Я возьму тебя с собой

Посвящается Вовке Р. - однокласснику, другу, любимому

Земля: Илья и Пашка

Мы с Пашкой уже целый час валяемся на пригорке, велики брошены и еле виднеются в траве, прикрытые вдобавок нашими шмотками. Жара стоит неимоверная. Над степью, покрытой полынью и неподвижно застывшими волнами ковыля, чуть колышется марево горячего воздуха, но купаться нам не хочется, хотя Урал вот он, рядышком - разбегись по склону и, поджав ноги, прыгай с подмытого берега прямо в прохладную воду. Лень. Да и накупались мы уже до одури.

Август, жара. В белёсом небе надрывается невидимый жаворонок - крылатая кроха призывает дождь. Но дождя не будет ещё с неделю - это я знаю точнее, чем все метеорологи в этом Мире. Пашка поворачивается с живота на бок и, положив вихрастую голову на согнутую в локте руку, прищурившись, смотрит на меня. Я тоже поворачиваюсь на бок со спины, лицом к нему. Ему явно охота поболтать. Я жду.

- Илюха, нам уже через две недели в школу, - Пашка срывает длинную травинку и щекочет ею мне грудь.

Я в ответ безразлично пожимаю плечами и, забрав у него травинку, сую её себе в рот.

- Подумаешь, школа, - лениво говорю я сквозь зубы.

Снова откинувшись на спину, я, положив руки себе под голову, смотрю на травинку. Чуть двигая губами, я заставляю её шевелиться, и возникает иллюзия ветерка.

- Дубина ты бесчувственная, каникулы ведь кончаются!

- Всё когда-нибудь кончается, - говорю я и, немного подумав, поправляюсь, - ну, или почти всё.

- Да плевать мне на это почти, - Пашка, отвернувшись, через плечо демонстрирует, как именно ему плевать. - Это же наши каникулы!

- И школа тоже наша.

- Ты это специально, что ли? - начинает злиться Пашка. - Сам ведь ныл, что учиться надоело, и пропади он пропадом, этот класс и экзамены тоже! Признавайся, было такое или нет?!

- Ну, может, и было.

- А-а, значит, всё-таки может?! Ну, щас я тебя... - он наваливается на меня и осторожно берёт за горло. - Попался? Всё, молись теперь.

Я и не пытаюсь освободиться, ведь Пашка только делает вид, что хочет задушить меня. Выпростав руки из-под головы, я выплёвываю травинку, обнимаю его за шею, притягиваю к себе ещё ближе и крепко целую прямо в чуть горьковатые от полынной пыльцы губы. Он поначалу с готовностью отвечает на мой поцелуй, но вдруг, упёршись ладонями мне в грудь, вырывается из моих объятий.

- Ты что, Илья, с дуба рухнул? - поднявшись на коленки и оглядываясь по сторонам, сердито спрашивает Пашка. - А если нас увидит кто-нибудь?

- Да кто нас здесь может увидеть? - беспечно говорю я.

- Да мало ли! Ты что, до вечера потерпеть не можешь?

- Ну, до вечера, так до вечера, - легко соглашаюсь я. - Слушай, а может, почавкаем, а то что-то я проголодался.

- Уже? А сколько время?

- Времени, - привычно поправляю я его и безошибочно определяю, - пятнадцать минут первого.

- Время, времени... мне без разницы, - ворчит Пашка.

Раньше, бывало, он доходил чуть не до белого каления от моих вечных поправок, но это уже давно прошло.

- А вот насчёт полопать - это ты, по ходу, прав, - он легко поднимается с коленок, идёт к нашим великам и возвращается со своим легендарным рюкзаком.

Нет, ну не могу я без ухмылки смотреть на этот его сидор. На обычном когда-то школьном рюкзаке - у меня у самого почти такой же - нет живого места от заклёпок, цепей, цепочек, булавок, пряжек и каких-то ремней. Пашка, усевшись по-турецки и склонив к рюкзаку свою золотистую голову, начинает деловито в нём копошиться. Вот появляется сложенная газета и, уже развёрнутая, ложится на примятую нашими телами траву - это будет наш стол. Затем на белый свет один за другим показываются четыре глянцево-матовых помидора, здоровенный, весь в колючих пупырышках огурец, кусок копчёной колбасы в целлофане и бутербродные булочки. В завершение Пашка достаёт из сидора пакет с чебуреками.

- Во! Горячие, греть не надо.

- Так надо было рюкзак футболками накрыть, солнце ведь какое! Эх ты, тетеря!

- Так вот сам бы и накрыл, - огрызается Пашка. - Разлёгся тут, понимаешь, учит ещё, мудрец нашёлся! Нет, чтобы помочь!

- Да легко, - я тянусь к чебурекам, задеваю газету, и помидоры красными круглыми снегирями скатываются в траву.

- У-у, - Пашка хлопает меня по руке. - Отвали, чудо! Лучше "Спрайт" притащи, куда ты там его заныкал.

Я, смеясь, поднимаюсь во весь свой рост, с удовольствием потягиваюсь, потом, наклонившись, упираюсь руками в тёплую землю и, подтянув колени к груди, осторожно выпрямляюсь, делая стойку на руках. Болтая в воздухе чуть полусогнутыми ногами, я всё так же, на руках направляюсь к велосипедам, здесь делаю фляк назад и прихожу точно на ступни. Вскинув вверх правую руку и эффектно прогнувшись, я победно оглядываюсь на Пашку. Он, распахнув свои серые глазищи, с восхищением смотрит на меня.

- Видал?

- Здорово, что тут скажешь, только охота тебе по такой жаре надрываться?

- Это ты, Паша, из зависти так говоришь, а завидовать нехорошо, - довольно улыбаясь, говорю я. - Тебе вот ни в жизнь так не сделать.

- Не сделать, - соглашается он, мой сероглазый вообще объективный паренёк - наедине со мной.

Я, взяв тёплую бутыль со "Спрайтом", возвращаюсь к Пашке. Семьсот семьдесят семь раз я предлагал научить его ходить на руках, но при первой же попытке он так шмякнулся об растрескавшийся асфальт школьной спортплощадки, что больше и слышать не хочет ни о чём подобном.

- Зато ты с компом полный чайник! - оживляется мой лучший друг и самая большая моя Любовь. - Учить тебя - это же безнадёга! До сих пор сам флопик отформатить не можешь, а что там мочь, не знаю.

- А нафига мне это надо, когда у меня ты есть? - резонно возражаю я, усаживаясь напротив него. - Кстати, о компьютере... Слушай, Паш, я забыл тебе вчера сказать, у меня с ACDSee байда какая-то творится. Открываю его, а там вместо нормальных букв кракозябры какие-то, не поймёшь ни шиша.

Пашка на секунду задумывается. Я открываю бутылку с газировкой.

- Похоже, Илюха, что у тебя кодировки накрылись. Не знаю точно, смотреть надо. И вообще, мне бы давно уже винду у тебя переустановить надо, закривил ты себе всю систему, по ходу, на глушняк. Барабанишь всю дорогу по клавишам, не глядя.

Сорвав новую травинку, я бросаю её, словно дротик, в ухмыляющегося Пашку. Мимо. Он довольно смеётся:

- Мазила.

Я тянусь за помидором, а другой рукой пытаюсь отломить кусок булочки.

- Погоди, брось, я сейчас всё нарежу, - Пашка торопливо достаёт из кармана рюкзака свой китайский складешок.

Я, убрав руки подальше, скептически наблюдаю за тем, как он, высунув от усердия изо рта кончик языка, пилит неподатливые, мягкие булки, вкривь и вкось кромсает истекающую капельками жира колбасу.

- Палец ты себе когда-нибудь оттяпаешь этой ковырялкой! - проявляю я заботу о его жизни.

- Не оттяпаю, не боись. И какая же это ковырялка? Это не ковырялка, а нож! Холодное оружие, можно сказать.

Я лишь презрительно хмыкаю. Мы с Пашкой обожаем поспорить, но обсуждать сомнительные достоинства этой никудышной, не годной даже на переплавку подделки из какой-нибудь Сычуани - это ниже моего достоинства. Некоторое время мы молча едим, передавая друг другу нагревшуюся бутылку газировки. Но разве этот сероглазый может долго молчать?! Чуть утолив первый голод, брызнув на газету красным помидорным соком, он говорит:

- Илья, ты слыхал, на "50-тилетия Магнитки" скаутский клуб открылся? Нет? Они в походы в горы ходят, костры жгут, форма там у них, значки-нашивки всякие - короче, все дела.

"50-летия" - это улица, соседняя с нашей.

- Запишись, - советую я. - Научат тебя костёр под дождём разводить.

- А нафига мне это надо, когда у меня ты есть? - Пашка, злорадно хихикнув, повторяет мои слова.

Честно поделив тёплый огурец, мы принимаемся за чебуреки.

- Купи три чебурека и собери кошку, - выдаёт Пашка явно инетовскую хохму. - А вообще-то ничего, есть можно, луку вот только чересчур набухали.

- А это чтобы запах кошачий отбить, - мстительно отзываюсь я.

- Я так и подумал, - печально кивает головой Пашка.

С востока, с азиатской стороны Урала, с самого неба на нас накатывается тяжёлый вязкий гул. Мы, перестав жевать, смотрим в ту сторону. Оттуда, с натугой разрывая жаркое марево, огромной горбатой рыбиной к нам плывёт здоровенный бело-зелёный самолёт. В том, что он здоровенный, у нас нет никаких сомнений, даже несмотря на расстояние. Я, разинув рот, с восхищением наблюдаю за его могучим полётом.

- Грузовик, - определяет Пашка, - Ил-76-ой.

- Откуда ты знаешь? - не отрываясь от волнующего меня зрелища, спрашиваю я.

Теперь уже он презрительно хмыкает:

- А что тут знать-то?! Тоже мне, НЛО нашёлся! - насмешливо заявляет этот знаток авиатехники. - Стопудово, это Ил-76, причём из Казахстана - это по раскраске ясно. Тащит к нам в Магнитку на таможню тонн тридцать китайского барахла.

Самолёт начинает забирать к северу.

- Сейчас разворот сделает, войдёт на глиссаду и всё, - комментирует Пашка.

- Что значит - всё? - спрашиваю я, оборачиваясь к нему.

- Всё - значит всё. Садиться будет, - тряхнув своими тяжёлыми золотыми вихрами, говорит Пашка.

Я смотрю на него с уважением. Кому же, как не ему, знать всё это. Дядя Саша, Пашкин отец, работает у нас в аэропорту начальником наземной аэродромной службы, или что-то в этом роде. Пашкина мама, тётя Таня, работает там же, в диспетчерской службе. Да и сам Пашка помешан на авиации и её истории. У них полный дом книг, альбомов и журналов про самолёты. Пашкин компьютер под завязку забит материалами по авиации, которые он постоянно качает с инета. Когда Пашка начинает мне рассказывать про какой-нибудь редкостный Horten IX или про бой на вертикалях, его уже не остановить, да я и не пытаюсь, только слушаю, раскрыв рот...

Я до сих пор не могу постигнуть того, с какой кажущейся лёгкостью люди этого Мира освоили небо. У нас оно принадлежит драконам. "А интересно, - думаю я, - как бы выглядела встреча голодного дракона, ну, хотя бы с таким вот Ил-76?" Я вспоминаю, как однажды в холодном свинцовом океане к северу от Орледа мне пришлось наблюдать за тем, как Крылатый Ужас охотился на кита. Да, это было одно из самых сильных впечатлений моей яркой жизни! Хорошо хоть, хвала Творцам, Светлому и Тёмному, что люди у нас не интересуют драконов как объект добычи...

- Новиков, ты где? - Пашка, перегнувшись через газету, больно щиплет меня за бок.

Я, взвыв, подскакиваю на ноги.

- Обалдел, что ли, гадость?! Ну, всё, теперь я тебя замочу в сортире!

Я перепрыгиваю на Пашкину сторону, легко заваливаю отбивающегося поганца на спину и начинаю щекотать ему рёбра. Пашка захлёбывается смехом и орёт в голос. Он молотит меня по плечам, дёргает за уши и за волосы.

- Пу-пусти, зараза, ну, пусти же! - заикается он от смеха.

Я перестаю его щекотать, опускаюсь к нему на грудь и, запустив пальцы в его чуть волнистые волосы, смотрю в серые облака Пашкиных глаз:

- Люблю тебя, - шепчу я ему в лицо. - Люблю одного лишь тебя и всегда любить буду.

Я, обжигаясь об его губы, припадаю к ним, жадно покрываю ему всё лицо поцелуями, теряю разум от его запаха. Безжалостной, как цунами, волной мою грудь заливает Любовь. Она вымывает из моего сознания всё: и школу, и драконов, и опостылевшую жару - остаётся только Пашка и моё к нему чувство и желание. Не отдышавшийся ещё толком после моей экзекуции, раскрасневшийся Пашка, вздохнув, осторожно высвобождается из моих рук.

- Ил, давай, в самом деле, до вечера потерпим, - ласково просит он. - А уж вечером я сам тебе покоя не дам.

Я с сожалением отрываюсь от его лица и с улыбкой разглядываю Пашку.

- Точно не дашь покоя?

- Да.

- Ну, ладно, - я скатываюсь с него на спину и складываю руки на груди.

Может, ещё окунёмся? - уточняю я у Пашки.

- Ты что, только ведь поели, нельзя же сразу после еды. Попозже окунёмся, даже обязательно. Но если ты меня снова топить будешь, у-у, я не знаю тогда, что я с тобой сделаю!

- Да кто тебя топил, несчастный! - возмущаюсь я и, приподнявшись на локтях, с интересом смотрю на Пашку. - А что ты сделаешь?

Он теребит себя за золотистую прядь над бровями.

- А вот как сделаю, так и узнаешь! - грозно обещает мне Пашка. - Покусаю гада! Искусаю тебя всего с ног до головы твоей бестолковой.

"Это он может", - с уважением думаю я. Раз, помню, боролись мы, и он так меня за плечо цапнул - что там твой дракон! Неделю потом болело. Вообще-то, я сам виноват, не надо мне было брать Пашку на болевой, он же ничему такому не обучен.

- Ладно, ладно, никто тебя топить не будет, - опасливо говорю я ему.

- Вот, сто пудов, покусаю! - ну, конечно, последнее слово всегда должно остаться за ним.

Он притягивает к себе свой лязгающий навешанным на него железом сидор, роется в нём и достаёт оттуда пачку Kent light и зажигалку, затем с вызовом смотрит на меня. Я лишь недовольно качаю головой.

- Вот и правильно, вот и помолчи, - говорит он.

- Не буду я с тобой больше целоваться, попляшешь тогда, - грожу я ему.

- Не будешь? Скажите, пожалуйста. Да куда ты денешься! - беззаботно отмахивается от меня сероглазый, прикуривая сигарету.

"Никуда мне от тебя не деться", - думаю я. Мне от тебя, а тебе от меня. С того самого момента, как мы впервые увидели друг друга, мы стали половинами одного целого. Разве могут половинки существовать одна отдельно от другой? Могут, конечно, но тогда это, и правда, будет лишь существование, а не жизнь.

- И потом, я ведь старше тебя, - гордо заявляет Пашка. - Так что это ты должен меня слушаться, а не наоборот. А то пристаёшь всю дорогу: курю - плохо, говорю неправильно - тоже плохо. Скоро в угол будешь меня ставить.

Это правда - насчёт того, кто кого сейчас старше. Почему сейчас? Когда я решил снова погостить в этом чудном Мире, то, удивлённый произошедшими с ним переменами, случившимися после моего последнего пребывания в этом месте, я принял для себя возраст достаточно юный, чтобы свыкнуться с этой новизной. Так что и в самом деле Пашка старше меня здешнего - аж на целый месяц!

- И вообще, - находит убийственный аргумент сероглазый хитрец, - будешь бухтеть, я на тебя Занозу натравлю.

Хорошенькая перспективка! Заноза, он же Никита, а проще, Никитос - это Павлухин братишка. Парнишка он очень даже неплохой, и мне нравится, тем более что он здорово похож на Пашку, но в избыточных дозах Заноза совершенно невыносим, за что, кстати, мы с Пашкой его так и прозвали.

- Больше ни слова про сигареты от меня не услышишь, зуб даю, - испуганно обещаю я ему. - Только про Никитоса забудь!

- Ну, то-то же, - щелчком выбросив бычок, Пашка было набирает в грудь воздуха, собираясь закрепить свою маленькую победу, но тут вдруг от наших шмоток до нас доносится мелодия "Дискотеки "Авария".

- Кто бы это мог быть? - выдохнув, говорит Пашка.

Он быстро подходит к одежде и достаёт свою "Нокию".

- Да? Да, папа, это я, а кто же ещё? Ко скольки? Ладно.

Я любуюсь парнем, его точёным, изящным силуэтом на фоне неба, тем, как он стоит, отставив чуть в сторону прямую левую ногу и слегка наклонив голову. Моё сердце наполняется нежностью к этому человеку.

- Хорошо, заеду и куплю. Деньги? - Пашка поворачивается ко мне. - Ил, у тебя ведь бабки от чебуреков остались? С того стольника?

Я киваю головой.

- Я у Илюшки стрельну. Ну, всё, пап, хорош, у меня же трафик. Ладно, отбой.

- К шести приказано быть дома, - подойдя ко мне, Пашка ложится рядом на живот, положив голову щекой на сложенные ладони. - Дашь мне рублей двадцать пять-тридцать? Хлеб надо купить и булочки к чаю, а то Заноза, оставшись без своих круассанов, такую истерику закатит - только держись!

- Побирушка ты у меня, - я легонько хлопаю его по упругому, обтянутому узкими синими плавками заду. - Айда купаться уже!

- Не-е, давай всё-таки попозже. Искупаемся, потом обсохнем и будем собираться. Сейчас сколько вре-ме-ни? - с отвращением, по слогам, выговаривает сероглазый, скривив чётко очерченные губы.

- Начало второго, вредина ты, - улыбнувшись, отвечаю я.

- В самый раз... Это я-то вредина?! - вскидывается, спохватившись, Пашка. - Нет, ну вот кто бы говорил, а? На себя бы посмотрел лучше. Зараза ты, зараза и есть!

- Злой ты. И необъективный, - вздохнув, говорю я. - Короче, эгоист и меня не любишь.

- Ага, скажи ещё, что бью тебя постоянно, - радостно подхватывает он.

- Вот возьму и утоплюсь в Урале. Завтра.

- Ну, не надо, ну, Илюшенька, милый, что же я маме твоей тогда скажу? А во дворе что со мной будет? - Пашка, вдруг посерьёзнев, смотрит мне прямо в глаза.

У меня от этого взгляда захватывает дух. Он, сглотнув, тихо произносит:

- Сам же знаешь, Илья, что я люблю тебя больше жизни.

- Знаю, - так же тихо отвечаю я, не отрываясь от его глаз.

- Никогда не думал, что со мной будет так, - удивляется Пашка тому, что с нами происходит. - Как-то и больно, и сладко сразу.

Я согласно киваю головой и удивляюсь: обычно мой сероглазый избегает таких разговоров, смущается, а сегодня, поди ж ты, сам заговорил... Я пальцем у него на спине пишу: "Ты моя Любовь". Пишу я рунами Извечной Речи Гирлеона - священном языке моего Мира. Изящная вязь на долю секунды вспыхивает сиреневыми огоньками, проявившись на гладкой загорелой Пашкиной спине, и, угасая и расплываясь, тонет в его нежной коже. Пашка, поёжившись, как от холодка, переворачивается и ловит мою руку.

- Ил, мы всегда будем вместе? Всю жизнь?

- Жизнь - это так долго, Павлуха. Это из тех самых "почти", которые никогда не кончаются. Жизнь и Любовь. Происходят лишь Перемены (Смерть, например), эти Перемены изменяют Форму, но Суть и Основа остаются неизменными. А Любовь - это и есть наша Суть и Основа, так что мы всегда будем вместе. Так или иначе, но это у нас с тобой навсегда.

- Так или иначе... Навсегда, - задумчиво повторяет Пашка. - Вот когда ты так говоришь, мне всегда почему-то грустно делается. Но "навсегда" - это хорошо.

Сероглазый, разумеется, не замечает, что главные слова я произносил на Извечной Речи, понятной любому человеческому существу в любом из Миров, минующей уши и проникающей сразу в разум и душу.

- Ох, и надоешь же ты мне, если это навсегда! - Пашка вдруг вскакивает и даёт мне лёгкий подзатыльник. - Ну, чего расселся?! Пошли купаться!

Он, пружинно подпрыгивая на своих длинных стройных ногах, бежит к Уралу. "Во! - думаю я, сбегая по склону следом за ним. - Дерётся! Нет, надо всё-таки притопить поганца, и пускай кусается, фиг с ним, акула белая".

Мы плещемся, брызгаемся, подныриваем друг под друга, стараясь ущипнуть за задницу или стянуть с неё плавки.

- Паш, давай на тот берег махнём? - отфыркиваясь, предлагаю я ему. - Устроим заплыв "Европа-Азия" и "Азия-Европа", то есть обратно?

Пашка плавает гораздо хуже, чем я, и мне хочется приучить его к воде.

- Ага, а если я потону посреди Урала, как Чапаев, тогда что?

- Со мной не потонешь, - смеюсь я. - Я ж не Анка.

- Лениво мне, - Пашка бьёт ладонью по воде, брызги веером накрывают меня.

Лениво ему!

- Трусишка, зайка серенький! - дразню я его, брызгаясь в ответ.

- Сам ты такой! А если велики со шмотками у нас сопрут? Домой что, в одних плавках потыкаем?

Велики мне жалко, велики у нас с Пашкой классные. И дорогие. Настоящие "Cannondale Prophet 71" с титановыми рамами, перевёрнутой передней односторонней вилкой, маятниковой задней подвеской с регулируемым амортизатором, кучей скоростей и широченными колёсами с могучими протекторами. Это постоянный предмет посягательств со стороны Никитоса. Нам их подарили на наши дни рождения этим летом. Моя мать сговорилась с Пашкиными предками и заказала два велика в Питере.

Я, сделав зверское лицо, пытаюсь схватить Пашку за шею.

- Ну хорош, Илюха, ну кончай! Давай лучше поныряем, - отбиваясь от меня, просит он.

Поныряем - это значит, что я сажусь на дно на корточки, а Пашка забирается мне на плечи, потом я, резко оттолкнувшись от дна, вскакиваю одним движением, и донельзя довольный сероглазый кувырком бултыхается в воду. Так повторяется до тех пор, пока мне это не надоест... И мы ныряем, и плаваем, и брызгаемся ещё и ещё. Мы наслаждаемся летом, уральской водой, трелью одуревшего от жары жаворонка и стойким горьким запахом полыни. Мы упиваемся близостью друг к другу, нашей юностью и нашей Любовью...

Как далеки сейчас от меня все проблемы Гирлеона - моего Мира. И Орлед, моя родина, лучшая часть лучшего из всех Миров тоже отпускает меня. Далеко-далеко от меня оказываются варвары из-за Перешейка, пираты с Архипелага, даже Владыки Яви и Снов из ордена Воплощённой Мечты, и те сейчас далеко-далеко. Мне скоро уходить. Что ж, я возьму тебя с собой, Сероглазый! Тебе понравится мой Мир, я знаю, ты в него влюбишься с первого взгляда, и он с радостью примет тебя в гости. Конечно же, мы вернёмся сюда, на Землю. Здесь пройдёт лишь несколько секунд без нас, но в Гирлеоне протекут годы, годы моего Мира, который станет и твоим - так же, как стал для меня моим твой Мир. Твоя земная юность останется с тобой. Ты научишься многому из того, что умею и знаю я - я, Гирс Орледский, - не всему, конечно, но многому...

- Илья! - звонко орёт мне в ухо Пашка. - Ты что, опять в астрал ушёл? Очнись, утонешь!

Он силком наклоняет мою голову и пригоршней плещет мне в лицо воду. Я хватаю его за запястья. Попался, гадость мокрая!

- А вот сейчас и посмотрим, кто из нас потонет, - зловеще бормочу я, выплёвывая воду. - Ну, что?! Будем учиться дышать пяткой? Зачем плескался, а? Шею мне зачем отдавил, длинноногий? Какого лешего ты мне в ухо орёшь, как ледокол в тумане?

С каждым новым вопросом я выгибаю Пашкины руки так, что он вынужден приседать всё ниже и ниже. Над водой торчит уже только его потемневшая от влаги золотистая голова.

- Ой-ёй-ёй! - испуганно верещит сероглазый. - Пусти меня! Ну, пусти, ну, пожалуйста, ну, Илюшечка! Всё-всё-всё, не буду больше! У-у, зараза, точно покусаю! На зелёнке и бинтах разоришься!

Я, довольный, отпускаю Пашку и резко, боком, без всплеска ныряю в сторону, подальше от недотопленного поганца, делаю под водой пару-тройку мощных гребков и выныриваю метрах в десяти от разъярённого Пашки.

