Тайны дортуара

Мадемуазель Струкова любила субботы. Девушки-воспитанницы тоже любили субботы, потому что в эти дни топили баню. Мыться и подмываться можно было в любой день, но холодной водой, но в субботу истопник и сторож носил воду и топил банную печь. Правда, перед этим нужно было постричься и побриться. В предбанник привозили специальное деревянное кресло, приходил доктор в кожаном фартуке и тщедушный парикмахер. Мадемуазель Струкова, классная дама, металась между обнаженными воспитанницами и смотрела воспаленным взором, у кого отрасли волосы. И не только на голове. Под предлогом защиты от насекомых воспитанниц усаживали на кресло, две пепиньерки держали девушек за ноги, парикмахер стриг и брил, а доктор осматривал на предмет потери девственности. Некоторые воспитанницы умудрялись потерять ее прямо в институте благородных девиц. Но Гани это не касалось, ибо свою девственность она потеряла гораздо раньше...

Как-то Ганя не могла заснуть. Матери она не знала, а отец уехал на долгие маневры, и с не осталась нянька Викентьевна. Обычно Ганя спала в рубашке, а тут нянюшка приказала ей раздеться, и сама, обнаженная, прилегла рядом. «Ганюшка», – зашептала нянька. – «Я научу тебя, как тереть щелку, чтобы получать удовольствие. Потом ты будешь крепко спать. Дай мне руку». Она взяла руку Гани и положила ее на щелку.

— А теперь надо водить вверх и вниз, и тереть, пока не станет хорошо! Смотри, как я!

С этими словами она погрузила руку в свою волосатую щель и начала ее яростно тереть. Глядя на нее, этим же занялась и Ганя, и вскоре обе затряслись от наслаждения. «Ух, ух!», – гудела нянька. «Ах, ах!», – вторила ей Ганя, которая вскоре крепко уснула.

Через некоторое время Ганя, уже самостоятельно, добавила к натиранию щелки еще и кручение сосков, что вызывало двойное наслаждение, особенно, когда к Викентьевне приходил Филат, который служил денщиком еще при дедушке Савченко. Он учил Ганю грамоте, счету и всему, что знал сам. Он сажал ее на колени, а она писала буквы и цифры на клочках бумаги. А однажды Ганя ощутила под собой бугор.

В этот день Филат притиснул Ганю особенно крепко, одной рукой наминая ее острые соски, а другой – трогая ее нежные волоски между ног. И вот тогда-то Ганя ощутила, что между бедер старого солдата растет что-то большое и твердое. «Что это, Филатушка?», – спросила Ганя, трогая бугор. – «Только что не было, а сейчас есть».

— Я покажу! – ответил старый солдат, расстегивая холщевые портки. – Вот, смотри!

Он высвободил что-то белое и длинное, но на конце красное. «Можешь потрогать!», – сказал Филат, тяжело дыша. Гане было интересно, и она потрогала. Белое и длинное было твердым, а красное на конце – мягким.

— Дай-ка палец, – сказал Филат. – Три вот здесь.

От того, что Ганя что-то там терла, красное на конце стало сизым, как спелая слива

— Ф-фу, ф-фу! – сказал Филат, а его что-то белое, красное и сизое вдруг выстрелило вверх жемчужной прерывистой струей.

После этого Гане стало интересно, что делают за перегородкой нянюшка и солдат. Однажды ночью, когда они стонали особенно громко, Ганя встала и посмотрела в щелку между досками. Викентьевна, голая, лежала на спине, а Филат, то же голый, стоя рядом с кроватью, то всовывал ей, то вынимал почти совсем свое бело-красное, которое еще и блестело, как намасленное, при свете свечи. Филат двигался все быстрее, они стонали все громче, пока он не лег совсем на белую Викентьевну, содрогаясь и задыхаясь. После этого он встал, а из него все капала непонятная жемчужная жидкость.

После этого Ганя легла в свою постель, задрала рубашку и подняла ноги, как нянюшка. Своего Филата у нее не было, и она попробовала заменить его пальцем. Ей сразу стало больно, она вытащила палец, который окрасился кровью. Ганя испугалась и побежала к няне, которая снова соединилась с Филатом.

— У меня кровь оттуда! – закричала Ганя, а Филат тут же слез с нянюшки и, как был голый, поковылял в свою каморку, прикрываясь обеими волосатыми руками.

Викентьевна осмотрела Ганину щель и поняла все по-другому. «У женщин раз в месяц идет оттуда кровь», – сказала нянюшка. – «Просто ты выросла, дочка! Надо тебя отправить учиться дальше». Так что никакой стрижки и бритья, как другие девушки, Ганя не боялась.

Сидя на кресле сначала перед парикмахером, а затем перед доктором, она старалась получить удовольствие и от этого. Пальцы доктора напомнили ей то, что совал в нянюшку Филат, и ей стало так хорошо, что из нее что-то потекло, но не кровь, но тоже горячее. Доктор удивленно хмыкнул и вытер руки о полотенце, висевшее у него на шее. После этого он попросил Ганю сойти с кресла и вызвал другую девушку.

Ганя привыкла к новым порядкам довольно быстро, училась хорошо, только латынь и французский язык давались ей поначалу с трудом. Поскольку она была выше и тяжелее, чем многие девушки, хорошим средством убеждения стал ее увесистый кулак и «ласковые» народные слова.

В это воскресенье Струкова-Стружка уехала в Киев, оставив за себя горничную Таню в форменном полосатом платье, девушку скромную, тихую и забитую. А воспитанницам словно шлея под хвост попала. Они решили играть в весталок. Смысл игры сводился к тому, чтобы догнать кого-нибудь и осалить, а та должна была снять один предмет туалета – отстегнуть рукава, снять пелеринку, затем – передник, платье, корсет, и, оставшись неглиже, рубашку. Надо ли говорить, что вскоре дортуар наполнился голыми воспитанницами, гонявшимися друг за другом просто так, без одежды, стараясь осалить по грудям и прихватить за мяконькое. Осаленные должны были прилечь на кровать и тереть щелку из всех сил.

Горничная Таня первое время пыталась навести порядок, но была осалена многократно, раздета и привязана к кровати, а ее щель выбрита до синевы и натерта до красноты.

Разнузданное веселье понемногу сошло «на нет», полученные утром от родственников гостинцы съедены, горничная Таня прощена и отпущена восвояси. И девушки снова приуныли, правда, ненадолго, ибо в Киевском Институте благородных девиц появился свежий человек...