользовался бы такси. А ведь его уже больше часа дожидается финансовый директор. Телефон отца недоступен.

У меня уже появляется некое смутное предчувствие. Не у меня одного - оно висит в воздухе. Среди сотрудников ползёт невнятный взволнованный шёпоток.

Но все продолжают работать. Щёлкают клавиши. Играет симфония "Рутина". Но сегодня она звучит как-то иначе, как-то замедленно, настороженно.

А потом пришли полицейские. С ними был ещё врач. Клавиши смолкли, как кузнечики перед грозой.

Трое мужчин, солидных, в звании полковников, несли свои увесистые животы меж рядов столов, компьютеров и застывших в оцепенении сотрудников. Они шли ко мне. Их равнодушные лица плыли в белёсом свете матовых ламп. В сущности, я всё уже понял.

- Карлов Глеб Николаевич?

- Да, это я. Что случилось?

Я прекрасно знал, что. И все сотрудники, конечно, догадались. Как же они пялились на пришедших и на меня!

- Пройдёмте в отдельный кабинет, прошу вас.

Помню, как они говорили - равнодушными, какими-то автоматическими голосами: "Ваш отец, Карлов Николай, погиб сегодня в автомобильной катастрофе. Обстоятельства случившегося выясняются. Водитель также погиб на месте..."

Врач дал мне выпить какие-то успокоительные лекарства. Я плохо помню, что говорил, что делал тогда. Кажется, ничего. Я был в каком-то очень странном состоянии. У меня как будто отсутствовали все чувства. В произошедшее я не верил. То есть, верил, только не до конца.

Организацией похорон и поминок мне, к счастью, не пришлось заниматься. Я бы и не смог. Всё это взял на себя Александр Филатов, друг отца и его компаньон, вместе с которым они и создали фирму и управляли ею все эти годы.

Похороны я уже могу вспомнить довольно отчётливо. Отца хоронили в закрытом гробу. Слишком страшные были увечья, точнее, мало что осталось от тела, как говорили мне. Машину ведь как будто расплющило, и она горела. Но мне было даже легче от того, что не нужно будет видеть лица покойного, наклоняться к нему, целовать в лоб. Это было бы выше моих сил.

Но у гроба стояла большая фотография отца, перевязанная чёрной лентой. Я всё время опускал глаза, чтобы только на неё не взглянуть. Мне казалось, что отец смотрит с неё на меня угрожающе. Он, впрочем, при жизни так часто и смотрел. Его нельзя было назвать некрасивым, но поджатый рот, колкие, пронзительные глаза, всё лицо, на котором никогда не было улыбки, делали наружность неприятной. Он, впрочем, порой улыбался на переговорах. Деловой, официальной улыбкой. Но искренне, по-настоящему - никогда.

Поминки были очень глупыми. Впрочем, это в принципе глупое мероприятие. Зачем по случаю смерти человека устраивать нечто, внешне похожее на праздник? Тот же стол, уставленный едой и алкогольными напитками, то же сборище гостей, которые говорят фальшивые речи, напиваются и объедаются на дармовщину?

Мы сидели тогда в большом банкетном холле одного известного ресторана. Собрались все многочисленные сотрудники предприятия. Они несли всякую чушь о том, как скорбят о добром и справедливом шефе, ушедшем так рано - всего лишь в сорок пять лет. Мне было в определенной мере противно слушать их слова. Александр тоже сидел и криво улыбался, скептически кивал.

Ну кто же поверит в то, что эти люди и правда любили своего начальника Карлова? Вот Михаил Андреевич? Да сколько раз я сам слышал, как отец его распекал! А он стоял, потупившись, в своих круглых очках, как пристыженный школьник. Или Инга? Кто ей поверит, когда она рассказывает чуть ли не со слезами, какой замечательный был шеф. Я ведь помню, как совсем недавно отец раскритиковал её и унизил на совещании, после чего её увезли на скорой помощи с угрозой выкидыша. Впрочем, всё обошлось благополучно.

Все эти люди попросту терпели всё ради хорошей зарплаты, какую трудно будет найти где-то в другом месте.

Ну а я? Что сказал бы я?

Но меня не трогали и не просили ничего говорить. Я смотрелся так, как будто плохо себя чувствую. Это и вправду было так. Я ничего не ел и не пил. В голову, против воли, лезли какие-то омерзительные мысли - я думал о том, что спрятали в закрытом гробу и как это выглядело. Я не хотел этого себе представлять, но словно кто-то насильно впихивал мне в голову эти омерзительные картины. Я даже глядеть не мог на еду. Особенно на мясо. Оно казалось мне... Да, не стоит и говорить... Какое-то наваждение, навязчивый бред.

Это не оставляло меня до самого вечера. Даже когда всё, наконец, окончилось и я вернулся в пустую квартиру. Я лёг в кровать, но долго не спал, хотя был смертельно уставшим. Стоило закрыть глаза, и в воображении рисовалась всякая мерзость. Потом я пошёл в туалет, где меня попросту вырвало. После этого стало легче, и я смог заснуть.

Плохо помню последующие дни... Только отдельные эпизоды всплывают в памяти. Вот я брожу один по улицам. Без цели, без смысла. Как безумный. Вот курю сигарету на скамье у фонтана, где-то в центре города.

Я курил не первый раз в жизни. Когда-то я уже купил пачку сигарет и покуривал иногда, изредка, где-то прячась. Но отец однажды как-то учуял от меня запах и устроил настоящий обыск моей комнаты, моих вещей, карманов, портфеля и нашёл ту самую злосчастную пачку, уже почти пустую. Мне до сих пор страшно вспоминать, что за этим последовало. Отец, отец, почему ты так поступил со мной тогда? Ты заботился таким образом о моём здоровье? В самом деле?! И для этого ты нанёс этому самому здоровью куда больший вред, чем могли бы и сто пачек этих несчастных сигарет? Ну-ка, сделай-ка это теперь!

Нет, нет же! Просто ты решил когда-то, раз и навсегда, даже не решил, а впитал в мозг с чужих слов, что курение - это плохо. Плохо, и всё тут! Ты сам никогда не курил, и никто в твоём доме не должен был этого делать. А я посмел ослушаться его непререкаемое высочество. Вот почему ты тогда выпорол меня до крови, как какой-то средневековый инквизитор!

С того дня я не курил. Но обыски моих вещей регулярно производились. Последнее время отец не сам обыскивал меня, но тайно поручал это делать приходящей прислуге. Я всегда понимал, приходя домой, что в вещах моих копались. Искали, разумеется, не только сигареты. Многие вещи были запрещены для меня. И хотя уже очень давно ничего "криминального" я у себя не держал, отец с какой-то маниакальной настойчивостью всё продолжал меня "шмонать", как преступника.

Вот только теперь это прекратиться навсегда...

Ночью опять мучили кошмары. Мне было страшно. Всё казалось, что по большой пустой квартире кто-то ходит. Хотя я знал, что никого и нигде нет. То есть... не должно быть. Я несколько раз вставал, обходил все комнаты, проверял, хорошо ли заперты двери и окна. Это были глупые действия, ведь в подъездах стоят камеры, круглые сутки дежурит служба безопасности. А уж на тридцатый этаж в окна точно никто не заберётся. Но я всё равно вставал с постели и обходил все комнаты. Везде включал свет. Кого же я думал увидеть, ну кого? Комнаты были пусты.

Только в кабинет отца заглядывать я не решился. "Глупо, ну глупо же!" - говорил я себе, но всё равно чувствовал, как весь дрожу.

Я подошёл к двери, невесть зачем прислонился к ней ухом и прислушался. В какой-то момент показалось, что я нечто услышал. Какой-то звук там, в кабинете. Как будто что-то двигали по полу... Лавка! Это она, только она может так мерзостно скрежетать о пол.

Ах, да, вы же не знаете. Нужно пояснить, о чём речь. У отца была старая-престарая деревянная лавка, когда-то принадлежавшая ещё его прадеду. Тот в 30-е годы порол на ней своих сыновей. А они потом - своих. Отец, должно быть, тоже полежал в своё время на ней, хотя никогда не говорил об этом. И он хранил её, эту мерзостную старую рухлядь, будто некую семейную реликвию! И меня, меня тоже много раз заставлял ложиться на неё. Никогда не забуду, как он запирал дверь, выдвигал на середину комнаты чёртову лавку... Она так жутко скрежетала о ламинат. Ледяной голос приказывал мне: "Снимай штаны и ложись". И мне ничего не оставалось, кроме как подчиниться. Дальше начиналась ужасная пытка. Принимался за работу прут, всегда бывший наготове. Он впивался со свистом в моё тело. А я повторял про себя только одно: "Я не закричу, не закричу...". Но на пятнадцатом, на двадцатом ударе всё равно начинал кричать. Потом я всё же научился переносить наказания без крика.