- Вот вылези только на берег! Попробуй только! - бессильно грозится он, понимая, что гоняться на воде за мной бесполезно. - Убью, заразу! У-у!

Пашка кидает в мою сторону подобранный со дна камешек, не очень-то, впрочем, надеясь попасть в меня. Я начинаю осторожно подплывать к нему. Разозлившийся Пашка - это уже серьёзно. Не дракон, конечно, но тоже ничего.

- Сам же виноват! Ну, всё, Паш, давай мириться. Хочешь, я тебе ножик твой наточу, а?

- Мириться с ним... - потихоньку остывает Пашка. - Сам чуть не утопил, а сам...

Но я уже рядом с ним, быстро притягиваю его голову к себе и легонько чмокаю парня в прохладную мокрую щёку.

- Подлиза, - отталкивает он меня. - Но смотри, Новиков, про ножик я тебя за язык не тянул, сегодня же и поточишь.

Ножи я точу профессионально, ведь уже больше двух веков мне приходится сражаться за мой Орлед, научился. Два века - это по Гирлеонскому счёту, а ведь были ещё и мои предыдущие посещения этого Мира, когда я тоже без дела не сидел.

- Завтра, - обещаю я. - Завтра обязательно наточу.

Сероглазый доволен. Обычно ему приходится дня по три ходить за мной, канючить и обещать мне золотые горы, чтобы я только взялся за его ковырялку, к которой отношусь с крайней брезгливостью. Что поделаешь, частенько моя жизнь, да и не только моя, зависела от качества клинка в моей руке...

- Ну что, будем вылезать? - у Пашки на загорелых плечах маленькими бриллиантами сверкают капельки воды.

- Давай, - соглашаюсь я.

Мы, вытряхивая из ушей воду, прыгаем на берегу, трясём головами, пытаемся отжать плавки, не снимая их.

- Новиков, пошли завтра в кино, в "Современник"? Там "Хроники Нарнии" повтором идут, тебе ведь нравится фэнтези.

Это правда, фэнтези мне действительно нравится, хотя кино как явление я так до конца и не понял. Забавно, что люди здесь считают всё это сказками, но большинство в глубине души верит в эти якобы сказки. Забавно - да, но ничуть не удивительно, ведь отблески сиреневых зарниц Гирлеона сверкают и в этом Мире.

- Пойдём, если билеты возьмём на средние ряды, не желаю я больше сидеть на первых рядах, оглохнуть не хочу.

- Балда, спереди самый кайф! Dolby Surround!

- Да пусть хоть семьдесят семь раз...

Мы снова лежим на примятой, даже не попытавшейся распрямиться траве. Мы лежим буквой Т: я, вытянувшись во весь свой рост, а Пашка - положив голову мне на живот.

- Илья, расскажи мне что-нибудь, - просит сероглазый.

- Ну, и что тебе рассказать?

- Расскажи про Халифа аль-Хакама Второго. Про то, как он воевал с кастильскими рыцарями. Как арабы защищали Кордову, с какой славой они погибали - лучшие из лучших.

- Я же тебе уже рассказывал об этом. Расскажу-ка я тебе лучше... Ты когда-нибудь слышал об Адриане?

- Это же римский император, кажется? Вал Адриана в Англии, - припоминает сероглазый отличник.

- В Шотландии, - поправляю я. - Всё так. Публий Элий Адриан - император армии и принцепс сената и народа Римского. Но он не всегда был императором. Как-то раз, в конце одного тёплого сентябрьского дня...

остатки Децебаловой дружины, возглавляемые Тирцебалом, одним из зятьёв царя, сгрудились на склоне холма, подняться выше им мешает поросшая густым подлеском чаща. Сдаваться они не помышляют, впрочем, дакам этого никто и не собирается предлагать: идёт третий год войны, и армия озлоблена упорным сопротивлением этих косматых выродков. Убивая, словно скот, собственных жён и сыновей, даки уходят, рассыпаются, исчезают, как жертвенный дым, так что после битвы при Адамклиси им уже ничего не светит. Это ясно всем: и им, и нам, но сопротивление не утихает, хотя отчаявшийся Децебал, ошалев от крови, окончил свою жизнь, бросившись на меч в Саремегатузе - этом гнезде воронов-стервятников, которое он превратил в свою столицу. Когда мы по террасам прорвались через одуревшие толпы женщин и стариков к цитадели, то застали там только трупы, много трупов: воины, юные даки и женщины, их матери, жёны царя. Они лежали, завёрнутые в какие-то шкуры, утыканные стрелами, кухонными вертелами, ножами, ещё каким-то железом, некоторые ещё шевелились. И царь... Редко я жалел в своей жизни, если мне не удавалось кого-либо убить лично, но тогда я пожалел...

Но Тирцебала я убью лично, этой вот своей спатой, хотя она и не точилась уже давно, и рукоять её разболталась за те две декады, что мы бегаем за князем по этим проклятым Богами горам и пригоркам. Тирцебал желает уйти к своим Богам так, чтобы об этом помнили в веках. Что ж, в моих силах воплотить это его желание. Я по-настоящему этого хочу, что бывает не часто, обычно я убиваю равнодушно - тут, на Земле, но не сегодня. Я устал от лишней крови, от своей крови, это слишком затянулось, это пора кончать. Все так думают, все этого желают, этого желает и Император. Восемь легионов потребовалось Ульпию Траяну, чтобы зажать царя здесь, в холмах Нижней Мезии! Это самая могучая армия за все восемь с половиной веков существования Рима...

Я командую сотней фракийских всадников из вспомогательной конницы при VII Клавдиевом легионе. Мои синелицые фракийцы гарцуют у подошвы холма, бессильно вопя от ярости, ведь подниматься наверх, к остриям копий Тирцебала нельзя и думать, потому что они переколют нас, как своих мылышей. Я не пытаюсь угомонить своих - это бесполезно. Нам остаётся лишь ждать, когда к нам на подмогу подойдёт Элий Адриан со своими стальными триариями III Гальского. Я знаю, что он вот-вот должен появиться. Несмотря на то, что мы верхом, опередил я Адриана совсем не намного: в этой местности особо не поскачешь. Но Творцы моего Гирлеона, Светлый и Тёмный! Время! Да, время... Если мы не возьмём князя до скорого уже заката, он снова уйдёт, как уходил не раз. Как бы мне сейчас пригодились легковооружённые! Пара десятков критских лучников или хотя бы балеарцы с их пращами! Уж они бы развлекли грозно молчащих на холме даков.

Наконец-то, вот и Адриан! Три декурии - маловато, ну да ничего, заставим спешиться фракийцев, пока их пыл не остыл. Адриан подъезжает ко мне на своей великолепной ниссаянской кобыле.

- Марк, старина! - подняв руку, приветствует он меня. - Вижу, что ты настоящий друг! Загнал медведя и держишь его для меня!

Я угрюмо смотрю на тридцатилетнего родственника Императора, но насмешки, на которую он всегда горазд, нет в его словах. Это обычное возбуждение от предстоящего боя. Шрам от германского меча покраснел под его короткой курчавой бородкой, пластины лорики на левом плече погнуты чьим-то крепким ударом, глаза полыхают предчувствием схватки. "Вот тебе и "Гречонок", - думаю я, - всё-таки у Траяна будет достойный преемник".

- У медведя ещё остались зубы, Публий.

- Он обломает их об нашу сталь, клянусь Марсом Мстительным!

Легионеры, раздвинув моих фракийцев, строятся полукругом. Мы с Адрианом спешиваемся, он жестом подзывает к нам красивого юношу на пегой италийской лошадке.

- Гермолай, - говорит Адриан по-гречески, - возьми мою и Клувия лошадей и отведи их вон к тому вязу.

Юноша очень молод, на нём лёгкий греческий льняной панцирь - негожая защита от дакийской секиры.

- Но как же... - растерянно произносит Гермолай, кусая губы.

Он бросает на меня смущённый взгляд, видит срубленный султан на моём преторианском шлеме, глубокие зазубрины на спате, которую я достаю из ножен, чужую подсыхающую кровь на панцире. Его щёки заливает румянец.

- Позволь, я с тобой, с вами, - юнец кладёт руку на рукоять кривого македонского кописа на своём боку.

- Некогда спорить, милый, темнеет, пора кончать. Хватит и на твой век сражений, а в этой войне и так пролилось слишком много юной крови. Ступай, - приказывает Адриан и поворачивается ко мне, показывая своему любимцу, что разговор окончен.

Гермолай, держа в поводу наших лошадей, поникнув, отъезжает, расстроенный донельзя.

- Видывал я солдат и помоложе, - говорю я.

Адриан не обращает внимания на мои слова. Он задумчиво смотрит на притихших даков.

- Сделаем так, - решает он. - Я построю одну декурию в две черепахи, а остальные, сомкнувшись, пойдут между ними. Ты, Марк, с пешими фракийцами, будешь слева, прикроешь вон тот отлогий участок.

- Толково, - одобряю я. - Достойный план, Публий.

- Достойный план и достойный будет подарок Наилучшему Принцепсу в его пятьдесят третий день рождения! Ты не забыл, Марк Клувий, что сегодня пятый день после сентябрьских ид?

- Пусть Боги хранят Императора и его Гения! - произношу я стандартную формулу.

- Что это? - удивляется Адриан, указывая гладиусом на гору.

Даки начинают шевелиться, сбрасывают с себя плащи, рвут на себе рубахи, бросают в одну кучу щиты, нагрудники и шлемы. Раздаётся заунывное пение, похожее на волчий вой - это какой-то их гимн. Неужели...

- Он решился! - с восторгом ору я. - Клянусь всеми Богами, Публий, он решился! Прикажи своим сомкнуться, да поскорей же, косматые решились!

Адриан смотрит на меня, широко раскрыв глаза. Из их карих глубин поднимается понимание моих слов.

- Это их конец, Марк! - кричит он мне в лицо. - Сегодня всё, наконец, закончится!

Он уже несётся к своему правому флангу, на бегу выкрикивая команды. Легионеры чётко, не смущаясь воя даков, быстро перестраиваются. Лошадь! Я бросаюсь к застывшему с раскрытым ртом, побледневшему Гермолаю. Вырвав у него повод, я одним движением вскакиваю на своего Орлика и скачу к своим.

- Эрлох, Сикинос! - я по-фракийски кричу старшинам, перекрывая всё усиливающийся шум. - Отойти налево! Лавой! Вытягивайтесь в лаву! Живее, демоны синерожие!

Даки бестолковой яростной толпой бросаются вниз, тоже забирая влево. "Сотни полторы", - отмечаю я. Под кем-то из моих, не разберу под кем, падает споткнувшаяся лошадь. Оказавшийся на земле фракиец, размахивая кривым кописом, бросается навстречу дакам. Я отсюда чувствую, как в нём кипит вековая ненависть к своим северным врагам. Его дикий вопль прерывается на высокой ноте. Косматые, ни на секунду не задержавшись, набирая скорость, несутся вниз по склону и, как волна, налетают на железную скалу сомкнутых триариев. Первые из людей Тирцебала валятся, как снопы, под точно брошенными пилумами.

- Бар-ра! - накрывает всё единый выдох трёх сотен легионеров.

Моя грудь наполняется восторгом сопричастности. Я замечаю, как на правом фланге мелькает красный султан Элия Адриана, над ним бешеной короткой молнией сверкает и опускается гладиус. Один дак падает, другой... Двое триариев прикрывают своего претора щитами-скутумами. Фракийцы, развернувшись в лаву, налетают на косматых, обтекают их сбоку и сзади.

Вдруг я вижу, как от ближнего ко мне края даков сквозь ряд наших прорубается огромный полуголый воин. Он наводит ужас на моих фракийцев одним своим видом. С ног до головы заляпанный кровью, гремя толстыми золотыми браслетами на руках и ногах, вопя, как атакующий слон, он со свистом размахивает здоровенным двусторонним топором-лабриумом над головой. Это сам Тирцебал!

Я злю Орлика: щиплю его за круп, дёргаю ему губы удилами вправо-влево. О, Творцы моего Гирлеона, как же плохо без шпор и стремян! Тирцебал широченными прыжками несётся прямо ко мне. Я сухо поджимаю губы, на скулах у меня привычно натягивается кожа. Ну-ну, давай же! Хватит, побегал я за тобой, и вот теперь ты сам стремишься навстречу своей смерти. Вождя замечает молодой Спирос. Он что-то отрывисто кричит своему десятку, и я улавливаю фракийское "наперерез".

- Не сметь! - реву я, как берберийский лев. - Не сметь, Спирос, уши отрежу! Князь мой!

Я толкаю Орлика в тяжёлый галоп. Мы с Тирцебалом стремительно сближаемся, я отвожу правую руку со спатой назад, он на бегу заносит свой страшный топор над головой. "Только бы спата выдержала", - проносится у меня в уме.

За миг до столкновения я ловлю его взгляд: ничего человеческого, ни капли разума, только лишь волны горячей крови! Я резко натягиваю поводья, поднимая Орлика на дыбы, и лошадиные копыта бьют воздух над головой Тирцебала. Его топор описывает широкую дугу и врубается моему коню в выемку под шеей. Удар настолько силён, что мой бедный Орлик от него начинает заваливаться назад. Кровь бьёт из раны на несколько локтей вверх. Я соскальзываю с падающего коня и оказываюсь слева от князя. Тирцебал мгновенно разворачивается ко мне и снова заносит топор над головой.

Ну, вот и всё! Я, подогнув правое колено, резко втыкаю спату ему в живот, повыше, под диафрагму, и привычным движением проворачиваю свой длинный кавалерийский меч у него во внутренностях. Тирцебал, шумно выдохнув, роняет топор себе за спину. Он тяжело опускает руки мне на плечи, но силы уже начинают покидать его. Я легко освобождаюсь от его слабеющей хватки и, отступив на шаг назад, вытаскиваю из него спату. Тирцебал кашляет мне в лицо кровью. Я смотрю ему в глаза. Ничего - одна кровавая пустота.

- Умри, князь, - говорю я ему на Извечной Речи. - Умри и родись вновь с покоем в душе.

У него в глазах мелькает что-то вполне человеческое

Разрубив ему левую ключицу, моя длинная спата застревает в позвоночнике и грудной кости царя. Звонко цокнув, рукоять меча остаётся у меня в кулаке. Тирцебал, крутанувшись на одной ноге, тяжело грохается на бок. "Словно трухлявый дуб", - думаю я.

Хотя у меня в ушах с шумом пульсирует кровь, я вдруг осознаю, что вокруг стоит почти полная тишина, только фыркают и топчутся лошади фракийцев. Все - и наши, и жалкая горстка оставшихся даков - опустив оружие, смотрят в мою сторону. Я вздыхаю и устало сажусь на бок своего мёртвого коня. Начинает темнеть. Безразлично наблюдая за тем, как вяжут немногих пленных даков, я отбрасываю от себя рукоять спаты, развязываю ремень и снимаю шлем с мокрой от пота головы. Ко мне подъезжает верный Эрлох.

- Сикинос и ещё две дюжины с ним отправились на Небесные Пастбища, - говорит он мне, не слезая с коня.

Худо.

- Раненые?

- Царапины. Это же даки, если они бьют, то уж... - он с ненавистью плюёт на труп Тирцебала.

- Ладно. Поезжай, спроси Адрианова центуриона, где мы будем ночевать.

Эрлох, мрачно кивнув мне, отъезжает. Белозубо улыбаясь, подходит Элий Адриан, он слегка прихрамывает на почему-то босую правую ногу.

- Прекрасная работа, Марк! - кивает он на Тирцебала. - Мы всё видели. Ты достоин имени своего деда, консуляра Клувия Руфа.

В его голосе звучит почтение. Я усмехаюсь про себя. Мой земной дед при Гальбе управлял Испанией, и вся тамошняя провинциальная знать, включая Ульпиев и Элиев, до сих пор уважает его память.

- А вот скажи мне, достойный Публий, это что, в Афинах теперь такая мода - ходить обутым на одну ногу?

Слегка смущённый, Адриан садится на корточки над Тирцебалом и дёргает мою спату за голый хвостовик, безуспешно пытаясь её вытащить.

- Ремень на калиге лопнул, вот я и босиком, - отвечает он. - Хорошо, что рукоять с меча соскочила, когда он был уже в теле.

- Повезло, - равнодушно отзываюсь я.

- Везёт достойным, Марк, - Элий выпрямляется. - Прикажи кому-нибудь из своих людей отрезать голову даку - надо отвезти её Траяну.

Я, согласно кивнув в ответ на его приказ, поднимаюсь и смотрю вокруг. Мои фракийцы частью ловят лошадей, оставшихся без всадников, частью бродят между мёртвыми даками, что-то там рубят, что-то обдирают с трупов. Обычная картина. Адриан, проследив мой взгляд, брезгливо поджимает и без того тонкие губы:

- Война.

"Да, война", - молча соглашаюсь я.

К нам осторожно подъезжает Гермолай. Адриан берёт у него повод своей ниссаянки. Юноша во все глаза смотрит на поверженного гиганта-князя, на его залитый кровью огромный топор-лабриум, валяющийся у нас под ногами, спешивается.

- Ты был прав - как всегда, впрочем, - грустно говорит он по-гречески Адриану. - Если бы он налетел на меня... Но Марк так легко с ним справился!

- Это кажущаяся лёгкость, мой милый, она рождена опытом, - отвечает Адриан своему любимцу.

- Марк, окажи мне честь! - просит меня юнец. - Возьми моего коня взамен своего павшего. Не отказывай, прошу тебя! Мой Лев хоть и неказист с виду, но крайне вынослив, хорошо выезжен и обучен для боя. Мне его купил Публий.

- Похоже, что у меня сегодня свободных лошадей будет в избытке, - говорю я, махнув рукой в сторону своих фракийцев.

- Не отказывай ему, Марк, - просит за Гермолая Адриан. - Принцепс щедро наградит тебя за этот подвиг, это ясно, но прими и этот скромный подарок, ведь он делается от души.

Он обнимает юношу за плечи, явно довольный его поступком. Я молча беру повод из рук юнца.

- Ты достоин своего старшего друга, Гермолай!

Мы трое стоим в сгущающихся сумерках над мёртвым князем. Каждый думает о своём. В темнеющем небе над нашими головами под первыми звёздами стонет какая-то здешняя птица..."

сидит рядом со мной, по-турецки скрестив ноги, крепко держит меня за руку и, не отрываясь, смотрит мне в лицо. Я облизываю пересохшие вдруг губы и чувствую их горьковатый вкус. Что это - полынь или кровь Тирцебала?

- Да-а, - сдавленно выдыхает Пашка. - Были люди... Хотел бы я увидеть всё это своими глазами.

"Тебе предстоит увидеть ещё и не такое! - думаю я. - Чудеса, битвы и победы, луга и горы Орледа, и драконов, одним взмахом крыльев распарывающих тучи, и меня ты увидишь настоящего, и я тебя не разочарую, обещаю тебе это, мой Сероглазый".

- А потом что было, Ил?

- Потом? Ну, как тебе сказать... Потом изобрели паровоз и зубную щётку.

Пашка тихонько смеётся и щёлкает меня по лбу.

- Ясно. А что было бы с князем, если бы он сдался римлянам?

- Ничего хорошего. Протащили бы его в цепях по Священной Дороге в Риме, следом за золотой триумфальной колесницей императора Траяна, а потом задушили бы в Мамертинских казармах во славу Марса Ультора-Мстителя и Гения принцепса.

- Да уж! - Пашка ёжится, как от холода. - Уж лучше так, как он: с топором на конницу!

- Наверное, лучше... - пожав плечами, отзываюсь я. - Слушай, уже четыре часа, пора нам, по ходу, собираться. Пока доедем, пока ты в магазин за хлебом сходишь - короче, пора.

- Пора, так пора, - как и всегда, после моих рассказов Пашка делается необычно послушным, задумчивым и притихшим.

Мы одеваемся, Пашка в свои Найковские шорты, я в обрезанные выше колен чёрные джинсы Motor, натягиваем на себя кроссовки и бейсболки, а футболки, подумав, запихиваем в Пашкин рюкзак.

Снова вдруг переливчато надрывается Пашкин мобильник. Пашка, поругиваясь себе под нос, достаёт телефон:

- Да? Ну, чего тебе? - говорит он неприветливо. - А я откуда знаю! Никитос, чё ты гонишь! Ты же сам его куда-то засунул, я уже месяц ракетку в руки не брал! Да пошёл ты!

- Заноза? - спрашиваю я, положив руки на руль своего велика.

- У-у, задолбал он меня! Прикинь, заныкал куда-то наш теннис, гадёныш, и на меня теперь бочку катит!

- Не бери в голову, валяется где-нибудь у вас в комнате. Найдётся, - говорю я без особой уверенности.

Пашкина с Никитой комната - это зрелище не для слабонервных. Видал я взятые штурмом города и здесь, на Земле, и у себя на Гирлеоне - так вот, это всё шорох орехов по сравнению с комнатой моего Пашки и его братика...

Мы, не торопясь, катим бок о бок по еле заметному просёлку. Впереди изломанной зубчатой стеной высятся многоэтажки южной окраины Магнитогорска - нашего с Пашкой города. Мы оба любим его. Пашка потому, что в нём родился, а я потому, что в этом городе родился Пашка. Взбудораженный сероглазый всё не может угомониться:

- В натуре, гадёныш! Носки мне позавчера узлом завязал, прикинь, Ил! Нет, я точно с ним что-нибудь сделаю! Во, давай завтра, пока моих родаков не будет, свяжем его и засунем в кладовку, он же темноты боится, прямо до икоты, а?

"Свяжем" - это значит, что я буду в одиночку вязать бешено отбивающегося, визжащего Никитоса, а Пашка, подавая мне бесполезные советы, будет бестолково скакать вокруг нас с Занозой, предусмотрительно оставаясь вне пределов досягаемости ногтей, зубов, кулаков и пяток своего выдающегося братца. Но звучит это всё-таки очень и очень заманчиво!

- Не знаю, не знаю, орать уж больно будет, - сомневаюсь я в успехе предприятия.

- А мы ему пасть заткнём! Точно, Ил! Кляп сварганим какой-нибудь и заткнём. Носками моими хорошо бы! - мечтает мстительный Пашка.

- Ну, ты и фундаменталист! Прямо Бен-Ладен! - восхищаюсь я его находчивостью.

Так, болтая о пустяках, шутя и посмеиваясь, радуясь тому, что мы есть друг у друга навсегда, и ничто и никто нас никогда не сможет разлучить, мы въезжаем в город. Переключившись и набрав скорость, мы несёмся по асфальту мостовой, выскакиваем на тротуар, чёткими резкими виражами огибаем прохожих, многие из которых оглядываются на нас с улыбкой. Вообще, на нас с Пашкой часто оглядываются, точнее, заглядываются. Ну, ещё бы! Двое парнишек, светловолосых (золотистые волосы у него, пепельные фамильные кудри Военных Герцогов Орледа у меня), светлоглазых, стройных, загорелых, с чистою гладкой кожей, красивых, мы производим сильное впечатление. От нас, когда мы вдвоём, исходят физически ощутимые волны юности, свежести, радости и любви, и поэтому нами нельзя не любоваться, нам нельзя не завидовать.

Мы с Пашкой синхронно, с лихим заносом задних колёс, тормозим у супермаркета на проспекте. Я беру у Пашки его велик и даю ему тридцать рублей.

- Хватит?

- Хватит. Тебе ничего не надо?

Я отрицательно качаю головой и говорю:

- Футболку надень, а то в магазин не пустят. Настучит тебе охранник по голому пузу.

- Да ладно, не настучит.

Повернув бейсболку козырьком назад, я, дожидаясь Пашку, осматриваю свой передний тормоз: что-то он как-то запаздывает у меня. Какой-то пацан с завистью, во все глаза, уставился на наши велики. Появляется Пашка, на ходу закидывая рюкзак за свои прямые загорелые плечи.

- Что-то ты быстро обернулся.

- Круассанов нет, купил рогаликов, свеженькие, - хитро ухмыляется он.

Мне как-то сомнительно насчёт круассанов, ведь Пашка всегда предпочитал рогалики.

- Вот устроит тебе Заноза промывание мозгов, будешь тогда знать.

- Да пошёл он! - стереотипно отвечает Пашка. - Хочешь чупа-чупс?

Я сплёвываю с отвращением:

- Обойдусь. И как только ты их можешь жрать - это же химия сплошная!

- Да ну, а мне нравится. И вообще, волков боятся - в лес не ходить! - ни к селу ни к городу заявляет сероглазый. - Так что отвянь!

Пока я с недоумением соображаю, причём здесь какие-то, на фиг, волки, Пашка уже сворачивает к нам во двор. Он тормозит возле огромного чёрного джипа и с восхищением его разглядывает. Почти все пацаны этого Мира обожают автомобили, и, чего греха таить, меня тоже занимают эти устройства, не так, конечно, как самолёты, но всё же.

