Моя футанари. эпилог

Месяц спустя.

— Мам. — Лерка вышла из туалета с напугано-бледным лицом.

— Что, моя сладкая?

Она протянула мне руку с какой-то вещицей. Я, качнув своим вновь переполненным пузом после трёх Леркиных изливаний по разу в каждую мою дырочку, взяла ее, и мои удивлённые глаза полезли на лоб. На тесте для беременности красовались чёткие две красные полоски!

— Я беременна.

Она уткнулась лицом в мою грудь, обняв мой булькающий живот, и заплакала. Этот шок меня тоже на какое-то время выбил из колеи, но раскинув мозгами, я начала её успокаивать.

— Ну что ты плачешь, зайка? Радоваться нужно, а ты плачешь. Это же счастье. Скоро ты станешь мамой, а я бабушкой. Будем, как в сказке, жить — поживать и добра наживать.

Что я несу? Какой ребёнок? От себя самой? Аборт, только аборт и никаких гвоздей! Так, стоп. Нужно как-то сначала её успокоить, а потом озвучивать свои мысли по этому поводу и думать, что делать дальше. Она приподняла своё заплаканное личико и, улыбаясь сквозь слёзы, спросила:

— Ты… ты правда… правда не сердишься?

— Знаешь, по правде говоря, тебя надо бы отшлёпать ремешком по голой заднице, чтобы больше не пихала свой член куда не следует, но она у тебя такая вкусная, — я развернула её, пока говорила и… — Дай укушу? — нежно прикусила её упругую булочку.

— Ай! — взвизгнула Лерка, не ожидая от меня такой реакции на её беспокойство о беременности.

Мы посмеялись над этим, а потом Лерка ни с того, ни с сего, спросила:

— А ты не хочешь провериться? У меня ещё один тест есть, специально для тебя купила.

Мой смех резко прекратился. Хм, а ведь и правда. Я целый месяц позволяла накачивать свой живот огромным количеством её семени и даже не задумалась о предохранении. Думаю пронесёт, потом поставлю спираль. А уж если залетела, что скорее всего, то сделаю аборт.

— Давай, проверюсь на всякий случай, не пропадать же добру.

Выхожу вразвалочку вперёд пузом из туалета с тестом в руке.

— Поздравляю, доча, — с грустью сказала я.— Ты обрюхатила свою родную мать.

Она радостно взвизгнула, подпрыгнула чуть ли не до потолка, подбежала, принялась обнимать, целовать, щебетать о своей безграничной любви ко мне…

— Завтра пойду и сделаю аборт, пока не поздно.

Дочь встала как вкопанная. Её настроение сразу изменилось с радостного на печальное. Лицо тут же стало серьёзным. Она убрала от меня свои руки, отвернулась и заплакала.

— Ты чего? — настороженно спрашиваю у неё, трогая за плечо.

Она дёрнулась, сбрасывая с себя мою руку и шмыгнув в свою комнату, щёлкнула шпингалетом.

Вот это номер. Я тут переживаю за свою беременность, что случайно залетела, да ещё от кого? От неё, от собственной дочери! Это же уму непостижимо

Нет, я понимаю, что вступать в половую связь со своим собственным ребёнком, пусть даже футанари, нельзя, но раз уж так случилось, а потом и повелось, не сто́ит биться головой об стену, но рожать! Нет уж, я на это не подписывалась. Даже если я сейчас в том возрасте, когда это не просто можно, а даже нужно, не говорит о том, что давай мать, я тебя оплодотворю и нянькайся. Вырастишь одного, я тебе второго заделаю. Так что ли? Нет, вот сама залетела от себя само́й, я ее, значит, успокаиваю, а когда родная мать обнаружила, что беременна от неё же, от беременной дочери, то одно упоминание об аборте вызвало непонятную реакцию. Что за обиды? Я теперь что, должна страдать в одиночестве? Мало ей одного ребёнка от себя, ещё и от меня надо? Ну рожу, и что потом? Вырастит и тоже будет меня пользовать как игрушку для секса? Или её? Или её ребёнка? Уф, что-то мне не по себе. Да лишь бы здорового родила, а то получится какой-нибудь недоразвитый и куда его? Обратно уже́ не засунешь.

