Страсти по шевелюре

Бывают волосы — памятники природы. Их надо охранять, вносить в Красную Книгу и приставлять к ним специальных егерей.

Вот таким егерем я самоназначился для охраны шевелюры собственной супруги. Ее волосы описать трудно — их нужно видеть. А лучше — теребить, щупать, зарываться, нырять в них, вдыхать их аромат, фотографировать их при дневном, вечернем, лунном свете и влюбленно гладить (когда ничего другого не остается).

Цвет их меняется в зависимости от освещения, прически и — я подозревал — настроения их хозяйки. За один день Даша может побывать брюнеткой, шатенкой, блондинкой и рыжей; брюнеткой — в тени или в воде, орехово-бронзовой шатенкой — в облачную погоду, золотисто-рыжей — в ясную, блондинкой — против яркого, сверкающего солнышка, которое будто опоясывает огненными язычками ее голову, принимая Дашку в свои сестры.

Они кудрявые, и этим ничего не сказано. Они ТАКИЕ кудрявые — невозможно поверить в то, что каждый волос этого веселого сверкающего вихря можно (в теории) натянуть прямой стрункой; кажется, что они растут, как буйные степные вьюнки — сразу отовсюду.

Ее кудри — именно такие, какие рисуют на пошлых картинках, изображающих небывалых красавиц на ложе страсти, — про такие принято думать, что их не бывает. Длинные, до лопаток, насыщенно-бронзовые с медным отливом, мягкие-мягкие, как шелк или батист, густые-густые — кожу на головке попробуй разгляди, — и невообразимо кудрявые. Только не по-негритянски — отдельными волосками, а по-нашему, по-бразылски — локонами.

Шевелюра — Дашкина гордость и Дашкин крест. Расчесать ее после сна — задача, каждое выполнение которой — мужественный шаг, каждое завершение — подвиг. Строго говоря, ее кудри расчесываются только мокрыми, после мытья. Потом, высыхая, они закручиваются еще больше, как и полагается всяким порядочным кудрям. Роковой круг замыкается.

… Для этого занятия нужен специальный гребешок — иначе Дашуня рискует остаться без скальпа. Конечно, такой трудовой подвиг не под силу совершать ежедневно; нерасчесанные, ее волосы выглядят, в общем, ослепительно, но с каждым днем расчесать их все труднее и труднее; логический конец такого преступного небрежения, по утверждению Дашки — большой валенок вместо головы. С волосами ее учит обращаться тетя Женя, парикмахерша и гримерша. Уроки начались с пеленок — Дашка вылезла из мамы уже кудрявой, — и продолжаются по сей день…

Как и всякое чудо, её волосы прихотливы: кроме расчесывания, они требуют и массы других жертв.

Во-первых, ей жарко. Поносите-ка барашковую шапку на голове круглый год! А особенно — летом, когда 38 в тени и плавится асфальт. Даша пытается их подвязывать, хоть как-то открывая шею спасительному ветерку, но они держатся на голове неохотно, пользуясь малейшим поводом, чтобы стечь золотистым водопадом обратно на спину, — да и голове не сладко: получить вместо одной бараньей шапки две, а то и три… Стянуть их в тугой узел ничуть не легче, чем сделать то же самое с густой клумбой.

Во-вторых, они лезут в лицо и в глаза. Когда Даша-художница рисует, она все время бессознательно откидывает локоны ото лба рукой, вымазанной в краске, и спустя какое-то время на лбу и над ним появляется небольшая радуга. Единственный выход — закреплять волосы эластичной повязкой вокруг лба, — но, опять же, жарко… Только недавно Даша нашла выход, простой, как апельсин: обруч. Правда, каждые два часа он соскальзывает под напором бунтующих кудряшек вон, но это уже не такая беда.

В-третьих, Дашины волосы велели ей проститься с прихотью носить головной убор: их так много, и они такие упругие — при всей своей мягкости, — что на Дашкину бедовую головку не налазит решительно ничего, кроме вязаных зимних шапок. И то — самых больших размеров, непропорциональных с ладной Дашиной фигуркой, — а иначе так головку сдавит — инквизиция позавидует! Дашка нашла творческий выход из положения, как всегда, и сама шьет себе шапочки. Но о кепках как таковых позабыла уже давно.