- Смотри, Илья, Porsche Cayenne Turbo, - говорит он мне, не отрываясь от этого чуда из Цуффенхаузена. - Прикинь только, 450 лошадей, сотню меньше, чем за шесть секунд делает! Это на асфальте, а на бездорожье - лучше него только на гусеницах. Песня!

Я с лёгкой улыбкой смотрю на Пашку. У него родители после нового года поменяли машину. Пашкин отец, заядлый охотник, купил новенькую Ниву Chevrolet, очень даже приличную машину, по здешним меркам. Но всё-таки Павлуха немного, потихоньку, завидует мне: у моей матери элегантное купе BMW 330Ci - тёмно-зелёный, "оксфорд металлик", спортивный наконечник копья.

- Глаза не вырони. Фигня всё это, Кузнецов. Вырастешь, и не хуже этого джипа тачку себе купишь, - уверяю я его.

- Да запросто, мне ведь банк ограбить, как два байта об асфальт! - смеётся Пашка.

Мы подъезжаем к нашему подъезду. Тут нас окликают. Это Серёга Гибадуллин, наш одноклассник, то есть уже бывший одноклассник, так как он ушёл из школы и поступил в строительный колледж.

- Привет. На Урал ездили?

- На Северный полюс, - дружелюбной коброй шипит Пашка, так как он терпеть не может, когда к нам кто-нибудь клеится.

Серёга, не отличающийся особой щепетильностью, не обращает на Пашкин тон внимания.

- Илья, ты знаешь, что сегодня Мякиш отмочил? - и он выдерживает драматическую паузу.

Я вопросительно поднимаю левую бровь. Мякиш - восемнадцатилетний придурок из дома напротив, гроза нашего двора. До недавнего времени местный "авторитет", мразь конченая.

- Он сегодня утром Натаху Смирнову из вашего дома чуть до слёз не довёл, короче, достал её конкретно.

- Вот же гад! - цедит сквозь зубы Пашка и, глянув на меня, осекается.

У меня на скулах натягивается кожа.

- Ну, сука... - тихо говорю я. - До него что, не доходит ни хрена? Руку ему сломать, что ли?

Пашке явно не нравится мой тон, впрочем, ему уже приходилось несколько раз видеть меня в подобном состоянии, Серёга же заметно тушуется.

- Да брось, Илья, забудь ты об этом козле, - Пашка успокаивающе кладёт руку мне на плечо. - Он и так, как только тебя увидит, так сразу бледный вид имеет - после того раза.

В тот раз...В середине июня дело было, ещё перед Пашкиным днём рождения. Мы с сероглазым, набегавшись с мячиком, решили отдохнуть в нашем скверике. Там-то мы и увидели, как обдутый пивом Мякиш тряс какого-то полузнакомого мне пацана. Эта скотина, не обращая на нас внимания, шарила по карманам побелевшего от страха парнишки, выгребая оттуда какую-то мелочь. Я тогда хорошо поправил его прыщавую харю, всполошившийся Пашка с трудом оттащил меня от захлёбывающегося кровью и соплями Мякиша. Тот, сразу протрезвевший, похоже, умудрился разглядеть в моих зелёных глазах настоящего меня, Гирса Орледского, во всяком случае, вот уже пару месяцев, лишь только завидев меня, он испаряется куда-то с гордым видом.

- Всё равно этому гаду сидеть. А не посадят, так прибьёт его кто-нибудь. Но только не ты, на фиг он тебе нужен - мараться об него, угрястого, - и Пашка потихоньку кивает Серёге: ну всё, мол, иди отсюда.

Тот, махнув нам рукой, уходит. Я уже в порядке. Вообще-то, у меня редко бывают здесь, в этом Мире, срывы, но если Гирс вырывается наружу, всякое может случиться.

Пашка открывает магнитный замок на входной двери, мы затаскиваем велики в подъезд, нажимаем кнопку и ждём второй, грузовой лифт. Пашка, вдруг отставив велик к стене, обнимает меня за талию, притягивает к себе, жадно целует в губы, мнёт мне мышцы спины, гладит мои плечи, грудь, живот. Я обнимаю его в ответ и, закрыв глаза, начинаю уплывать, как уплываю всегда, когда сероглазый берёт инициативу на себя. Мой велик зажат между нашими телами. Лязгнув, открываются двери лифта. Мы, прерывисто дыша, отрываемся друг от друга. Я кожей чувствую Пашкино возбуждение. Скорее бы вечер!

Затолкав велики в лифт, мы едем наверх. Пашка с обычной своей лёгкой полуулыбкой смотрит на меня.

- Ну, как?

- Хорошо, но мало.

- Ничего, вечером я тебя замучаю! - обещает мне Пашка.

- Посмотрим, кто кого замучает, - улыбаюсь я.

На Пашку иногда находит, и мне остаётся только поражаться силе его желания, его какой-то ненасытности в сексе. Вот жаль только, что это бывает не слишком часто, но сегодня, похоже, именно такой случай.

Лифт останавливается на нашем двенадцатом этаже.

- Пойдём ко мне, Ил, - предлагает Пашка. - Велик загони и айда. У нас сегодня вареники с вишней, если Заноза их ещё не сожрал.

Такой подвиг Никите вполне по силам, это для него не вопрос: оставить всю Пашкину семью без сладкого.

- Посмотришь мой Фокер, он уже готов совсем, я его докрасил и все опознавательные знаки нанёс. Такой стервятник получился, что ахнешь!

- Зайду, Паш, ополоснусь только в душе после Урала, у матери отмечусь и зайду. Ты футболку мою гони, а то забудешь, как в прошлый раз.

двери напротив, я с матерью живу в двухкомнатной, у Пашкиных родителей трёхкомнатная квартира. Пашка открывает дверь и проходит к себе, кивнув мне. Я, достав свои ключи, с интересом прислушиваюсь к звукам, доносящимся до меня из квартиры сероглазого. Оттуда раздаётся грохот упавшего велосипеда, своим звонким альтом орёт Никитос, одновременно что-то требуя, возмущаясь и жалуясь родителям на Пашку. Тот глухо отругивается. Я, улыбаясь, качаю головой и захожу к себе домой. Скинув кроссовки, я, босиком шлёпая по паркету, качу велик на балкон. Мать вместе с Анатолием Владимировичем, своим другом, на эти выходные уехала на озеро Банное - живописный курорт в горах неподалёку от Магнитки. У себя в комнате я снимаю обрезанные джинсы, беру телефонную трубку и набираю номер мобильника моей земной матери.

- Мам? Это я.

- Здравствуй, Илюша. Сынок, почему я не могу до тебя дозвониться? Битый час пыталась, в самом деле!

- Мы с Пашкой на Урале были. Вот только вернулись, я тебе сразу и звоню.

- Ну, хорошо, на Урале, но почему ты не берёшь с собой твой сотовый? Вот Павлик со своим не расстаётся. Милый, я же волнуюсь...

Я виновато молчу.

- Чем занимаетесь? - перевожу я разговор на другую тему.

- Были на озере, сейчас собираемся в кафе, вот Анатолий Владимирович тебе привет передаёт.

- Спасибо, ему тоже передай, - вежливо говорю я.

Анатолий, в общем-то, неплохой, да что там, хороший мужик - по меркам этого Мира и этой страны. Но что-то ему мешает в отношениях с моей матерью, какой-то дурацкий малюсенький комплекс: он зарабатывает меньше моей мамы. У меня с ним сложились ровные, корректные отношения, он относится ко мне с уважением, потому что, как и многие здесь, он чувствует во мне скрытую, малопонятную ему Силу.

- Илюша, ты смотри, кушай, милый. Курицу приготовь себе в микроволновке, только приправы положить не забудь, рис с овощами по-китайски в холодильнике. И не заказывай, пожалуйста, пиццу на дом, я не хочу, чтобы ты ел всякую гадость. Павлик сегодня ночует у нас?

- И завтра тоже. Мы с дядей Сашей и тётей Таней договорились об этом ещё утром.

- Я вас прошу, не беситесь там особо.

- Мам, мы уже не мелочь! - это уж точно, сейчас у нас с сероглазым совсем другие игры. - Ну, всё, целую, я в душ пошёл.

- Ну, хорошо, хорошо, вечером отзвонись. Целую.

Я стою под тугими прохладными струями душа и думаю о Наталье Сергеевне Новиковой - моей матери в этом Мире. На самом деле, от неё мало что зависело тогда, когда я пришёл сюда, мало что зависит и сейчас. Но я сделал её счастливой, ведь я стал ей хорошим сыном - сыном, которого у неё никогда бы не было. Её жизнь вместе со мной стала яркой, наполнилась Смыслом и Любовью. Да и её успехи в бизнесе, они тоже связаны со мной, но, разумеется, она об этом никогда не узнает.

Я, вытираясь огромным полотенцем, разглядываю себя в зеркало. Как здорово, когда тебе опять ...надцать лет! Конечно, мышц на мне поменьше, чем в другие периоды моей жизни, но всё равно, я остаюсь мечтой для многих и многих в этом Мире. Губы, пожалуй, только тонковаты, а так... Зелёные, по-настоящему зелёные глаза, безупречный овал лица, пепельные, коротко подстриженные кудри, фигура в полном порядке: прямые ноги, узкие бёдра, широкий разворот плеч и скульптурный рельеф тренированных мышц. Совсем немногие из ровесников могут сравниться со мной, вот разве только Пашка. Но я не разбил здесь ни одного девичьего сердца, не могу я себе этого позволить, не имею права, да и желания, если честно. Каких усилий мне стоило, чтобы девчонки спокойно стали относиться к моей внешности, только Тёмный из Творцов ведает о том!

На кухне я задумчиво смотрю на холодильник. "Поем я у Пашки, - решаю я, - а курицу и рис по-китайски мы съедим с ним завтра. Да и без пиццы с грибами и пепперони не обойдётся, сероглазый её обожает. Так, ладно, надо одеться, и к Пашке".

Разумеется, дверь мне открывает Никитос. Пока я вяло отбиваюсь от этого обманчиво тоненького, золотоволосого, как и Пашка, смерча, дёргающего меня за руки, за футболку, вопящего от восторга, как будто он не видел меня семьдесят семь лет, появляется Пашка. Вместе мы кое-как утихомириваем эту молнию в новеньких, но уже порванных шортах (на лето Занозе требуется комплектов семь одежды). Братья тянут меня в свою комнату.

- Пашка самолёт закончил, а у меня рыбка сдохла, это он её отравил за то, что я ему носки узлом связал, ну, теперь он наплачется, Ил, научи меня ножики кидать, а папа вчера колесо проколол, и я домкрат крутил, - Никитос, как обычно, неподражаем.

- У-у, да помолчи ты, болячка! - орёт на него Пашка, а мне делается легко и весело.

В комнату заглядывает тётя Таня.

- Крикуны, нельзя ли потише? Привет, Илья, мне твоя мама звонила, ты почему сотовый с собой никогда не берёшь? Так, через полчаса кушать будем.

- Во, Илюха, раз тебе мобильник не нужен, отдай его мне! - эта перспектива так захватывает Никиту, что он даже перестаёт скакать.

- Морда треснет, - утомлённо шипит Пашка.

Никитос было взвивается в праведном гневе, но я, поймав пацана, зажимаю ему рот ладонью.

- Здрасьте, тёть Тань! А ну, цыц! - это я уже Занозе. - Будешь орать - домой уйду.

Угроза не оказывает на Никиту ни малейшего действия. Мелкая гадость, ловко вывернувшись из моих рук, локтём попадает мне точно в солнечное сплетение. Я, выпучив глаза и согнувшись пополам, хватаю ртом воздух, тётя Таня причитает, Пашка за загривок трясёт Занозу, и в дверях наконец-то появляется дядя Саша.

Всё сразу приходит в норму. Никита получает подзатыльник и приказ отправляться на кухню - помогать матери с обедом, Пашка ограничивается грозным взглядом в свою сторону, меня дядя Саша хлопает по плечу и жмёт мне руку. Наступает временное затишье. Мы с Пашкой остаёмся вдвоём.

- Ты как?

- Ну, ёлки... Знаешь, Пашка, я подумаю о твоём предложении насчёт кладовки! Очень даже серьёзно подумаю!

Пашка смеётся.

- Где там твой Focke-Wulf? Давай показывай, пока меня здесь не убили, - продолжаю я.

Пашка достаёт с одной из застеклённых полок, где размещается его эскадрилья, своё последнее творение.

- Вот, - с гордостью говорит он. - Два месяца работы! Погоди, я его на стол поставлю, будет лучше видно.

Мы, опёршись локтями о столешницу, склоняемся над серо-голубым с тёмными разводами на горбатой спинке самолётиком. Я рассматриваю его, затаив дыхание. Пусть это только модель, но выглядит он всё же бесподобно: мощно и изящно, грозно и элегантно одновременно.

- Ну, как? - волнуется сероглазый, моё мнение он очень ценит.

- Супер! Такого ты ещё не делал, - говорю я с неподдельным восхищением.

За плечом у меня взволнованно сопит бесшумно появившийся Никита. Он было тянется к самолёту, но, наученный горьким опытом, тут же отдёргивает руку. Пашкины модели - это свято! Смотреть на них ещё можно, но трогать - ни-ни! Тут кончаются всякие шутки и братская, почти безграничная терпимость. Случались уже прецеденты... Пашка через мою спину грозит брату кулаком, тот лишь дёргает плечом: знаю, мол, отстань!

- Да, правда здорово! Гораздо лучше, чем неокрашенный. Слушай, Паш, а значков на нём столько разных - это так надо?

- Ну, а как же! - объясняет Пашка. - Илья, это же персоналка. Это Fw 190A-4 в цветах и знаках гауптмана Фрица Лозигкайта, 68 побед к этому моменту, весна 1943-го. Аэродром Арнем-Дилин в Голландии. Вот если бы он базировался в Германии и годиком попозже, то был бы ещё интересней, на хвосте были бы цветные полосы "Защиты Рейха", а так тут только кресты Люфтваффе и свастика на киле. Эта двойная стрелка вместо номера - шеврон командира эскадры.

- А эти гербы и флаги?

- А флаги - это с кем он воевал, Фриц этот! - не выдержав, встревает Никитос.

- У-у! Чтоб тебя, Никита, - гудит Пашка, и Заноза тут же прячется мне под мышку. - Ну да, это с кем он дрался. А гербы - на капоте герб эскадры, чёртик на облаке. А вот под фонарём что за крестик - это я так и не выяснил. Какая-то его личная фишка, по ходу. Последний раз, кстати, этот Лозигкайт у нас на Курской дуге отметился, в июле 43-го. Правда, на другой машине, тоже 190-ый, только пятой модификации.

- Ну, Павлуха! Здорово! Хоть сейчас на выставку! Понял, Никитос, какой у тебя брат?

Пашка сияет, как новенькая монета, Никита жутко завидует.

- А я ему помогал! - заявляет он. - Вот только скажи, что нет!

- Да уж, куда бы я без тебя, - вздыхает Пашка.

Дядя Саша, заглянув к нам, зовёт всех мыть руки и обедать. Никита мгновенно испаряется, желая быть, как всегда, первым за столом. Впрочем, хотел бы я посмотреть на того, кто рискнул бы здоровьем занять его место в углу.

рассаживаемся у тёти Тани на кухне. Заноза, помахивая вилкой в опасной близости от своего носа, хищно смотрит на блюдо с варениками, присыпанными сахаром и сочащимися вишневым рубиновым соком.

- Сначала окрошку и котлеты, - говорит дядя Саша, забирая у него вилку.

- Не хочу окрошку, пусть вон Пашка с Илюхой её лопают!

- Тогда вообще ничего не получишь, - меланхолично отзывается дядя Саша.

Компромисс всё же найден. Никита, щедро засыпав стол вокруг своей тарелки перцем и солью, начинает стремительно расправляться с котлетой, торопясь к вареникам. Пашка удручённо за ним наблюдает.

- А я вчера двенадцать раз подтянулся, - сообщает мне Никита с набитым ртом. - Вот Пашка подтвердит, он считал. Скажи, Паш, скажи!

- Илюша, тебе сметаны в окрошку положить? - спрашивает тётя Таня.

- Да, спасибо, и квасу побольше, если можно.

Я вижу, как из запотевшего, сразу из холодильника, большого стеклянного кувшина в мою тарелку кручёной янтарной струёй льётся квас домашнего приготовления. Дядя Саша потрясающе его делает - со смородиновым листом и ещё какими-то прибамбасами, составляющими его гордость и тайну. А окрошка - это просто поэма!

Мы болтаем за столом о пустяках. Дядя Саша рассказывает, как вчера намучился с Никитосом, когда тот помогал ему менять колесо. Тётя Таня говорит, что ей страшно заходить в комнату к сыновьям, простая уборка там уже бесполезна, надо делать ремонт. Пашка канючит, чтобы ему купили новую модель. Он в "Зорях Урала" видел Dornier 335V11, прототип учебного двухкабинного, такого ни в одном музее нет. Его спрашивают, сколько эта rara avis, то есть "редкая птица", стоит. Сероглазый, скромно потупившись, называет сумму. Его онемевшие родители потрясённо молчат.

Я рассказываю про то, как мама учила меня водить машину, и все смеются, кроме Никитоса, который в это время алчно поедает вареники, заливая всё вокруг сладким и липким вишнёвым соком. Косточки, как горох, сыплются под стол. Покончив со своей порцией и солидной добавкой, он вдруг внимательно смотрит на нас с Пашкой. В его ясных серых фамильных глазах рождается какая-то мысль.

- А что, Пашка у тебя сегодня ночует? - нейтрально спрашивает он меня.

- И завтра тоже, - подозрительно смотрит на брата Пашка. - А тебе-то что?

- Ага, ага! - Заноза что-то напряжённо соображает, так что у него аж уши шевелятся. - Ну, так я с вами буду!

Я дёргаюсь, прикусив язык, и беспомощно смотрю на Пашку. Тот, открыв рот, смотрит на Никиту. Помощь приходит со стороны.

- И думать забудь! - решительно отрезает дядя Саша. - Вы там втроём всю квартиру разнесёте, как мы потом с Натальей Сергеевной будем объясняться?

- Не разнесём, я только поиграю с ними немного, - мечтательно говорит Никитос.

- Папа это и имеет в виду. Знаем мы твоё "немного", - вступает в разговор тётя Таня.

- Да ладно, мам, пускай идёт с нами, - вдруг кротким голосом говорит Пашка.

Это для всех, в первую очередь для Никитоса, является такой неожиданностью, что за столом воцаряется гробовая тишина.

- Пускай, пускай! - в тоне сероглазого возникают зловещие нотки. - Мне Илья давно уже обещал приёмы на удушение показать, вот мы на нём и потренируемся, вместо манекена. А на ночь мы его в ванной закроем! И свет при этом выключим! А утром...

- Ну, всё, Павел, хватит! - пресекает сладкие Пашкины речи дядя Саша. - Никита, сказано - нет, значит - нет! Дискуссия окончена.

- Да ладно, ладно, кончена, так кончена, - но Заноза, как и сам Пашка, никогда не сдаётся, это у них семейное, и он легко озвучивает потрясшее всех решение. - Тогда я теперь спать буду на твоей кровати!

Обалдевший Пашка теряет дар речи.

- Это-то ещё зачем, болячка ты гнойная? - устало спрашивает он.

- А вот захапал себе лучшее место, а сами меня на втором ярусе поселили! - упрёк относится уже ко всем. - Залезаю туда каждый раз... А если я ноги себе так переломаю?

"Вот этого-то уж фиг дождёшься, - с грустью думаю я про себя, - а вообще-то, неплохо было бы".

- Да ведь ты же сам... Ну, мам, пап! Он же сам, вы ж помните! Какой скандал он тогда закатил! У-у, Занозинский! Да и фиг с тобой, дрыхни, где хочешь, - силы оставляют Пашку.

- И зачем только люди в цирк ходят? - спрашивает у меня дядя Саша.

Я в ответ пожимаю плечами. Когда я у сероглазого дома, мне всегда спокойно за судьбу этого Мира. Уж коль здесь есть такие люди, как Пашка со своей семьёй, то значит всё ОК. Один только Никитос смог бы, не напрягаясь, дать сто очков вперёд любому из Зол моего Гирлеона.

- Как я иногда завидую Наташе! - говорит тётя Таня. - Покой, тишина, порядок. Илья на ушах не ходит, мебель не роняет, в комнату к нему можно спокойно зайти: и на голову ничего не упадёт, и ноги не отобьёшь о гантели какие-нибудь, никому не нужные.

Вообще-то, в её голосе больше счастья и тихой радости, чем зависти. Никита начинает выбираться из-за стола, гремит табуретом, роняет на пол вилку, задевает всё, что можно задеть. Мы все привычно хватаемся за тарелки на закачавшемся столе.

- Я гулять пошёл. Чао! - Заноза уже в коридоре. - Пока всем!

- Умойся после вареников! - кричит ему вдогонку тётя Таня. - И на пустырь чтобы ни ногой!

Поздно! Лёгкий, как майский ветерок, её младший отпрыск исчезает за дверью, хлопнув ею так, что гул стоит по всему дому. Мы вчетвером, переглянувшись, все одновременно вздыхаем с облегчением.

- Вот ведь пропеллер уродился! - улыбается дядя Саша. - И как это мы с тобой, мать, умудрились?

- Гены, Саня, это всё гены. Ты себя вспомни в молодости. Хотя Никита тебя, конечно, превзошёл.

- Ну, иногда он совсем даже ничего, - стараюсь я быть объективным.

- Да? А хочешь, Илья, мы его тебе подарим? - оживляется дядя Саша. - Забирай! И балалайку его впридачу!

- Да нет уж, спасибо. Тем более с балалайкой! - я в ужасе.

"Балалайка" - это Занозин бумбокс, вещь, определённо имеющая связь с тёмной стороной этого Мира. И ронял его Пашка, и чаем поливал, и антенну срезал - всё впустую! Проклятая цыкалка работает, как ни в чём не бывало! И когда у Никиты есть подходящее настроение, настроенная вечно на одну волну, как ни крути колёсики, она с надрывом оглашает квартиру хриплыми слезливыми стонами каких-то приблатнённых лабухов с "Радио Шансон".

- Я уж лучше вашего старшего возьму, его я в любых количествах переношу, хоть он и кусается, как бультерьер.

Пашка бросает на меня возмущённый взгляд.

- Скажи спасибо, что сегодня отвертелся! Нет, видали? Кусаюсь я!

- А что было сегодня? - спрашивает тётя Таня, принимаясь за посуду.

- Да, что было сегодня? Оставь, Таня, парни уберут, - дядя Саша с улыбкой смотрит на нас.

- Он чуть не утопил меня, вот что!

- Мамсик у вас сын, - грустно констатирую я, собирая тарелки.

- Мамсик, мамсик, - радостно соглашаются Пашкины родители.

- Ага, мамсик! Сами вы! Вот вас бы так! - огрызается сероглазый. - Но я Илюхе показал! Так его скрутил, он аж взвыл!

Он нагло смотрит на меня хитрющими глазами. "Скрутил, значит? - думаю я, рассеянно слизывая вишнёвый сок с пальцев. - Ну-ну! Сегодня я тебе, поганцу, покажу, что такое скрутил!"

- Скрутил, говоришь? Илюшку? Взвыл, говоришь? - Пашкин отец недоверчиво смотрит на своего старшего.

- Ну, может, и не взвыл, но ножик мой поточить точно обещал, - поняв, что слегка перебрал, идёт на попятный Пашка.

- Как же это ты так, а, Илья? - сочувственно спрашивает у меня дядя Саша (будучи охотником, он полностью разделяет моё отвращение к Пашкиной ковырялке).

- Да уж, попался ты, Илюша, - говорит тётя Таня. - Вы сегодня вдвоём не особо там резвитесь. Павлик, к Илье не приставай, веди себя прилично. Кушать у вас есть что, Наташа вам всё оставила, просила только, чтобы вы горячее ели, и никаких пицц. Илья, не потакай Павлику, да и недёшево это.

- Это я-то к нему пристаю? - Пашка отрывается от раковины с посудой. - Я, значит, руки ему выкручиваю? Кто кого топил, а?

- Это я его учил пяткой дышать, - объясняю я Пашкиным родителям. - Мало ли, всякое в жизни может пригодиться...

Мы с Пашкой, убравшись на кухне, сидим у него в комнате.

- Пошли к тебе, Ил, я курить хочу.

- Здесь кури.

- Ну, кончай, пошли!

- Сдать тебя дяде Саше, что ли? - задумчиво говорю я. - Надоело мне с тобой в одиночку бороться.

- Сначала я покурю, а потом сдавай - по факту. Да пошли уже, зараза ты!

Он тянет меня за руку. Я сначала упираюсь, потом, делая вид, что уступаю, бросаюсь Пашке за спину, хватаю его правой рукой за горло, а левой зажимаю ему одновременно рот и нос.

- Бросай курить, это немодно, это вредно, я этого не люблю, воздух портишь, бросай, бросай, гадость... - я ритмично, в такт своим словам сжимаю Пашкино горло.

Пашка, не глядя, заезжает ладонью мне по уху - звон стоит, как от сирены.