Лежу накаченная, пузом кверху, мысли путаются, в голову ничего рассудительного не лезет. Вот на что она обиделась? Я ведь ничего такого не сказала обидного. Расплакалась ещё. Ну зачем ей ребёнок, да ещё от меня? Своего мало что ли?

Живот колыхнулся и булькнул, разливая приятную истому. Сдувается уже́. Через часик совсем спадёт, нужно бы пополнить запасы. Вспомнила, что Лерка закрылась в своей комнате. Ну, вот чего ей не хватает. Чтобы я родила с ней за компанию?

А хочу ли я малыша? В общем-то, да, хочу. Они такие миленькие, розовенькие. А как молочком пахнут, мм. Помню, как нюхала Лерочку, когда домой из роддома принесла. Я её чуть ли языком не вылизывала, как кошка. Бывало, прислонишь к груди, сунешь сисю в ротик, а она и рада стараться. Причмокивает, а у меня сердце замирает от умиления и удовольствия. Смотрю на неё, любуюсь, глазки как зелёные пуговки, губки вокруг соска розовенькие. Язычок, как насосик выкачивает вкусное молочко, и каждый глоточек такое удовольствие доставляет, аж дух захватывает.

Вспомнила первое слово, первые шаги, первые слёзы детской влюблённости сначала в мальчика, потом в девочку. Как я её тогда утешала, уговаривала, рассказывала о настоящей любви.

Так захотелось вернуться в то время, повторить всё до мельчайших подробностей, начиная с того момента, как случайно залетела от Сашеньки. Выносить её ребёночка, таская тяжёлое пузо, родить, держа её за руку, кормить грудью, подмывать мягкую розовою попку.

Настоящая любовь! Да, это такое радостное чувство, что можно гору свернуть за любимого человека. Не то, что нынешняя молодёжь, переспали и разбежались. Вот мою Сашеньку взять, как же она меня любила! Всё ради меня делала, как Лерка сейчас... Так, стоп! Лерка же делает всё тоже самое, что когда-то делала моя любимая. Пусть неумело, опыта ещё маловато, но делает. И обнимет, и приласкает, и подушечку поправит, и одеялком укроет, а от животика моего просто не оторвать

А целует как? Голова кру́гом идёт. Вот я дура! И не заметила, как дочь влюбилась в меня. Слушала, слушала её слова, да прослушала. Она же ясно, без всяких подтекстов признавалась в любви и верности. А я? А я прямо в лоб, без зазрения совести, сказала, что убью её ребёнка в себе.

Ну, маманя, натворила ты дел. Отвергла любовь собственной любимой доченьки. Решила всё сама. Ну да, привыкла после смерти Сашеньки всем в доме заправлять, вот и не посчитала мнения уже́ повзрослевшей дочери, попрала её чувства к себе, поставила себя выше её, сделала бесправной и недостойной, чтобы с ней советовались.

И что теперь делать? Ну, однозначно просить прощения. Да, попрошу, вот сейчас встану и пойду порошу. Стоп. А что делать с ребёнком? Рожать? Если сделаю аборт, она меня точно не простит. Нужно основательно всё взвесить, прежде чем принимать окончательное решение.

Вот рожают же футки от своих детей и родителей и ничего. Нормальное явление, красивые детки родятся. Я не помню случая, чтобы у футанари ребёнок каким-нибудь уродцем родился. Всегда рослые, здоровенные девки с членами почти до колен и такой похотью, что позавидовать можно.

А что, если и правда от Лерки родить? Где я ещё найду такого любящего осиминатора, который готов на руках меня носить? Вот только похудею, и точно дочь меня поднять сможет. Хотя нет, она беременна, ей нельзя такие тяжести поднимать. Значит, и худеть не обязательно. Точно, она же беременна, ей нельзя волноваться, а я, дура набитая, ей такие слова наговорила.

Тихий стук в дверь. Стою и прислушиваюсь, что там Лерочка делает в своей комнате. Тишина.