В четвертых, в пятых и так далее — в кудряшках постоянно путаются насекомые; кудряшки невозможно заплести в косичку; кудряшки страшно щекочутся; кудряшки требуют специальных дорогих шампуней, бальзамов и кондиционеров, а также регулярных визитов в салон красоты; кудряшки сплетаются в мертвые петли и цепляются за все на свете, не пропуская ни одного ремня от сумочки; кудряшки лезут на ветру в глаза, при любой прическе не позволяя разглядеть решительно ничего, — и т. д. и т. п.

Как видим, Дашино чудо, как и всякое чудо, состоит почти из одних недостатков. Собственно, достоинство у него только одно — то, что оно чудо.

***

И вот — вокруг этого чуда все время витает атмосфера, пропитанная флюидами риска и запутанной сексуальной достоевщины. Между чудом, Дашей и мной образовался треугольник сложных отношений, которые не возьмется распутать ни один психоаналитик.

Дашка, бесспорно, ценит и любит свое чудо. Но это — не спокойная любовь хозяйки к своему детищу, это — парадоксальная, по-достоевски двойственная и мазохистская любовь жертвы к своему мучителю, язычницы к своему божку, любовь-ненависть, «которая и жжет, и губит».

Дашка никогда не решится расстаться со своей копной, ставшей частью её «я». Но ее постоянно обуревает желание делать ей мелкие пакости, низвести, осмеять, карнавально опустить её

Но беда в том, что и во мне обожание чуда сочетается с волнующим, садистским, необъяснимым, запретным, и потому — сладким желанием надругательства над ним.

Любое порно — грубая, безвкусная биология в сравнении с тончайшим эротическим томлением, которое вызывает этот фетиш. Его очень трудно обозначить: он неуловим, как сама любовь и сама смерть. Возможно, пронзительный эротизм нашего отношения к Дашиной шевелюре связан с особой чувствительностью ее кожи на голове, которая у нас — главная эрогенная зона после Тех Самых; стоит провести пальчиком от ушка к затылку — и Дашуня хрипит и замирает, взгляд стынет, а пещерка начинает сочиться влагой любви.

Мытье головы — занятие не менее интимное и волнующее, чем поцелуи бутончика между ног. Поэтому мы всегда уединяемся для этой процедуры, а редкие визиты к парикмахеру для Даши — одно из самых стыдных и сладких ее удовольствий. Ласковая девочка-парикмахер, — как однажды поведала мне Дашка, розовея и утыкаясь мне под мышку, — способна извергнуть из ее киски потоки влаги, стекающей струйками по ногам; и если бы Дашка решилась ласкать себя в этот момент — получила бы невероятной силы оргазм.

Нечего делать — пришлось идти на консультацию к тете Жене, провести под ее руководством сеанс ухода за волосами ее помощницы, той самой ласковой девочки (что немало меня смутило, ибо я получил изрядное удовольствие, обмазывая гелем милую девичью шевелюру), — а потом… Потом — я провел такой же сеанс с Дашей: усадил ее топлесс против зеркала, привязал ей руки к стулу, чтобы намучить хорошенько, и постарался вызвать как можно больше сладостных разрядов на ее макушке, обмазанной гелем. Результат превзошел все ожидания: уже через минуту Даша выла, дрожала, покрывалась гусиной кожей — меня-то она стеснялась куда меньше, чем Кати, — плакала (ибо она умеет плакать от томления) и умоляла меня развязать ей руки.

Я не спешил этого делать; оставив ее шевелюру в белых хлопьях кондиционера, я присел перед ней на корточки и ужалил язычком соски; потом оголил ей низ и лизнул кисуню. Мой язык буквально утонул в вязком слое горячего геля, наполнявшего Дашину киску и вытекавшего из нее на ноги и на одежду. Ну и ну! Дашка стонала со слезами на глазах, умоляла не мучить ее, но я лизнул ей киску еще пару раз, заставив ее корчиться, как от электрошока, поиграл языком с клитором и складочками, потом — встал и вернулся на свое рабочее место.

