Зонты и барбариски

Корявый швыряет меня на кровать и берет со спины, хватая за бедра и сжимая пальцами до синяков, но боли я давно не чувствую. Я весь дрожу — от нетерпения, азарта и страшного, неутолимого голода: мне мало его рук, его движений, его члена внутри. Мне всегда хочется больше; хочется принимать себя, с силой насаживаясь, хочется выть от наслаждения, хвататься за покрытые шрамами плечи и знать, что он никуда не уйдет.

Последнее не в моих силах, и я с благодарностью пользуюсь всем остальным.

Корявый прижимает меня к простыням, практически укладываясь сверху и двигая бедрами — амплитуда в такой позе мизерная, и член, крепко засевший между ягодиц, елозит внутри, раздвигая, надавливая на тонкие мягкие стеночки, и от каждого его движения мне хочется скулить.

Я всхлипываю, бесстыдно раздвигая ноги и упираясь коленями в сбитую простынь, извиваясь и толкаясь навстречу, потираюсь каменно стоящим членом о кровать и чувствую, что долго не выдержу. Это почти больно, но и так хорошо, что хочется растянуть этот момент еще чуть-чуть, ощущая, как дрожит все тело и сладко подводит живот, как растягивает засаженный в задницу здоровый член, и как внутри от этого всё ноет.

Бег по утрам? Охуенно, но я предпочитаю секс. По-звериному бесстыдный, грязный, жаркий секс с самым ненормальным человеком в моей жизни.

Говорят, чтобы влюбиться, нам достаточно пятой доли секунды. Я не так быстр; чтобы влюбиться в Корявого, мне понадобился месяц. И еще 18 лет, чтобы с ним переспать — когда мы встретились впервые, мне было пятнадцать, а у Корявого были слишком твердые принципы, чтобы юношеский недотрах смог на него повлиять.

На него никогда ничего не влияло. Он был сам по себе — островок чистейшего неадеквата в моей размеренной жизни. Но обо всем по порядку.

* * *

На каждой добропорядочной автобусной остановке должен быть свой городской сумасшедший. Долгое время претенденткой на это звание была эмо-гёрл по имени Света, слишком жизнерадостная для своей субкультуры — она дьявольски хохотала в телефон, танцевала под музыку в плеере и не одевала ничего плотнее мини-юбок. По ней можно было мерить температуру — когда на улице становилось холоднее минус тридцати, она меняла капроновые колготки на толстые цветные и временно мимикрировала из эмо в хиппи.

Впрочем, это история не о ней, а о том, как на остановке рядом с моим домом завелся свой городской сумасшедший.

— Привет, я Корявый, — сказал он, и надел мне на голову шапочку из газеты. — Таким сладким мальчикам нужно предохранять свою голову от кирпичей.

— Бумагой? — уточнил я, и зачем-то посмотрел наверх. Источника падающих кирпичей там не нашлось.

— В следующий раз найду тебе шлем, — пообещал Корявый, радуя меня перспективой «следующего раза»

Под одеждой чувствовалось сильное, спортивно сложенное тело — покатые плечи и узкие бедра, мощная грудная клетка и живот, каждая линия которого была обрисована тесной футболкой. Зато сам Корявый выглядел, как персонаж из фильма ужасов — плод запретной любви Фредди Крюгера и медсестры из «Сайлент Хилла», мечта пластического хирурга и страшный сон для детей от шести до шестнадцати. Пожалуй, раньше Корявый был красивым — до того, как сунулся мордой в костер. А может, спас человека из пожара?

Лицо у него было правильным и грубым — даже сейчас в нем угадывалось что-то привлекательно-животное, как у дикого зверя, которого ты и боишься, и хочешь погладить. Твердые складки у рта, ровная линия подбородка и скул — но вся кожа покрыта страшными следами от ожогов.

— Бумажные шапочки лучше бумажных журавликов, — сказал Корявый. Губы у него были обветренные, и я с трудом оторвал от них взгляд. — Хотя ни те, ни другие не умеют летать.

— Ты больной? — спросил я.

Корявый меня не услышал — он был крепко на своей волне.