— Лера, открой, нам надо поговорить.

Молчит. Ни звука. Лежит, наверно, на своей кровати и ревёт.

— Лер, ты прости меня, дуру старую, я ведь не со зла такое ляпнула. Просто эта новость для меня была так неожиданна. Я не думала, что ты меня, свою мать, обрюхатишь.

И снова тишина. Меня это уже́ начинает беспокоить. Лишь бы не сделала ничего с собой, а то всякое бывает. Вскроет себе вены от безответной любви. Молодёжь, она такая, чуть что, так сразу «не вижу смысла в жизни», «я так больше не могу», «я жить без тебя не могу».

— Лер, с тобой всё в порядке? Если сейчас не откроешь, я выломаю дверь. Я хочу убедиться, что ты жива и здорова.

Сказать, что я волнуюсь сейчас за неё — это ничего не сказать.

— Лерааа! — я затарабанила в дверь так, что штукатурка посыпалась.

Вдруг шпингалет щёлкнул, дверь открылась и сонная дочь, зевая, спросила:

— Ну, чего тарабанишь? Сейчас весь дом на уши поставишь. Чего тебе?

Я просто открыла рот от изумления, что она так спокойна. А я тут накрутила себя… вены порежет… Но беспокойство всё же осталось и просить прощения всё равно надо.

— Лер, ты прости меня, что ляпнула про аборт, не подумав, — она удивлённо вскинула брови и посмотрела чистым, взволновано-ожидающим взглядом. — Я должна была тебя хотя бы спросить, ведь ты же отец моего ребёнка, а я, не подумав, вот так сама решила и всё.

— И что ты хочешь от меня услышать?

Я замолчала, не зная, что ответить, но, собравшись с мыслями, спросила:

— Ты хочешь, чтобы я оставила его?

Опять пауза, и опять долгая.

— Да, мам, хочу. Я хочу, чтобы ты родила. От меня. Я хочу быть его отцом и твоим мужем, хочу, чтобы именно ты была его матерью, и никто другой.

— Доченька, но почему? Почему именно я? Что во мне такого, чего нет в других? Ведь я скоро стану старая, немощная, некрасивая, а ты ещё долго будешь молодой. Может быть, ты ещё найдёшь свою любовь? Ведь твоя жизнь только начинается.

— Нет, мама. Не найду. Я даже искать не буду. Потому что уже́ нашла. Это ты. Только ты сможешь стать матерью моих детей, воспитать их так, как воспитала меня, дать им такую же любовь, какую дала мне. Никто не сможет любить их так, как ты. Вот чего нет в других, так это такой же нежной и чистой любви, как у тебя. Ни к кому я не буду относиться так, как к тебе, я просто не смогу полюбить или просто принять другую женщину. Я не смогу дарить ей такую же нежность и заботу, как тебе. Отдавать всю себя без остатка, не жалея сил. Такое получается только с тобой, и я рада, что ты у меня такая, какая есть. Добрая, ласковая, отзывчивая, понимающая, любящая.

Она подошла и просто обняла меня. Я почувствовала жар, исходящий от её тела, нежные объятия, взволнованное биение сердца, страстный поцелуй. Увидела любящий искренний взгляд. И всё это моё, родное, от пяток и до кончиков ушей.

Скоро забьются ещё два таких же сердечка. Во мне и в ней. Внутри нас уже́ зародились новые жизни, наши с ней новые жизни. И никто другой не будет так трепетно и самозабвенно заботиться о них, как мы, моя любимая и безумно любящая доченька, и я — её любящая и любимая мама.

Я взяла её за руку, положила на тахту, села своей нюней на её крепкий и такой родной член и поскакала, унося нас обеих в заоблачную высь под названием счастье.

Через девять месяцев мы шли из роддома на автобусную остановку, и каждая из нас держала на руках посапывающий свёрток. Наши милашки Саша и Маша — самые красивые, самые здоровые и самые любимые девочки.

— Моя футанари, — прошептала я своей Сашеньке. — Самая любимая, самая красивая и самая счастливая.