Дашка глядела на себя, голую, и ныла: «Сссадюга! Ну намучил уже, ну… О-о-о-ой! я не могу больше, понимаешь, не могу-у-у-у…», но я не спешил, неторопливо массируя и щекоча ей кожу на голове, покрытой густыми хлопьями кондиционера. Дашка извивалась, как на сковороде; лицо и тело ее были покрыты красными пятнами, дыхание прерывалось, как от рыданий, слезы текли по щекам и капали на грудь. Наконец я отвязал ей левую руку (она левша), принялся нежно месить ей мыльную массу волос, — и через секунду комнату наполнил такой надсадный вопль, что зазвенела люстра…

Из Дашки вытекло тогда небольшое озерцо, что бывает нечасто — раз в месяц-полтора (при том, что кончает Дашка, за редкими исключениями, каждый день, иногда и по два-три раза), а сама жертва сексуальных пыток оплыла на стуле, вымазанная в кондиционере, в слезах и в собственных выделениях, и невидящими глазами уставилась в никуда. Кроме всего, её потрясло и то, что она впервые в жизни смотрела в зеркале на свой оргазм. На лице ее была улыбка, которую я видел только в двух случаях: 1) у младенцев, источающих первобытное изначальное счастье, и 2) у Дашки после зверских оргазмов. Извергнув семя, Дашка не видела и не слышала ничего, кроме собственной нирваны…

Оргазм, одним словом, удался на славу, и я три дня ходил гордым петухом. Тогда я постеснялся публиковать рассказ об этой «пытке» — он казался мне слишком интимным и неинтересным для широкой публики, — и «пытка» легла в основу вымышленных повестей «Рабство» и «Фотосессия».

Я понимал, что муж в качестве парикмахера-инквизитора — это чудесно, но все же немного не то: обработка волос слилась для Даши с ее тайным влечением к женщинам, став её маленькой сексуальной тайной. Но тут уже ничего не попишешь…

… Сам-то я кончил тогда «между делом», любуясь на голую, обкончавшуюся жену…

***

Самая запретная, самая желанная наша мечта — побрить Дашу налысо. Она никогда не осуществится, я знаю, ибо это равносильно самоубийству, — но как немыслимо приятно и страшно дразнить друг друга этой жестокой мечтой! Дразнить, подстрекать, искушать, фантазировать… Кроме всего прочего, тут был и такой фактор: «а бритую ты меня будешь любить?» Дашуня ревновала меня к своим волосам!… Глупо, конечно, — я Дашу буду обожать всегда и в любом виде, даже выкрашенную зеленкой, — но у женского сердца свои причуды, а меня воображаемое Дашкино бритье волнует до слез, до дрожи, до мгновенной острой эрекции; всякий разговор на эту тему всегда кончается бурным сексом.

Нам иногда снится, что Дашу бреют, причем всегда — против воли. (Я пишу «нам», потому что нам снятся одинаковые сны. Невероятно, но фак). Эти сны печальны, как песни Стинга, и сладостны, как запретный плод; слезы расставания с чудом рождают странное наслаждение, которое нельзя ни понять, ни описать. Даша просыпается заплаканной, и я играю ее волосами, зарываюсь в них, смакую счастье их возвращения, глажу это пушистое чудо, и Даша со слезами на щеках погружается в уютный, безопасный мир яви, и детская улыбка цветет на ее смуглом личике…

Однажды мы сыграли в страшилку. Мы смотрели на Youtube ролики, посвященные бритью девушек налысо; их обилие подтвердило, что мы не одиноки в нашей странной мечте, — но факт, что многие девушки решаются НА ЭТО в самой взаправдашней, самой реальной реальности, заставил нас ёжиться от сладкой жути. Будто бы дьявол, который искушал нас во сне, вдруг явился к нам домой и позвонил в дверь…