Конечно, уже довольно давно порки прекратились. Но она всё ещё там. Эта лавка... Всё ещё стоит в кабинете отца. И я готов поклясться, что несколько секунд назад слышал, как она двинулась по полу.

Я замер и прислушался. Всё тихо. Бред! Какой же бред. Может быть, выпить успокоительные таблетки? А я даже не знаю, где они лежат. Я ничего такого не принимал никогда.

Всё же я пошёл в гостиную и долго копался в ящиках серванта. Нашёл аптечку, только ничего подходящего в ней не было. Только лишь жаропонижающие, средства от головной боли и "Мезим". Какое же хорошее было у отца здоровье! Он мог жить очень и очень долго.

взять себя в руки, я везде погасил свет и вернулся в свою спальню.

Я лёг в кровать и укрылся с головой. Сон не шёл. Всё не давали покоя какие-то звуки. Временами удавалось ненадолго задремать. Но в какой-то момент будто бы кто-то толкал меня в бок. Я вздрагивал и просыпался. И просто лежал долго с закрытыми глазами, пытаясь думать о чём-то хорошем. О вещах, которые я днём купил, о книге, которую начал читать, о планах на день завтрашний.

Вдруг - за стеною послышались звуки. Не могло быть сомнений, что это на самом деле. Это уже не кажется. Слишком громко и отчётливо. Там, в кабинете отца, что-то двигалось. Сначала скользнуло по полу, потом тихо прошуршало по ковру.

Щёлкает замок, открывается дверь. Тук-тук, тук-тук, как будто идут на деревянных костылях по коридору. Не быстро, нет, очень медленно, но всё ближе и ближе. Тук-тук, тук-тук. И ещё что-то шуршит там же. Надо встать, подпереть чем-то дверь. Вот, скажем, письменным столом. Но я не могу встать с кровати, вообще не могу пошевелиться.

Дверь моей комнаты медленно распахивается. Всё, слишком поздно. Она пришла. Вот уже показался в проёме деревянный угол. За ним и передние ножки. Вот она и вся уже здесь. В комнате. Она ступает на своих четырёх деревянных подпорках, будто старая, больная коза. А за нею ползёт, извиваясь, как мерзкий крысиный хвост, длинный тонкий прут.

"Нет, нет, я не закричу, не закричу, не закричу!.."

Я проснулся от того, что упал с кровати. К счастью, мягкий ворс ковра смягчил удар. Я сел ошалело на ковре. Уже было совсем светло. В комнате, разумеется, ничего страшного не было. Только то, что и должно здесь находиться. Я встал и откинул шторы. Утренний свет врывался в окна, стёкла небоскрёбов горели в розово-золотистом свете. Искрилась вода в реке. По дорогам уже ползли вовсю машины, казавшиеся отсюда разноцветными жуками с глянцевыми крыльями.

Ночные страхи рассеялись. Мне стало на удивление хорошо и легко. Я умылся, прошествовал бодро на кухню и включил радио. Чёрт возьми, "Эхо Москвы". Отец всё время его слушал. Или ещё временами "Деловое радио". Кажется, музыку он совсем не любил. Считал ненужной, бесполезной вещью. Слушал только программы о бизнесе, о политике... Я перенастроил приёмник на "Ретро-ФМ".

"Gimme gimme gimme a man after midnight Won`t somebody help me chase the shadows away", - пели бессмертные вокалисты "Абба" своими голосами, похожими на солнечные лучи в тёплом масле.

Я принялся готовить себе завтрак. Уже лет семь этим занимались приходящие домработницы, но я больше никогда не буду никого приглашать. Водителя своего уволю тоже. Мерзкий тип. Не столько возил меня, сколько шпионил за мной. Пускай ищет теперь другую работу.

Выжать стакан апельсинового сока, поджарить яичницу с сыром и зеленью было совсем не сложно. Я давно это умел. Буду готовить теперь сам. Или ходить, когда захочется, в рестораны и кафе. Но никто, никакие посторонние люди больше не будут шнырять по моей квартире.

После завтрака я решился кое-что сделать. Съездив в ближайший магазин товаров для дачи и сада, я купил там большой топор.

И вот я снова стою перед дверью отцовского кабинета и злюсь на себя за то, что так долго не решаюсь войти. В руках сжимая топор.

"Ты же взрослый, взрослый человек! Как глупо".

Как парашютист, отважившийся на прыжок, я резко схватил дверную ручку и вбежал внутрь. Конечно же, никого там не было. Всё предметы стояли на своих местах. Письменный стол, сейфы, книжный шкаф, стеллажи с бумагами, кресла, торшер. А вот и она - притаилась в углу, за баром с напитками. Она укрыта каким-то покрывалом.

Я снял его и вытащил лавку на середину комнаты. Неприятно было касаться её руками. Какая-то брезгливость невольно охватывала меня. Что здесь делает вообще это уродство, этот анахронизм, посреди роскошно обставленного новой элитной мебелью кабинета? Мне показалось, что она двинулась, будто бы присела, готовая на меня наброситься. "Нет, нет, неправда!"

И со злорадством, с исступлением, с какой-то кровожадной яростью я бросился с топором на "врага". "Гори в аду, старая рухлядь!" - заорал я.

Если бы увидел меня тогда кто-нибудь, то вызвал бы, без сомнения, психиатричку.

Я изо всех сил, что у меня были, опустил острие топора на самый хребет лавки. Раздался скрип, топор вошёл в дерево, но и только. Лавка не переломилась сразу, не развалилась на части, как я ожидал. Разрубить её оказалось куда труднее, чем мне то представлялось. Конечно, орудовать топором я не умел. Один раз топор соскочил и едва не попал мне по колену. К счастью, я вовремя успел отпрыгнуть в сторону. Ещё не хватало стать инвалидом по нелепой случайности! Вот хорош я был бы! Но та опасная секунда отрезвила меня. Охладила мой пыл. Теперь я уже аккуратно, осторожно, медленно продолжал раз за разом рубить. Мерзкая вещь скрипела, скрежетала то ли с мольбой о пощаде, то ли с угрозой.

Я очень устал, но у моих ног лежала, наконец, куча деревянных обломков. Отрубленные ножки торчали из неё. Но мне и этого показалось мало.

И вот я стою в Тропарёвском парке, на берегу пруда. Передо мною горит костёр. В нём шипят мерзостные дрова. Это нужно было сделать! Пускай ничего, совсем ничего от неё не останется.

Она хорошо горела. Я с каким-то мрачным наслаждением глядел на огонь. В какой-то момент горящие деревяшки громко стрельнули, брызнув во все стороны снопами искр. Будто проклятая рухлядь испустила свой последний крик.

Я сжёг и обломки прутов

Мне хотелось ещё и помочиться на угли, но, хотя кругом было безлюдно, я всё же на это не решился.

Возвращаться ночевать на Пресненскую набережную я не хотел. "Вообще не буду больше там ночевать, - решил я. - А когда вступлю через полгода в права наследования, то её продам. Вообще всё продам и начну жизнь заново".

Поужинав, я вызвал такси и попросил отвезти меня в Солнцево. В старую однокомнатную квартирку, адрес которой мне с трудом удалось вспомнить...

Я спал на старом, продавленном диване. Но никаких кошмаров, никаких пробуждений в тревоге. Мне снилось только хорошее. Мне снилась мама. А ещё - какие-то бесконечные зелёные поля, залитые солнцем, и радость. Такая, как в песнях "Абба"...

Прошло полгода. Я стою у зеркала, расчёсываю свои довольно длинные, иссиня-чёрные волосы. Как же хочется спать! Но самолёт меня ждать не будет. Я улетаю. Не знаю, когда вернусь. Собственно, вернусь тогда, когда захочу. Меня ничто и нигде не держит. Я совершеннолетний, я вступил в права наследования и теперь могу распоряжаться и собой, и деньгами, как захочу.

Я больше не имею никакого отношения к той фирме. Я полностью передал свою долю Александру. Я больше не пойду в институт. Не хочу ни забирать документы, ни заходить туда. Да и зачем? Пускай сколько угодно звонят мне из деканата. Сим-карта, на которую они будут звонить, уничтожена. Я сжёг её на днях вместе с учебниками, галстуками, пиджаками, туфлями. Со всем, что больше никогда не понадобится мне.