- Ой! Убил меня насмерть! - я, отпустив Пашку и обхватив голову руками, падаю к нему на кровать лицом вниз.

- У-у, симулянт! Ну, сейчас я тебе, заразе... - сероглазый прыгает мне на спину.

Он, шипя со свистом, как закипающий чайник, начинает щипать меня, сверху от шеи и по спине вниз, доходит до зада. Щиплется он небольно, знает, поганец, чем это чревато. Мне щекотно и приятно, и я тихонько хихикаю в подушку.

- Ну, хватит, вставай, притворяшка!

Я, упёршись руками в постель, приподнимаюсь и пытаюсь через плечо посмотреть на Пашку.

- Ладно, пошли. А массаж мне сделаешь? А я тогда дяде Саше про сигареты ни гу-гу!

- Это шантаж! Вот ты-то и есть тот самый Бен-Ладен! А я-то, наивный, думал, что ты честный жулик.

Пашка встаёт с меня и начинает что-то искать у себя на стойке с компашками. Я, перевернувшись на спину, с подозрением наблюдаю за ним.

- Так, это надо взять и это... Ну, "Рамштайном" я тебя пытать не буду, живи уж, а вот "Bomfunk MC’S" обязательно возьму, ну, и хватит, - бормочет он себе под нос.

- Это же рэп, да? Пашка, смотри, дождёшься: я с балкона выпрыгну.

- Да ладно, не трепещи, я громко не буду. А что, мне всю ночь твою классику слушать? Или Вэйтса твоего хрипатого?

"Ну, пусть не Вэйтс, - думаю я, - но целоваться ты у меня под Брамса будешь, никуда, на фиг, от него не денешься".

- Вот, держи, а я пойду у мамы вареники оставшиеся заберу, а то завтра нам их не видать уже.

- Не надо, Кузнецов, брось. Пусть Занозе остаются, мы всё равно пиццу закажем, лучше квас возьми.

Пашка, подумав секунду, кивает мне, исчезает на кухне и начинает греметь там посудой. Я, разглядывая коробки с дисками, жду его в коридоре.

- Мама, папа! Мы пошли!

я открываю свою дверь, Пашка бубнит мне в спину:

- И чего ты только этот квас так дуешь? Взяли бы пива. "Солодов" баночный, светленький - это же вещь, так нет, квас тебе подавай.

Пашка распрекрасно знает, что пиво я терпеть не могу, что меня от него начинает тошнить и голова болит, как от Высоких Заклинаний. Впрочем, и сам сероглазый не очень большой его любитель - я-то уж знаю, просто он не упускает случая порисоваться передо мной: смотри, мол, Новиков, какой я крутой перец!

Пока Пашка у меня в комнате возится с музыкальным центром, я достаю с балкона припрятанную ещё с понедельника бутылку "Хванчкары".

- Пиво, пиво... Вот что пить надо! Видал? Ну, куда сцапал?!

Пашка, закрываясь плечом, рассматривает этикетку на отобранной у меня бутылке.

- Ну, постой! Погоди, дай посмотреть. А медалей-то, медалей! Как у Брежнева. Слушай, а ты где её взял? Не у тёти Наташи стырил? Ну, смотри, Илюха!

- Успокойся, купил я её, всё по-взрослому! Нет, ну придёт же такое в голову! Стырил! Я тебе что, Мякиш, что ли?! - возмущаюсь я.

Пока я раздумываю, обидеться ли мне или просто всыпать поганцу хорошенько, Пашка, прижав тёмную, как грузинская ночь, бутылку к груди, начинает, пританцовывая, кружиться по комнате и напевать:

- Я с тобой опять сегодня этой ночью. Ну, а впрочем, следующей ночью, если захочешь, я опять у тебя.

После того, как сероглазый проныра умудрился пробраться однажды за кулисы к "ЧайФам" и сфоткаться с Шахриным, Пашка стал фаном этой команды. Я, смеясь, хватаю сероглазого в охапку, и мы падаем на мой необъятный диван. Пашка, обхватив меня за шею, пытается дунуть мне в ухо. Я стараюсь своим ртом поймать его губы. В конце концов, мы просто стукаемся лбами.

- У-у, алкоголик! - трёт Пашка лоб. - Слушай, Ил, "Хванчкара" ведь дорогущее вино, ты его в "Дионисе" купил? Да? Ну, я так и подумал. Ты где деньги взял? Неужели опять? Слушай, ты же обещал! На фиг ты с ними связываешься, мало ли, что ты никогда не проигрываешь!

- Ничего я тебе не обещал! Сказал, что подумаю. Подумаешь, нагрел игровой зал на восемьсот рублей! Разорились они, жди. Ты прикинь только, сколько они народу обувают на своих автоматах. А я захожу туда не чаще раза в месяц, и всегда в разные, чтобы не примелькаться, так что будь спок. Да и не захотят они со мной связываться, для них мои выигрыши - как почесаться.

"Попробовали бы они только со мной связаться! - думаю я. - У меня - у Гирса Орледского, не у Ильи Новикова - уже давно руки чешутся на здешние игровые залы. Парочка самовозгораний в неурочное время, автоматы, сыплющие на пол монеты и жетоны звенящими струями на глазах у обалдевших игроков - я бы мог и не такое устроить, и Высоких Заклинаний тут не надо, достаточно просто произнести несколько тёплых пожеланий на Извечной Речи.

- Нет, Илюшка, ну не могу я понять: как это так можно, ведь ты никогда не проигрываешь! Есть же теория вероятности... Поделись тайной, по-братски. Ты что, с бубном там пляшешь, как шаман, камлаешь?

- Много чести! Везёт мне просто, и всё тут.

"Погоди, - думаю я, - скоро ты сам всё узнаешь, и не такому ещё научишься", и говорю:

- Вот и с тобой мне повезло, сам до сих пор поверить в это не могу.

Пашка счастливо улыбается и закрывает мне рот поцелуем.

- Гулять пойдём? - спрашиваю я его прямо в горячие губы.

- На фиг! Сразу ведь кто-нибудь привяжется, как пиявка, ни поболтать, ничего сделать без этих липучек нельзя!

Липучки - это наши с Пашкой друзья, одноклассники и не только. Вообще-то, сероглазый на самом деле очень дружелюбный и контактный паренёк. Он любит компанию, и чем пошумнее, тем лучше, всегда с лёгкостью оказывается в центре всеобщего внимания, весёлая и задорная душа. Я, лидер по крови, по рождению, обожаю эту его черту, как обожаю всего его, с пяток и до непослушных золотистых вихров.

- Мне куда курить идти - на балкон или на кухне можно?

- Куда хочешь, туда и мотай.

- Тогда я на балкон пойду. Компанию составишь?

Мне в голову приходит одна идея.

- Компанию, говоришь? А как же, даже обязательно составлю!

Пашка, слегка озадаченный моими словами, достаёт сигареты и зажигалку, открывает пачку Kent’а, пересчитывает сигареты.

- На ночь хватит... А утром ты мне новую пачку купишь? С выигрыша?

- Куплю, куплю, куда деваться.

На балконе Пашка закуривает сигарету и, облокотившись об ограждение, сплёвывает вниз. Я осторожно беру у него пачку и зажигалку, достаю сигарету и, сунув её в рот, прикуриваю. Остолбеневший Пашка, открыв рот, смотрит на меня.

- Ну, чего уставился? Рот закрой, а то залетит ещё что-нибудь постороннее. Сам же просил компанию тебе составить! Вот и будем теперь вместе покуривать.

- А ну, выкинь! Брось, говорю я! Брось, а не то уйду! - Пашка злится не на шутку.

- С чего бы это? Тебе, значит, можно, а мне нельзя? - сварливо отзываюсь я.

Я демонстративно затягиваюсь дымом, прилагая максимум усилий, для того чтобы не закашляться. Сероглазый выкидывает свою сигарету и забирает мою.

- Ну ты и... - мой окурок летит следом за его сигаретой. - У-у, зараза! Слов нет, одни слюни! Ведь сообразил же всё-таки. Новиков, ты долго над этим думал?

- А я совсем не думал, - говорю я, довольный результатами своего демарша.

- Оно и видно. Ты почему такая зараза, а? Иногда мне точно так тебя хочется цапнуть, что аж челюсти сводит.

- Ну, цапни, цапни, отведи душу, - и я покорно протягиваю ему свой локоть.

- Отстань! - он отталкивает мою руку.

По его лицу видно, что он лихорадочно соображает, чем бы ответить на мою подлую выходку. Уступить в таком ключевом вопросе для него немыслимо, абсолютно невозможно! Я потихоньку посмеиваюсь про себя. И как только мне в голову это раньше не пришло? Просто и изящно.

- Это что же? Ты теперь всегда со мной курить будешь?

- Буду.

- Всё-таки ты зараза!

Пашка беспомощно разводит руками. Ясно, что он с ходу ничего не может придумать, слишком растерян, и тогда сероглазый выбирает тактику, которая не раз уже приносила ему успех.

- Ну, Илья, ну, ты подумай, я-то ладно, я уже привык к этому понемногу, а тебе-то это зачем? А? Ну, не надо, не трепи ты мне нервы, Илюшенька, ты же хороший. Ты же меня любишь? А я буду реже курить, вот зуб даю!

Пашка подлизывается во всю, тянет меня за руки, обнимается, лезет целоваться. Я, не выдержав, рассмеявшись, дёргаю его за ухо.

- Да ладно, ладно, кури! Себе же хуже делаешь! Вот интересно, Паш, если бы ты попал в такое место, где табака нет, что бы ты тогда стал делать?

Сероглазый, успокоившись, тут же забывает про своё обещание курить пореже и достаёт новую сигарету. Он на секунду задумывается.

- Сигарет не будет, говоришь? Ну, не знаю, не курил бы тогда, раз нечего.

Меня такая перспектива вполне устраивает. Впрочем, на Гирлеоне хватает своих соблазнов, но я буду рядом, хвала Творцам, Тёмному и Светлому.

- Ладно, докуривай, а я пойду по делам схожу.

- Давай, я скоро. Слушай, Ил, а у тебя "Пуэррто" есть? С "Хванчкарой" самое то было бы.

Пашка обожает эти итальянские орешки в шоколаде, он вообще сладкоежка, но именно "Пуэррто" возглавляют его хит-парад.

- А без "Хванчкары" что, конфеты уже не пойдут? С квасом, например.

- Извращенец! - брезгливо морщится этот гурман...

Я мою руки после туалета и сквозь шум воды вдруг слышу невыносимый мною ритм рэпового речитатива. Вот ведь поганец! Обещал же громко не включать. В комнате мы с Пашкой заводим привычный занудный спор по поводу того, что нам слушать и с какой громкостью. В результате рэп всё-таки остаётся, но звучит значительно тише.

Пашка плюхается на диван и приглашающе хлопает по нему ладонью рядом с собой. Я сажусь, он обнимает меня одной рукой, а другой гладит мне бедро. В серых его глазах скачут хорошо знакомые мне чёртики.

- Что, Кузнецов, кончилось терпение? - голос мой делается чуть хриплым.

- Кончилось, кончилось, помолчи уже.

Он залезает мне на ноги, садится на них верхом, лицом ко мне. Я держу его за талию. Чуть склонившись, упираясь ладонями мне в грудь, Пашка целует меня в губы, прерывисто вздохнув, отрывается от них и переходит к моей шее. Я, закрыв глаза, откидываю голову на спинку дивана. Подсунув руки ему под футболку, я ласкаю и глажу гибкие мускулы Пашкиной спины, его упругую талию, перехожу на крепкий, напрягшийся комочками мышц живот.

- Илюшка, ты почему зараза такая? - его губы горячим шёпотом щекочут мне ухо. - Почему споришь со мной всегда? Ведь я же люблю тебя, так люблю, что не знаю просто как.

Он стягивает с меня футболку и снова припадает к моим губам, пьёт меня, как странник в пустыне пьёт свой последний глоток. Его тонкие торопливые пальцы порхают по моей груди, по бокам и животу.

- Погоди, Паш, я сейчас подушку...

- Не надо, потом.

Он, торопясь и путаясь, снимает свою футболку тоже. Тряхнув взъерошенными вихрами, раздвинув мои ноги, Пашка опускается между ними, встав на пол на колени. Он целует мне грудь, захватывает губами соски, чуть покусывает их, и я, кажется, начинаю терять сознание. Сероглазый спускается к моему животу, целует его, легонько оттягивает мне губами кожу, лижет впадинку пупка. Я, тихонько застонав, прижимаю его голову к себе, склоняюсь и зарываюсь носом в золотистых волнах его волос. Я задыхаюсь от любви, нежности и Пашкиного запаха - лучшего из всех запахов в любом из Миров.

Пашка между тем расстёгивает пуговицу и молнию на моих джинсах, и я, поняв его, чуть приподнимаюсь, он спускает джинсы мне на бёдра. Между нами теперь только тонкая ткань моих лёгких белых плавок. Мой член рвётся из них наружу. Пашка крепко сжимает его рукой, прямо через плавки - и по моему телу тёплой волной проходит сладкая дрожь. Подсунув обе руки под резинку, он освобождает мой распираемый желанием член, тот, упруго качнувшись, замирает у Пашкиного лица. Я беру его в руку и хочу оголить головку.

- Погоди, Илюша, я сам, всё сам, ты сиди спокойно... - прерывисто шепчет Пашка.

снова откидываюсь на спинку дивана, ерошу его волосы, глажу плечи и шею парня. Пашка осторожно обхватывает одной ладонью мою мошонку, начинает тихонько мять и перебирать мне яички. Другую руку он подтискивает мне под зад и стягивает с меня плавки вместе с джинсами пониже. Обхватив меня за поясницу, он чуть притягивает мой член к себе поближе, наклоняется и ловит его губами. Губами же обнажив головку, Пашка охватывает её поплотнее, языком пробегает вокруг неё, потом по уздечке, чуть прихватив зубами, старается проникнуть в щёлку на самом кончике головки. Я, дрожа, постанываю уже в голос.

Сероглазый скользит ртом по стволу вверх и вниз, я, держа голову парня, стараюсь задать ритм движений. Но Пашка вдруг отрывается - и, стараясь растянуть мне удовольствие, переходит к яичкам. Он забирает их в рот то по одному, то вместе, сосёт их, одновременно подрачивая мне. "О, Венера Владычица! Я ведь так сейчас кончу", - думаю я, судорожно вцепившись в Пашкины плечи.

- Погоди, Паш, давай я тебе тоже, давай вместе, валетом.

Пашка, мотнув головой, мол, сначала я тебе, а потом ты мне, снова возвращается к головке моего члена. Он тесно охватывает ртом самый её кончик и быстро и плотно начинает сосать этот кончик головки, водя язычком по губкам дырочки. Пашка знает, что так мне нравится больше всего. Я уже даже не могу стонать, сильные, стремительные судороги сотрясают моё тело в такт его действиям. Это действительно лучше всего на свете, но долго так мне не выдержать: наслаждение слишком острое, чтобы стерпеть его до конца.

Я притягиваю Пашку к себе за затылок, ввожу член поглубже ему в рот и начинаю приподнимать и опускать бёдра. Пашка тут же молча соглашается с таким образом моих действий, он упирается мне в бёдра, успокаивающе прижимает меня к дивану и сам двигается ртом по моему члену. Я чувствую, что начинаю кончать, Пашка тоже это чувствует, и он перестаёт качаться головой по члену, сосёт головку, прижимая её к нёбу, двигает языком, трясь им по уздечке. Он сжимает обеими руками мой зад и старается приподнять меня к себе.

Я, сильно напрягшись, выгибаюсь дугой. Сильнейшее из всех наслаждений заставляет меня биться головой о спинку дивана. Я каждой клеточкой своего члена чувствую, как сперма струями бьёт Пашке в рот. Он ещё сильнее сжимает мою попку, ещё плотнее обнимает ртом мой исходящийся горячим потоком член, глотает и глотает мою влагу. Семьсот семьдесят семь Демонов Любви рвут моё изнывающее от сумасшедших ощущений тело на части.

Я тяжело дышу, подтягиваю Пашку за подмышки к себе, впиваюсь ему в рот, валю его на бок. Его тело, сначала податливое, под моими ласками твердеет, перекаты мышц под нежной кожей становятся рельефнее. Я опускаюсь по его груди, целую и ощупываю языком каждый мускул, каждую впадинку и выпуклость на Пашкином торсе. Распустив узел шнурка на поясе его шортов, я стягиваю их Пашке на лодыжки. Под его красными спортивными трусами выпячивается валик члена. Я, склонившись над ним, завожу резинку трусов Пашке под мошонку. Его член оказывается у меня во рту, и я начинаю повторять Пашкин сценарий: двигаюсь вверх и вниз по стволу, языком танцую по головке.

Пашка тянется, чтобы спустить трусы, и я спешу ему помочь в этом деле, в результате красная атласная тряпочка оказывается у него на коленях. Я, не отрываясь ртом от члена, перебираю и мну ему яички. Сероглазый, шумно вздохнув, разводит в стороны напряжённые бёдра, чуть подогнув их. Моя рука тут же пробирается по его промежности к дырочке ануса. Я мягко, осторожно ввожу в неё палец, делаю несколько круговых движений, нащупываю каштан простаты, начинаю её массировать в такт сосательным движениям моего рта. Свободной рукой я пожимаю и поглаживаю Пашкин пресс. Пашка, постанывая, ловит мою руку, переводит её себе на грудь. Он старается поглубже, покрепче надеться на мой палец.

- Да, вот так, Ил, быстрее... - выдыхает он.

Я ускоряю темп движений и чувствую, как его яички под моей рукой подтягиваются к телу. Пашка стонет всё громче, хватает меня за голову, старается протолкнуть член мне в горло, который совсем деревенеет. Руки парня превращаются в капкан, и Пашка начинает бурно кончать.

Резко вытянув ноги, он тесно сжимает бёдрами мою руку. Я сильно надавливаю на простату. Тугая, тягучая сперма горячо бьёт мне в горло, ещё и ещё, её поток кажется неистощимым, и я думаю о том, еле поспевая её глотать, как Пашка терпел так долго. Но вот струи жидкости начинают иссякать, и последние её капли стекают мне на язык. Ещё некоторое время я легонько посасываю Пашке член, его руки бессильно падают вдоль бёдер, тело снова делается привычно нежным.

Наконец, я с сожалением отрываюсь от него и смотрю снизу вверх в любимое лицо. Пашка с его лёгкой полуулыбкой лежит, закрыв глаза, на его верхней губе блестят капельки пота, нижнюю губку он прикусил своими белыми зубами. Я падаю боком рядом с ним на диван, подсовываю одну руку ему под шею, а другую кладу ему на грудь. Пашка поворачивается лицом ко мне и, не открывая глаз, сильно сжимает меня в своих объятиях.

- Знаешь, Илюшка, - шепчет он, - мне иногда кажется, что я даже умереть могу от того, как ты это делаешь, так мне хорошо, и так я тебя люблю... Попозже ещё сделаем, только по полной программе, и не пальчиком, а...

Его рука переносится на мой член, который тут же начинает шевелиться. Пашка беззвучно смеётся, открывает веки с пушистыми ресницами, серые бездны его глаз находятся в сантиметре от моих. Он снимает с меня руку, откидывается на спину, натягивает трусы и шорты.

- Пойдём умоемся, - предлагаю я ему.

- Ты иди, а я не хочу, передохну немного, а ты пойди умойся, - Пашкин голос что-то уж слишком бодрый.

- Ты что опять задумал? Смотри, Пашка, а то ведь приёмы на удушение могут из обещаний перейти в реальность.

- Иди, иди, зараза ты кудрявая! - он дёргает меня за волосы.

В ванной я, умывшись, привожу в порядок свои растрёпанные волосы, и тут, как всегда, неожиданно, моё сознание накрывает Зов из Гирлеона...

***

Время затормаживается, растягивается тягучей резинкой и почти совсем останавливается. Я смотрю в огромное, во всю дверь, зеркало. Оно темнеет, отражение смазывается, в нём смутно, в привычной сиреневой дымке возникает глубина непостижимой для человеческого сознания пропасти. Через неё ко мне тянется сиреневый же ручеёк перевитых рун Извечной Речи. В Высокое Заклинание Зова вплетено моё имя. Я протягиваю вперёд вмиг отяжелевшую руку и засветившимся пальцем в воздухе перед зеркалом рисую руну Готовности и Согласия. Она, моргнув, как неоновая лампа, начинает ровно и неярко светиться теми же сиреневыми огоньками.

Толстое стекло становится зыбким, теряет свою блестящую вещественность. В зеркале, ставшем окном, медленно, как на проявляющейся фотобумаге, появляется знакомый мне с рождения образ Владыки Снов. Запахнутый в положенный ему тёмный, изумрудного цвета охранный плащ, он смотрит мне в глаза. Я начинаю растворяться в его таком же, как и у меня, зелёном взгляде.

- Здравствуй, мой отважный Герцог, - не разжимая губ, Владыка Снов с лёгкостью проникает в мой разум. - Как радостно и весело мне видеть тебя снова юношей, неугомонный Гирс.

- Здравствуй вечно, Владыка, Извечный Сын Тёмного из Творцов, Хозяин Снов нашего ясного Гирлеона. Как протекают твои ночи? - моё левое колено подгибается, я опускаюсь на него.

Я должен склонить голову, но у меня нет возможности оторваться от его взгляда, наполненного зарницами моего Мира. Мои глаза наполняются влагой.

- Ну-ну, милый, - его взгляд становится ласковым, как в моём далёком прошлом. - Ты рад мне, и это хорошо. Но встань же, у меня сейчас нет времени на церемонии, впрочем, его у меня нет никогда. Осталось всего три дня по счёту Мира, в котором ты находишься, до того момента, когда я верну тебя в объятья Гирлеона. Помнишь ли ты об этом?

- Каждый миг, Владыка! Я вернусь домой с лёгким сердцем, хотя мне и нечего жаловаться на Землю, ведь и в этот раз она приняла меня с радостью, больше того, сейчас мне была даже подарена Любовь.

- Да-да, Любовь... - он задумчиво смотрит прямо мне в душу. - Этот отрок, Па... Пашка, я правильно произношу? Ты хочешь взять его с собой.

Он не спрашивает, он уточняет.

- Хочу этого всем сердцем, Владыка. Возможно ли это?

- Уж не сомнения ли в моих возможностях посетили твой разум? - лёгкая насмешливая улыбка кривит тонкие губы этого непостижимого существа. - Ты возьмёшь его с собой, и это будет не так сложно, как тебе кажется, мой милый недоучка. Он любит тебя, возможно, даже больше, чем ты его, если такое вообще возможно. Мне даже не придётся прибегать к помощи Другого.

- Как протекают дни Владыки Яви?

- Так же, как и всегда, и тебе ведомо это не хуже, чем мне, ведь Другой неизменен, как и я, - в тоне моего Учителя сквозит лёгкая печаль. - Но готов ли твой Пашка увидеть Гирлеон?

- Я так думаю... Да нет, я уверен в этом, Владыка.

- Хорошо. Он мне тоже понравился, Душа Гирлеона порадуется такому приобретению. Но ещё больше мне понравился его младший брат, Ни-ки-та. Жаль, что путь сюда ему заказан. Он слишком опасен для Равновесия.

- Я тоже это почувствовал, Владыка.

- Как бы он пригодился тебе, неустрашимый мой Герцог. За Перешейком снова шевелятся любители человечины, да и Безглазые Твари скоро должны очнуться от своих Снов, в которые мне нет доступа. Но нет места на Гирлеоне младшему из сероглазых братьев, я не могу быть уверенным в том, на какую из Сторон он здесь встанет, - Владыка как бы оправдывается - ни он, ни Другой, не могут помочь мне в моих нескончаемых войнах за Орлед, ведь войны всегда означают смерть.

- Гони печаль прочь, не допускай её до своего сердца, о, Владыка. Я справлюсь, как и раньше, и Орлед навечно пребудет вершиной ясного Гирлеона.

- Так и будет, мой Герцог, так и должно быть, потому что лишь это правильно, таков Высокий Замысел Творцов, Тёмного и Светлого. Мы все в Ордене Воплощённой Мечты уверены в тебе, ты самая большая наша удача и гордость, хоть ты и остался недоучкой, маленький мой лентяй.

Я улыбаюсь с затаённой в сердце грустью. Я счастливец, потому что провести ранние годы в Ордене - так редко кому везёт, даже если в жилах семьсот семидесяти семи поколений течёт такая же кровь, как и у меня - Извечная Кровь Военных Герцогов Орледских.

- Что ж, формальность выполнена, твои желания мне понятны, я берусь их воплотить. Добрых снов тебе, сын мой по Духу. До встречи на Гирлеоне, Герцог.

- До встречи, отец мой по Духу, до встречи, и да будет она радостной.