Неоспоримая реальность этих сеансов бритья застилала разум

Это зрелище потрясло нас, и особенно — Дашку; она медленно посмотрела на меня, ощупала свои волосы… У меня сжалось сердце… и как раз в это время бедную девочку обрили до последней пряди, обмазали ей лысину кремом и стали водить по ней станком. На лицо девочки было страшно смотреть… и на Дашкино тоже. Широкие-преширокие девочкины глаза глядели в зеркало; в них светилась жуть и отчаянная решимость… сердце кровью обливалось от жалости к ней, и одновременно — от жертвенного упоения происходящим. И все это непонятным образом перетекало в пах, где член стоял ноющим рогом, требующим немедленной ласки. Убить свою женственность, свою красоту, сознательно расстаться с ней ради терпкой красоты-на-грани-уродства, красоты жестких линий, острых очертаний… настоящее женское самоубийство, и одновременно — эротический подвиг!

Жестокая, непостижимая красота бритой девочки — когда лысину вычистили и вытерли — поразила нас в самое сердце; она казалась уродством на фоне роскошной чувственности прежних ее локон, — и тем не менее лысина была красива! Будто бы убрали все декорации, весь антураж — и оставили обнаженное женское «я», без покровов и прикрас, — и это глубинное «я» оказалось прекрасно и… женственно. Лицо зазвучало собственной музыкой, линия лысого черепа с каждой секундой казалась все пластичнее и совершеннее — нужно было только отвернуться от привычного сравнения с густой шевелюрой. Бритая девочка с удивлением убеждалась в этом, щупая свою свежую лысину, и в глазах ее светилась, как глубинное зарево, радость — изумленная, недоверчивая…

Все это время мы молчали; и вдруг Дашка хрипло сказала:

— Сейчас я брошу монетку. Если орел — останусь дома; если решка — пойду бриться.

Я похолодел. Хотел возразить, что не пущу ее, — но азарт дьявольской игры одолел меня, и я молча протянул монетку.

Бросок. Решка!..

Это было, как удар в сердце. Дашка подняла на меня глаза, полные ужаса и мольбы — «останови меня», говорили они, — и я смотрел на нее безнадежно, как на обреченную. «Что ж…»

Мы поднялись, оделись и отправились в ближайшую парикмахерскую. По дороге почти не говорили, переполненные общим ужасом и азартом. Это было «страшно, и сладко вместе»; я представлял себе Дашу лысой, и скулил от умилительной жалости к беспомощному чуду, обреченному на уродство. Было острое, леденящее ощущение волны, которая подняла и несет, несет нас невесть куда…

Дошли до парикмахерской. Посмотрел на вывеску, прочувствовал ее реальность, — и у меня вдруг что-то вспыхнуло внутри. С силой взял Дашуню за плечи, повернул к себе, сказал:

— Поигрались и хватит…

И — Даша с облегчением, с благодарностью упала мне в обьятия, рыдая и порывисто вжимаясь в меня, а я гладил ее кудри — пушистое сокровище, которое чуть …было не потерял…

***

Мы тогда шли домой, обнявшись, а Даша рыдала, и все никак не могла успокоиться, и прохожие думали — «небось поссорились ребятки»…

Мы решили, что кудри, столь чудесно спасенные, требуют вознаграждения, и по возвращению домой я организовал исстрадавшейся Даше сеанс эротической головомойки. Признаться, я и сам разрывался от неутоленного желания…

Это был второй наш опыт. На сей раз я увел Дашу в ванную, наполнил ванну до половины, взболтал в ней пену, сел туда, Даша уселась сверху, спинкой ко мне, и после некоторых усилий оделась попкой на мой член. Анус у нее хорошо разработан — мы специально занимались этим весь предыдущий месяц.

Уже одно это было потрясающе — и для меня, и для нее. Сидеть в теплой пене, практически ничего не делая — и разрываться от нарастающей сладости! Такая поза — будто мина замедленного действия: она работает внутри вас, и сладость накапливается постепенно, но неумолимо — чтобы взорваться в самый неожиданный момент.