Это освобождение.

Нет, не стану врать никому - я только в начале пути. Мне ещё слишком долго предстоит меняться, бороться, освобождать себя из невидимых внутренних оков. Каждый день, по маленькому шагу я сбрасываю цепи со своей души - звено за звеном.

Всё это время я прожил в Солнцево, в однушке. Странный выбор, если учесть то, что в моём распоряжении находились квартира в Москва-Сити, трёхэтажный особняк в Барвихе и ещё несколько меньших по площади квартир в разных районах Москвы. Я же предпочёл самую скромную из них. И ничуть не жалею об этом. Маленькое пространство и скромнейшая обстановка быстро стали мне привычны, как будто так и было всегда. Здесь меня перестали мучить кошмары. Больше не преследовал призрак отца.

Да у меня теперь и нет никакого другого жилья. Всё уже продано. Открыто несколько депозитных счётов: в рублях один и в евро другой. Пускай растут. Несколько лет я не смогу воспользоваться этими деньгами, но зато, когда срок вклада окончится, набегут хорошие проценты. А пока...

Немалую сумму я оставил себе на жизнь. Я не назову её. Большинству она покажется огромной до неприличия. Но всё зависит от того, с чьим состоянием могу я сравнить своё. Я не олигарх и не кто-то подобный ему. Мне нужно было бы иметь в десять, даже в двадцать раз больше денег, чтобы меня можно было назвать олигархом, да и тогда я был бы беднейшим из них. Я по богатству уступлю и эстрадным звёздам, и звёздам, скажем, мирового футбола, и голливудским актёрам. Рядом со всеми ними я тоже буду бедняком. Но если применить иные критерии - да, мой достаток огромен. Когда нотариус огласил завещание отца, я долго не мог прийти в себя от шока. Оказалось, что я совсем не имел представления о том, насколько отец за последние годы разбогател. И я даже не мог придумать поначалу, что со всем этим делать. Я и теперь не очень представляю, как распоряжусь деньгами.

не хочу строить планы, потому что они делают людей своими рабами. Свободные люди планов не строят. А я теперь свободный человек. Я хочу другого: встречать рассвет и не знать, что готовит наступающий день. Я хочу жить по наитию, не знать сегодня, где я буду завтра. Покоряться только власти своих сиюминутных желаний. Как же долго они томились в темнице! Так пусть теперь вырвутся на волю. Пусть летят и увлекают меня за собой. А я буду, как невесомое перышко под дуновениями ветров, плясать в их разгуле. Мои желания - это и есть я. Истинный человек без личин - это то, чего он хочет. Именно он сам, а не кто-то другой. Осознать истину о своих желаниях означает познать себя.

Теперь моё желание таково - посмотреть мир. Я хочу путешествовать. Хочу видеть красоту мира и его же безобразие. Теперь передо мной открыта вся планета. Меня ждут другие страны и города.

Что буду я делать там? Собирать впечатления...

Самолёт поднялся в воздух. Я смотрел в иллюминатор, как Москва уходит вниз, превращаясь в огромный светящийся ковёр. Небоскрёбы сделались игрушечными домиками, река превратилась в тоненькую ленточку. А над всем этим уже расплывалось зарево холодного мартовского рассвета.

Я откинулся на сидении и закрыл глаза. Я надел плеер. Очень хотелось спать, и музыка сквозь полудрёму казалась слегка дурманящей, будто лёгкий наркотик.

Вскоре Москва исчезла, а вокруг расстилались облака, пронизанные светом утреннего солнца. Пассажиры мучили свои айфоны, пытались утихомирить буянящих малышей, фотографировались или спали. Стюардессы разносили напитки.

Я вдруг сознался себе кое в чём. Ведь я же знаю, что из этой поездки не вернусь девственником. Больше невозможно терпеть. Мне нужно встретить кого-то. Иначе, как мне казалось, я попросту умру.

Но как решиться? Как преодолеть робость? До сих пор этого не удавалось. Но самолёт мчится по небу и уносит меня со скоростью 900 километров в час от прошлого. Что там ждёт меня, в этом путешествии? В этом большом мире, который так долго был от меня сокрыт.

Моё сердце колотилось от волнения. Меня переполняли чувства, которые описать словами почти невозможно. Это была не радость, как можно подумать, не восторг. Я даже не могу сказать, что эти чувства были положительны. Смешались воедино и нечто горькое, и нечто сладкое. Был и страх, и растерянность от неведенья о собственном будущем. Но, вместе с тем, было и нечто другое - бесконечное, необъятное вдохновение. Какая-то бесконечная любовь ко всему. К этому миру, к жизни... К этом облакам, что, как горы взбитых сливок, пролетают за окном. К лазурной голубизне неба, пропитанной лучами солнца. К музыке в своих наушниках, к браслету с шипами на моей руке. К земле, которая там, внизу, под облаками, прячет океаны, горы, леса и города. Красоту и уродство, богатство и нищету, счастье и горе. И множество людей, среди которых, конечно, живёт тот особенный человек, которого я ещё не знаю. Тот мужчина, с которым я скоро встречусь...

Я тогда ещё не знал, как надолго затянется моё путешествие. Вернуться в Москву мне было суждено только через три с половиной года...

Я целый день бродил по Рейкьявику и снимал на смартфон всё, что казалось интересным. Город был небольшим, но уютным и чистым. Было ветрено и прохладно, впрочем, теплее, чем обыкновенно бывает в это время года в Москве. По существу, Исландия вовсе не знает ни зимы, ни лета. Апрель здесь сменяется ноябрём, да и только. Но это мне по душе гораздо больше, чем холодные зимы Москвы и раскалённое лето в ней же.

Я бродил по набережной, вдоль многоэтажных новостроек. Потом - по улицам, среди невысоких, будто игрушечных домиков с яркими крышами. Всюду попадались весьма странные скульптуры. То какая-то металлическая многоножка со словно бы торчащими из спины вилками. Не сразу понял я, что сия конструкция изображает корабль и стоящих на нём людей с воздетыми к небу руками. Я попросил кого-то из прохожих снять меня у этой штуковины. Потом, в одном из дворов, я увидел каменную женщину, очень толстую и несуразную, как первобытное изваяние, с двумя гирями в руках. Правда, интернет мне подсказал, что это вовсе не гири, а вёдра с водой. И зовётся статуя "Водоноска".

А у залива стоял с чемоданом в руке человек, чьё лицо и верхнюю половину тела скрывал надетый на него каменный мешок. Из мешка торчали ноги в костюме и туфлях, руки, в одной из которых был сжат кейс. Но сверху - ничего. Только безликая каменная глыба. "А отличная ведь скульптура!" - подумалось мне. Вот она, суть деловых людей. Это кто же недавно был таким? Лишённым индивидуальности, лишённым лица. Я сфотографировал и его.

А уж фигура у музея Рейкьявика и вовсе не поддавалась никакому разумению. Какая-то лягушачья голова с открытым ртом переходила в несуразное туловище, из которого торчали руки, отдалённо напоминающие человеческие, но располагались они совсем не там, где им бы следовало. Но особенно в ней смешили острые треугольные груди, конусами выступающие из тела и единственная нога, выходящая из подобия рыбьего хвоста.

Люди в городе были одновременно и приветливые, и отстранённые. Почти все местные жители были бледны и беловолосы. По улицам ходило много неформалов, так что я среди них и не выделялся. Мне встречалось очень много красивых мужчин, только я, если и мог выбрать кого-то в толпе, даже представить себе не мог, как подойти, как завязать знакомство. Почти все ходили парами. Кто-то с женой и отпрысками. На таких я старался не смотреть. Но часто я встречал и парней, идущих за руки, и от этого становилось ещё более обидно. Мне казалось, что кто-то вот-вот должен подойти ко мне сам. Я старался ходить с развязным видом, всеми силами демонстрировать, что я гей и что готов отдаться. Кому-то строил глаза, кидал каждому симпатичному мужчине призывной взгляд. Но, кажется, это выходило у меня неубедительно. Глупо робкому и стеснительному юноше пытаться изображать прожжённого развратника. Или проблема была в чём-то другом? Я понял, что таким способом найти секс здесь нельзя. И сам я не слишком-то хотел ложиться в постель со случайным прохожим на улице. Но желание! Оно всё росло во мне, мучило, сводило с ума. Мне ничего больше не хотелось.