Образ Владыки Снов тает, лишь какое-то время двумя зелёными свечами сквозь пространство между Мирами светится его взгляд, но вот затухает и он. Сиреневый ручей Заклинания Зова сверкающими точками рассыпается, тонет в пропасти с невидимыми берегами. Моя руна Готовности и Согласия блекнет и растворяется в воздухе. Зеркало снова становится зеркалом, время стряхивает с себя неподвижность и начинает течь обычным своим порядком. В блестящем полированном стекле я снова вижу себя - Гирса Орледского и Илью Новикова одновременно...

моей комнате сероглазого нет. Всё-таки что-то он придумал. Вот ведь! С кухни до меня доносится звон разбившегося стекла. Так...

- Ну, и что ты затеял? Пашка, зачем такой парад?

На столе стоят два бокала тонкого стекла, поблёскивает тусклым глянцем коробка "Пуэррто". В центре стола горит ароматическая индийская свеча.

- Я тут хотел... да вот видишь... - Пашка расстроенно показывает на осколки хрустальной конфетницы на полу. - Кокнул её, понимаешь.

- Ну и кокнул, ну и что? Не впервой. Только сам убирай, хотя нет, давай вдвоём.

- Я сам, сам, Илья! Погоди, щас всё будет... - Пашка смотрит мне в глаза и вдруг осекается, его голос переходит на шёпот. - Ты что, Новиков? Волка в ванной увидал? Или там Заноза появился? Растрёпанный ты какой-то и смотришь как-то... Блин, да у тебя глаза светятся! Прямо полыхают зелёным!

Я счастливо смеюсь и хватаю Пашку за плечи.

- Какие волки, какой Заноза, не к ночи он будь помянут? Ты зачем мамкину любимую вазу раскокал, поганец? Руки дырявые! Свечкой этой навонял на всю квартиру! Ух, как я тебя всё-таки люблю, дурачок ты мой сероглазый!

Пашка, ни шиша не понимая, тоже смеётся вместе со мной.

- Ну, всё, всё уже. Давай совок и веник, и пылесос тоже тащи. Слушай, Ил, ты за вазу не переживай, мы её на Занозу свалим! Ему всё равно всегда всё с рук сходит, его тётя Наташа любит, он же из всех взрослых верёвки вить может.

- Вот достойный подражания пример братской любви! Держи веник. Нет, это, конечно, не то, чтобы рот носками заткнуть, но тоже ничего. Кому из вас двоих больше достаётся друг от друга - не знаю.

- Мне, кому же ещё! - уверенно произносит Пашка. - Тебе-то вот хорошо со стороны рассуждать, тебе-то никогда Заноза носки узлом не завяжет, потому что бздит, гадёныш! Носки - это ещё что, а помнишь, как он кактус мне под подушку засунул? У-у, я его тогда чуть не убил, хотя куда мне. Чтобы с ним справиться, ты нужен, да и то, это ещё как повезёт.

- Я пас, мне жизнь дорога, я маме нужен живой и желательно одним куском. Ну, хватит, чисто уже, выключай пылесос и руки иди мой.

Я, матерясь про себя и поминая всех богов двух Миров, пытаюсь справиться с огромным штопором, опасно поблескивающим холодным металлом. Ручки какие-то, рычажки, прах бы их побрал! Ой, блин! Ну вот, палец себе прищемил! И точно, больше всего это устройство напоминает мне невероятные орудия пыток Всадников с южных равнин Орледа или из застенков Халифов Кордовы. Появившийся из ванной Пашка отвешивает мне лёгкий подзатыльник, забирает у меня штопор и легко, в секунду, справляется с пробкой.

- Ты почему к технике такой неспособный? - бухтит он. - Даже с простеньким штопором справиться не можешь, чтобы не покалечиться, а уж если что посложнее - только держись! Как ты велик старый свой чинил - во зрелище было, ни в жизнь не забуду!

Я потираю побелевший уже шрам на левой руке. Что было, то было.

- А может, мне тебя связать, а? И в кладовку. Вместо Никитоса. Чтобы ты нос не задирал. Тоже мне, механик великий нашёлся!

- Ну, не злись, Ил! Я же любя, я же за жизнь твою опасаюсь!

- Я тронут, прямо до глубины души, до печёнок самых. Хватай бокалы и конфеты, я вино возьму, в комнату пошли, не хочу я на кухне.

- В комнату, так в комнату, свечку прихвати.

- Паш, ты груши будешь? И виноград ещё есть, помыть его только надо.

В моей комнате мы с сероглазым устраиваемся на полу, на ковре, облокотившись спинами на диван. Вино, бокалы и фрукты устроены между нами, свечка воняет в углу, конфеты Пашка, разумеется, уместил у себя на коленях.

- Конфетки - вещь! Прямо с фантиками съел бы! Хватит, Илюха, полбокала хватит.

- За тебя, Пашка!

- За нас! Ух ты, сладенькое, лучше, чем твоё Шабли любимое (фи, кислушка), а это самое то.

Вино, чуть сладкое, терпкое, с оттенками изюма и фруктов, ласкает язык и сердце.

- Ты бы конфет Никите оставил.

- Перебьётся, я ему грушу возьму, даже самую большую. Сам же знаешь, что ему без разницы, лишь бы принесли что-нибудь со стола.

- Слушай, а что ты там насчёт новой модели говорил? Полторы тысячи - чего так дорого-то? Подумаешь, несколько кусков пластмассы!

- Ты, Илья, если не понимаешь ни фига, лучше молчи! - горячится Пашка. - Это же модель от "Italeri", это же брэнд, это тебе не "Звезда" наша! Ни тебе подгонки, ни подпилок никаких. Деталька к детальке. Масштаб, опять же, 1:48. Ну, и за эксклюзивность, понятно, берут, всё-таки Дорнье 335, да ещё двухкабинный, и не серия даже, а прототип! Я тебе фотографии потом покажу, упадёшь! Прикинь, два винта по оси, "тяни-толкай" такой, две кабины, не машина - песня!

Я, улыбаясь, с удовольствием смотрю на раскрасневшегося Пашку. Куплю я ему этот самолёт, деньги - ерунда, куплю и всё!

- Куплю я тебе его! К первому сентября подарю.

- Ты что, Новиков! Полторы штуки ведь! Опять выиграешь? Даже не думай, не возьму, даже не подъезжай! - он сердито хмурится, ясно, что не возьмёт.

- Да успокойся ты! Не буду играть, если ты такой щепетильный. Копилку свою тряхану, там как раз под две штуки уже набралось, а может, и больше.

- Ты же на парашютную секцию копишь! Нет, не возьму, сказал ведь! - Пашка упрямо дёргает головой.

- Достал ты меня! Ну, слушай, на секцию мне мать обещала денег дать - это раз. На твой день рождения я тебе ничего не подарил (МР3 плеер не в счёт, его тебе, в общем-то, мама моя купила) - это два. Мне приятно будет - это три, и это главное. Всё, сказал, а будешь спорить - конфеты заберу и Занозе их отдам! А ну, дай-ка сюда коробку!

- Ладно, ладно, ну, хорош, Илья, отстань, не отдам, ну, кончай, вино перевернёшь. Ну вот, конфету раздавил, у-у, зараза! - Пашка отбивается от меня так, как будто в этой коробке заключён смысл его жизни. - Слушай, ну, ладно, раз так, раз самолёт ты мне купишь, то чего ж до первого ждать-то, давай завтра же за ним и сгоняем.

- Ну, давай, но только откроешь его не раньше первого.

- Да ёлки с дымом! Почему первого-то, объясни ты мне!

- Не знаю. Так просто.

Пашка обалдело смотрит на меня.

- Ни фига себе! Не знает он! А знаешь ты, как это называется? Вожжа под хвост попала - вот как это называется. Ну, тогда и пошёл бы ты со своими подарками, не надо мне от тебя ничего, раз ты зараза такая!

- Ну, ладно, ладно, Пашечкин, я дурак, я глупость спорол, всё, всё, завтра купим самолёт этот, и начинай его собирать, на здоровье, - я пугаюсь не на шутку, ведь если сероглазый заупрямится по-настоящему, то всё, его тогда ничем не проймёшь.

- Да? Ну, ладно, раз ты такой хороший, то давай я тебе тогда массаж сделаю.

- Вот здорово, только это будет массаж, а не разновидность китайской пытки.

- Снимай джинсы и на диван ложись, а если хочешь, то можно и на ковре.

- Попозже, Паш, перед сном, ладно? Если не передумаешь.

- Перед сном мне не до массажа будет! Я продолжения хочу, до самого конца, Ил.

- Ну вот, продолжение, потом массаж и баиньки.

- И ещё расскажешь мне что-нибудь, ладно? Во, Илья! Знаешь про что, про Таука ибн аль-Ашаса, про то, как он жил до того, как попал в Испанию к халифу аль-Хакаму. Ты же говорил, что он не зря от Аббасидов ушёл, не просто так. Интересно мне, почему. Всё у него так хорошо было, целым войском командовал, но нет, бросил всё, за тридевять земель сорвался чёрти куда, почти наёмником простым.

- Судьба, Пашка. Судьба, она же кисмет, она же карма. Всё в руках Аллаха.

Ни судьба, ни Аллах тут не при чём. Сила посильнее Аллаха - сама Любовь тогда погнала меня за тридевять земель. Тогда я от неё убежал, сумел, исхитрился. Сейчас я держусь за Любовь всеми своими силами. Ты, мой Сероглазый - это всё, для чего я и пришёл в твой Мир в этот раз. И не убежать мне от тебя, нет такой силы, которая была бы способна оторвать меня от тебя. И тебе не уйти от твоей Любви ко мне, ведь сказал же Владыка Снов, что она посильнее моей, может быть. Да, ты пойдёшь со мной. И там, на Гирлеоне, родине всех Чувств и Желаний, твоя Любовь засверкает по-особенному, напоённая ясными зарницами Лучшего из Миров. И этот блеск преобразит меня, и, отражённый мною, как луной, он вновь падёт на тебя, моё солнце, и ты тоже засветишься новыми гранями своей изумрудной души.

- Илюха, ну что, блин, за дела! - Пашка кидает в меня виноградиной. - Что за манера у тебя - вечно пропадать куда-то посреди разговора? Ну, вот где ты опять был сейчас? На Марсе?

- Я подумал, что хорошо бы сейчас нам с тобой джакузи запустить.

- Ты гений, Ил! И вино с собой возьмём! Я сейчас... - Пашка подпрыгивает, моментально скидывает с себя шорты, подхватывает вино и конфеты. - Я готов!

- Ты сам там всё отрегулируй: температуру, воздух - ну, всё, в общем.

- Сам, конечно, всё сделаю, а то ты же сваришь нас когда-нибудь.

тоже снимаю джинсы и уже берусь за плавки, но в этот миг звонит нескончаемой трелью дверной звонок. Я удивлённо смотрю на Пашку.

- Заноза! - обречённо выдыхает он.

- А ну, вино прячь. Постой, а может, не откроем?

- Дверь вынесет, - всё так же обречённо отзывается Пашка. - Придержи его там, я здесь всё по-быстрому приберу.

Я, оставив Пашку, осторожно подхожу к двери. Звонок сейчас, наверное, взорвётся. Я гляжу в глазок - ни шиша не видно, ясно, что Никитос закрыл его ладошкой.

- Кто там? - стараюсь я потянуть время.

- Группа "Альфа"! Открыть дверь и всем лечь на пол лицом вниз! Ну, живо, а то дверь сломаем! - восторженно орёт эта пиявка.

Терпение у него явно на пределе, потому что он начинает молотить в дверь ногой. Я, тоскливо вздохнув, отпираю дверь. Та распахивается, как от порыва могучего урагана, мимо меня что-то со свистом проносится, и Заноза оказывается уже в моей комнате. Я закрываю за ним дверь и упираюсь головой и ладонями в её полированное дерево. "Да-а, - думаю я, - нет, ну это всё-таки да-а. А что тут ещё скажешь?!" Мне вдруг делается смешно, когда я представляю Никиту в огромных сводчатых залах Ордена Воплощённой Мечты. Пожалуй, перестраивать весь замок пришлось бы: ну что такое какой-то там гранит для этой ракеты!

Из комнаты до меня доносятся какие-то странные звуки, и я торопливо иду к братьям. В комнате Пашка сидит на диване и, уронив голову на руки, с отчаянием в потемневших серых, осенних глазах смотрит на Никиту. Тот, бешено крутясь на моём вращающемся компьютерном кресле, торопливо поедает сочную золотистую грушу.

- Во, Ил, мама вам велела передать, - он небрежно кивает на объёмистый, чуть надорванный бумажный пакет, валяющийся на полу прямо посреди комнаты.

- Да не крутись ты, болячка, в глазах рябит, - Пашка постепенно приходит в себя. - Ну, передал? Грушу сцапал? И катись-ка, давай, отсюда, пока по шее не получил.

- Ага, щас, как же! Руки коротки! Я таких, как вы, по десять штук за раз могу уработать, - Заноза, тем не менее, перестаёт крутиться и с некоторой опаской смотрит на меня.

Я, прислонившись спиной к дверному косяку и скрестив руки на груди, поджимаю губы и оценивающе смотрю на него.

- А знаешь что, Пашка? Хватай-ка ты его за ноги, а я за верёвкой пока сбегаю! Только смотри, осторожно, чтобы он тебя не покалечил, я по-быстрому.

- Но-но-но! - Никитос даже перестаёт жрать грушу. - Кончайте! Самим же хуже будет!

Похоже, впрочем, что перспектива схватки с нами обоими его очень даже устраивает. Он торопливо дожёвывает огрызок (остаётся только черенок, и Никитос швыряет его в Пашку), небрежно вытирает сок с подбородка и вызывающе переводит горящий взгляд с меня на брата.

- Ну что, вас как, по одному или вместе сразу, чтоб не чикаться? Вот так вас и закопают: без штанов! - до Никиты вдруг доходит, что мы с Пашкой раздеты до трусов. - А чего это вы голые, а? Жарко бедненьким?

- В ванну мы собрались, - говорю я и тут же прикусываю язык, но уже поздно.

- У-у! Ну, ты, Новиков, совсем! - горестно стонет Пашка.

Никита, возбуждённо распахнув свои серые фамильные глазищи, не мигая, смотрит на меня. Старшего брата он полностью игнорирует.

- Да? В джакузи?! - от предвкушения Заноза даже попискивает. - Ну, всё! Как хотите, а я с вами! Молчи, Пашка, идите воду лучше набирайте, я щас, я маме скажу только... - и Никиты уже нет в комнате, только пустое кресло потихоньку продолжает крутиться.

- Нет, ну ты всё-таки... Ты что, на Урале сегодня перегрелся? - Пашка настолько потрясён моей оплошностью, что его хватает только на этот упрёк.

Я сокрушённо молчу, виновато опустив голову. Да-а, точно перегрелся, блин!

- Ёлки, Кузнецов, не знаю даже, как у меня это вырвалось. Хотел с тобой побыть в ванне, ты и я...

Пашка лишь качает головой.

- Вот, вино я за монитор спрятал, бокалы тут, в шкафу. Конфеты еле успел под диван засунуть, блин.

- Ну, и чего вы тут копаетесь? - Никита уже тут, он торопливо скидывает с себя шорты и футболку и остаётся в одних узких голубых трусиках. - Вы только это, только чтобы не топить меня, мама строго предупредила, а я плескаться не буду, вот честно, Ил!

- Ты дверь закрыл за собой?

Никитос кивает головой:

- Закрыл, ну, пошли быстрей!

- Идите, я сейчас. Паш, ты давай приготовь там всё и смотри, Никиту к FM не подпускай, а то сам же потом радио чинить будешь.

Заноза укоризненно смотрит на меня, я грожу ему пальцем, а потом иду проверить замок на входной двери. Смотри-ка ты, и точно закрыл, я, помнится, чуть ли не месяц с этой долбаной запиралкой мучился, пока не освоил её. Надо бы матери позвонить, да ладно, вот Никиту выгоним, тогда и позвоню.

В ванной Пашка колдует над электронными настройками джакузи. Заноза, нетерпеливо приплясывая на стройных, как у чистокровного жеребёнка, ножках, просит брата:

- Паш, сильно горячую не делай, тёпленькую чтобы, а пузырьки посильнее чтобы, побольше чтобы, - и он звонкой ладошкой похлопывает брата по спине.

Пашка раздражённо дёргает ногой.

- Да отвали ты! Сейчас, Илья, температуру выставлю и всё. Нет, Никита, я тебя всё-таки ненавижу!

Врёт сероглазый! Братца своего он обожает. Разумеется, он не признается в этом никому даже под самыми лютыми пытками. Впрочем, и действительно, Никиту все любят: и ровесники, и взрослые, и даже, как это ни странно, учителя в школе. Но при этом все сходятся во мнении, что хорошо бы всё-таки, если б его было бы чуть-чуть поменьше.

Никита, не дожидаясь того момента, когда огромная треугольная ванна наполнится вскипающей под воздушными струями водой, стягивает с себя трусики и залезает в джакузи, торопясь занять место у воздушных форсунок, справа.

- Радио, радио включите!

- Ты у нас вместо радио будешь. Паш, давай я в центре, а ты слева садись. Погоди-ка, сиденье с бортиков убрать надо. Никита, а ну-ка, локоть подбери!

- Илья, таймер работает? Я нырять на время буду, только вы с Пашкой не крутите там ничего, чтобы всё по-честному было!

Мы с Пашкой, тоже сняв плавки и трусы, залезаем в ванну.

- Экран задвинуть? - спрашиваю я.

- Задвинь. Может, аромарежим включим? Хвойный, а?

- Не надо режим твой! Ил, скажи ему, давайте лучше пару напустим!

- Заткнись, Никитос, а то мы тебя точно утопим!

Я задвигаю широченную пластиковую секторную дверь-экран, оттаскиваю Никиту за подмышки чуть в сторону и усаживаюсь между братьями. Всё мало-помалу утрясается, даже Заноза помалкивает - недолго, правда.

- Пашка, а я придумал, как нам у себя джакузи сделать, - Никита хитро косится на меня. - Надо пылесос в ванну засунуть!

- Никита, ты совсем рехнулся?! Там же электричество, не вздумай даже, а то шарахнет так, что даже от тебя мало что останется!

- Я тебе что, Пашка, совсем дурак? Я умный, не то что некоторые. Я только шланг в воду засуну и на продув включу

Нет, ведь надо же, как у этого пацана мозги работают! Какой, однако, пытливый ум!

- Ну вот, теперь пылесос запирать надо будет! Утюг от тебя уже прячут, мало тебе этого, болячка ты этакая? Сказал бы я, куда тебе надо шланг засунуть...

- Ну, скажи, скажи! Мало тебе носков было?! Ну, куда, куда? - тут же заводится Заноза.

- В ухо! - гаркаю я. - Спокойно нельзя посидеть, да? Цыц, Никита! А ты, Паш, подумай: а что, пылесос - это мысль.

- Да, как же, мысль! А мама-то твоя, Ил, совсем без ума: такие бабки за джакузи отвалила! Сколько там, пятьдесят тысяч, семьдесят? А так бы пылесос в ванну сунул - и все дела! Нет, Никитос, мне вот непонятно, нафиг американцы с Ираком этим долбаным связались? Тебя бы в тыл к Саддаму забросили - и все дела! Тот бы через цвай секунд лапки кверху поднял, и всё готово! Ил, воду закрывай, да погоди ты, я сам.

- Всё, полная. Я ныряю. А ну-ка, ноги подберите, разложились тут! Вымахали, Джорданы. Так, Илья, командуй! Нет, погоди, щас продышусь... - Никита пыхтит, как маленький загорелый паровозик из мультфильма. - Готов!

- Давай! - командую я, дождавшись, когда на таймере обнулятся секунды.

Никитос, сложившись поплавком, поджав коленки к груди, скрывается в бурлящей воде.

- Зачем тебе таймер, ты ведь и так всегда знаешь точное время.

- Ну, не до секунды же. Кончай, Пашка, не щипайся!

- Эх, если бы не Заноза, я бы щас с тобой...

- Успеем ещё, не останется же он с нами на ночь, сказали же ему...

- А мне сейчас хочется!

- Ты смотри, не возбудись, а то перед Никитой неудобно будет.

Упомянутый Никита тут же выныривает, шумно отфыркиваясь.

- Ну что, как там? Сколько, Ил?

- Две минуты. Точнее, минута и пятьдесят семь секунд.

- Вау! Рекорд! На двадцать секунд больше!

- Подумаешь, рекорд! - завидует Пашка. - Всё равно тебе до Илюхи, как до Пекина.

Усевшийся на своё место, не отдышавшийся ещё толком Никитос презрительно смотрит на своего старшего брата.

- Молчи, ты, сухопутное! Тебе и столько-то не продержаться! Ну, вот нырни, ну, попробуй, ну, давай!

Потакать Никитиным амбициям, греть его мелкое тщеславие?! Ну, уж это фигушки, на такое Пашка не пойдёт.

- А я вот ночник у нас в комнате испорчу, - проникновенно обращается он ко мне. - Давно, понимаешь, у меня руки на него чешутся.

Никитос пытается через меня дотянуться до брата, я перехватываю его не по возрасту сильные руки, и мы все втроём начинаем возиться и бултыхаться в ванной. Счастливый Заноза визжит от восторга. Нет, ну всё-таки он добился своего, гадость мелкая!

- Никита, блин горелый! Хорош! Сейчас мы с Пашкой уйдём, и сиди тут один.

Это совершенно не входит в представления Никиты о приятном времяпрепровождении: одному в джакузи, конечно, хорошо, но без нас с Пашкой скучновато. Он успокаивается, и мы сидим, наслаждаясь покоем, тёплой водой, пузырьками воздуха, приятно щекочущими тело. Прямо живая реклама комбинированных систем Flexa Twin от Jacuzzi! Я, стараясь подольше продлить хрупкое затишье, спрашиваю Пашку:

- Паш, а Дорнье этот - тоже немецкий самолёт? Да? Давно хотел тебя спросить: почему ты немецкие машины собираешь?

- Потому что фашист он! - не может забыть про ночник Заноза.

- Понимаешь, Ил, - Пашка демонстративно не обращает на брата внимания. - Я знаю, конечно, что сволочи они были. У нас с этим вот обормотом два прадеда в ту войну погибли. Но как бы тебе это объяснить... Лучшие самолёты делали всё-таки они. Да что там, всё развитие современной авиации определили немцы. Братья Хортены, Липпиш, Вилли Месершмитт, Гюнтер у Хейнкеля - что ни имя, то гений! Да что там авиация, если бы не фон Браун, фиг бы американцы на Луне побывали! И идею шаттла Зенгер предложил, а не Джон Смит какой-нибудь. А лётчики их - это вообще что-то нереальное. Наш Кожедуб официально шестьдесят два самолёта сбил, так он трижды Герой. А у немцев высшую награду - Рыцарский Крест с Дубовыми Листьями и Мечами - после ста сбитых давали. Сотня - это что! И двести, и триста бывало. Рекорд вообще - это триста пятьдесят два самолёта! И это подтверждённых только...

Увлёкшийся Пашка начинает рассказывать про Эриха Хартманна, про его наводящий на врагов ужас "Чёрный Тюльпан". Я с грустью слушаю его. Авиация, ёлки, это хорошо! Мне вспоминаются орды из-за Перешейка. Слушает даже Никита, который задумчиво сцепил пальцы и, шлёпая ладошками по воде, поднимает так маленькие фонтанчики.

- Я бы больше насбивал бы! - уверенно заявляет он, когда Пашка, наконец, умолкает.

- Да уж, ты бы им всем дал - это без балды! Ahctung, Ahctung, Zanoza in Luft! Все бы внизу разбежались, роняя фаустпатроны.

- Ну, всё, братцы сероглазые, давайте вылезать.

- Ну, Илья! Ну, давай ещё немножечко, не хочу я вылезать! - сразу же начинает ныть Никита.

- Так, Пашка, бери его за руки, я возьмусь за ноги, и... - деловито командую я.

- Ну, всё, всё! Пашка, гад! А ну, пустите, а то в глаз дам! Ух, что я с вами сделаю, пожалеете! Здоровые, да? Справились, да?

мы всё-таки вытаскиваем Никиту из ванной. Я быстренько накидываю на него махровое пушистое полотенце.

- Да стой же ты, пружина! Пашка, вытри его получше, и давайте в комнату, а я здесь уберу всё.

- Смотрите-ка, флаг наш получился, - говорит Пашка, указывая пальцем в пол.

И точно, мои белые плавки, Никитины синие трусики и Пашкины красные боксёры, улегшись друг подле друга, образуют на полу российский триколор.

- Россия, вперёд! - тут же орёт Заноза, высунув нос из полотенца...

Наконец, мы в комнате. Никита вальяжно устраивается на диване, явно рассчитывая проваландаться с нами до упора, а если повезёт, то и остаться всё-таки тут на ночь - чем чёрт не шутит! Но у нас с Пашкой другие виды на эту ночь. Сунув парню в качестве откупного ещё одну грушу, мы, хоть и с трудом, но всё же выталкиваем его домой. Правда, напоследок он всё-таки выбивает из нас обещание взять его с собой в кино.