— Бумажные шапочки, — сообщил он строго, будто я возражал, — Есть основа детского творчества. Давай сложим вместе сто шапочек и загадаем желание? Или так делают с журавликами?

— Наркоман! — взвизгнула тетка рядом со мной. — Извращенец! А ну убрал от мальчика руки!

— Чтобы убрать с него руки, — с достоинством сказал Корявый, — Сперва нужно их на него поместить.

И спокойно, будто тысячу раз так делал, положил ладонь мне на задницу.

— Вот так.

Мое терпение лопнуло, как мыльный пузырь.

Я ударил его рюкзаком — прямо по нелепой обожженной морде, — и залетел в маршрутку. Еще секунду мне казалось, что чокнутый тип в рваных джинсах ломанется за мной, но он отсалютовал мне пальцами через окошко и остался снаружи. Кажется, тетка на него еще орала.

Кто-то в маршрутке хихикнул — газетная шапочка так и осталась у меня на голове. Я скомкал ее и засунул в карман, мрачно ссутулившись.

* * *

Когда мы встретились снова, дорогу загораживала стена ливня. Люди на остановке сбились под узким козырьком, и я, не найдя под ним места, мок с достоинством дворового пса.

— Эй, красная шапочка, хочешь мой леденец?

Я обернулся.

Корявый стоял у меня за спиной. Надпись на его футболке гласила: «Обещаю, твоя мама не узнает об этом». Одной рукой Корявый держал надо мной зонт — маленький, с выцветшей диснеевской русалочкой, — а второй рылся в карманах.

— Дюшес, дюшес, еще один дюшес и барбариска.

Я решил, что в честь ливня ничего не боюсь, выбрал барбарис и сунул леденец за щеку. Корявый посмотрел на меня сверху вниз и молча вручил зонт.

От удивления я прикусил язык.

— А ты?

— Дождь скоро кончится, — сказал Корявый, развернулся и ушел, гордо наступая в лужи и что-то насвистывая.

Ливень закончился через две с половиной минуты.

* * *

Третий раз он появился на остановке раздетым до пояса, с головным убором индейского воина на бритой башке. Этим он подтвердил сразу три мои гипотезы: во-первых, шрамы у него были везде, покрывая кожу от макушки до талии. Во-вторых, Корявый был великолепно сложен — меня бросило в краску от мысли, как сладко стоналось бы под этим телом.

Ну а в-третьих, он был полным психом.

Корявый вручил мне раскуренную трубку мира, отсалютовал бутафорским (боже, я надеюсь, что бутафорским) топориком, и ушел на другой конец остановки — предлагать эмо-герл построить совместный вигвам. Пока я рассматривал его голую спину и задницу, обтянутую старыми штанами, они успели набросать договор.

* * *

Я хотел его с четвертой встречи.

День был жаркий и ясный, и я прогуливал первый урок, валяясь на крыше и глядя на солнце из-под опущенных ресниц. Корявый тоже был здесь — это он нашел дом с удобным лазом на чердак.

Он рассуждал об особенностях Третьего Рейха, если бы планету вместо людей населяли разумные тараканы. По всему выходило, что Вторую Мировую выиграл бы Мадагаскар.

Корявый смеется, придерживая меня за плечи и отстраняясь, когда я пытаюсь его поцеловать. Это чертовски обидно — он же нравится мне, так нравится, что я трусь о его тело мартовской кошкой, прошусь и кусаю его за плечо.

Но на Корявого это не действует. Он непреклонен.

На крыше так жарко, что рубашка липнет к телу, а волосы на висках склеиваются от пота. Я задыхаюсь от обиды и боли — где-то глубоко внутри, там, где метафорически присутствует душа, — прижимаю запястье к губам и стараюсь не смотреть в его сторону.

Корявый пялится в небо и сочиняет гимн тараканьей империи, свесив ноги с края крыши и покачивая босыми пятками.

* * *

— Не пей, Алёшенька, козленочком станешь, — говорит Корявый, переворачивая страницу газеты.

— Что не пить?

— Ничего не пей.

Я закатил глаза и захлопнул дверцу холодильника, вытащив на свет божий банку спрайта и плавленый сырок сомнительного сока годности.

Я провожу в квартире Корявого больше времени, чем дома. Наверное, ...