В такой позе я и принялся мылить ей голову. Вначале было немного неудобно, но я приспособился, и очень скоро Дашка урчала, и хрипела, и мяукала, и сквозь стон поделилась со мной — «Похоже, ЭТО будет очень скоро. Даже обидно…»

Перед нами висело большое зеркало, так что Дашка все видела — и мыльные хлопья на волосах, и собственное тело; распахнутая пещерка оставалась под пеной. Привязывать ей руки было некуда, и я упросил ее терпеть до последнего, — но Дашулькиного терпения хватило минут на 5, не более. Когда она, охнув, схватилась за киску, я начал поддавать ей снизу, подлил в кудри шампуня, размазал пену по всему телу, лаская одновременно и голову, и сиси — и скоро Дашка улыбалась от счастья, громко, заливисто смеялась и кричала — «О-о-ой, у-у-уй, как хорошо!», — а я протыкал ее насквозь своей пикой, месил мыльные волосы, наслаждался ее радостью, возней, хлюпаньем и брызгами, которые мы подняли до самого потолка. Не обошлось, конечно, и без слез, которые текли из нее в тот день до вечера…

А я, сосредоточившись на полноценном кайфе для Даши, терпел до последнего, но когда она обкончалась и сникла — почувствовал, как ее тугая попка выжимает из члена запредельную сладость (все это время я был в ней по самые яйца), обхватил ее спереди за бедра, насадил с силой на себя, подняв в ванне настоящий шторм — и через полминуты обмер и потерял голову от вкусности и полноты взрыва в ее попке…

Этот оргазм, насытивший все мое тело сверху донизу, компенсировал все сексуальные муки этого дня. Потом мы тихо, нежно смывали пену, и я игрался милыми шелковистыми прядями, которые так умопомрачительно свисают у неё на сиси…

Впечатления от этого дня частично вошли потом в нашу повесть «Фотосессия».

***

Другая наша страшилка, наша идея-фикс — покраска. Чем больше понимаешь, что природный цвет Дашкиных кудрей — сокровище, — тем сильнее манит к себе идея «сменить шкурку».

Вот здесь-то я и выполняю свои егерские обязанности: если б не я — Дашка, наверное, давно повыкрашивалась бы во все цвета радуги. Хотя бы из своего неодолимого стремления к актерству, к перевоплощению, к карнавалу. Ей хочется побыть другой, хочется ощутить себя родившейся заново.

Самое ужасное, что и мне хочется того же. Но и она, и я понимаем, что ее волосы — неприкосновенны и священны

Правда, это оказалась крем-краска, сидящая на волосах до первого контакта с водой, — но смывал я ее минут 30, не меньше. После мытья, слава Богу, не осталось ни следа, и — тем самым преступная идея о том, что крем-краска — это, мол, ничего, это можно, осталась у Дашуни в голове.

Я понимал это, и решил дать ей впечатление, которое раз и надолго утолило бы ее жажду перевоплощений. Крем-краска — так крем-краска; я позвонил неизменной тете Жене, и она рассказала мне о краске, которая и преобразит Дашкину внешность, и легче всего смоется.

Теперь нужно было продумать сценарий. Я думал-думал — и что придумал.

На одно из воскресений я предложил ей новую ролевую игру. Мы идем к тете Жене, и там она преображает нас — и ее, и меня, — причем так, как каждый из нас пожелает другому. Иными словами, тетя Женя, гримирующая Дашу, оказывается инструментом в моих руках, а затем, когда примется за меня — в Дашиных… Моя взрослая женушка восприняла эту идею с поросячьим визгом, обслюнявила мне всю физиономию, и тогда я смог продолжать дальше:

… После этого мы, преображенные, идем на выставку, где я сыграю роль иностранца, а Дашка — случайной знакомой, взявшейся переводить мне таинственные надписи и лопотания этих сумасбродов-русских. Кстати, заодно и в инглише попрактикую Дашку, а то она все хитрит-увиливает… Вначале я иду туда один к 14.00, пристаю ко всем встречным с длинными английскими фразами, затем — в 14.05 как бы случайно появляется Даша — pretty Russian girl, — вступает в разговор со мной, овладевает моими басурманскими симпатиями и сопровождает меня по выставке. И — там уже Бог ведает, что получится. В конце игры таинственно-неизбежно светился секс, обещая нам новые, интригующие впечатления и удовольствия. В какой форме, при каких обстоятельствах — мы не знали…