Я попробовал сосредоточить внимание на чём-то более возвышенном. Пройтись по музеям. Но судьба словно издевалась надо мной - я натолкнулся случайно на "Музей фаллосов". Хотелось то ли расплакаться, то ли расхохотаться, когда я вошёл внутрь.

В залах музея висели, стояли заспиртованные в банках, закрытые в стеклянных витринах пенисы всевозможных животных, больших и малых. Некоторые превосходили размером мой рост. Китовые, кашалотовые, к примеру. Некоторые же были совсем крохотные. По музею ходили ещё несколько человек. Тут и там раздавалось сдавленное хихиканье. Я тоже поймал себя на том, что невольно улыбаюсь. Выдумал же кто-то такое! Собрал же здесь всё это. Надеюсь только, что органы отнимали уже у умерших животных.

Но когда я наткнулся на слепки с эрегированных членов участников местной спортивной команды, то мне стало совсем не до смеха. Я вышел на улицу, и даже возвышавшийся над городом силуэт Хатльгримскиркьи показался мне то ли гигантским членом, то ли средним пальцем, который издевательски показывал мне этот город.

Захотелось выпить чего-то и успокоиться. Не знаю, как действует алкоголь на других, но у меня он ослабляет желание, как я понял по своему, пока недолгому опыту его потребления. К тому же, я был голоден, и любопытно было испробовать что-то из местной кухни.

Я нашёл один хороший ресторан. Заказал себе Бренвинна - исландского напитка и креветок, запечённых под сыром. Я всё продолжал надеяться, что кто-то обратит на меня внимание здесь. Но общество за обедом мне составили только креветки.

За день я, пожалуй, успел обойти весь Рейкьявик и осмотреть в нём всё, достойное внимания: оперный дом, словно бы выстроенный из стеклянных сот, котельную Перлан, художественную галерею современного искусства и музей кораблей.

Вечером, уже уставший, я зашёл в Хатльгримскирькью, где долго сидел на скамье и, закрыв глаза, слушал органный концерт. Усталость принесла мне облегчение.

Только совсем уже вечером я задумался - а где буду ночевать. Я ведь даже не забронировал заранее никакой гостиницы. Благо, сезон был ещё не самым туристическим и в "101 hotel" нашлись свободные номера на одну ночь.

следующее утро я решил уехать из Рейкьявика. Говорят, что главные красоты Исландии начинаются там, где нет людей, нет городов. Я зашёл в местное агентство, адрес которого нашёл в сети, и сказал, что хочу арендовать машину и нанять проводника. Я уплатил требуемую сумму, и совсем скоро меня встречал красивый внедорожник с огромными колёсами. Я забрался в машину. За рулём сидел молодой мужчина лет двадцати восьми. Наружность его была, что называется, типичной скандинавской. Светлые волосы до плеч, слегка вьющиеся. Мужественно очерченный рот, голубые глаза, бледная кожа. Он был высок и крепок. Мы пожали друг другу руки.

- Привет! Меня зовут Ингвар, - представился он мне.

- Я Энтони, - ответил я.

После за границей я часто представлялся новым знакомым Энтони или Антоном. Мама говорила мне когда-то, что хотела назвать меня так. Только отец настоял на своём варианте.

- Первый раз у нас в Исландии?

- Да.

- Что хочешь увидеть здесь?

- Всё красивое.

- Ну отлично! Поехали.

Общались мы на английском. Исландцы все его отлично знают.

Мой проводник оказался весёлым и говорил много. Но это не раздражало. У него был очень приятный голос. Довольно низкий и бархатистый. Подумалось, что он, должно быть, может хорошо петь. Он оказался металлистом, как я. Даже группы он слушал почти те же, что я. Только некоторые названия - местных исландских коллективов - не были мне знакомы.

Он включил в машине свои подборки песен и сам стал подпевать. Я был прав в своём предположении. Пел он действительно хорошо.

- Знаешь, я играю на досуге в своей группе. Мы, конечно, не рок-звёзды, но всё-таки... У каждого исландца есть два профессии. Одна творческая, а другая - обыкновенная. Хотя, свою я не могу назвать обычной. И она мне безумно нравится, как и музыка. Я люблю этот остров и знаю его, как никто другой. Впрочем, я много где ещё был.

- Да ты счастливый человек.

- Не жалуюсь.

- А у меня вот нет никакой профессии, никакого таланта.

Ингвар почему-то расхохотался.

- Какой-нибудь точно есть. Ты пока просто не знаешь.

- Да, так говорят, что в чём-нибудь талантлив каждый. Только я в это не верю. Совсем не каждый.

- Я и не говорю, что каждый. Я о тебе говорю. По глазам вижу. Особенный ты какой-то.

- Нет, это у меня шизофрения просто, - сказал я.

Ингвар опять рассмеялся. Хотя я это говорил с серьёзным видом. Но, может быть, именно потому ему и стало смешно. Исландцы, как я уже понял, вообще какие-то странные люди.

- Всё-таки, знаешь... Мы заболтались. А ты лучше посмотри в окно.

Как раз выглянуло солнце и осветило лежащие вокруг нас пейзажи.

Они были чудесны. Вдоль дороги тянулись бесконечные лавовые поля, покрытые мхами. Вдали виднелись горы цвета тёмного шоколада. И, словно пролитое молоко, на них лежал снег.

Потом мы оказались в необыкновенном месте. Это был безлюдный берег, весь усыпанный чёрным песком. Казалось, это даже не песок, а растёртый в порошок чёрный жемчуг. Чёрные скалы-великаны стояли мрачными башнями вдоль морского побережья. Здесь было пасмурно, и серое небо отражалось в таком же сером море. Как будто моё зрение стало чёрно-белым или из мира исчезли яркие краски. На мгновение я подумал именно так. Но ярко-красная куртка Ингвара, стоящего рядом, разубедила меня в этом. Я подошёл к воде и потрогал воду рукой. Она была ледяной. Мой проводник долго фотографировал меня в этих мрачных и красивых местах.

- А ты отлично получаешься! - он показывал выставленный вверх большой палец. - Такой образ, прикид! Ты, так сказать, сочетаешься со всем вот этим.

Было очень холодно. Здесь дул пронизывающий ветер. Я даже почувствовал, что дрожу. Ингвар вдруг подошёл ко мне и обнял меня за плечи. Истинный исландец, он ничуть не замёрз. Он расстегнул свою куртку и прижал меня к своей груди. Я почувствовал тепло его тела и твёрдый рельеф мускулов, прятавшийся под свитером.

- Идём в машину, - сказал он с такой нежной, такой заботливой интонацией, что я едва не разрыдался на месте.

Никто, никто так не говорил со мною сколько лет! Никто! Грубо? Строго? Безразлично? Этого было сколько угодно. Но вот так? Никогда. А Ингвара я знал лишь несколько часов. Но почему он мне будто близкий друг, будто родной человек? Я каждый день, долгими месяцами сидел с какими-то людьми в офисе, в учебных аудиториях, но они оставались совершенно чужими для меня. А этот парень... Что же происходит? Нет, ничего, наверное, это всё просто кажется. Мне послышалось. Я услышал то, что хотел.

Мы вернулись в машину.

- Не знаю, как ты, а я вот уже порядочно голоден. Всё-таки мы уже много часов в пути. А тебе бы и выпить надо чего-нибудь согревающего.

- А уж я-то как голоден!

- Ещё ты, пожалуй, неудачно оделся. Нет, по Рейкьявику так ходить - в самый раз, но тут... Погода другая

Тебя нужно укомплектовать получше.

- Ты прав. Я не подумал ни о чём толком. Я путешествую без всего. Без вещей. Я ничего не планировал заранее. Я, когда собирался лететь, даже отеля никакого не забронировал. Другие в аэропорту с кучей багажа тащились, а у меня... только вот это.

Я указал на прикреплённую к поясу небольшую сумочку, больше похожую на кошелёк, где лежали мои документы, смартфон и карта.

- Да ты настоящий путешественник. Авантюрист, как я. С деньгами, по крайней мере, нет проблем?

- Деньги у меня есть, - ответил я.

- Значит, решаем так. Сейчас зарулим в Вик. Закупимся.

Мы так и поступили. А потом сидели у дымящегося гейзера, варили в нём сосиски, яйца и смеялись. Тут было тепло. От горячей воды шёл пар.

Потом мы ели прямо руками, пили из пластиковых стаканчиков бренвинн. Ингвар тоже пил, несмотря на то, что был за рулём.

- Завтра поедем на север. На ледники. У Исландии для тебя ещё много сюрпризов.