- Утомил меня твой брат немного, - жалуюсь я Пашке.

- Скажи спасибо, что он мой брат, а не твой. Представляешь, каждый день вот так! Хотя я привык, без него мне даже скучно как-то. Помнишь, он в больнице зимой лежал?

- Это когда он там хотел показательную операцию устроить? По поводу острых болей в животе у соседа по палате?

- Ну да, - хихикает Пашка. - Вышибли его, понятно, тут же из больницы, но неделю дома тишина была, так я даже как бы соскучился по нему.

Я понимающе киваю головой.

- А вообще-то, гадёныш он всё-таки! - сурово заключает Пашка, смутившись проявления своих братских чувств. - Весь вечер нам испортил сегодня.

- Ну, а где массаж?! - спохватываюсь я. - А ну, давай мне массаж!

- А где рассказ? А ну, давай мне рассказ!

- А где вино? А ну, давай вино!

- Вино, вино... Илюха, смотри, сопьюсь я с тобой! Держи. Буйным стану, психика-то у меня неокрепшая, нестабильная, кусаться начну.

- Ты и так... - смеюсь я.

- А, ну да. Тогда наливай! Опа, а у меня две конфеты всего осталось.

- Виноград ешь. Пашка, давай за Никиту выпьем.

- На ночь глядя? А если приснится? Я-то ладно, я с ним живу, а ты ж с непривычки и прибить меня можешь! По запару, спросонья. А, ладно, давай, отобьюсь. За Никитку!

- В следующий раз Шабли куплю и грузинское вино - сам знаешь.

- Какой ты у нас лояльный стал! Запишись ещё в "Идущие Вместе" или в эти ещё... "Наши", что ли.

- А что? Давай запишемся! Начнём о карьере думать, ведь уже пора.

- Карьера... - презрительно кривит губы сероглазый. - Такая карьера мне не подходит. И тебе тоже. Молчи, Ил, я серьёзно. И Никитосу. Тот вообще у нас единица эксклюзивного изготовления, да и не рады они будут, если он к ним придёт, он же через неделю там всё развалит.

Я смеюсь, представив себе Никиту на митинге. Да, хана ведь тогда ОМОНу! Пашка смеётся вместе со мной.

- Скажи, Илья, ты как думаешь, Заноза тоже такой, как мы с тобой? Ну, ты понимаешь, о чём я.

- Понимаю. Только я не понимаю, почему тебя это волнует, Паш.

- Ну, ты даёшь! Он же мой брат.

- И это мне понятно. Непонятно другое... Ладно, давай поговорим. За Никиту можно не волноваться. Кем бы он ни вырос, волноваться за него нечего. Во-первых, потому что ему наплевать на все эти волнения по его поводу, и это правильно, кстати. Во-вторых, потому что быть таким, как мы, совсем неплохо - это мы с тобой давно выяснили. А у Занозы всё ещё легче будет, чем даже у тебя. Его волнуют только его чувства, и это снова правильно. И интересны ему только те люди, которые ему интересны. Если бы все в этом мире так жили, как ты и твой брат, Земля стала бы лучшим из Миров, но это ладно. Сам посуди, Пашка, неужели Никитку кто-нибудь меньше любить станет, если у него появится парень, а не девушка? Уж не я, это точно.

- Это да. Знаешь, Илька, мне иногда кажется, что он про нас всё знает и понимает, только ему пофиг.

- Ещё бы не пофиг! Кто бы ему груши тогда вагонами скармливать стал? Кстати, дай-ка мне одну.

- Да, Илья, всё так. Если он меня когда-нибудь прямо спросит об этом... о нас... Да, я ему всё расскажу. Как я тебя люблю, как ты любишь меня. Расскажу, каково это - одинаково дышать. Он поймёт, сто пудов. Он же мой брат, а уж как он к тебе относится! Эх, наливай ещё! По-го-ди! Стой. Илья, а давай коньку, а? У тёти Наташи ведь есть? Давай, Ил!

- Коньяку захотел?! - поражаюсь я. - А как в прошлый раз не получится? Ой, Пашка, не знаю.

- А чё в прошлый раз? Подумаешь. Нормально. Давай, Ил. Только я без лимона, ну его нафиг! Постой, пакет ведь Заноза припёр, чего там мамка наложила?

Пашка тут же подхватывается с дивана, а я уже знаю, что сейчас случится, но успеваю лишь вякнуть:

- Паш! - но поздно.

Надорванный Занозой пакет с треском лопается в руках у сероглазого, и всё его содержимое валится на пол. Какая-то консервная банка (шпроты, что ли) падает Пашке на мизинец, тот орёт, прыгает на одной ноге, спотыкается об яблоки, давит какие-то кульки... "И у него ещё есть какие-то претензии к Никите?" - думаю я.

- У-у! - воет Пашка. - Илюха, это всё Заноза гадский! У-у, болячка гнойная, убью гада!

- Всё, не ори! Разорался. Дай посмотрю. Да не дёргай ты копытом, поганец! Да-а, Паш...

- Что? Чего там, Илька? Сломал, да?

- Уж куда там! Ни шиша тут нет, ушиб просто. А крику, понимаешь!

- Ага, тебе бы так! Пусти ногу, зараза! Сам посмотрю. Мама, ноготь слезет теперь! И это, по-твоему, ни шиша? Никакого сочувствия! Не любишь ты меня, уйду я на балкон от тебя. Там спать буду. Тащи коньяк, блин, щас же! Только этим ты и искупишь...

- Бегу, Павлик, аж спотыкаюсь, бегу! Ничего там у тебя не слезет. Ну, хочешь, подую? Нет? Ну, тогда коньяк, так коньяк. Дай поцелую, а? В щёчку.

Пашка смеётся, довольный. Я, потрепав его золотистые вихры, иду за коньяком. Люблю я этого поганца и всегда любить буду. Как увидел его серые глаза пять лет назад, так сразу всё и понял: и зачем я пришёл на Землю в этот раз, и зачем встретил этого паренька, и зачем жил до этого. Я с щемящей нежностью вдруг вспоминаю, как Пашка признался мне в том, что он меня любит. И сразу навалилось счастье. Одинаково дышать, как сказал сероглазый! Люблю тебя, всегда любить буду, так или иначе, и возьму с собой - к чудесам, к сиреневым зарницам, к Извечным Чувствам.

- А где лимон? - спрашиваю я Пашку, вернувшись с коньяком.

- Я же сказал, что не буду его! Тебе надо, ты и иди за ним сам.

- Ладно, без лимона обойдусь. С тобой поведёшься... Кузнецов, а убирать кто будет? Да брось ты свой палец! Убирай, сказал, всё.

Пашка не спорит. А чего тут спорить, и так всё ясно. Он же пакет развалил. Был бы сейчас тут Никитос... Не допустил этого Светлый из Творцов, хвала ему! Только драки мне тут и не хватало!

- Отвали, гадина пернатая! Летают тут... - это сероглазый орёт на муху, он с ненавистью хлопает по полу ладонью, но мимо. - У-у, тварь! Руку отбил, понимаешь! Убей её, Ил!

Мне с Пашкой сейчас тоже лучше не спорить, не то у него сейчас настроение. Я беру со стола "Мир ПК", сворачиваю его в увесистую трубку.

- Моим журналом, блин... - начинает ворчать Пашка, но тут же замолкает.

Я, не обращая на него внимания, не отрываясь, слежу за мухой. И откуда она тут взялась, в самом-то деле, двенадцатый этаж ведь... Есть! Неплохо, Гирс, на лету.

- Воще! - восхищёно выдыхает сидящий на полу Пашка.

Про то, что надо убирать бардак, который он же и устроил, сероглазый, понятное дело, тут же забывает.

- Здорово, Илюшка! Сколько раз это видел, а всё равно здорово... Ил! Давай сыграем! Хокку, Ил! Ну, давай, а?

- Тоже мне повод: муха.

- А это без разницы! Чем улитка лучше?

- Так то Басё. Ладно, - я задумываюсь, смотрю на журнал в своей руке.

Да, неплохо...

- Я мухи полёт оборвал. Я самурай с газетой в руке.

Я поднимаю левую бровь и выжидающе смотрю на Пашку. Он, чуть приоткрыв рот, смотрит сквозь меня.

- Журнал ведь это, а не газета, Илья. Ну, ладно. Погоди, снова скажи, а я размер поймаю.

Я повторяю свою хокку. Пашка начинает беззвучно шевелить губами, загибает пальцы - слоги считает.

- Щас. Пять, семь, пять. Вот, слушай:

Ты самурай, да? Ну а я даймио твой! Помни свой долг.

Молодец, сероглазый! Красиво. Скоро не хуже меня будет сочинять. Однако надо бы мне к чему-нибудь прикопаться.

- Это почему это? Даймио он! Как вот дам щас по шее журналом! Даймио...

- Не хлюзди, Илюха! Кто победил, говори.

- Ты вот и решай, ты ж даймио! Но помни... - и я демонстративно помахиваю перед ним мечом-журналом.

Пашка беззаботно смеётся, довольный. Да, ведь впервые решать ему. Он понимает, что я, наконец, оценил его сочинение.

- В общем, так, Ил. По качеству одинаково. Молчи, я сказал! Я судья. Ну, вот. Но моя ведь ответная, без твоей она... В общем, наверное, всё-таки опять ты победил, блин.

Обожаю я моего сероглазого! Какая объективность! Жаль, что это проявляется только наедине со мной.

- А вообще, как? Неплохо ведь, Ил, да? Первые-то мои помнишь?

- Отлично, Паш! Правда, правда. Знаешь что? Мы это с тобой в интернете выложим! Точно. Так вот парой обе и выложим. Запишу сейчас. Э, а ты чего это расселся? Убирай давай тут всё, поганец! Зубы мне заговорил, понимаешь.

Кузнецов демонстративно вздыхает (мол, эксплуататор ты, Илюха) и, невнятно поругиваясь, принимается за уборку. Ладно, пускай сам всё делает, помогать я ему не буду. Так он быстрее про свой палец забудет. Раненый герой, понимаешь! А Заноза всё-таки гениальный пацан, уж как ни крути! Так пакет надорвал, ну, тютелька в тютельку, чтобы он точно, впритык до нас додержался. Да уж, его бы таланты, да на благо. Надо бы мне ему побольше времени уделять. Лучше пусть он вырастет самураем, чем махновцем. А может, рассказать сегодня Пашке про Масасигэ? Да, не самые приятные воспоминания. Хотя, это как посмотреть: умер я тогда с гордостью. И мой тогдашний земной брат, Кусуноки Масасигэ, был и остаётся для меня достойным примером. Выдающийся он был воин и человек - по-своему.

- Вот как мне с тобой бороться?! Ну, скажи ты мне, Новиков, куда вот ты щас подевался?

Пашка стоит передо мной, руки в боки, взгляд сверкает полированной сталью. Хорош, поганец! Светлый бог Аридоси, как я его люблю!

- Я тут, понимаешь, думаю, из чего нам коньяк пить, а он орёт на меня! Орёт и орёт! Постоянно. Это я сегодня на балконе спать буду, понял? И пить не буду, в одиночку лакай! И вообще...

не даёт мне докончить мои жалобы, бросается на меня, обнимает за шею, мнёт рукой мне зад, горячо шепчет на ухо:

- Илюшка! Щас по рюмке выпьем и трахнемся. Понял? Терпежу уже нет.

Мои руки слабеют, я больше не пытаюсь оттолкнуть от себя Пашку, я уплываю, я его люблю, и пропади всё пропадом. Я сейчас не Илья Новиков, не Гирс Орлед, я полностью растворился в этом золотоволосом сероглазом чуде, в его ко мне любви и желании.

- Что ж ты делаешь, Кузнецов? Диван ведь так сломаем, грохнулись на него, как с Луны. К чёрту коньяк этот, потом... Давай, Па-аш...

- Ни фига! - хрипло шепчет Пашка. - По рюмке. И не спорь, я даймио, забыл?

- А, чтоб тебя! Наливай, короче! Загорелось выпить ему, поганцу. Вставай тогда, чего навалился, вот ты сам-то алкоголик и есть, Пашка. Ты чего мне бокалы тянешь, они ж для вина. Точно, алкаш! Пашка! Не смей, гадость, потом же сам орать будешь, что я тебя бью! Ой! Поганец! Ну, всё, молись Карлу Марксу, председатель! Ну, чего ты рыпаешься, а? Попался ведь. Будешь ещё? Будешь? Пашка, у меня встал, блин!

- У меня тоже, Илюшка. Пусти. Вот, видишь? Ладно, правда, к чёрту этот коньяк, ах ты ж Илька ты мой! Как я люблю тебя...

Всё. Какие ещё тут нужны слова? Плавки и трусы летят на пол, и мы с сероглазым начинаем восхождение на нашу с ним вершину. На вершину, которая только для нас. Самая-самая высокая. Там трудно дышать - так много там любви, но мы уже закалённые альпинисты, мы там бывали, и там так ясно всё видно. Все Миры там перед нами.

Пашка выпутывается из моих рук, отрывает свои сухие губы от моих, ведёт языком по моему телу туда, к моему мечу, к моему желанию. Дорожка к счастью. Сероглазый хватается ртом за мой член с такой жадностью, что я этого даже чуть пугаюсь. Нашло на Пашу, чего уж тут скажешь! Нечасто с ним такое случается, так было и тогда, в первый наш раз.

Я перестаю ощущать свои пальцы в Пашкиных волосах, у меня немеют ладони, руки, плечи. А Пашка выпускает меня из своего рта, облизывает мой член, чтобы было побольше влаги. Ясно, сероглазый хочет без крема.

- Как, Илька? Как ты хочешь? Я на спине хочу, давай?

- Как скажешь, Паш. Да дай же мне выбраться из-под тебя.

Мы барахтаемся на моём необъятном диване, идёт вечная борьба двоих за Любовь. Вот я уже сверху, а Пашка подо мной. Не надо бы мне в его глаза смотреть, кончу ведь я раньше времени, я с этими глазами про всякую технику забываю, какое уж там... Это ведь страсть - с ней даже Гирсу не совладать!

Я упираюсь в диван ладонями по бокам Пашки, нависаю над ним на вытянутых руках, он сгибает ноги в коленях, прижимает их к плечам. Какой-то третьей своей сущностью я чувствую сейчас всё, что чувствует мой сероглазый. Так бывает у меня. Впервые так случилось со мной именно с Пашкой, до этого никогда не было, и это вершина, к которой я шёл семь жизней, через два Мира.

- Чего же ты? Давай! И знаешь, Ил, сильнее! Я хочу сильнее!

И я хочу сильнее, раз этого хочешь ты, моя Извечная Любовь. Но сильно ведь не значит больно! Я упираюсь головкой члена в Пашкину дырочку, твёрдо (сильно), нежно и всё-всё чувствуя, надавливаю. Пашка шумно, сквозь зубы, выдыхает, закрывает глаза и обхватывает меня за ягодицы. Ты хочешь так, сероглазый? Ты будешь задавать ритм? Я согласен, я согласен со всем, от чего тебе хорошо, со всем, чего ты хочешь. Ведь я этого тоже хочу, ведь мы сейчас одно целое, и я чувствую всё то, что чувствуешь ты.

И я врываюсь - проваливаюсь - в Пашку. Двигаюсь глубже, не быстро, но уверенно, а затем назад, бёдрами, всем телом, поющим под руками сероглазого. А его ладони пляшут то на моей пояснице, то на бёдрах, то снова на ягодицах - вот это лучше всего. И вперёд, дыхание сбивается - горы, резкая ясность непостижимой высоты. Ах ты, дирижёр мой рэповый! Быстрее, значит? Боги! Как это... Я не знал до Пашки, КАК это может быть! Глубже, ещё! К чертям всякий ритм, Пашка, ведь это страсть! Я улавливаю лишь прерывистое, с тихими всхлипами Пашкино дыхание, и вот это-то и есть мой ритм. Так, так, так...

Я замираю на секунду, Пашка открывает - распахивает - глаза, и в них не блеск стали, в них сейчас лёгкое уральское облачко и любовь.

- Ты ч-чего? - еле выговаривает Пашка.

- Сейчас, Пашенька мой! Я на тебя смотрю и больше не могу на тебя смотреть, у меня глазам больно, такой ты...

- Люблю тебя, зараза ты моя кудрявая! Дальше, Илюша, дальше, я кончу скоро!

Да... Я знаю, мне это нетрудно, знаю, что мы кончим вместе. Так у нас было всего только раз - тогда, впервые, и это было навсегда. И это произойдёт сейчас, это будет, и это так много значит для меня. Я стараюсь не спешить, но у меня это не выходит. Пашкино тело плавится от моей любви и тут же твердеет на моём члене, и плавится снова. Он всё теснее сжимает мышцы, и я каждой клеточкой чувствую своё движение в нём, каждый Пашкин мускул - и внутри, и снаружи. И ничего лучше я не чувствовал, и ничего лучше я не видел до сих пор, а уж повидал я...

Вот, всё, я близко, сейчас... Пашка чувствует это, ещё бы, ведь он со мной сейчас одно целое. И... Вот! Я не на Земле, я не знаю, где я и кто я, лишь смутно чувствую, как подо мной бьётся сероглазый. Сиреневые волны заливают моё тело, душу, разум, и ясная, звенящая в своей кристальной ясности мысль завладевает моим существом: "Навсегда!" Пашка навсегда, я у него навсегда, любовь наша навсегда! Меня бьют судороги, во рту я чувствую лёгкий привкус крови: губу прикусил, блин... Пашка стонет в голос, раскалённые капли его любви ко мне вылетают - выстреливают - из его члена. Это фейерверк, краше которого нет для меня, и я сквозь сияние, сияние ярче солнца, ловлю всем лицом, губами, ртом, подбородком эти капли Извечной Жизни...

Это что же? Я не дышу, что ли? Да-а... Я тяну в себя воздух, со свистом, так лучше, так я чувствую его вкус, и он смешан со вкусом Пашкиной спермы. С привкусом. Я валюсь на Пашку, делаю лёгкое движение бёдрами назад, и мой член выскальзывает из него. Пашка смотрит мне в глаза, мы совсем близко, и это навсегда. На пушистой реснице у него застыла маленькая слезинка, и эта капелька дороже мне всех каменьев двух Миров, всех Миров, сколько их там!

Пашка опускает ноги, обхватывает своими голенями мои бёдра, ещё крепче обнимает меня, тянет руками меня за затылок уткнуться лицом в крутой, скрипичный изгиб его шеи. Я языком касаюсь Пашкиной кожи, и ко вкусу, который я берегу в своём рту, примешивается вкус юношеского пота. Я вампир! Говорят, на Земле есть такие создания, и сейчас я этому верю. Конечно же, они есть, как же им не быть, коли тут, на Земле есть такая кожа, такая шея!

- Пашка... - только и могу я прошептать в этот виолончельный изгиб. - Пашка мой, сероглазый ты мой!

- Молчи, Илька! Молчи, зараза ты моя, самая любимая ты зараза! Хорошо-то как! Вместе кончили, как тогда, помнишь? Ну да, помнишь, конечно. Как такое забудешь! А почему потом вместе не получалось, а, Ил?

- А это часто и не бывает, наверное. У нас с тобой, во всяком случае. Тем ярче эти моменты, тем дороже. Так ведь, Паш?

- Так, Ил. Но всё равно жаль. Да, даже тогда, в первый раз когда было, я не так приплыл. Тоже, конечно... Но не так. Тогда ярче всё было, да, но не так мощно, ты понимаешь?

- Понимаю. Я тебя всегда понимаю. Мощно, говоришь? Так ты же вырос, тогда ярче было, потому что было впервые, а сейчас ты уже знаешь, чего ждёшь. Хотя какое тут, к чёрту, знание?! Я вот с тобой просто задыхаюсь от любви, и у меня всегда, как в первый раз...

Пашка счастливо смеётся, целует меня в губы - легко, некрепко, и я своими губами чувствую каждую клеточку его губ.

- Ну, чего ты теперь хочешь? - спрашиваю я его прямо в эти губы. - Хочешь меня или...

- Нет, Ил, - Пашка тоже говорит мне в рот, а потом, балуясь, надувает воздухом мой рот, и наши щёки надуваются.

- Кончай, Кузнецов! Чего ты, в самом деле. Не хочешь?

- Балда, я этого всегда хочу. Не буду просто. Лучше ты мне отсосёшь потом ещё, и я тебе тоже.

Ничего себе! Разошёлся, сероглазый. Это что же, теперь так всегда будет? Хорошо бы!

- Давай! - говорю я. - А может, сверху хочешь?

- Илья, я ж сказал: потом. Я сейчас выпить хочу. И покурить.

- А ширнуться? До кучи, блин...

- Не-е-е, - смеётся Пашка. - Вставай давай, моралист!

- Знаешь, как неохота? Так бы и лежал на тебе семь веков... Я те ущипнусь! Всё, сказал! Кузнецов, поганец, только не это! Всё, ну! Встаю.

Я-то встаю, а Пашка, похоже, и не собирается этого делать! Лежит себе на диване, положил вихрастую башку на согнутую в локте руку и смотрит со своей лёгкой полуулыбкой на то, как я нагибаюсь за плавками.

- Что?

- Ил, не одевай их!

- Чего?

- Точно! Не одевай, ну, пожалуйста, Илюшка! - эта вздорная мысль так захватывает сероглазого, что он даже вскидывается на диване.

- Да что за блажь такая, Пашка?

- Блажь, блажь... Я, может, хочу тебя всего видеть, понял? Блажь!

- Да? - я несколько растерянно смотрю на Пашку. - Ладно. Любуйся, чёрт с тобой!

Я комкаю свои плавки и бросаю их в Пашку, тот легко их перехватывает, но не бросает обратно в меня, а быстро засовывает под диван.

- Пашка, вот гадость! Там же грязно, пыль там, понимаешь?! Стирать теперь придётся, а я их сегодня только одел.

- Фигня, постираешь, - беспечно отмахивается Пашка. - Ты чего замер? Наливай давай! Жалко, что конфеты кончились.

- Да есть конфеты, не плачь, другие только... Пашка, ты тогда тоже не одевай трусы, ладно?

- А я и не собираюсь, - высокомерно заявляет мне сероглазый и, тряхнув золотистыми вихрами, вскакивает с дивана. - Мотай за конфетами, за бокалами, за чем там ещё, а то я из горла щас пить буду, понял? И это, Ил, ори, не ори, а я у тебя в комнате покурю!

Я смотрю на Пашку, тот уже готов к схватке со мной за право покурить у меня в комнате: смотрит исподлобья, губы сжаты, а всё равно в глазах смешливые серые чёртики прыгают. Как же я его люблю!

- Эх, Кузнецов... - только и могу вымолвить я сквозь вечную нежность, которая топит меня сейчас.

махнув на парня рукой, иду на кухню и оттуда слышу, как Пашка в ванной пускает воду. Я лезу в шкаф за конфетами. Так, две коробки: "Ассорти" какие-то и бабаевские "Птичье молоко". Наверное, надо обе взять, пусть Пашка сам выбирает. Хотя, чего тут выбирать, он обе и слопает. Так, бокалы. Может, бутерброды соорудить? Я-то не хочу...

- Паш! - ору я. - Ты бутеры будешь?

- Чего? - орёт из ванной Пашка.

А, ладно, перебьётся! Если захочет, то сам тогда пусть их и делает. Ветчина, сыр - смотрю я в холодильник. Масла нет, блин. Во! Копчёная фазанья грудка. Да, вот это пойдёт. Ладно уж, сам сделаю.

- Ты помер здесь, что ли? - Пашка появляется в кухне.

- Банку открой, - я протягиваю ему грудки. - Я хлеб пока нарежу. Помер, понимаешь. Жду, пока ты покуришь... Пашка, блин, да не включай ты её ради всего святого!

Пашка устанавливает на разделочном столе электрическую открывалку для консервных банок. Как я в прошлый раз жив остался!

- Я же тут, не боись! Смотри: просто всё как. Раз, два, три! Н-да, чего-то... Погоди, а может, это выключатель? Ты её не трогал, а?

Я, спрятав руки за спину, с опаской убираюсь подальше от стола.

- Сдурел, да? - возмущаюсь я с безопасного расстояния. - Трогал! Да я её, сволоту...

- Погоди, Илюха! Чего ж это такое-то, а? Щас. Отвёртку дай.

- А ну, брось щас же! Брось, Паш, ну её к бесу! Пойдём выпьем, а? Па-аш!

- Да? Ну, ладно, - с сожалением вздыхает сероглазый. - Я её завтра дожму! Дай мне консервный нож, где он, здесь? Вот, а ты её далеко не убирай, Ил. Странно, вроде бы не Китай, и с виду целая, и включается, а как банку суёшь, так кранты.

Я помалкиваю себе в тряпочку - так оно, пожалуй, лучше будет. "Да, - вздыхаю я про себя, - моя работа. Кто ж мог подумать, что эта шмакодявка оттенок души имеет?! Главное дело, я особо-то ничего и не говорил про неё - так пару слов на Извечной Речи... Какое тут, на Земле всё нежное, блин!"