Вся суть таких игр, как мы поняли еще в прошлый раз — в публичности: наше «знакомство» должно проходить на глазах у посторонних людей, которые ничего о нас не знают. Их присутствие помогает ощутить настоящее перевоплощение, от которого делается жутко. Я был уверен, что такое масштабное приключение хорошо ударит по Дашкиным нервам и утолит ее жажду перевоплощений. Кроме того, я был недоволен своим поведением в прошлой игре и собирался реабилитироваться.

… Сказано — сделано. Я договорился с тетей Женей, ворчливой еврейкой средних лет, посулив ей хороший бакшиш «в семейный фонд», и она выделила нам в воскресенье полдня.

Когда пришло время, мы явились туда — возбужденная Даша все выпытывала, в кого я хочу ее преобразить, но я отмалчивался, — и началось: мою супругу усадили в кресло.

Когда взялись за ее волосы, она не сдержалась — вскрикнула и вопросительно посмотрела на меня. А я как ни в чем не бывало отдаю инструкции: «красьте ее в льняную блондинку»…

У Дашки сделались большие глаза, щеки порозовели и засияли, и вся она стала похожа на Золушку, которую пригласили на бал. Ее волосы обрабатывали час, а то и больше — такие буйные кудри, как у нее, покрасить непросто, — и я попросил, чтоб этим занималась Катя (аргументировав это стеснительностью Даши), — а сам удалился на 40 минут. Потом, правда, пришлось ждать еще столько же.

В конце концов я не вытерпел и явился в святая святых, — уж очень хотелось увидеть процесс превращения моей любимой бронзовой девочки в блондинку. Когда зашел — Дашка сидела с закрытыми глазами, по лицу ее ползли красные пятна, а Катя красила ей кудри, явно стесняясь ее впечатлительности. Дашка была уже почти блондинкой, я едва узнал ее, и сердце у меня ёкнуло. Я решил не показывать своего возвращения, приложил для Кати палец к губам, и тихонько, на цыпочках, прокрался в уголок.

Дашины волосы стали светлыми — бежево-льняного, «полевого» оттенка, — на такие хочется нацепить венок из васильков и пшеницы, — и Даша превратилась в другое существо. Это волновало, как романтический сон.

Когда, наконец, покраска была окончена, и Дашка прошлась вдоль зеркала, изумленно, восторженно и недоверчиво глядя на свои льняные кудри — точь-в-точь как лысая латиночка, — последовал второй этап. Обалдевшую блондинку Дашу выпустили размяться,… затем снова усадили в кресло, и на сей раз сама тетя Женя взялась за ее преображение.

Я хотел, чтобы Дашу превратили в украинскую «мавку», дитя лесов и полей: убрали смуглость, зной, слегка «охладили» бы все черты, придав им оттенок славянской грусти…

Тетя Женя принялась колдовать, а меня снова отправили восвояси. Когда я вернулся, тетя Женя домазывала на Даше, сидящей ко мне спиной, какие-то штрихи, говоря «Щас, щас… «Наконец она позвала меня: «а ну-ка, смотри, дорогой — то, что нужно, или нет?»

Я подошел — и обалдел. Передо мной сидело светлоглазое, белобровое, белоресничное чудо с молочной кожей, розовыми щечками, пухлыми губками и — я не знаю, как тётя Женя это сделала, но — курносым носиком. Чудо счастливо и слегка насмешливо улыбалось мне, видя мое замешательство и говоря — «мы с вами где-то виделись, молодой человек?…»

Когда я, прокашлявшись, дал «добро», тетя Женя подняла Дашу, неожиданно для всех раздев ее до трусов (при Кате) — оголенная Дашка, не успев даже застесняться, растерянно таращила глазки, — и принялась чем-то поливать ее из распылителя. Оказывается, нужно было скрыть Дашину смуглость, и тетя Галя красила ей шею, спину, руки и ноги «в славянку». Катя явно залюбовалась на Дашуню, на ее сосочки торчком, а я наблюдал, как Дашино тело становится все белее и розовее, и плыл внутри от стыдного удовольствия за Дашу.