- А там на нас белые медведи не нападут?

- Медведи? Нууу... это маловероятно. И у меня есть ружьё.

Кажется, мы оба выпили лишнего. Потому пришлось на несколько часов остаться в Вике. Это был небольшой городок где-то с сотней домов и красной церковью. Но тут было всё, что необходимо для жизни. Магазины, кафе. Мы выбрали несколько связанных из овечьей шерсти свитеров, тёплую куртку для меня и ботинки.

Протрезвев, Ингвар привёз меня в отель "Ранга". Я оплатил себе номер на пять дней.

- Достаточно ли с тебя на сегодня приключений?

- Да, я устал. Сейчас бы просто... повалятся на кровати и расслабиться.

Я, наверное, говорил это с намёком, но тот не был понят.

- Значит, я тебе до завтра уже не нужен?

Эти слова, словно иголки, воткнулись мне в сердце. Как же - не нужен? Да только ты и нужен мне. Не хочу ничего. Не хочу видеть никаких красот Исландии. Твоя их затмила. Но как это решиться сказать вслух?

- Нет, ты на сегодня свободен.

Всю ночь я думал об Ингваре, лёжа в одиночестве на кровати в своём номере, вдыхая запахи деревянных стен и мебели. Мне казалось, что вот сейчас в дверь постучат, и это будет Ингвар. Он скажет, что вернулся ко мне. Но час шёл за часом, никто ко мне не приходил. Уже далеко за полночь я окончательно понял, что никто и не придёт.

И что я вообще вбил себе в голову? Да он, небось, женат, или девушка у него есть. Я ведь даже ничего о нём не знаю. Да и с какой стати стал бы он мне рассказывать о своей личной жизни? Он просто мой проводник, а я - его клиент. Я его нанял возить меня по острову и показывать примечательные места. И он это делает. Видит, что я очень молод, вот и общается так просто, по-дружески.

Только как же то объятие, как же та тёплая, почти нежная нота в его голосе, когда он понял, что я замёрз?

Да показалось, конечно. Просто показалось.

На следующий день мы продолжили наше путешествие. Ингвар предложил на этот раз покататься на моторной лодке.

- Ты и ей управлять умеешь? - удивился я тогда.

- Я и вертолёт вожу, - отвечал он. - Завтра полетаем.

Да, кажется, жизнь начинала играть всеми красками. А я ужасно страдал...

Мы плыли по волнам, глядя на сверкающие на солнце то голубым, то белым айсберги. На льдине отдыхал жирный морской котик с пятнистой шкурой. Завидев нашу лодку, он поднял морду с развесистыми усами, издал низкий недовольный звук, но с места не двинулся.

Айсберги походили на белые замки, крепости из хрусталя и белого мрамора, с башнями и скульптурами, выступающими из стен. Мы держались от них на довольно приличном расстоянии. Я сказал Ингвару:

- А почему мы не подплываем ближе? Я бы хотел их потрогать.

- Но это опасно.

- Да что может случиться-то? Быстро подплывём, на минутку, вот и всё.

Он задумался. Но потом сказал покладисто:

- Ну ладно. Экстрим ещё никто не отменял.

Мы подошли совсем близко к одному крупному айсбергу. Я коснулся рукой причудливого барельефа изо льда. Лёд был полупрозрачным, тающим. В нём просматривались отчётливо кристаллы. Я вглядывался в холодную, пронизанную солнцем толщу, словно пытаясь там что-то разглядеть.

- Энтони, ну достаточно. Поедем дальше.

- Подожди немного.

Внутри льда виднелись какие-то линии, слои, разные по цвету. Воображение моё уже стало рисовать всевозможные картины. Как будто я гляжу в странные коридоры и комнаты выстроенного из стекла жилища каких-то неведомых существ.

ужасный треск и грохот послышался где-то вверху. Мы подняли вверх головы и увидели, как огромная глыба льда откалывается от айсберга и падает прямо на нас. Ингвар смог отреагировать мгновенно, и лодка ловко увернулась от опасности.

Ледяная башня свалилась в воду совсем рядом с лодкой, и за ней последовали ещё несколько обломков поменьше. Нас окатило шквалом брызг. Лодка накренилась. Я потерял равновесие. В следующую секунду я оказался в воде. Она была не просто ледяной. Она как будто вонзалась в тело сотнями игл одновременно. Хотя я был одет в специальный костюм, но даже через него меня пронял этот холод.

Я почувствовал, как меня подхватило течение и увлекает куда-то в сторону. Я пытался плыть, но поток был слишком мощным и быстрым. Меня несло, как соломинку. Я ничего не видел и не слышал, ведь вода попала мне в глаза и в уши. Она попала и в нос, и в рот, я даже не мог крикнуть. Но почему-то не было страха. Да, я его совершенно не чувствовал. Было лишь какое-то удивление. Как будто всё происходило с кем-то другим. Может быть, я не научился ещё любить жизнь? Слишком привык не любить её? Слишком уверился в том, что никаким опасностям подвергнуться не могу, поточу что они не грозили мне никогда?

Сильные руки Ингвара схватили меня и вытащили на борт лодки.

- Энтони, ты меня слышишь? Слышишь?

Я лежал без движения, мне просто не хотелось ни двигаться, ни открывать глаза. Ингвар снял с меня спасательный жилет, потом укутал меня всего тёплыми одеялами и прислонил к моим губам флягу с бренди.

- Поплыли отсюда.

Ингвар отвёл лодку подальше от опасностей. Потом снова сел рядом со мной и обнял меня.

- Прости, Энтони, прости, - сказал он грустно. - Не должен я был рисковать твоей жизнью.

Я видел, как он огорчён и как бледен.

- Ты же не знал. А я просил сам подойти ближе.

- А я не должен был слушать. Грубейшее нарушение всех инструкций, на самом деле. Можешь теперь подать на меня жалобу. И меня попрут с работы.

- Да какую жалобу! Ингвар... Я... Послушай...

Но у меня перехватило дыхание.

- Что ты хочешь сказать?

- Я ведь умереть мог. И на самом деле - каждый день можно умереть.

- Да, пожалуй, так. Но это не то, о чём стоит думать. От судьбы не уйдёшь всё равно.

- Не уйдёшь. Но дело в другом. Понимаешь...

Я готов был разрыдаться. Я сдерживался, но весь дрожал. И горло как будто сдавило.

- Ну, что? Что с тобой такое? Сейчас в отель тебя отвезу. Погреешься. Может быть, пусть врач тебя осмотрит.

- Трахни меня, Ингвар.

Оказалось, так просто это сказать. Это прозвучало, знаю, прямолинейно и очень грубо. Но я ведь только что едва не погиб. Мне было не до красивых витиеватых объяснений. И слишком уж долго я мучился. Больше я не мог.

Я не знал, какова будет его реакция. Я боялся в тот момент посмотреть на лицо Ингвара. Я закрыл глаза и лежал на дне лодки, словно в ожидании приговора. Исландец молчал. "И что он теперь обо мне думает?" - спрашивал я себя.

Но вдруг я почувствовал, как губы его соприкоснулись с моими. Это был первый мой поцелуй. Я был в ту минуту очень счастлив, лёжа на дне лодки, укутанный одеялами. Ингвар гладил ладонями мои мокрые волосы...

Мы в отеле "Ранга", в моём номере. Ингвар и я.

Я помню до сих пор отчётливо всю обстановку там, хотя с того времени мне случилось перевидать невероятное число всяческих гостиниц.

- Ты ведь останешься у меня?

- Да, останусь.

Он улыбался, как и всегда. Но теперь в улыбке его читалось не легкомыслие, но скорее серьёзность.

- Как ты себя чувствуешь?

- Да хорошо же, прекрасно!

Я был счастлив, но волнение переполняло меня.

- То, что ты сказал мне там, на лодке, это ведь в силе?

- Разумеется, - я ответил даже с обидой.

Как он мог подумать, что я способен вот так просто бросаться подобными словами?

Он сел рядом со мной на кровать.

- Ты должен знать. Прежде чем мы сделаем это. Чтобы ты не ошибся во мне и не страдал потом. Я бисексуал. Предпочитаю скорее женщин. Но опыт мой разнообразен. И ещё. Я вольная птица. Ты понимаешь, о чём я говорю?

- Отлично всё понимаю.

- Ты такой юный и, может быть, веришь в нечто вроде...

- Вечной любви? Нет, нет. Я ни во что такое не верю. Я этого у тебя и не прошу.

- Что же, тогда... Готовься.