- Хлеб порезал? Илька, давай помидорчики ещё, так вкуснее будет.

- И варенье! Нет? А то давай, так ведь ещё вкуснее.

Пашка молчит, задумчиво смотрит на меня и лишь похлопывает себя по ладони консервным ножом. Ясно. Я, стараясь не выпускать Пашку из виду, торопливо достаю помидоры - и замираю, потому что сейчас в дверь позвонят. Вот! А ведь это...

- Пашка, живо одеваться! Это батя твой! Коньяк прячь! Ёлки, какого ж ты мои плавки под диван-то!

Я, прыгая на одной ноге, натягиваю на себя плавки и скачу к двери. Раздаётся второй звонок, уже понастойчивей. Вот, спокойно, дыхание, Илья!

- Илюша, привет ещё раз, - в дверях стоит смущённый дядя Саша, из-за него выглядывает донельзя довольный почему-то Никитос.

- Павел, Илья, пацаны, такое, понимаете, дело: нас с мамой срочно на работу вызывают, сейчас машина придёт. Форс-мажор там у нас.

- А чё стряслось-то? - тут же начинает волноваться Пашка.

- Самолёт там горит! - трагическим шёпотом сообщает нам Никита. - А меня брать не хотят, прикиньте! Это ж раз в жизни такое, а они не хотят!

- Молчать, Никита, тебя там только и не хватает! Грузовик казахский загорелся, его с терминала утащили, пожар затушили, слава богу, обошлось всё. Сейчас разборки начнутся. Ну, это ладно. Никиту вот деть куда-то надо. Решайте, Паша, или вы у нас с Ильёй спать будете, или...

- Чего тут решать! - орёт Заноза уже в полный голос. - У Илюхи, конечно!

- У меня, дядя Саша. Прав Никитка, чего ж тут решать. Может, помочь чего?

- Да нет, Илья, чем же вы поможете! Ладно, берите его, пойду Таню потороплю. Эх, как некстати!

- Такое всегда некстати, - рассудительно говорю я.

- Папа, только ты ему сразу скажи! Чтобы он человеком был! А если он опять, то я... Понял ты, болячка?

- Никита, если нам с мамой старшие на тебя пожалуется, если хоть что-нибудь ты из своего репертуара отмочишь, я тогда...

- Папа! - искренне возмущается Заноза. - Отмочу! Да я, да вот чтобы мне... Всё, короче! Езжай на пожар свой. Привези мне там чего-нибудь такое. Штурвал там какой-нибудь, только чтобы обгоревший, чтобы такой... Во! Комбинезон от сгоревшего пилота!

Мы с Пашкой не выдерживаем и смеёмся, дядя Саша потрясённо смотрит на своего младшего сына, машет рукой (бесполезно, мол) и сочувственно смотрит на нас.

- Ладно, вы уж тут сами как-нибудь, я на тебя, Илья, особенно надеюсь, - и он, пожав мне руку, уходит.

Мы втроём проходим на кухню. Я продолжаю заниматься бутербродами, Пашка нервно барабанит пальцами по столу, Никитос с выражением тихого счастья на физиономии наблюдает за братом. Ёлки, во попали!

- Добился своего, болячка гнойная, - шипит Пашка на брата. - Вот как хочешь, Ил, а что-то тут нечисто. Блин, если бы он не с нами был, я б тогда уверен был бы в том, что это он самолёт поджёг! Вот сто пудов!

- Сам ты, - дёргает плечом Заноза. - Брехня! Илюшечка, а это что это ты такое вкусненькое делаешь, а? А грушечки у вас ещё остались, или Пашка уже все сожрал? А давайте в джакузи поедим! Ладно, ладно, молчу. Я скоро смогу пять минут под водой не дышать! Илюха, ты мне помидоры эти вот свои не клади, а то я их Пашке в трусы засуну. Отстань, гад, сейчас в глаз дам! Вот. Пожар, пожар... Подумаешь, пожар! Ни одного трупа - ха! Тоже мне, пожар. Если хочешь знать, Пашечка, то если бы я эту лоханку грузовую поджёг бы, тогда бы... Тушить тогда бы там нечего было бы! Илюха, а это чё, "Птичье молоко"? Не бзди, не испорчу я себе никакой там аппетит. Пашка, гад, это ж не твои конфеты! Ил, скажи ему. Да? Ладно. А где я спать буду? Сам на балконе дрыхни! Вот смотри, ещё одно только слово... Горя хапнешь, вот чего! А ты не встревай, Илюха, понял? Я щас с ним по-честному, один на один! Ладно, Ил, пускай живёт, сухопутное! Пока! Это как это так? Что ж я, один, что ли, спать буду, а вы вдвоём? А почему это втроём нельзя, диван ведь здоровый же у тебя? Вот тогда давай я с тобой спать буду, а Пашка пусть тогда один дрыхнет! Какой мешок ещё?! Я те, блин, такой мешок щас покажу! Чё, правда? Илюшечка! Настоящий спальник? Вау, круто! А почему ты мне раньше его не показывал? А вдвоём можно? Жалко. Хорошо, хорошо, Илечка, ладно, ладненько! А хочешь, я для тебя всё-всё сделаю, хочешь? Это какую тут тарелку, эту вот тарелку? А спорим, я могу три тарелки сразу унести. Сам ты в зубах, Пашка, ещё один подкол - и не проснёшься завтра. На голове могу, запросто даже! Глядите... Спокуха, Ил! Ну, подумаешь, она ж пустая и не разбилась вовсе. Всё, несу, сказал! Ил, ты когда хоть какую-нибудь игруху себе на комп поставишь? Как, блин, в пещере. Да несу уже!

Пашка утомлённо роняет вихрастую голову на сложенные на столе руки. Это ты, Пашка, прав, это да...

- Стихийное бедствие! - глухо бубнит сероглазый. - Новый, блин, Орлеан! Хочешь, Ил, из окна его выкинем?! Хотя... Ему-то ни фига не будет, пара царапин если только (двенадцатый этаж всего-то), а нам с тобой тогда точно хана. Чего это он там затих, а?

- Костёр, наверное, разводит, - хихикаю я. - Раз, понимаешь, спальник я ему пообещал.

- Костёр не костёр, а вот если он коньяк наш найдёт... Мама, он же полбутылки вылакать может запросто!

Мы с Пашкой некоторое время молча смотрим друг на друга. Пьяный Заноза... Боги, Боги! Ворвавшись в комнату, мы с Пашкой наблюдаем следующее потрясшее нас зрелище. Никитос устроил всё-таки нечто. Посреди комнаты на ковре лежит неведомо откуда взятая им свёрнутая вчетверо простыня. В её центре дованивает огрызок ароматической свечи в окружении двух тарелок с бутербродами, трёх груш, грозди винограда, а по краям лежат три бумажные салфетки. Сбоку пристроилась моя подушка. "Это-то и будет главное место", - понимаю я, и совершенно ясно, для кого оно предназначено. А сам Никита, подперев подбородок крепеньким кулачком, задумчиво взирает на это великолепие сверху, чуть отстранённо. Так, наверное, смотрели на свой Парфенон Иктин и Калликрат.

- Ну, ты даёшь, братан! - восхищается Пашка и застенчиво смотрит на меня. - Ты ничего, Илья, ладно? Не ругай его, чего уж там.

Я подхожу к Занозе, сажусь перед ним на корточки, осторожно берусь за его стройные икры и, глядя ему в серые, Пашкины, глаза, проникновенно говорю:

- Никитка, я не могу сказать тебе, кем ты будешь, когда вырастешь, потому что не знаю я этого, да и кем захочешь, тем и станешь! Но то, что тебя в этом Мире века будут помнить, - это я тебе точно говорю. А ну, нос опусти щас же!

Я легонько хлопаю Занозу по упругой попке. Мы все втроём смеёмся.

мы садимся за наш, точнее, Никитин импровизированный стол. Темнеет, время уже после десяти. Я включил настольную лампу, направив её в стену, выставив регулятор яркости на половину. Нашими с Пашкой усилиями стол своим блеском превзошёл даже замысел создавшего его Никитоса. На нём стояли кола, яблоки и шпроты, ветчина и сыр; груши, виноград, японские сладости в маленьких, с напёрсток, корзиночках; конфеты, шоколадная паста с миндалём, бокалы тонкого стекла, и для каждого из нас - нарядная яркая тарелка из маминого сервиза. Никита даже теряет на некоторое время дар речи, тем более что я, не выдержав его напора, достал ему спальный мешок. Вон он у него, под боком, чтобы вдруг Пашка на него не покусился, не дай бог. А сам Пашка чего-то беспокойно крутится и с сомнением поглядывает то на меня, то на Занозу, поглощённого какими-то своими мечтами. А-а, ну да, коньяк... А, собственно, почему бы и нет?

- Братцы сероглазые, а отчего бы нам не выпить, а?

- Я налью! - оживляется очнувшийся от грёз Никита и тянется к бутылке колы.

- Погоди, Никитос, я имею в виду - по-настоящему! Ну, по-взрослому, блин. А, Паш?

Пашка стучит себя по лбу согнутым пальцем и отрицательно машет золотистой головой. Никитос переводит всё более разгорающийся взор с меня на брата, подскакивает на месте и орёт:

- Круто, Ил! Ну, ты воще! Пашка, если не хочешь, то вали на балкон! И фиг с ним, Ил!

- Новиков, ты в своём уме? - тихо говорит Пашка

- Ты что ж, думаешь, я кого-нибудь тут из-под контроля выпущу? Спокойно, Паша. Так, доставай вино... Слушай меня, Никита. Да не вертись ты! Вот пружина-то! Значит так, сейчас мы тебе с Пашкой вина нальём... Тихо! Капельку, я сказал, лизнуть только. А мы чуть-чуть коньяка выпьем, понял? Мал ещё! Сиди ты! Твоё от тебя не уйдёт. Пашка, передай мне коньяк. Вот, Никита, и чтобы никому! Могила чтобы, а то...

Никитос быстро-быстро кивает головой, не сводя с меня влюблённого взгляда. Пашка легонько щёлкает его по носу и добавляет:

- Никишечка, ты мне брат или ты мне кто? Ну, вот, брат, конечно. Тогда ты уж не говори папе с мамой, что я покурю тут чуть-чуть.

- И я! Вместе, Пашка! Молодец, ёлы-палы!

- Вот это уж никогда! - я подпускаю в голос интонации Гирса, и Никита удивлённо смотрит на меня.

- Да уж, Никитка, этого лучше не надо, а то Илья мне тогда... Тебе же брат-инвалид не нужен? Вот и ладненько.

Тут звонит телефон, и я спохватываюсь: ёлки, я ж маме так и не позвонил!

- Братцы! Это же мама моя! Вот же тетеря я!

Я беру трубку: так и есть...

- Илья, в самом деле! - и мама замолкает.

- Мам, прости, пожалуйста! Вот совсем, понимаешь, закрутился! Тут у Кузнецовых-старших на работе пожар какой-то, их туда вызвали. Вот, а Никитка у нас остался. Сама видишь, какое дело. Прости, а?

- Пожар? Что за пожар, Илюша, а это не опасно?

- Не думаю, мам. Да его потушили уже. Дядя Саша сказал, что обошлось всё. Вот, так что я тут с двумя сероглазыми воюю.

- Ясно, - посмеивается в трубку мама. - Ты не думай, Илюшка, что отмазался, вот приеду - будет у нас с тобой ещё разговор! Так, это ладно. За Никиткой там поглядывай, сам ведь знаешь...

Я кошусь на братьев: они шёпотом, потихонечку, о чём-то там своём переругиваются.

- Ладно, - смеюсь я. - Знаю. Как у вас там?

- Дождь! Не сильный, но всё испортил. Сидели в клубе, да там сейчас мелочь одна. Вот, в номере спрятались. Анатолий Владимирович какое-то кино взял, сейчас посмотрим и ляжем спать, наверное.

- Утром дождя не будет, - говорю я.

- Хорошо бы. Не сидеть же в номере весь выходной. Илья, а кушать вам хватит? Целый день ведь.

- Я думаю, что хватит. Да ты не переживай, мам, Пашкины завтра приедут, не сутки же им там сидеть.

- Ну, в этом нельзя быть уверенным. Если что, ты знаешь, где деньги. Купи там чего-нибудь, приготовите с Павликом. Никитку кормите получше, а то сунете ему печенюшку - сойдёт, мол, а он и рад.

- Мама! Печенюшку?! Вот сейчас он бутер с фазаном уплетает. С грушей вперемешку.

- С грушей?! - ужасается мама. - Ладно, Илюшенька, до свидания. Поцелуй там Никитку за меня.

- Пока, мам. Только целоваться я с ним не буду! Я уж скорее с тигром каким-нибудь людоедским поцелуюсь.

Я, хихикая себе под нос, возвращаюсь к братьям.

- С кем это ты там целоваться не будешь? - подозрительно спрашивает меня Пашка.

- С Никитосом.

- Ещё чего! - тут же вскидывается Заноза. - Попробовал бы ты только это сделать, я бы тебе нос тогда откусил бы на фиг!

- Вот так, - печально говорю я, обращаясь исключительно к Пашке, - кормишь его тут, поишь...

Никита вспоминает про спальник, про вино, про то, что ему ещё не налили, ещё про что-то.

- Не, Илюшечка, ты ж не понял! Я это, запросто даже! Да ты же сам этого не захочешь, так ведь? Ну, и вот! Илюшечка, а вино сладенькое? А пузырьки там есть?

Пашка с сомнением смотрит на брата.

- Ох, Никитос! - с тоской в голосе говорит он. - Узнает батя, чем мы тут с тобой занимались, - и кранты мне! Ты-то отвертишься, ясен перец! А мне хана будет.

- Пашка, ты в кого бздун такой? Отскочим! Илюха, лей. Это чего это? Это всё, что ли? Лей ещё, я сказал! Заткнись ты, Пашка, уже! Во-от, хорош пока, а там видно будет.

Я уже начинаю жалеть о своей затее, но нет пути назад.

- Так, братцы сероглазые, хочу я тост услышать! Скажи, Паш. И знаешь что? Хокку! Пашка! Я тут хозяин! Скажи.

Пашка, смирившись, смотрит в пространство над моей головой, шевелит губами, кивает своими вихрами и, откашлявшись, говорит:

- Мы с братом сидим у Ильи, он ведь третий наш брат. Так-то вот.

- Точно! - тут же вопит Никитос. - Вмазать надо!

Рехнуться можно с этим пацаном! Пашка между тем ждёт, что я скажу. А ведь неплохо, корявенько чуть, но ведь какое чувство!

- Спасибо, Паш, - отзываюсь я. - Я даже не знаю, что сказать. Что ж, выпьем!

Пашка сдержанно кивает головой, он ощущает моё ответное чувство, он всё сказал, и это не слова даже, это... Мы с Пашкой, глядя друг другу в глаза, выпиваем наш коньяк. Заноза всё же с некоторой опаской пробует вино. Ага, понравилось. Эк как он присосался!

- Никитос, блин! А ну, поставь бокал! Хватит пока. Пашка, как коньяк? Это Otard, говорят, что один из лучших. XO Excellence.

- Ил, а тётя Наташа не хватится? Если лучший, так дорогой значит.

- Спохватился! Расслабься, всё пучком будет. Никита, да отцепись ты от спальника этого, никуда он от тебя не денется.

- Ил, а можно я его домой возьму на время? Я бы в нём поспал бы пока.

- Пока что, болячка?

- Пока не надоест ему, Паш. Да пусть берёт, не отстанет ведь. Только ты с родителями сам объясняйся, Никитос.

- А чего там с ними объясняться? - удивляется Заноза. - Делов-то! Слушайте, а научите меня этим вашим хокку! Вот бы я бы! В школе бы! Все лягут!

- Могу себе представить, - бормочет себе под нос Пашка.

- Да уж. Ну, это без меня. Если Пашка захочет - пусть. Вся ответственность на нём... Никита, как так можно: всё в кучу? Ветчина, конфеты, сыр, виноград...

- Жалко? Вот жалко тебе? Ну, тогда и молчи. В рот смотрят, блин! Ходи после этого к ним в гости.

- Звали тебя, да? У-у, Занозинский, какой же ты всё-таки...

- А ну, молчать оба! Дождётесь, я сам, блин, на балкон уйду, ко всем чертям собачьим! И спальник с собой заберу! Грызитесь себе тут.

Братья тут же надуваются: на меня, друг на друга, на весь мир. Боги, Боги! Помирятся - они же братья, и они любят друг друга. Что ж, так и должно быть, ведь только так - правильно.

Я задумчиво смотрю на свечу и начинаю негромко говорить:

- Они все знали, что им предстоит умереть в этот день. Знали. Но ведь самурай и рождается для того, чтобы умереть однажды. Знали, но их достоинство было выше этого знания. Вчера утром их было тридцать...

сегодня к рассвету нас собралось уже до семи сотен. Для другого времени и другого случая мы были бы грозной силой, но сейчас против нас стоят пятьсот тысяч. Полмиллиона. И не против даже - спереди и сзади. Зачем? Кто бы из нас подумал уходить? Но ведь это Тадаёси, брат Такаудзи. "Честь семьи Асикага всем известна", - криво усмехаюсь я. Чего ждать от людей, которые идут дорогой Ёритомо? Власть превыше меча! Что ж, быть тому. Сегодня их желания близки к воплощению. Вот только воплотит их Кото-но Мама, а я знаком с нравом этого Бога. Это не Светлый из Творцов моего Гирлеона. Куда как нет! Но то уже не моя печаль, потому что сегодня, переступив через свою смерть, я уйду в свой Мир. Это моя карма.

Но память о Кусуноки переживёт самоё время, и мы с братом Масасигэ готовы к этому бессмертию, и мы не думаем о нём, потому что нечего тут думать, это решено в очередном Круге Перерождения.

Я поворачиваюсь в седле к господину Дзингудзино Масамаро, я смутно с ним знаком: он из стражи Среднего Дворца.

- Посмеёмся, сударь мой?! Глупец Тадаёси мнит себя сразу и Тайра и Минамото, нет и не было, по его мнению, командира лучше под небом!

- Наш Тадаёси всегда был скуден своим умишком. Да, это у них семейное, господин татэхаки.

- Оставьте церемонии, прошу вас, господин мой Дзингудзино! Мы не при дворе, да и то сказать, "носитель меча" - это всё в прошлом. Охранник без своего принца! Куда уж... Обращайтесь проще, по имени, хорошо?

- Высокая честь! И высокая честь видеть ваш тати справа от себя. Я сложу об этом танку, с вашего позволения. Перед тем как сложить предсмертный дзисэй, - и воин кланяется мне до гривы своего коня.

Я в ответном поклоне прячу печальную улыбку. Какая всё же это, в самом деле, честь - умирать рядом с такими людьми! Добраться бы только до этого Барсука, свалить его с лошади, приколоть его голову под хвост моего коня! Кожа у меня на скулах натягивается, губы немеют...

Подъезжает Масасигэ и весело обращается ко мне:

- Масасуэ, брат мой! Может быть, ты скажешь мне, чего боятся эти нобуси?

- Они нобуси, ты прав, а то где же мог набрать Тадаёси столько самураев? Да ещё для такого дела! Но их много. А боятся они того, что мы уйдём. Я согласен с вами, господа, это смешно. А ещё Барсук мечтает увидеть нас с тобой болтающимися в петлях на Рокудзё Кавара! Вот они и судят нас по своим жалким поступкам.

- Непостижимо! Амида Буда, как могут эти Асикага судить нашу честь! Неужто Девять Сфер перемешались? Сфера Бодхисатв и Сфера Ада. Но оставим это до времени, - и брат, поднявшись в стременах, возвышает голос. - Я, Кусуноки Тамон Масасигэ, я решаю так! Ударим вначале по тем, кто впереди нас! Так! Перебьём тех, кто не сбежит! Так! Потом смоем их кровь с наших мечей кровью тех, кто позади! Так!

- Так! - кричат эти люди, стоящие под знамёнами с Хризантемой и Водой.

- Так! И я буду первым! Так! Я буду сакигакэ! Так!

Секунду мы все молчим. Древний, уже полузабытый обычай. Восторг наполняет меня, и я чувствую, что тот же восторг наполняет и наших людей.

- Хай-о! Так!

- Хай-о! - хрипло кричу я со всеми.

- Хороша река Минато, и почему я здесь не бывал раньше? - спокойно говорит мне Масасигэ. - Предлагаю ставку, брат.

- Принимаю, брат. Лошадь?

- Две, Масасуэ! Голова Барсука не стоит этого, но это всем понравится.

- Голова Барсука не стоит даже навоза этих благородных животных!

- Ха! Если эти дурачки не поймут твоей шутки, то мы все вобьём её в их утробу своими мечами! Так, господа?! - обращается Масасигэ к ближним к нам людям.

- Так! Хай-о! - к нашему восторгу добавляется радость предстоящей битвы и крови.

- Прошу вас, господа, - обращаюсь я к своим, - проверьте доспехи и упряжь. Я не хочу вас оскорбить, друзья, но ведь всякое бывает.

- Масасуэ! Я буду впереди, так я сказал. Веди людей справа. Хай-о!

- Хай-о! И мы не прощаемся, брат.

- Нет. Да мы и не расстанемся, брат. Слова сказаны, к делу!

Масасигэ коротко мне кивает, а я коротко киваю ему. Для полной церемонии будет ещё время (или не будет) - карма. Мой великий брат не спеша, дёргая удила и горяча коня, отъезжает к центру нашего строя.

- Не у всех из наших есть флажки-сасимоно, будьте внимательны! - кричу я всем. - Хризантема и Вода!

- Хай-о! Хризантема и Вода!

- Я узнаю барсуков Тадаёси и без сасимоно, Масасуэ! По запаху! - это орёт великан Якусидзи Дзюро Дзиро, грубиян и задира, мы с ним дружим.

Ах, какие люди вокруг! Вскинув вверх руку, я призываю их к тишине. Смех постепенно стихает, мы следим за нашим центром, за веером саихаи, которым будет дан сигнал к атаке. Вот! Отмашка влево, отмашка вправо и снова влево!

- Хай-о! Так! - кричу я, и мой крик сливается с криком остальных, и это даже не крик уже - это гром, пришедший к нам с неба, хотя на нём нет ни облачка! Вперёд! Быстрее и быстрее, от лошадиного топота дрожат берега Минато, и её вода вскипает! Ещё быстрее! Я бросаю повод, вцепляюсь левой рукой в луку седла, правой достаю тати, отмахиваюсь им вправо. Проснись, меч Ка-Хо!

Вот они! Я выбираю себе врага: коренастого самурая в красно-чёрно-белых доспехах харамаки. И он выбирает меня. Видал ты такой удар, господин мой? Видал. А так? Ас-с-с. Достойный был противник - это хорошо. Хорошее начало. Жаль, что у меня нет времени для того, чтобы отрезать его голову. А что остальные барсуки? Побежали! Амида Буда, они драпают! Не все, правда. А может, у нас ещё есть шанс?

Этот будет вторым! Ах, как плохо: отрок совсем. Я целюсь остриём клинка ему в горло, точно над латным ожерельем. В руках у него копьё-яри. Глупец! В такой толчее... Ложный выпад - и тут же удар "поклон монаха": сверху вниз, справа налево. Вот как бывает! Голова парнишки вместе с его правым плечом и рукой, отпустившей копьё, валятся моему коню под копыта. Кровь...

Я рублю, рублю, кричу, кричу... Третий, пятый, девятый... Да где же сам Барсук?! Моя накидка-дзимбаори изрезана, изрублена в бахрому, левый о-содэ пробит стрелой, но она проникла в меня неглубоко, и я тут же вырываю её из раны. Кольчуга-кусари хорошо держит удар, этот вот пришёлся мне снизу в правый бок. Перехватив тати, я наношу длинный колющий удар вниз. Это кто-то из барсуков решился броситься на меня пешим. Они что тут, все дураки? Боги! Ещё один. Хай-о! Ба, кишки чёрные. Что они ели вчера? Ладно, пришло время осмотреться.

Я поднимаюсь на стременах. Ах, ты ж! Увлёкся я. Они хотят нас рассечь, отрезать меня от Масасигэ. К нему! Я вижу рядом Дззюро Дзиро. А вот это хорошо, это очень хорошо. И как он только управляется со своим чудовищным нагатана? Не могу постичь. Рукоять из железа в семь локтей, и лезвие в семь ладоней!

- Дзюро Дзиро, медведь! Надо пробиться к Масасигэ! - кричу я ему.

Он скалится мне в улыбке. Надо же! Даже на зубах кровь. Чужая, похоже, потому что медведь полон сил.

- Веди, Масасуэ! Все за Седым! - кричит он своим людям.

Что ж, ему можно так звать меня, ведь мы же дружим. И мы прорубаемся сквозь этих нобуси, чуть разбавленных самураями, словно сквозь тростник. Но как же их всё-таки много!