Потом тетя Галя подмазала ее еще немного — на личике появились едва заметные веснушки, — подсушила феном, и Мавка была готова! Дашуня голенькая, в одних трусиках, не одеваясь, прошлась перед зеркалами, — и у меня дух захватило от ее незнакомой, но такой нежной, трогательной красоты. Я бы снова не узнал ее.

Дашка была как пьяная. Эйфория переполняла ее, она порхала и танцевала перед зеркалом, строя рожи и махая сисями. Тетя Галя только переглядывалась со мной и с Катей: «порадовали ребенка, большое дело сделали»…

Теперь пришла моя очередь

Меня усадили в кресло; Даша, которой запретили одеваться, пока тело не высохнет, подошла и, сверкая сисями, отдала инструкции: покрасить меня в огненно-рыжий цвет!»Будешь ирландец!…»

Все время, пока меня красили, мне было жутко; кроме того, я вдруг страшно застеснялся (чего уж не было много лет). Голая — высохшая, но позабывшая одеться — Дашка порхала рядом, командуя процессом. Ее пытались выставить, как и меня, но не тут-то было…

Впрочем, меня красили значительно быстрей, чем ее: и с волосами, и с лицом справились за час с лишним. Уже через полчаса я перестал узнавать себя в зеркале: мне налепили нос, натянули кучу пластырей — не самое приятное ощущение, кстати, — и из зеркала на меня действительно начинал глядеть какой-то ирландский экстремист.

***

После покраски мы, отблагодарив снисходительную, но довольную тётю Галю и проникновенно попрощавшись с Катюшей, провели блиц-совещание: где лучше одеться — на базаре в новое, или дома в то, что есть? Поскольку красили нас долго — мы решили не терять времени и одеваться дома. Странное, волнующее ощущение — как окружающие отреагируют на наш вид? всем ли заметно, что мы — не мы? — страшно занимало нас, и мы таинственно перемигивались, как заговорщики.

А дома… Дома — жизнь внесла свои коррективы в безупречно продуманный план нашей игры, потому что я увидел пухленькую голышку-блондинку, в процессе поиска одежды сбросившую с себя все, — и потерял голову…

Через минуту мы уже стонали и перекатывались по кровати, забыв обо всем, — старались только не целоваться, чтобы не испортить грим… Я шептал Даше: «Значит, Катя, да? В-вот тебе Катя! В-в-в-вот тебе! В-в-вот!…» — с каждым «в-вот» всаживаясь в нее до упора с потрохами. Даша ухала и содрогалась, сжигая меня глазами-блюдцами — ей их расширили, по-моему, — и насаживаясь на меня с энергией дикой кошки. По-моему, у меня никогда еще не было такого бревна; кажется, я доставал им до самой матки, потому что Даша хрипела при каждом толчке, заглатывала воздух и судорожно шептала «глубже, глубже, глубже, глубже…»

Такой мощной, сокрушительной любовной волны — когда НЕЛЬЗЯ не сношаться — у нас уж давненько не было. Голову кружил «запретный плод» — секс против правил, секс вопреки планам, секс здесь и сейчас, и наплевать на всё…

Я вталкивался в нее до боли, сминая, по-моему, все ее внутренности в лепешку; тут я сообразил сделать штуку, о которой вычитал в Камасутре: изогнул Дашу крюком, подтащил лихорадочно ей под попку все наши подушки (у нас их — гора на кровати), сам встал на четвереньки — так, чтобы член и влагалище были не горизонтально, а диагонально или даже вертикально — и с силой стал нырять в Дашу и долбить её, как чушка, забивающая сваи. При такой позе, если правильно распределить тяжесть, вес тела помогает проникуть в самые недра…