Он добродушно рассмеялся и ушёл в соседнюю комнату.

Я долго купался в джакузи. Хотя я был чистым, но всё равно много раз тщательно отскоблил каждый сантиметр своего тела. Несколько раз вымыл волосы. Ещё уложил зачем-то гелем. Втёр в кожу ароматические масла. Благо, в номере всё это было. Но особенно скрупулёзно занялся я своей попкой. Я промыл её так глубоко, как мог, то есть, насколько хватало длины пальцев. Но этого, мне казалось, недостаточно. Я понимал, что нужно бы сделать клизму, но только чем? Как же неожиданно всё случилось! Я так долго мечтал, так хотел! И вдруг оказался неготовым.

Я обернулся полотенцем, вышел из-за ширмы и вздрогнул от неожиданности. Ингвар уже лежал на кровати и ждал меня. Он был совершенно обнажён. Всё теперь предстало моим глазам: его безупречно сложенное тело, мощная мускулатура, сильные плечи, широкая грудь. Он казался настоящим великаном, античным геркулесом. Будь я скульптором - не нашёл бы натурщика лучше. Он лежал, широко расставив ноги, и возбуждал себя, мастурбируя. Кубики его пресса взволнованно вздымались, а соски сжались и покрылись мурашками, словно ему было холодно. А глаза его с игривой ласковостью смотрели на меня. Расслабленный, раскрепощённый, он и мне передал невольно долю своей уверенности.

- Иди ко мне.

Я подошёл, лёг с ним рядом, во все глаза продолжая изумлённо, восторженно, испуганно в равной мере глядеть на него. Ведь я же до этого дня только в порнофильмах видел обнажённых мужчин. А таких совершенных я не встречал и там. А теперь настоящий, живой парень лежал передо мной. Красивое, сильное, тёплое тело. И он со мной. Он мой сейчас. Какой же подарок мне сделала судьба! Мне трудно было в полной мере осознать всю значимость, всё неповторимое таинство этого момента.

Ингвар развязал на мне полотенце и отбросил в сторону. Он увидел, как сильно я возбуждён. Но я волновался о том, нравлюсь ли ему? Никто прежде не видел меня обнажённым. Я вдруг устыдился своего тела. Я показался себе жалким рядом с этим красавцем. Теперь я понимаю, что стыдиться было нечего. Да, я был всегда худым, слишком хрупким. Таким и остаюсь по сей день, хотя и обрёл с годами некоторую мужественность. Но от природы мне были дарованы и умеренно высокий рост, и гармоничное сложение фигуры, и чистая кожа. Да, я не был таким, как Ингвар, но я обладал другой красотой - нежной, юной, так сказать, женственной. И именно её очень ценили во мне мужчины. Именно ей предстояло в будущем свести многих мужчин с ума.

Ингвар рассматривал меня, гладил, целовал. Он обласкал языком мою грудь, слегка, совсем легонько прикусил один из сосков. Я застонал. Губы его спустились ниже, к животу, потом - к яичкам, к члену, уже налитому, истекающему влагой.

- Как хорошо! Как же хорошо! - шептал я, забывшись, на русском.

Я полностью расслабился под волшебным действием ласк. Я покорился, я был совершенно безволен.

Ингвар перевернул меня со спины на живот. Он долго трогал, гладил мои ягодицы.

- Восхитительно! Никогда не видел такой красивой попки!

Потом взял тюбик мази, который, очевидно, принёс с собой, выдавил себе на пальцы. Я тяжело задышал, разволновался, так как понял, что прелюдия окончена и начинается главное действие. Пальцы Ингвара проникли в моё девственное отверстие. Я ощутил холод мази и вздрогнул. Но вскоре всё согрелось.

Круговыми движениями Ингвар стал массировать дырочку, слегка растягивая её. Он добавил ещё смазки. Её было уже даже слишком много. Но я понимал, что так нужно.

- Будет больно, - тихо сказал мой любовник. - Но не бойся. Это недолго.

Когда Ингвар входил в мою попку, он гладил меня по голове и с нежностью говорил мне: "Терпи, терпи, мой хороший..."

Когда член его полностью погрузился в мою плоть, до самых яичек, было очень больно. Я впился руками в подушку. Он замер на какое-то время. Потом стал двигаться. Сначала медленно. Потом всё скорее, резче, грубее. Он больше не говорил мне ласковых слов, не гладил меня, напротив, сжал руками мои бёдра с какой-то дикой силой. Но мне уже не было больно. Или почти не было.

Я едва ли не умирал от наслаждения. Даже не от испытываемых телом ощущений, но от самого осознания того, что происходит. От того, что это случилось наконец - во мне живой, горячий член. Я в объятиях такого красивого, такого крепкого мужчины. Я в полной мере испытал на себе его вырвавшуюся наружу скандинавскую страсть. Он казался холодным, он казался отстранённым до этого часа. Но теперь он как будто обезумел. Он двигался во мне неистовыми толчками, издавая какое-то звериное рычание. А я стонал от наслаждения.

Не знаю, сколько всё это длилось, но настал момент, когда Ингвар издал особенно громкий крик, и движения его замедлились, с увеличивающимися промежутками времени он сделал несколько судорожных коротких толчков, выдохнул и затих, впрыснув в меня своё семя. Я сам достиг как раз наивысшей точки блаженства, и постель окропилась белыми каплями.

мы лежали в объятиях друг друга. Я даже, кажется, уснул тогда, точнее, задремал, истомлённый, измученный. Меня разбудил поцелуй Ингвара.

Я открыл глаза.

- Ты такой чудесный юноша! - сказал он.

Я только улыбнулся в ответ.

- Тебе понравилось?

- Очень, Ингвар, очень! Очень!

Но вдруг я хлопнул себя раздосадованно по лбу.

- Чёрт возьми!

- Что ты?

- Я же хотел... всё снять на камеру. Как же я мог забыть?

- Ещё наснимаем.

- Нет, поздно! Ведь это был первый раз. Самый первый.

Исландец улыбнулся.

- Сейчас людям непременно надо всё снять. Но разве это главное? Просто сохрани то, что было, в своём сердце, в своей памяти.

В тот день мы уже никуда не поехали. Но вечер прошёл весело. Ингвар предложил мне пойти в бар. Потом уговорил меня попробовать некий местный деликатес. Лицо у него было при этом хитрое. Я вскоре понял, почему. "Деликатес" оказался с подвохом - он звался "хаукарль" и являлся, по сути, тухлым мясом полярной акулы. Запах от маленького кусочка был жуткий, но попробовать я не отказался. Нашатырь, аммиак, тухлое сало - всё вместе. А Ингвар стоял рядом и хохотал, снимая на мой смартфон, как я это пробую. Лицо у меня и вправду, как я увидел на видео, было колоритное. Потом я запивал гадость шнапсом. Ингвар же проглотил спокойно несколько кусков и даже не скривился.

- Съешь ещё, давай! Это же полезно!

Он бегал за мной по залу с наколотым на палочку кусочком в одной руке и смартом, надетым на селфи-палку, в другой. Мы вызвали возмущения каких-то почтенных дамочек в возрасте, но группа из двух девушек и двух парней, что-то пивших у стойки, внимательно наблюдала за нами, сначала они прыскали исподтишка в рукава исландских свитеров, но вскоре засмеялись в открытую. Мы перезнакомились и ужинали уже большой компанией. Туристы оказались украинцами и нас приняли за местных - как Ингвара, так и меня. Мне не хотелось опровергать это мнение.

Мы играли в карты и пили шнапс. Без конца смеялись. Настроение у меня было прекрасное. Правда, я чувствовал теперь, что между ягодиц побаливает. Но это было, полагаю, приемлемой ценой за наслаждение.

Для меня весь мир теперь преобразился. Мне все, кого я встречал, показались приятными и милыми. Всё, что я слышал - забавным и смешным.

Следующим днём я смотрел на Исландию с высоты. Этот остров был на самом деле прекрасен. Теперь я видел то, что не мог разглядеть с земли. Инопланетные, фантазийные картины. Краски земли, воды, льда.

Светило солнце

Посреди них встречались маленькие деревеньки или вовсе одиноко стоящие домики. Они казались игрушечными отсюда, сверху. Крохотные овечки паслись на холмах. Церквушки тянули к небу свои кресты. Мы пролетали голубые озёра и водопады, срывающиеся со скал.