- Масасуэ, брат! - хрипит Масасигэ, нагрудные пластины его дангаэ-до смяты, всё вкривь и вкось, это копьём, понимаю я. - Масасуэ, они уходят к Уэно! Мы понравились богам, господа. Если Такаудзи не поспеет к Барсуку, у нас будет шанс.

- Поспеет, эта Лисица поспеет, - цежу я сквозь зубы.

- Карма, - морщится мой брат, поправляя панцирь.

- Господа, а я и не собирался жить тысячу лет, как журавль! - гремит своим басом Дзюро Дзиро.

- Конечно! Ты ведь медведь! - но этой моей шутке смеёмся только мы с Дзюро Дзиро, остальные вежливо улыбаются, поглядывая на его нагината с некоторой опаской.

- Господин Масасигэ! Посмотрите туда! - кричит кто-то из воинов.

Мы все оборачиваемся вправо. Так, что там? Вот! Это! Да! Главный из барсуков собственной персоной! Он что, хочет напасть на нас? Если так, то я съем свой веер! А-а-а! Понятно. Удирает, конечно же. Только ему приходится делать крюк, потому что река и крутая горка мешают ему уйти на юг напрямую. Между нами - сколько? - тысячи три-четыре барсуков. И что это для нас? Все наши переглядываются, улыбаются. А зачем тут слова?

Мы все сначала неспешным галопом, а потом всё быстрее устремляемся на Тадаёси. Засуетился, жирный! Командует там чего-то. Справа его люди! Как нехорошо! Ладно, Барсук, не мой ты сегодня. Я бросаю коня вправо, за мной движутся мои люди, человек девяносто-сто. Они опережают меня, а вот я оказываюсь почти позади всех. Что же это? Лошадь! Охромела, да как некстати! Я придерживаю коня, оглядываюсь влево, и мне открывается картина, которую мне не забыть даже у себя на Гирлеоне!

Я с лёгкостью различаю Тадаёси. И его лошадь тоже хромает! Не хромает даже, спотыкается! Кто это прорвался к нему? Ошибки быть не может - это великан Дзюро Дзиро! Отважный медведь соскакивает с коня, его нагината мелькает с невозможной скоростью. Пеший. Да, промахнулся. Окружают. Наш великан сбивает их с лошадей, как фонарики, но их слишком много! А Тадаёси? "Вот это выживаемость! - невольно восхищаюсь я, - Тадаёси перебирается на лошадь Дзюро Дзиро! Всё, ушёл, жирный".

Я, скрипнув зубами, тороплюсь к своим. Как они дерутся! Но с кем? Ведь это же люди Такаудзи! Поспел, Лисица! Что, замешкались? Узнали одного из братьев Кусуноки? Да, это я спешу к вам. Но я уже не только Масасуэ! Я чувствую, что Гирс Орлед заполняет меня. Как божественно и как это редко бывает на Земле...

Они падают, падают без рук, без голов, с разрубленными внутренностями и появляются вновь. Я не веду счёт убитым, мне, Гирсу, это ни к чему. Бой... Для этого я был рождён на Гирлеоне. Бой... Лошадь падает. Кувырком через голову, правая нога плохо слушается, глубокий порез, кровь из бедра... Меня подхватывают на седло, мы скачем на север. Долго? Не знаю. Я, Гирс, не ориентируюсь в земном времени. И снова я уже большей частью Масасуэ, и это мне тоже по душе. "Прошло часа три, - соображаю я, - со всеми остановками, разговорами, скачкой. Пить хочу. Но кто же везёт меня? Это же Вада Масатака!"

- Масатака, - кричу я ему через его плечо, - видите дом? Туда!

С нами скачут ещё семеро. Девять всего - здесь это хорошее число.

- Здесь ваш брат, господин! Это их лошади, это наши сасимоно: Хризантема и Вода.

- Да, господа мои, я их тоже вижу.

Мы подъезжаем, спешиваемся, отпускаем лошадей, не привязывая их. Зачем?

- Хай-о! - кричу я, предупреждая наших в доме, что это свои. - Брат! Ты здесь?

- Здесь, Масаудзи, - брат, стоя в дверях, приветствует меня моим старым именем, он редко так обращается ко мне.

- Пора? - спрашиваю я.

- Пора, - соглашается Масасигэ.

- Сделаем это в доме, - говорю я, и мой брат, соглашаясь, проходит внутрь, а мы следуем за ним.

Внутри в полусумраке я оглядываюсь. Не густо - от семи, без малого, сотен. Мы все раскланиваемся, я и мой великий брат проходим в центр помещения, садимся лицом к лицу. Самураи рассаживаются вокруг нас с братом. Я замечаю, наконец, что у меня из дайсё остался только тати, и это потому, что он был у меня в руках. И вакидзаси, и танто срезаны вместе с поясом чьим-то ударом. Не важно. Масасигэ без доспехов, он весь в крови, и она продолжает идти из его многочисленных ран. Не важно. Надо бы и мне тоже снять доспехи. Не важно.

- Я не буду слагать предсмертный дзисэй, - глядя мне в глаза, хрипит мой брат. - Я хочу с тобой, Масаудзи, сыграть в последнее желание.

- Да будет так! Хай-о!

- Говорят, что от этого многое зависит. Не знаю, я в этом никогда не был силён.

- От этого многое зависит, уверяю тебя, брат.

- Отлично! Скажи мне, брат мой, где, в какой из Девяти Сфер ты хочешь возродиться?

- Моё желание таково: где бы я ни родился вновь - сохранить память о тебе. И это желание воплотится!

- Хай-о, - соглашается Масасигэ. - Моё желание то же! Пусть мы возродимся в том или ином обличии, и да воплотятся наши мечты. Господа, помолимся!

Мы хором поём молитву Амиде Буде. Вот, закончена наша молитва. Мы все прощаемся друг с другом в едином поклоне.

- Вместе, - шепчет мне мой великий брат Масасигэ. - Вместе, брат!

Я согласно склоняю голову, опускаю ниже латное ожерелье, берусь за клинок Масасигэ, подвожу его остриё себе к горлу. Мой брат направляет мой клинок себе в сердце. Что ж, туда, так туда. Я, не отрывая взгляда от глаз моего брата, жду сигнала.

- Так! - кричит он.

Сильный толчок руками, короткая боль, сиреневые круги, переход..."

приложив ладонь к горлу, склонившись, смотрю в пол. Пашка с Никитой молчат, прижавшись друг к дружке. Братья!

- Это так... Как это красиво! - шепчет Пашка. - Да. И плакать хочется.

- А мне нет! - глаза у Никиты горят. - Нет уж! Уж пусть те плачут! Ну, барсуки эти, которые вонючие... Мало им эти братья дали! Эх! От меня бы вот тот жирный не ушёл бы.

- Пусть его, Никитка, - улыбнувшись, говорю я. - Он нехорошо кончил. Его же собственный брат, Такаудзи (это который Лисица), вот он его потом и убил.

- Туда ему и дорога! - совсем по-Пашкиному скривив губы, цедит Заноза.

- Никита, - откашлявшись, говорит Пашка, - знаешь что? Можешь теперь мои самолёты брать. Даже играть с ними можешь. Осторожно только.

- Да?! Ладно. Ты не думай, я, Павлик, осторожненько! И знаешь что? Я ж почему внизу спать напросился? Я это... ну, я хотел тебе на кровати нашей стойку подпилить, ну, так чтобы это... Не буду! Ладно?

- Всё, братцы сероглазые! Сейчас тут точно кто-то расплачется - от умиления, блин. Давай-ка, Паш, ещё по чуть-чуть, что ли. Нет, Никитос, даже и не мечтай! И нечего тут с бокалом ко мне соваться! Да не ори ты! Фиг с тобой. Пашка, налей и ему капельку. Ага, щас! Коньяка тебе! Вина.

- Держи, Ил. За что выпьем?

- За память, Паша. Давай за память.

Я, развалившись на пушистом ковре, грызу яблоко, смотрю в потолок и с улыбкой слушаю сероглазых. После приступа братских чувств они, опомнившись, живо обсуждают проблему, почему это Никитосу нельзя в спальном мешке спать на кровати, а можно только на полу.

- Я вовсе не маленький, понял ты, а на полу негигиенично вовсе, понял ты?

Хорошо-то как!

Пашка, махнув на Занозу рукой, встаёт с ковра и идёт к музыкальному центру. Опять, наверное, рэп свой врубит, поганец! Никитос, деловито сопя, перекладывает что-то на нашем столе, возится там чего-то, копошится со спальным мешком. Это, и в самом деле, полезная штуковина. Надо будет... А то с этими походными шатрами вечно одна морока. Не так заметно, опять же. Как там, в Орледе? Война скоро. Ничего, Гирс, ты хорошо отдохнул. И Пашка ещё...

- Пашка, ты перепил, что ли? Это же ты Тома Вэйтса моего воткнул, Swordfishtrombones. Чего это ты?

- Захотел и воткнул! Хочешь, выключу? Ну, а чё тогда, блин? То тебе рэп мой не нравится, а то - перепил.

- Ладно, не бухти, послушай лучше. Это вот я и называю: "настоящая музыка". А надрыв какой! А слова! Послушай только, вот это хорошо: "человек открыл под землёй Мир, и там стучат чёрные кости". А рэп твой...

Пашка открывает было рот, но тут в разговор встревает Никитос.

- А по-русски нельзя было чего-нибудь поставить? Ну, там чего-нибудь про "глухо щёлкнул затвор автомата" - такого чего-нибудь!

Я аж задыхаюсь от смеха, а Пашка - тот вообще катается по полу.

- Ты... ты откуда это выкопал, поганец мелкий? - смахиваю я слезинку с ресниц.

- Оттуда! - гордо заявляет Заноза. - Сам поганец!

- Балалайка его это родила, не иначе. Она у него, Илюха, теперь на военную тематику переключилась.

- Да, загадочное устройство, непостижимое для человеческого разумения.

Никитос тут же наливается спесью.

- Понял, Пашка? А ты - сломаю! Я те, блин, сломаю! Может, у меня она такая одна в целом мире? Наверное.

- Такая - точно одна! Паш, а нам спать не пора?

- Это какое ещё такое спать! Не-не-не! Илюшечка, Пашечка! Да и я не хочу, и вам не дам. Да погодите вы! Кидаются тут. С двух сторон тут, как эти самые, как барсуки какие-то. Посидим ещё, а? Илюшечка, расскажи нам ещё чего-нибудь.

- Нет, Никита, хватит на сегодня, ты и так вон спать не хочешь. Эх, надо было мне сказочку тебе рассказать или песенку колыбельную спеть...

- Колыбельную?! - теперь уже Никитос валится на ковёр от смеха.

- Правда, Ил, всё равно, пока этот обормот сам не заснёт, ну, или пока мы уж совсем без сил не свалимся, всё равно нам не уснуть.

- Ладно. Тогда, может быть, телик включим? Или дивидишку какую-нибудь воткнём?

- Не, так посидим. Илья, груша последняя. Не хочешь? Ты, Никитос? Ха, да я бы и не дал!

Странно, но Заноза пропускает эту Пашкину реплику мимо ушей, а сам что-то уж больно деловито начинает переставлять и передвигать с места на место тарелки, бокалы, конфеты и при этом бросает быстрые короткие взгляды то на меня, то на брата. Что-то тут...

- Пашка, не ешь! Погоди-ка! Никишечка, а ну-ка, откуси-ка от этой груши.

- Ил! Уйдёт, зараза! Лови его! Эх... У-у, гадёныш! В ванной закрылся. Щас я ему свет отрублю - мигом выскочит.

- Брось ты его, Паш. Сам выползет. Пошли посмотрим, что он там такое с грушей сделал.

Пашка хлопает по двери ладонью.

- Лучше не выходи, гадёныш, а то убью, к чёрту!

Из ванной раздаётся что-то невнятно-угрожающее:

- Зу-зу-зу! Зу-зу!

- А вот выйди только, тогда и посмотрим! - хлопает Пашка по двери ещё раз. - Айда, Илюха, хрен с ним.

В комнате мы с Пашкой осторожно, словно это бомба, рассматриваем грушу.

- Вот тут, смотри, Ил.

- Да. А с виду-то целая совсем. Надо же! - восхищаюсь я.

- Ни фига себе! Да он в неё пол шпроты затолкал. Как только ухитрился. И когда, главное?

- Да это не важно. Пока ты с центром вошкался, а я яблоко грыз, тогда, наверное, и...

- Нет, ну какой всё-таки! Надо заставить его это сожрать.

- А ему пофигу. Сожрёт и не поморщится. Он и так всё без разбора, вперемешку трескает. Дай-ка её мне. Хм. Интересно, а рыбой почти и не пахнет, груша всё перебила.

- Явился! Ты почему террорист такой растёшь?! Как хочешь, Илья, а я всё бате расскажу.

- И про коньяк? - невинным голосом спрашивает Заноза.

- Мама, - беспомощно разводит Пашка руками. - За что это такое на меня, а, Ил? У-у, болячка ты!

- Вот чё орать-то вот, а? Подумаешь, груша. Дай её сюда, Илюха. Груша как груша. Орут только и орут.

- Брось, Никита, её теперь выкинуть только.

- Да пусть подавится! Ему по барабану, у него же желудок, как у страуса: гвозди переваривает.

- Гвозди? - тут же задумывается Заноза.

Пашка от избытка чувств только трясёт башкой и идёт за сигаретами.

- В окно кури.

- Да я на балкон пойду. Ил, дай мне на плечи что-нибудь накинуть.

- А футболка твоя где?

- А я не знаю. Да ладно, тепло, так пойду.

- Я с тобой. Сидеть, Никитос! На вот, полистай пока.

Сунув Занозе июльский номер "Men’s Health", я иду следом за Пашкой на балкон.

- Как, блин, всё неудачно вышло! Слушай, Илья, придумай что-нибудь.

- Да что ж я придумаю? Будем ждать, пока он не отрубится.

- Сами вперёд отрубимся. Да... - сероглазый расстроен не на шутку.

- Ладно. Дай-ка затянуться. Да я разик только! Фу-у, как ты только их... Так, ладно, Паш. Полчасика ещё посидим, а потом я его угомоню.

- Как?

- Помнишь, позапрошлой зимой ты ангиной болел? Вот тебе и ну. Я тебя усыпил тогда, помнишь?

- Не помню, - Пашка пристально смотрит на меня.

- Ещё бы! У тебя ж сорок градусов было. Вот. Я тогда очень захотел, чтобы ты уснул...

- И что?

- И ты заснул.

- А потом?

- А потом проснулся, блин! Ты чего, Паш?

- Ох, Илья! Вот, кажется, всю жизнь я тебя знаю, и всё ты меня удивляешь! Усыпил. Ни фига себе! Что ещё расскажешь мне такого, чего я не знаю?

Я лишь загадочно усмехаюсь. Расскажу, сероглазый, я тебе такое расскажу!

- Илька, а ему ничего не будет? - волнуется за брата Пашка.

- Да ни шиша! Тебе же ничего не было, наоборот даже, поправляться начал потом.

- Илья, скажи... - Пашка смотрит мне в глаза. - Честно только. Часто ты со мной так?

- Честно? Ты меня спрашиваешь - честно? Глаз не отводи! Смотри внимательно, Паша, и слушай. Это был единственный случай, когда я навязал тебе свою волю. Возможно, такое повторится ещё, я не знаю, жизнь большая. Наверное, точно повторится, раз у нас с тобой это всё навсегда. Слушай меня, Сероглазый: никогда я не сделаю ничего, что было бы для тебя плохо, больно или просто неприятно. Не смогу. Я сильный человек, ты это знаешь, но сделать такое мне не по силам. Моя Любовь к тебе сильнее всего, сильнее меня, она ведь от Начала и навсегда, - я, сам того не замечая, перехожу на Извечную Речь.

Пашка зачарованно смотрит мне в глаза. Всё, Паша, всё сказано.

- Веришь мне? - спокойно говорю я по-русски.

- Верю! Прости, Новиков, я дурак, - выдыхает Пашка.

- Дурак я, что не рассказал тебе этого раньше. Ты что, вторую подряд? Пашка, если ты будешь так часто курить, я тогда Занозе один рецепт расскажу - по секрету. Берёшь, понимаешь, молоко. Вот, пипеткой, значит, набираешь его, ну, и на сигарету капаешь. Вот, а потом сигаретку суёшь обратно в пачку - потихонечку, незаметненько так...

- Я те, зараза, расскажу! И так житья от него нет! Я тогда тебе в комп вирус какой-нибудь засуну, червяка какого-нибудь!

- Ох, ты ж и поганец, а! Я о его здоровье пекусь, ночей, можно сказать, не сплю, а он мне вместо благодарности червя в машину запустит! Это ж ни в какие ворота! Это ж... Чего ржёшь, поганец?

- Прикол, Новиков, я тут у Николы такую прогу видел, прикинь...

Ну, вы чего тут, бросили меня, а сами... - ноет появившийся на балконе Никитос. - Ил, я там в журнале такого качалу видел, вау! Пашка, к гантелям чтобы не совался больше! Я решил начать качаться, понял? Илюха, ты тренером будешь.

- Ну, пришла нам хана, - грустно говорит Пашка. - Всё теперь в квартире переколошматит.

В комнате Никитос сразу же снимает с себя футболку и начинает кривляться перед зеркалом. Пашка, демонстративно хмыкнув, подмигивает мне и кивает на бутылку с коньяком. Я укоризненно качаю головой, но всё-таки наливаю нам с сероглазым ещё по чуть-чуть, а потом решительно убираю бутылку. Заноза, отследив мои действия, тут же суётся ко мне со своим бокалом.

- Это чё? - поражаюсь я. - Ты всё уже вылакал, что ли? Нет уж, Никитос, хватит. Хватит, я сказал! Да что хочешь, то и делай! Хоть башкой об пол бейся - нет, и всё! Колу вон давай пей, хоть задуйся ею.

- А винограда больше нет? - спрашивает меня смирившийся с отказом Никитос.

- Слышь, ты не наглей, болячка!

- Нет, ты ж его и сожрал. Ананасы есть консервированные. Если хочешь, Пашка откроет.

- Я консервированные не ем!

- Новости! - ворчит Пашка. - Да не суетись ты, Илюшка. Не хочет, и пёс с ним. Давай выпьем!

- За крепкий сон! - провозглашаю я тост.

- Хорошо сказал, дорогой! Ай, как хорошо, мамой клянусь, да?

- Это вы чего это? - подозрительно смотрит на нас Заноза.

- Да что ж такое! Ты чего такой? Слова, блин, не скажи. Тебе бы, болячка, в ФСБ работать.

- А что, Паш, это щас модно. Путин, то, сё...

- Да я ж разве против? Вовсе нет. Когда в меру. А то все сразу борцы, блин, такие стали кругом.

- Кузнецов, в стране надо порядок навести, а то бардак сплошной.

- Лучше жить в бардаке, чем в камере.

- Так ведь не о камере речь! Я хоть слово о камере сказал? Пашка, ты оглянись только вокруг! Куда всё катится?

- До сих пор не скатилось и дальше не укатится! И вообще, Илья...

- Да кончайте вы уже! - стонет Никитос. - Заткнулись, блин! Уши вянут. Как только не надоест! Как эти самые, блин... Барсуки! Бу-бу-бу. Мало, что ли, по телику?

Мы с Пашкой, остывая, смотрим друг на друга.

- Ладно, замяли, - говорит Пашка. - Правда, чего это мы? Уговаривались ведь: о политике больше ни-ни.

- Замяли, Паш, - соглашаюсь я. - Никитос, ты, кажется, в туалет собирался?

- Ты откуда знаешь?

- А чего тут знать-то? Крутишься, как на шиле.

Никита ускакивает в туалет.

- Пашка, как он вернётся, так ты иди. Мне с ним одному побыть надо будет. Минуты три, хорошо?

- А остаться мне нельзя? Ладно. Блин, поглядеть охота!

- Наглядишься ещё, - уверенно обещаю я сероглазому. - Тихо...

Появляется Никита, Пашка хлопает меня по плечу и выходит из комнаты.

- Никитка, ползи ко мне, - зову я Занозу.

Никита обрадованно пристраивается ко мне бод бочок. Я обнимаю его за плечи. Я не часто балую его лаской, потому что нельзя, не имею я на это права, но когда такое случается, Никитос очень доволен. Вот и сейчас вся его задиристость куда-то уплывает, растворяется. Вулкан затих, реактивный двигатель стоит на профилактике.

- Илюшечка, а у меня сто рублей есть, и я хочу фонарик купить - светодиодный такой, с насадками, как у тебя. Давай вместе пойдём покупать? Или он дороже стоит?

Я удивляюсь: обычно больше десятки у Никитоса никогда не бывает, деньги текут у него меж пальцев, как вода.

- Да я тебе свой дам, ты лучше этот стольник не трать пока.

- Правда? Круто. Ил, а на велике своём дашь прокатиться? А то Пашка гад совсем. По тыкве, говорит, дам, если к моему велику сунешься.

- А на шее у меня прокатиться не хочешь? У тебя же своих три штуки: твой собственный и наши с Пашей старые.

- У вас круче.

Никитос рассеянно перебирает мои пальцы, гладит мою ладонь.

- Круче... А после того, как ты покатаешься, то всё, можно их на свалку отвозить. Погоди, Никитка, мне ладошку щекотно... Посмотри-ка на меня.

Я, глядя в глаза парнишке, начинаю тихо говорить на Извечной Речи:

- Ты самый занятный паренёк в этом Мире. Я тебя люблю, как брата, ведь ты и есть мой брат. Я всегда тебе помогу, всегда буду рядом с тобой, если тебе это будет нужно. Ты запомнишь эти слова, ты всегда их будешь помнить, и тебе будет от этого хорошо и весело. И ещё ты больше не будешь бояться темноты, это тебе больше не будет страшно. Сейчас ты заснёшь, заснёшь. Какие сны тебе приснятся, я не ведаю, но я попрошу одно существо, имеющее власть над снами, чтобы тебе приснился самый лучший из Миров. Сиреневые зарницы. Ясный, на сотни тысяч перелётов стрелы ясный и прозрачный воздух. Горы, луга в долинах и океан. Паруса. Драконы, драконы высоко в небе...

Никитка, уткнувшись носом мне в сгиб руки, сопит во сне. Да, я не солгал тебе ни одним словом, мой младший брат. Да...

- Паш, - негромко зову я.

Пашка появляется тихо-тихо, на цыпочках. Он смотрит на Никиту во все глаза.

- Это круто, Ил, я тоже так хочу. Я б тогда...

- Пустое, Паш. Может, и научишься. Где мы его положим?

- Не знаю, Ил. В спальник его не засунешь, проснётся. Может, у мамы твоей?

- Нет. Надо, чтобы он рядом со мной спал, так лучше всего будет.

- Ну, не знаю. Ну, с нами тогда, что ли. Ну, а где ещё? Да ведь пинается он во сне, зараза.

- Сегодня он пинаться не будет. Ладно, раздвигай диван, простыни свежие возьми. Да тише ты! Барсук.

- Сам ты... - шипит Пашка. - Понаставил тут. Простыней хватит, Илюха, одеяло не надо, втроём и так жарко будет.

- Не надо, так не надо. Ну, всё, что ли? Давай-ка я его к стенке положу. Так. Шорты сними с него.

- Щас. Смотри, Ил, он улыбается, чего-то хорошее, наверное, ему снится, - Пашка с нежностью смотрит на брата.

- Надеюсь. Да не укрывай ты его так плотно, всё равно простыню с себя скинет. Паш, давай-ка тут уберём всё и к маме в комнату пойдём.

- Пойдём, только я сначала покурю.

Мы стоим на балконе, над нами ночь, под нами неугомонный мастеровой город. Мы с сероглазым любим друг друга, и это навсегда. Сейчас мы пойдём в комнату и поднимемся на самую вершину нашей любви. Что ещё может сравниться с эти чувством и с этим знанием?

- Да, Илюха, - вздыхает Пашка, - всё-таки ты самый лучший! Как ты Занозу! Дрыхнет...

- Дрыхнет, - улыбаюсь я. - Да, кстати, могу тебя обрадовать, Кузнецов: ночник ваш можешь спокойно на запчасти разобрать, потому что Никитка темноты больше бояться не будет.

Пашка удивлённо смотрит на меня и тихонько присвистывает.

- Точно, что ли? Ну да, ну да. Воще, Новиков! Это, я тебе скажу, это воще! Ладненько. Слышь, Илюха, а как ты это так, а?

Я пожимаю плечами.

- Не могу я тебе это объяснить. Да погоди ты! Не могу - не значит не хочу. Слова, слова... Понимаешь, вся проблема в словах. Ты не грузись, Пашка, я хоть и не могу тебе этого объяснить, но ты мне поверь, что ты этому тоже научишься. Я же тебя люблю? Так. Вот через мою любовь ты и научишься.

- Это здорово! Пошли, я побыстрей хочу начать учиться, - и Пашкин окурок фейерверком рассыпается в ночном небе над никогда не засыпающим мастеровым городом... <