Эффект был мгновенным: курносое личико дрогнуло, застыло — только губки беззвучно шептали «ещё!», — глазки заволоклись туманом, и… Даже я, как мне показалось, кончиком члена нащупал что-то глубинное, мягкое, горячее — и успел только подумать: достал до матки!… Дашуня, обезумев, глотнула с хрипом воздух — «Ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-и-и-и!…» — и дальше было нечто, о чем я вспоминаю с трудом: припадок эпилепсии, сумасшествие, истерика… Мы оба орали и плакали, терзая друг друга без пощады; я снова почувствовал, как член окунается в горячую волну, брызнувшую из Дашкиных недр и обжегшую мне яйца. Дашка чуть не вывихнула мне член, и он целый день потом болел… а я просто НЕ МОГ не кончить в Дашку, не наполнить ее своим семенем и энергией до краев, до ушей, до мути в голове!..

Спринцеваться не пошли, валяясь штабелем друг на друге и не имея сил шевельнуться, — я мысленно оправдывался статистикой, а Дашуня, по-моему, уже давно не прочь забеременеть, несмотря на все доводы разума… Посмотрим, как оно будет.

Вот так, по сути, и кончилась наша игра, не начавшись. Придя в чувство, мы снисходительно переглядывались — «что поделаешь, мол, — се ля ви», — улыбались, подшучивали над нашим животным порывом… Но — действительно — что поделаешь: увидели друг друга преображенными — и посходили с ума… Это, наверное, вырвалась наружу тайная, запретная мечта об измене, о сексе с незнакомым существом — отсюда и привкус «запретного плода», оглушивший нас, как бомба…

Краска на Дашином теле постиралась, и я смыл ее мыльной губкой, подвязав Дашунчику волосы; эта процедура возбудила нас повторно, и мы занялись любовью прямо в ванной.

Второй сеанс был медленным и нежным: мы стояли в ванной, обнявшись, терлись мыльными телами, а потом я ввел оживший член в усталую Дашину кисулю, и мы тихо танцевали свой любовный танец. В танце я беседовал с Дашей, облизывая ей мочки ушей:

— Девушка, как вас зовут?

— Меня? Олеся…

— Олеся? Какое красивое имя… Как оно идет к вашим золотым кудрям, к вашим голубым глазам…

— Я родилась в золотом поле, под голубым небом… О-о-о!..

— Полевой ветер завил вам волосы?

— Да-а-а… Я летала вместе с ним, и солнце красило меня своим золотом. А-а-а!..

— О-о-о… Девушка, что вы чувствуете?

— О-у-у… Я расцветаю изнутри. Во мне цветут лилии и васильки. Они… а-а-ах!… они распускаются во мне, и я умираю… а-а-а-а-а…

— И я умираю…

… Смертельно хотелось кончить в неё, но мне хватило ума не заиграться, и — каждый из нас довел себя душем, стараясь не забрызгать физиономии. Оргазм от душа — самый сладкий, самый нежный — и для меня, и для Дашки, — но его коварство в том, что невозможно угадать самое сладкое для партнера направление струек. Тут возможна только мастурбация… Так мы и кончили: Даша лизала мне ушки, пока я изнемогал от сладких струек, а я ей — сосочки, продолжая нашу беседу-игру…

Потом — мы, опустошенные, натянули на себя пару тряпок — и вышли на улицу. На Даше был только сарафан — без трусов, без лифчика, даже без обуви (в последнее время она повадилась ходить босиком везде, даже в институте). Грим наш сохранился, и мы решили хоть немного поиграть. Я называл Дашу Олесей, она меня — Микки…

***

… В тот день — вновь, как и раньше, Даша не захотела расставаться с праздником, и мы легли спать в гриме, ничего не смывая. Проснувшись утром, мы назвали друг друга Олесей и Микки…

Краска с волос смылась благополучно, без следов.

А «в иностранца и переводчицу» мы еще обязательно сыграем! Но нескоро: Дашкиному чуду вредны частые покраски… Да и Дашкин аппетит к перевоплощениям вроде бы утих, и она чешет и лелеет свои кудри любовно, как никогда.

Пишите отзывы по адресу [email protected]