Потом равнины окончились, их сменили нагорья, похожие на смятую серебристую бумагу, и ледники в трещинах, казавшиеся белыми листами, расчерченными карандашом. Ленты застывшей лавы вились свинцовыми змейками. Ингвар сажал вертолёт, если было для этого подходящее место. Мы выходили и гуляли по безлюдным диким уголкам. Иногда он останавливался, прижимал меня к себе и целовал в губы, тихо говоря что-то ласковое на исландском.

Вечером мы окончательно спустились на землю. Время аренды вертолёта окончилось. Но Ингвар сказал, что мы и внизу неплохо проведём время и что он покажет мне нечто особенное.

На закате мы пришли к заброшенной купальне. Там была избушка без задней стены, но со скамейками внутри и дверью на другой стороне. Из двери ступени спускались в маленькое озерцо, в котором утопала прямоугольная каменная ванна.

Мой друг сказал:

- Раздевайся. Там тёплая вода.

- Тёплая?

- Да, это термальный источник.

Мы оба разделись до плавок. Я попробовал ногой воду. Она оказалась даже не тёплой, а горячей.

- Ого! Сколько же тут градусов?

- Около сорока.

В воздухе же было не больше десяти, и стоять больше раздетым я не мог. Я спустился по выбитым в камне ступеням в воду. Ингвар спустился за мной.

Купание в горячем источнике было приятно. Я закрыл глаза и нежился в воде. А в небе пылал изумительно красивый закат.

Ингвар стащил с меня плавки, и с себя тоже. Я теперь этого не хотел, потому что всё ещё чувствовал боль в попе и думал, что теперь для меня соитие будет мучительно. Но Ингвар возбудил меня поцелуями и ласками, и я ему покорился.

Когда он вошёл в меня, я застонал и схватился за борта ванны. Мне совсем не было больно. Моё тело, разогретое тёплой водой, расслабленное, легко приняло в себя член мужчины. Он взял меня в этот раз без грубой страсти, но, напротив, был очень нежным от начала и до самого конца. Я чувствовал в себе только приятную заполненность и лёгкое натяжение. Моё второй раз оказался точно лучше первого. Было одно лишь блаженство - без мук боли, без страха. И длилось всё теперь очень долго. Мы не торопились к завершению, напротив, постепенно, медленно доводили друг друга до оргазма. Когда он наконец наступил, такой протяжный, плавный, мне показалось, что я на небесах, в тёплых облаках, в раю, в который никогда не верил. Но человеку на земле не могло быть так хорошо. И я почувствовал, как против воли по моим щекам текут слёзы. Ингвар не мог их видеть, потому что уже наступила ночь.

Когда в гулком воздухе замерли последние отголоски наших криков, Ингвар поднялся на ноги и помог вылезти из ванной мне. Он сразу укутал меня в большое тёплое полотенце и сверху накинул ещё плащ, а сам так и стоял на исландском ветру совсем голым, мокрым, целовал меня и всё повторял:

- Энтони, Энтони...

Потом мы сели в машину и выпили по очереди из бутылки немного бренвинна.

Я почему-то думал о нашей сперме, которая осталась там, в горячей купальне. Представлял себе, как белые нити нашего семени, частички нашей любви расплываются медленно в воде. Я и не заметил, как уснул...

Мы спускались в трещины ледников, поднимались на маяки, на вершины скал, заходили на края мысов, взбирались на пики самых высоких утёсов. Обычно мы выбирали такое время и такие места, что могли быть в обозримом пространстве совсем одни. Но это не всегда получалось. Впрочем, если рядом и случались люди, это не смущало меня.

Так хотелось закричать на весь мир, что я счастлив. Останавливало только одно - я понимал, что всем плевать на моё счастье. И Ингвару тоже. Всем плевать на чужое счастье. Никто и никогда по-настоящему не разделит его с тобой. Даже тот, кто его тебе подарил. Даже тот, кому подарил его ты. Вы можете быть рядом друг с другом. Вы можете смотреть на один закат, на одни горы, но видеть разные горы и разный закат. Вы можете испытывать вместе наслаждение, но каждый - своё. Вы можете оба быть счастливы, но каждый - собственным счастьем.

Ингвар сказал мне, что близится его отпуск. Я последний его клиент, и, отработав неделю со мной по контракту, он будет совершенно свободен и следующие недели хочет провести со мной. Так и случилось. Конечно, мы фактически не заметили разницы между тем временем, когда я был "клиентом", и тем, когда перестал им быть.

Разве только в том, что мы переехали из "Ранги" в "Викинг-хотел", более скромный, гораздо более дешёвый, но выглядящий куда интереснее. Он стилизован был под деревню викингов с традиционными скандинавскими домами, резьбой на крышах в виде драконьих голов.

Каждый день мы просыпались, завтракали в зале со шкурами на стенах и чёрными деревянными балками под потолком. Потом мы садились в машину и ехали, куда хотели.

Ингвар отвёз меня на север, в Акюрейри - городок с яркими домиками. В Хусавик, где мы зашли в музей китов и глядели на огромные китовые скелеты и предметы китобойного промысла. Но больше всего меня поразила одна жуткая вещь. В городе Хольмавик мы зашли в музей чёрной магии, и там я едва не лишился сознания, когда увидел некропанты - штаны из человеческой кожи. Ингвар только смеялся над моей реакцией. Он был тут, видимо, уже много раз.

Мы фотографировали животных. На севере нам встречались песцы и целые колонии забавных тупиков - толстых птиц с яркими клювами. Они походили на пингвинов, только были цветными и очень милыми, как игрушки.

Вечерами мы возвращались в отель и там предавались телесным утехам. Ингвар давал отдохнуть моей попке - тогда ещё совсем узкой и нежной и по несколько дней её не трогал. Он учил меня сосать его член. Я был ещё так неопытен, но старался доставить своему мужчине как можно большее наслаждение. Мы ложились в постели - я лицом к его члену, он - к моему. И мы взаимно ублажали друг друга. Я быстро обучился нехитрому искусству. У меня всё получалось очень хорошо. Так говорил Ингвар.

Мы ездили в Рейкьявик и ходили по городу. Если хотели - целовались прямо на улице. Я сперва смущался это делать, но быстро привык. Здесь никто даже не обращал на нас внимания.

Мы сходили вместе в Харпу на концерт исландского симфонического оркестра. Мы сидели в зале и держались за руки. И это был волшебный вечер.

раз произошёл крайне неприятный эпизод. Ингвар привёл меня в ресторан. Мы пришли в зал, разместились за столиком в отдельной комнате. Интерьер был уютным и даже не походил на ресторанный. Скорее казалось, что находишься в респектабельном доме. Пол укрывали ковры, на стенах висели картины. Потолок украшали росписи с силуэтами китов.

Мы ужинали, попивали белое вино. Когда я вышел в туалет, оказалось, что все комнатки заняты. Я встал у двери и стал ждать. Вдруг рядом со мною невесть откуда появился омерзительного вида типец. Был он лысым, с бычьей челюстью и кривым тонким ртом. Злые глазки смотрели похотливо и хитро. В довершение ко всему этому лицо его "украшали" выпуклые родинки, огромные, как шишки. Определить национальность того человека я не сумел. Он был не русским и не исландцем. На англичанина и американца тоже не походил.

- Ох ты, вот так красавчик! Где только такие берутся?

- Может и красавчик, но не ваш, - равнодушно сказал я.

- Вот как! Хочу запереться с тобой прямо сейчас, в этом туалете.

Я рассмеялся.

- Ещё чего. Я здесь со своим мужчиной. А вам советую отойти от меня подальше.

Он не ответил, отступил на пару шагов, и я тут же позабыл о его существовании.

Туалет как раз освободился - оттуда вышел человек.

- О, вон ты как! Ну уж неет. Со мной в таком тоне ты говорить не будешь, нахал!

Тип схватил меня за пояс и затолкал в туалет. Я пытался вырваться, но не мог. Противный незнакомец был огромным, как буйвол. Я хотел крикнуть, но он заткнул одной рукой мне рот, а другой стал запирать замок на двери. Я понимал, что не должен ему этого позволить, потому что если он закроется, то у меня уже не будет шансов вырваться. Но это у него получилось не сразу. В его распоряжении была только одна рука, а в моём - две. И отчаяние придало мне сил. Он где-то с полминуты не мог задвинуть щеколду. Но мои слабые руки всё же сдались. Задвижка закрылась.

Только вдруг снаружи я услышал голос Ингвара.

- Энтони! Энтони, где ты? Ты в порядке?

Мужлан прошипел невнятное ругательство, и слюни прыснули из его рта. Я чувствовал его зловонное, пьяное дыхание.

Я не мог крикнуть ничего в ответ, но дико заколотил рукой по двери. Насильник схватил мою руку свободной рукой, но я стал стучать другой. Он схватил инстинктивно и другую мою руку. Но рот мой оказался свободным. Я крикнул:

- Ингвар! Ингвар! Помоги!

С другой стороны раздался сокрушительный удар в дверь. Потом ещё один, ещё. Задвижка треснула и упала на пол. Ингвар ворвался в туалет и оттолкнул типа от меня.

- Вот мразь! Ты что себе позволяешь? Да я тебя прямо сейчас в гроб отправлю!

С рёвом разъярённого быка тип бросился на Ингвара, но тут же отлетел в стену, получив удар в челюсть. Потом вскочил, бросил короткое проклятье и побежал к выходу. Только нога его зацепилась за ковёр, и он упал. Тут его окружили официанты и секьюрити.

- Вы не заплатили по счёту! Стойте!

Тип платить, судя по всему, не хотел. Вместо этого он принялся ругаться и скандалить. Охранник тут был один и не сумел бы скрутить наглеца, но Ингвар помог это сделать.

А потом мы наблюдали в окно за тем, как полицейская машина забирает дебошира. Мы пили шнапс, подаренный заведением, и смеялись.

- Ну у него и рожа! Но теперь ведёт себя смирно.

- О, да. Откуда только взялся такой?

- Да, турист. Исландцы никогда так себя не ведут. Пускают теперь чёрт знает кого.

- Классно ты ему врезал.

- Да убил бы вообще.

Я сказал уже серьёзно:

- Спасибо тебе! Если бы не ты...

- Да за что меня благодарить? Было бы странно, поступи я как-нибудь иначе.

- Но как ты узнал, что я в беде?

- Я не знаю. Просто почувствовал. Ты долго не возвращался. И я подумал, что тебе, может быть, стало плохо. А оказалось вот такое.

- Надо же. Вот так, в цивилизованной стране, в ресторане, посреди белого дня, могут просто схватить человека и...

- Вообще-то это редкость. Я не слышал никогда о подобном в Исландии. Может, это ты людей с ума сводишь?

Я рассмеялся.

- Нет, я всерьёз говорю. Разве ты не замечал, как некоторые на тебя смотрят? Вот ты хочешь путешествовать по миру. Тебе нужно быть очень и очень осторожным. Есть страны, куда более опасные, чем эта. Есть места, куда ни в коем случае не следует соваться. Я знаю, что говорю. Потому что объездил весь мир. И то, что произошло только что - не исключительный случай. Такое может повториться и уже не кончиться так счастливо.

Я понимал, что Ингвар прав. И что-то в его словах насторожило меня. Но я не понял, что же именно. Потом я просто выбросил это из головы и продолжил наслаждаться жизнью.

Я не считал дни, мне было совершенно всё равно, какое число, какой день недели и какой месяц на дворе. Впервые в жизни это было так. Исколесив остров, мы стали жить более оседло. Мы каждый день купались в голубой лагуне. Мы обедали в кафе и ресторанах, каждый раз в разных, пока в Рейкьявике таковые попросту не закончились. Но, по крайней мере, мы заказывали всегда новые блюда. Я, кажется, перепробовал всю местную кухню.

Однажды Ингвар спросил меня:

- Энтони, ты здесь уже столько недель и никому ни разу не звонил. И тебе никто. Твои близкие совсем о тебе не беспокоятся?

И тут я понял, что Ингвар совсем ничего обо мне знает. Или, наоборот, знает очень многое? Ему известно, какую музыку я люблю, какие книги и фильмы. Что нравится мне в сексе, как я смотрю на мир и о чём мечтаю, что предпочитаю есть и пить. Но он ничего не знает о моей жизни, о моей странной истории. Даже о возрасте он у меня никогда не спрашивал. И моё имя он не знает тоже. Это, впрочем, как раз пустяки. Ибо какое значение имеет имя? Просто случайно выбранное другими за нас сочетание букв.

А что я знаю об Ингваре? Тоже ничего и в то же время - слишком многое. И я ни о чём, ни о чём не хочу спрашивать. То, что действительно важно - я знаю. Я знаю душу. А дата рождения, адрес, фамилия - какие же это пустяки! Социальные клейма, которыми нас ставят на учёт, которые помогают нас в случае чего найти, но ровно ничего не говорят о том, кто мы в действительности есть.

Наступил день, когда Ингвар сказал, что отпуск его подходит к концу.

- Опять станешь сопровождать туристов по красотам Исландии? - спросил я как можно равнодушнее и беззаботнее.

- Ну да. Только ты не думай. У меня обычно семейные пары. Или люди не особенно молодые. Рабочие отношения, не более.

- Я и не думаю. Ничего такого не думаю. Это твоя работа.

- Следующие недели у меня будут полностью загружены. А ты пока можешь съездить ещё куда-то. Куда ты хочешь?

- На Фарерские острова.

- Прекрасное место. Чем думаешь добираться?

- Морем хочу.

- Отлично. Ходит паром от Рейкьявика до Торсхавна. Давай так. Купим билеты. Я провожу тебя. Сплаваем вместе до города. Найдём тебе жильё, пообедаем где-нибудь. Я потом...

- Потом ты уедешь обратно в Исландию, работать.

- Да...

Мы простились, сказали друг другу "Пока", так спокойно и буднично, будто расстались на один день или на несколько часов.

Я смотрел ему вслед - как он идёт, прямо, гордо. Он высокий, сильный, полный бодрости и неиссякаемой жизни. Идёт, размахивая большими руками, светлые волосы развеваются на ветру.

Уже стоя на палубе, он обернулся и посмотрел на меня. Взгляд был недолгим. Но у меня перед глазами, стоит только вспомнить, чётко стоит его лицо, каким оно было тогда. В нём была и нежность, и печаль, и сожаление, и весёлая, озорная искра - его неизменный лукавый огонёк, который, должно быть, не погаснет у него внутри до самого последнего часа его жизни.

Потом паром уплыл в туман. Я смотрел, как стремительно тонут в белёсой мгле его очертания. И я понимал одно: с Ингваром - кончено. Когда мы прощались - прощались навсегда. Мы оба это знали.

Будь счастлив, мой прекрасный викинг! В моём телефоне до сих пор есть твой номер. В твоём ведь мой тоже есть? Никто не мешает мне позвонить тебе. Найти тебя, если я снова буду в Исландии. А я туда однажды вернусь. Но я никогда тебе не позвоню. И ты мне тоже никогда не позвонишь, не будешь искать встреч со мной. Я это знаю.

Потому что эта история окончена. Ты стал главой в книге моей жизни. Я стал главой в книге твоей жизни. Но глава эта завершена.

Нам было хорошо, очень хорошо вместе! Эти недели мы провели как длинный, чудесный праздник. А праздник всё же не может длиться вечно. Я - тогда совсем юный человек, уже знал это. А ты - тем более, ты знал это лучше, чем я.

Лучше, чем было, уже не будет. Может быть только хуже. Мы способны только разочаровать друг друга. Опошлить, испачкать всё, что было. Так зачем же мы станем это делать?

Люди, умершие маленькими, становятся навечно ангелами. А отношения, оборванные, едва начавшись, становятся навечно сказками.

Мгновения счастья, капли напитка наслаждений - вот для чего мы живём. Минуты блаженства, впечатления, встречи - они как драгоценные жемчужины, которые мы нанизываем на нить, собирая ожерелье нашей жизни. Мы оба будем продолжать вить его дальше.

Успел ли я влюбиться в тебя? Пробудь мы вместе больше - это неминуемо бы случилось. Чем дольше всё длилось бы, тем больнее оказалось бы разрубить этот узел. Но мы выбрали самый удачный момент.

Мне и теперь будет больно, если я позволю боли захватить себя. Но я не позволю. Я не буду страдать. Я не полюбил. Я запретил себе любить. И был прав.

Мы ведь не любили. Мы наслаждались друг другом. А это не одно и то же. Совсем не одно и то же.

Я помню тебя, Ингвар. Мой первый мужчина. Первый, кто обладал моим телом. Последний, кто видел меня невинным и чистым.

Я часто думаю о тебе в те минуты, когда лежу на кушетке в подвале и "адский механизм" терзает мою попку. Я закрываю глаза и представляю, как ты входил в меня, тогда ещё девственного и такого тугого, а я переносил боль с радостью.

С кем ты? Где ты? Я не знаю. Но, быть может, ты иногда тоже думаешь обо мне.